Текст книги "Стражи Арктиды"

Выключил плафон, убежал от зеркала. Все это издержки вечно взвинченного воображения, напряженно пытающегося за каждой вещью и явлением заметить параллельный невидимый мир, а то и миры. Все сущее несет в себе то, чего он не знает и может никогда не узнать. Он что-то ощущает, что-то пытается вспомнить, обидно – чаще пелена.

И что увидел? Павкину смазливую рожицу в зеркале вместо своей собственной? Но в квартире так оно и есть. Параллельные миры не врут, если мы сами не хотим обманываться и ограничивать свое воображение. Да, мы не видим существующие рядом другие Миры, но мы их уже хотим увидеть. И он хочет. И даже иногда видит.

Лихо! Ох лихо заглядывать за зеркала…

– Тра-ля-ля, – бренчит под окном Натка на гитаре, показываясь перед однолетками.

А вот и вошла Павлина Ивановна, доченька директора завода, где вместо «космических» приборов выпускают теперь кастрюли, ложки и халтурные лазерные приборчики якобы для нужд медицины.

– Отлично играет, – кивнул на Натку. – Аплодируют.

– Еще бы! – язвительно подхватила Павушка. – Игра тем хороша, что не каждому дано в нее вписаться. А впишешься – хозяин положения. Хозяин положения – очень приличная игра, полезная. Доигрался! Ведь без них ты никогда не внедришь свое творение, никогда!

– В сволочной системе я с волками выть не хочу…

– А кто хочет, Витенька? Завоешь, куда ты денешься, – усмехнулась Павушка, – ты обязан взять свое. Зальков напрямую выходит на президента, отец ему многим обязан. Зальков при случае замолвился, скоро, мол, капиталисты на коленках приползут к нам. Институт, руководимый мной, открыл удивительный феномен. А президент – ать и поручил навести справки. Ему доложили: на изобретение подана заявка молодым изобретателем Семиоковым, никакого отношения к НИИ Залькова не имеющим. Каков тычок, а? Отец чуть сквозь землю не провалился. Ты втихую сам подал заявку!

– Я изобрел! Имею право хоть раз – без этих присосавшихся вампиров?

– Витя, изобретеньице-то не простое… Зачем отозвал заявку? А Родина, а ее престиж! Разве это сравнимо с возней каких-то проходимцев, вопящих о демократии?

– Сравнимо, – буркнул, – родина теперь – свой карман. Министр звонил на днях, ваше изобретение всенародно и не терпит авторских притязаний. И выбирай: министр или ученый Зальков, помощник президента по одемокрачиванию науки. Думай о Родине и превратись в прокладку…

– Пусть! – Павку аж перекосило. – Зальков премьерством бредит, хочется ему, понимаешь, приобщиться к избранности. Без Залькова ты не внедришь… А министр поперек встанет, а? То-то! Да брось им кость… Существуют правила игры, Витя. И папа, пока ты не передашь изобретение Залькову, Разумовского не остановит.

Павка завелась не на шутку.

– Я боюсь от тебя рожать! – кричала. – Ты ставишь наше будущее под вопрос. Открытым текстом голосишь: я не баран! А мы все, значит, бараны? Не теряй дело, приспособься, живи шикарно – будь реалистом! – вцепилась в его плечо.

– Я не умею жить? – поинтересовался.

– Совершенно не умеешь. Витя, умение жить – это оптимистическое ощущение уникальной ценности нашего намордника, умение взять от него все. Чем, кстати, Разумовский в совершенстве и владеет. И не важно, как идеологи назовут тот намордник. А ты, Витенька, как взбесившийся бульдог пытаешься сорвать намордник. Свобода – это идеологическая ширма, сам намордник придумали еще дети зари коммунизма, наивные борцы с предшествующими намордниками. Они – начало идеи намордника.

– Нет, не они начало, – вырвалось у него.

Вот он на охоте с отцом Павушки, Зальковым и Разумовским. Зальков говорит, надоели, мол, эти егеря и шуткованные охоты – айда в лес по-настоящему, мы же о-го-го – сила! Забрели в чащобу – кабаны! В заповеднике их тьма-тьмущая. Только распределились, а те учуяли и ушли. Остался здоровенный секач. Только прицелился… И вдруг кабан сам – кувырк. Жутковато стало… Подошли осторожно, ошалелые. Кабан на глазах поднялся и снова упал. У него на рыле консервная банка насажена. Добывал корешки и желуди, а напоролся на железный намордник. Ходил с ним долго. Осталась от кабана шкура да кости. Сбил он прикладом банку с морды, вздохнул кабан облегченно, со стоном.

– Если тебя и купят, то недешево, – врывается Павкин визг. – Ты, Витя, живешь в нашем реалити-шоу, а не в своем Мире Ином. Уймись, Семиоков! Выходит, я, папа, Зальков, Ким, министр – мерзавцы?

– Выходит, – вздохнул.

– Пошел вон!!! – заорала. – Шизик! – Холодный жест указал на дверь. – Ты дурак, Витя! Проще все инновации закупить за бугром, больше закупщикам навара будет. А со своими умельцами ведь работать нужно. Это же такой напряг!

Промчался несколько километров на Павкином подарке; Ford приостановился – звезды в небе большие, мерцающие, близкие. И луна где-то за высокими в темноте деревьями, будто таинственная тень эти деревья. Без ветерка и шороха, а вверху – длинная тучка, почти белая от света невидимой луны. Какая прекрасная земля, когда ты временно свободен и чего-то ждешь, поддавшись сидящему в тебе осколку тоски и мягкой, замирающей и возникающей печали. Звезды… И такое, до дрожи умопомешательства, ощущение: где-то там твоя настоящая Родина. А тут – были до фанатизма преданы коммунизму, теперь преданы демократии, в которой свобода и справедливость все те же. И даже хуже. Под брендом демократии зашевелились тараканы. И оскалились волки, вгрызаясь в людей.

Смерть бати была до нелепости будничной. Его лихо обвинили в убийстве, которого он не совершал. С этого все и началось…

Небольшими устройствами он довел догадки бати до практического изобретения. Опытный электромобиль с «кольцевым генератором» вместо типового пробега в пятьдесят километров до очередной зарядки, пробегал триста… Создай охлаждение системе генераторов – пробег составил бы пятьсот километров. Это уже вызов нефтесосам…

Он продемонстрировал комиссии четыре генератора, катая их часами на неподзаряжающем электромобиле. Начались с непотребным размахом стендовые испытания генераторов, а потом полный запрет. И выжидание. Почуяв неладное, выжидал и он. Вскоре поступил директору завода циркуляр, испытания возможны только в НИИ Залькова. И слеталась стая… Зальков крыл всех засекречиванием, уверенно перетягивая канат на себя. Внаглую попытались раскурочить два генератора, интересуясь схемой. Зная повадки иных лауреатов, он сразу внедрил маленький «взрыв» при вскрытии.

С ним не договорились, и вот заключение комиссии: «Изобретение опережает возможности страны…» Или вписывай их в авторство.

На одного автора десятка два тех, кто жаждет его поиметь.

Впереди что-то зачернело в воде, начал просматриваться огромный моховик, не камень – будто кусок целой скалы в море свалился. Вот он, ориентир.

Алк приостановился, осмотрелся. (Впрочем, какой он теперь Алк, хорошо бы об этом и не вспоминать. Лаврак он…) Рыбы не видно, одни огромные медузы-разистомы сизо-молочно белеют, шевелят синей бахромой. Дна не видно, глубина большая. Стал всматриваться в глыбу когда-то обвалившейся в море скалы. Беспокойство и нервное напряжение возрастало, а это почти всегда вызывало видения. Как правило, он не боялся своих видений, а тут почему-то начинала охватывать жуть. Начинается то, что он всю жизнь интуитивно ощущал: свою связь с Иным, нематериальным миром.

Алк еле дышал, превратившись в сомнамбулу. В видении мелькнула большая рыба, она черным росчерком бросалась от камня к камню, замирала, чтобы в следующий миг метнуться тенью к дальнему моховичку и затаиться. Перед нишей у песчаного дна она замерла и в своей неподвижности надоела даже любопытным рябчикам.

Рыба стала продвигаться медленно, сторожко, замирая при каждом волнении внутри ниши. Жители не успели и забеспокоиться, когда черная масса с красными пятнами по бокам разверзла страшную пасть с десятисантиметровыми зубами и сомкнула челюсти на молодом горбыле. Юный горбыль мучительно трепыхнулся, ниша заполнилась кровью, и жители в ужасе бежали куда кто мог.

Лучи солнца проникали на глубину, скалы упрятали от сверкающих лучей лишь расщелину. Рыбе, заглатывающей сочно-нежные куски горбыля, пришлась по вкусу забота скал о расщелине, прохладная тень ее устраивала, и она, уже не таясь, стала осматривать владения, поедая доверчивых, угрожая сильным. Обойдя дно, поднялась к поверхности, свет ее испугал, она тут же метнулась в темную нишу.

Вскоре мелкие рыбки подхалимски закружились у ниши и, поняв, что новый хозяин снисходительно лишь подергивает хвостом, стали подбирать остатки пиршества. Все изменилось, теперь каждая рыбешка была настороже, ссорились, дрались рыбки между собой за место под камнем, раздоры пришли в нишу. Хозяин приблизил к себе воровок-собак, те окружили его сторожевым кольцом, наказывали слишком строптивых и любопытных, чувствуя себя властьдержателями, чего никогда с трусливыми собачками не происходило. Как у нас с 1994 года… – мелькнуло в сознании. В мире людей появился детеныш Пасти Счастья. Зубастая рыбка – материализованный опыт слияния эфирной субстанции нагов и человеческого мира. Пасть Счастья оправдывает мучения и унижения в настоящем, разглагольствуя о благах в будущем.

Подплывал к треснувшей скале осторожно, тихо. Среди медуз увидел у самой расщелины притаившуюся огромную самку кефали с под стать ей самцом. Прижавшись к моховику, скрылся на время за ним и набрал скорость. Выстрелил почти в упор, самец сорвался с крайнего жала, тройник ударил центром в самку. Стрела тяжело протащила рыбину в расщелину, но поднырнуть глубже за ней не мог, грудь распирало от удушья. Ринулся наверх, уверенный, что кефаль на тройнике, подтянет потом. Нервы и так были на пределе, а тут еще и увидел пустую стрелу.

Тяжело дыша, стал осматривать расщелину. С двадцатиметровой глубины дно постепенно повышается, входит узкой и темной щелью в скалу. Расщелина забита медузами, видимости почти никакой, что там внизу – камни ли, песок, ниша? Решил поднырнуть, поискать самку, тройник, скорее всего, отбил голову и флажкам не было за что зацепиться. Ушел на метров десять под воду, осматривая дно, вошел в расщелину. Сразу стало темно, холодно, муторошно. Перевернулся на спину, есть над головой выход? По закону подлости в море жди любой неожиданности. А выхода не было, расщелина ближе ко дну расширялась, образуя грот, он начал входить в темную и довольно широкую нишу. Это ему что-то напомнило. В видениях он видел эту нишу, предупреждали о детеныше Пасти. Уйти? Но предупреждает непонятно кто, значит, решение ты должен принять сам.

Нет, так дело не пойдет! Темнота, медузы, стукнется головой о каменные выщербины, а выход черт знает где – не видать. Тут и заметил на дне мутное красно-белесое пятно, оно разбухало – самка без головы? Нет, голова рядом на одной шкурке держится, кровь хлещет из рыбины, заволакивает дно грота. Рисковать не хотелось, куда она теперь денется, эта пузатая матерая самка. Икры с полкастрюли будет, вот это да!

Вынырнул в сторону моря. Перезарядил ружье, отдышался и в узкий проход не полез, боялся повредить гидрокуртку. Поднырнул и вынырнул в расщелине, тихо поплыл, разгребая медузы, доплыл до тупика. Расщелина заканчивалась узкой трещиной, которая уходила в скалу и ввысь. Тут особенно зловонно пахло трупной затхлостью, словно в склепе. Вернулся немного назад, примерно к тому месту, где должна лежать на дне самка. Несколько раз вдохнул и выдохнул, потом через трубку всосал сколько мог воздуха и пошел на дно, касаясь время от времени рукой скалы, а рядом с другой стороны контролировал движение ружьем. Вышел из слоя медуз и отпрянул от неожиданности. Внизу около самки полновластным хозяином, захватывая кровь страшным ртом, кружился ужасающий по величине лаврак. Килограмм сорок! В первую секунду екнуло растерянное благоразумие – назад, отведи ружье и… назад. Дрожь в теле вызвали ярко-белые оскаленные зубы, они кривыми полудугами заходили друг за друга, голова чавкала, зубы начали рвать самку, из живота хлынула икра. Генные технологии, холодно подумал. Передвинул рычажок мощности…

Хищник, материализованный гибрид чужого мира, учуял опасность, метнулся к морю, тройник не попал в голову, вогнался всеми тремя зубцами в бок, ближе к хвосту. Зубастое наваждение тащило Алка на глубину, он изо всех сил сопротивлялся, греб ластами до онемения в ногах в противоположную сторону, хотя помнил, что верх – это всего лишь свод грота и только после двух метров в сторону откроется расщелина, и после пятнадцатиметровой глубины, пробив головой слой медуз, он вдохнет полной грудью сырозатхлый воздух. Клещами сжало затылок, заложило уши, надавило на глаза – это уже метров семнадцать. В поселке такую глубину без акваланга мог переносить только он, около минуты, не более, ибо расход воздуха на такой глубине велик, а рассчитывать приходилось только на собственный объем легких. И все-таки дотянулся до выступа, ухватился рукой. Секунд двадцать продержится, а потом? Утопят, подумал.

Сильно дернуло, он успел смягчить, быстро опустив ружье вниз, но очередной рывок заломил руку за спину. Руку выворачивало, дергало из стороны в сторону, живот от удушья неумолимо втягивало к хребту, началась икота – воздуха, хоть глоток воздуха или бросай ружье. До ножа не дотянуться, обрезать линь, руку с выступа отпускать нельзя. Начал панически дергать, пытаясь порвать линь. Но рука была заломлена за спину, да и рывки смягчались массой лаврака, который начал поддаваться, выходить наверх. И тут руку Алка сорвало с выступа, с дикой силой поволокло в трещину, именно туда тянул тройник, впившийся в чудище. Резкий удар, аж затрещало в плечах, руки подломились, и по инерции он пошел ногами вперед и вверх. Инстинкт самосохранения в это мгновение вытеснил все, он и не почувствовал, как вырвало ружье из руки, и, спасаясь, последним усилием рванул застежку ремня со свинцом. Алк, да нет же – Лаврак облегченно двинулся наверх, в глазах окончательно потемнело от удара головой о козырек грота и, почувствовав стекающую за ухом горячую кровь, вслепую греб и греб наверх. Медузы лезли ему в рот – трубку изо рта вышибло – он не чувствовал воду, лишь понимал, что глотает ее. Ощущал пекучую мякоть, гадливо содрогался и где-то в глубине сознания был рад этому, потому что чем больше медуз, тем ближе к поверхности. Прощаться с жизнью и не думал, заглатывал воду инстинктивными движениями горла, а сознание распирала неистовая ярость.

Всплыл. Раскинул руки, ноги от слабости раскинулись сами, упираясь в скалу.

– Чую кровушку, – зашелся рядом удовлетворенный шепоток Янга. – Кровь из-под шлема попала в маску и заливает ему глаза. Судьба, сорви с него маску и добей. Сорви!

Заткнись, мразь! – мысленно ответил Лаврак.

– Судьба, – завизжал Янг, – свеженькая кровь росса выделяет вибрацию, в которой нуждается сам Великий Наг!

– Но человек бросил вызов Пасти Счастья, – холодно отозвалась Судьба. – Пусть это детеныш, но дальнейшая его материализация…

– Убей! Человечество дает сбой, – холодно ответил Янг, – они бредут в темноте, обманываясь, а то и выпрашивая счастья в слепых надеждах. Наги надежней, технически более оснащены, не раздираемые противоречиями, у них один Великий Ануннакк, верховный Наг и закон Великого. Они не между Тьмой и Светом, как человеки. Они сами по себе, и с ними Противобог. Нагам не требуется определяться с эволюцией: ты стремишься к Свету или уходишь в Тьму, наги – это и есть сама Тьма.

– Янг, но я не Свет и не Тьма, я – Судьба. Человек выбирает Путь. Убийство бросит меня в мир разрушения. Но, повторяю, я Судьба, а не убийца. Живи, человек! Если тебя кто и убьет, так этот подонок Янг, но не я.

Лаврак медленно приходил в себя. Хотел опереться ногой о скалу и приподняться над водой – невыносимо тошнило, но сил не хватило. И все хотелось лечь на берегу, провалиться в этот туго ударяющий в глаза и уши звон, лежать и не двигаться. Ничего не выйдет: сил нет и имеются лишь сплошные вертикальные скалы, Судьба, Путь и Янг. Его замутило. Успел передвинуть маску на лоб, отблевался, потом промыл слипшиеся от крови глаза.

Лежал в провонявшихся медузах и блевотине. Ярость нахлынула вместе с возвращающимися силами. Сунув трубку в рот, не думая о последствиях, пошел на глубину, надеясь на чудо, пусть хоть в воображении, обманывая себя, найти ружье с «кольцевым генератором». Чуть не врезался в ружье головой, которая и так раскалывалась от перенапряжения и удара о выступ подводного грота. Не поверил, схватил рукой, подумал, что свихнулся Но тут же и догадался: хищник вынужденно метнулся в тупик, ружье, вырванное из рук, не успело опуститься на дно, его силой рывка заклинило в пространстве перед гротом. Лаврак чуть дернул линь, тот жестко ответил, больно прижав пальцы к ружью. У, падла, не ушел! Не ушел! – верил и не верил в изнеможении. Теперь я с тобой сквитаюсь! Приволочь домой, сварганить сейф и запереть ружье с генератором.

На душе стало легко, светло. Оставив ружье в прежнем положении, вынырнул. Отворачивался, в упор не замечал блевотину, в которой только что бессильно барахтался. Нужно нырнуть и посмотреть на эту Пасть… Очередной гибрид, приспособленный к человеческому физическому миру? Они материализуются, пока люди, разобщенные, готовятся воевать друг с другом и из-за этого держат в глубочайших секретах последние биополевые и торсионные разработки. Самооборона необходима, но только от инфракрасных темных реальностей. Кому-то эти потусторонние реальности – выдумка, фантазия. Кому-то – явь, муторошные видения. Выдохнул, аж грудная клетка прогнулась, а потом на всю мощь захватил через трубку воздух. Ремень лежит на метрах двадцати, глубина нешуточная, ведь ремень еще увидеть и найти надо. Да-а, акваланг бы сейчас… Без ремня с наваждением не поборешься, попробуй занырни в куртке с заполненными до отказа легкими. Рывком схватился за водоросли, потянул и, как только ласты вошли в воду, медленно, с напряжением пошел вниз, помогая руками. Вот оно, ружье, а в гроте под самым потолком хищный дух обвис, дернулся, почувствовал человека. Проскочить благополучно мимо, взять бы только ремень. Сравнялся с гротом и понял: время упущено, детеныш Пасти почти выдернул из себя крайние флажки, центральные уже показались, еще один рывок…

Он схватил стрелу левой рукой и успел прижать хвост чудища к камню, тройник вошел глубже, но это выход на миг. Удерживался за кромку грота затылком (ах, как тащит наверх без свинца!), растягивая шейные мышцы, скользя ногами по стенкам, корчась от боли, достал все-таки свой огромный нож. Бил в остервенении, с треском разрывая кожу зубастого страшилища. И тут потемнело в глазах, сердце чуть не разорвалось от жуткой боли. Он не мог понять, что произошло и где болит, и, только когда задергалась в конвульсиях правая рука и его тяжело замотало по нише, он, опомнясь, увидел вцепившуюся в руку страшными зубами Пасть. Нож прижался к зубастой голове, и он ничего не мог поделать.

Пришел в себя и начал работать ластами, превозмогая невыносимую боль. Детеныш Пасти Счастья висел на руке, словно накопившийся за годы безжалостный балласт, который не всегда нас тянет на дно, но и беззаветно жить не дает. Ближе к поверхности, где воду пронизывал свет закатного солнца, челюсти зашевелились, выдернулись из человечьих сухожилий, Пасть ушла в мутно-желтоватую морскую глубь.

А он? Тяжело дыша, изможденно превозмогая звон в голове, пережал пальцами кровоточащую руку. Он лишь покалечил нечисть, но и она с ним сквиталась. С трудом выдрал из скрюченных пальцев нож.

«Борей, спеши, – зашептала Судьба, – ты можешь умереть. Спеши!»

Вцепился в водоросли и только с пятой попытки, страдая от боли, рывком занырнул. Ружье выдернул, вытащил вместе со стрелой, но теперь, как ни сжимал руку, кровь хлестала, распирала рукав куртки и выходила красивым алым туманом в воду.

– Судьба, – взбеленился Янг, – кровь хлещет в воду!

– Росс, как Страж, начал рвать узы рокового, детеныш Пасти на время покинул людей.

– Но разведенная водой кровь меня не устраивает! – зарычал Янг. – Все раскладывается по своим полочкам: этот Страж теперь бродяга Лаврак с обличьем неотесанного мужика, он на полочку лезть не хочет. Изобрел в их мире невиданный генератор и – нищ, бесправен, отвержен. В каких просторах и в какой стране такое возможно? И только душа осталась при нем… Но и душу захлестнут самоуверенными комментариями.

– Ты так умно говорил, Янг. Удивил…

– Судьба, вопль души не вырвется из твоего естества, – подытожил Янг. – Да и зачем тебе душа, которая погрязнет в корысти или будет мытариться бескорыстно? Суть одна: жрать вкусно хочешь, девочку-забавушку и мальчика хочешь, хоромы иметь хочешь – имей. Но для этого страдать кому-то надо, гаввах – тонкоматериальное излучение человеческого страдания – питателен, восполняет убыль жизненных сил Денницы и рептоидов.

Вначале Лаврак плыл бойко, не обращая внимания на видения и речи фантомов, главное – пройти отвесные скалы, выбраться на берег, перевести дух. Вскоре стал быстро уставать, смотрел со страхом на кровавый след и свои посиневшие пальцы правой руки. На кровь набрасывалась ставрида и хамса. Одолевала слабость, ноги уже не молотят ластами воду, хотя он и старается. А что будет дальше? Тут волны срезаются мысом, а впереди волна настоящая. Тучи понеслись из-за гор, около мыса белый бурун, там сейчас грохот ударов растревоженного моря. Теперь взгляд Лаврака словно приковался к алой струйке, с напором бьющей из рукава. Левая рука ослабла, он не мог зажать кровоточащую руку, к тому же мешало ружье под мышкой. Нерв какой-то, наверное, перекушен, руку все время колотит. Но тут его охватил покой, обморок. Потеря крови…

Очнулся внезапно, подстегнуло тревогой. Волной отбросило назад, за расщелину. Скалы наблюдали за ним угрюмо и равнодушно. Раскис, слюнтяй! – сжал загубник до терпкого сока из резины. Крови не видел? А-а, то была не твоя кровь и даже не человечья – рыбья. Вроде собрался с духом, но тут холодком затревожилось иное – где ружье с генератором? Выпало? Зачем грести, через часа четыре прибьет к берегу.

Руку заколотило, немел бок, стягивало стылостью правую сторону лица. Прислушался к ногам – ноги работают, только вялые. Посмотрел на руку и… вместе с рукой к подбрюшью была прижата стрела, ружье выпало, но висело далеко внизу на шелковом канатике. Чего же он сразу не догадался накрутить все пять метров линя на руку?

Мамка поддразнивала: «Алкид, Алк… Так тебя почему-то назвал отец, когда впервые увидел. Уж больно крепенький и сильный ты был, детдомовец. Крепышонок, не обижайся. Алкид – это настоящее, при рождении, имя Геракла. Я, бывало, плачу, приговариваю: „Вот ты, Алкидка, подрастешь и покажешь им всем. Крепыш мой…“ А что, – вскидывала глаза вверх, – если там Бог – пусть даст тебе силу и отважное сердце».

Ему повезло. Мамка у него была – самое доброе в мире существо. Когда умом вспоминал, что он приемный сын, становилось неуютно и стыдно.

В полубреду видит себя Крепышом, удерживает картинку, потому что это как колодец с живой водой, дающий силу. Вот он напротив скалы в открытом море попал в стаю сарганов. Вкусная рыба, мясо от кости какое-то зеленоватое, фосфорится. Стрелял, стрелял, но сетка была пуста. Верткий змеевидный сарган с острым, как шило, зубастым ртом легко уходил от тройника, и вся стая бросалась на стрелу. Один, почти метровый, подошел совсем близко, он видел – попал! Саргана пронесло стрелой, но тот, изогнувшись, гибкой лентой поплыл себе дальше и увел за собой всю стаю.

Почти у самого берега, в разломе небольшого моховика увидел «свадьбу». Подкрался… Самка, не спеша, тихонько зашла за моховик и замерла. Всего метр глубины, у самого берега. Какое зрелище! Живое серебро рядом. Затихает, волнуется, затихает… Жизнь! Один самец положил на спину самки голову, а другой, покружившись, прилег рядом и тыкался мордочкой, обдавая плавниками, словно обнимая. Крепыш обогнул моховик, самка – к нему хвостом – затихшая, медленная такая, с большим животом. Тройник чуть сверху смотрел прямо в голову, в полуметре.

Он так и не выстрелил. Жалко…

Вышел из воды, бросил ружье и полез на склон. Карабкаясь на выступы по старому размыву, хватаясь за пучки высохшей травы, подымался выше и выше. Лез к большому камню, который привалился к отвесной скале, образовав как бы вход в пещерку. Там у входа рос большой можжевельник с ветвями по камню, из щели раздавалось частое «к-ва, к-ва». Всего с десяток метров осталось, но выше – гладкая стена, вся в каких-то дырочках, и только под отвесной стеной змеится небольшая ложбинка, сухие стебли колышутся. Ползком, пожалуй, можно перебраться, а спуститься от можжевельника вниз по другой стороне, там даже кустарники кое-где имеются. Влип… Вытер холодный пот, но присутствие духа не терял. Потер царапину на животе, осторожно присел, потом лег и, стараясь глядеть только в скалу, а не вниз, как ящерица завихлял по каменной выемке над стометровым обрывом. Добрался на одном вдохе, прижался к камню спиной и тяжело задышал, закрыв глаза. Горячий камень стал подпекать, отодвинулся и посмотрел на море: не плывет ли батя? Ох и задаст, когда увидит на такой высоте. Прижался к камню грудью, дальше высунул голову. Кто тут кричал? Так это же кеклики! В пещерке обосновались… Вот заполз, горных куропаток видит, это они словно лягушки кричат. Дымково-серенькие, с просветлением около шейки, такие непугливые… Начал перебираться к можжевельнику, кеклики, смешно двигая хвостами из стороны в сторону, побежали по склону. А две птицы остались, лишь тревожно дергались. Приблизился, замирая, и увидел: лапки зажаты петлей. Взял в руки бьющуюся куропатку, освободил ножку, выпустил. Прихрамывая, помогая крылом, птица чуть пробежала с криком, тяжело хлопая крыльями, взлетела.

Увидел с высоты далеко в море отца. Увы, батя долго плавает, но рыбы бьет мало, не дано ему это. Порвал петли по дороге и пришел к морю, когда солнце зависло над самой водой. Забеспокоился, скоро начнет темнеть, да и надоело торчать тут среди камней, где отец? Давно должен был приплыть. И тут увидел на тропке мужчину в потертых шортах и фирменной майке. Мужик присел на ствол дерева, вытянул из кармана комок капроновых ниток и начал на глазах Крепыша вязать петли. Васёк! Гаденыш…

А красная полоса над морем сужалась, притухала, она еще горела бы до часов девяти, если бы не тучи. Они вырывались из-за скалы, северные, несущие холод, и по наклонной врезались в вечернюю зарю, топили ее в злом море, и оно урчало, вздымалось и хохотало, алчно облизываясь у скалы. Ночь наступала медленно, под ее тяжестью утихомирился ветер, сумрачная тяжесть округлила волны, они теперь льстиво, без шипящего хохота и ударов рассыпались у ног громадного безмолвного сторожа; иногда там, где за скалой уже полновластно хозяйничала ночь, еще слышался всплеск.

И вот к Крепышу подобралась ночь. Пришла быстрыми и тревожными ударами сердца, напугала полудюжиной наглых крыс, набросившихся на объедки, залезающих в отцовский рюкзак, пробегающих чуть ли не по ногам. Ночь издала в своей черной утробе душераздирающий крик и, зашелестев, упала тенью, схватила визжащую крысу и, сверкнув глазами-шарами, зашелестела и закричала далеко у скал. Скорее всего, это была просто сова.

Крепыш вскарабкался на большой камень у самой воды, волны шипели у лица, он все смотрел в сторону скалы, вслушивался, ожидал всплеска, иногда ему казалось, что в проходе у камня, на котором он сидел, показывалась отцовская фигура, он вскидывался и тут же закусывал пальцы – нет, показалось.

Камень задрожал, все вокруг наполнилось гулом. Засверкал по волнам луч прожектора, освещающий с погранпоста прибрежную зону, сверху на скале заработал радар – ночь насторожилась. Черные тени от вспышек прожектора тревожили душу.

Крепыш впервые подумал о помощи, когда луч прожектора в очередной раз осветил пустое море, подумал о том, что случилось несчастье – отец не мог оставить его одного среди диких глыб, ночью. Эта вера в земного отца пронзила болью. Отец маялся сердцем… Если он не успел выбраться на берег… А что будет с мамой? Иссохнет вся…

– Папа!!! – закричал. – Где ты? Папа-ааа!

Крепыш долго ждал, с надеждой следил за лучом прожектора, который время от времени ощупывал совсем присмиревшие волны, море затихало.

Отец не приплывет. Он осознал это, затосковал от беспомощности и ужаса. Вскочил и напролом в темноте бросился на косогор, вскарабкался на тропку. На стройке качалась на волнах моторная лодка. Но сбился с тропки, упал. Да тут, на склоне, тропу отыскать было легко. Спешил, у самого леса как-то незаметно вбежал в какие-то заросли и обрадовался: внизу на маленькой полянке горел костер, небольшой такой, уютный. У полянки приостановился на миг, узнал Васька, который у скалы вязал петли. Он и сейчас выпутывал из петли кеклика. А рядом сидела женщина, она подняла наполненный стакан с вином и прислушивалась. Тут мужчина пошарил сзади себя рукой и поднял фонарик. Луч осветил грязного и испуганного пацана.

– Ах, тот… Тот! Он – кто еще? – петли порвал! Подсматриваешь, гаденыш?! – Мужчина вскочил и погнался за пареньком.

Крепыш побежал, страдая от колючих веток, раздирающих рубашонку и кожу, камни сквозь кеды сбивали пальцы, он скатился между глыбами к морю.

– Сиди там! – услышал. – До утра не выберешься!

Мальчик не понимал, почему глазам так горячо? Потрогал… Что-то липкое стекало по лбу, заливало глаза. Потекло по щекам, начало одурять сонливостью. Догадался – кровь. И тут заболело все сразу, напрягла обида. Остатками рубашки вытирал лоб, вытаскивал наощупь мелкие камешки из раны, пощупал пальцы, сняв кеды, – скривился от боли. Хотел прилечь на камнях, успокоиться, но, инстинктивно избегая безмолвия, тут же произнес:

– Нужно батю спасать. К лесу прорываться, к тропке, – и натянул кеды.

И вдруг услышал шепот, прямо в голове:

«Малолетний росс с примесью древнего ария, косит под Алкида. Пока ничего не соображает, но когда сообразит, кто он такой, – нам мало не покажется. Судьба, можешь пока его не убивать, чти свой закон. Немало вот таких Стражей сбиваются со своего пути, нам от этого непревзойденная выгода. И этого поглотит их куцый трехмерный мирок…»

Крепыш весь занемел телом и душой, когда на психическом взводе услышал среди скал шепоток. Такого раньше не было, правда, и нервы у него всегда были спокойны.

– Тогда зачем мой параф, моя метка? – услышал ответ.

– Коготок! Судьба, коготок увязнет. Иначе Наг не отпустит. Пацана изгажу, пока его так называемый батя задыхается за скалой. Гиперборейцы с астрейцами всеми силами сдерживают ануннакков, им не до мальцов. Пусть пострадают оба, названый сынок с папочкой, – страдание полезно, гаввах кушать всем хочется. И на этой паршивой земле, и в Мире Ином – кушать хочется. Только люди в дерьмо и болезни превращают пищу, а мы – в кайф.