Текст книги "Стражи Арктиды"

Вменяемость от невменяемости не так уж и трудно отличить, когда судит честный, независимый и не запуганный профессионал. Писатель – действительно московский писатель. Его повесть опубликовали на Западе еще до Горбачева. Его давно освободили бы, но что делать с теми жуткими диагнозами, какие авторитетно заключали профессора? А должны давать заключения они же, они никуда не делись, их никто не отстранил и не отстранит. Они выжидают, им плевать на людские мучения, своя шкура дороже. Освободить Писателя – это получить огласку в непрофессионализме и бессовестности приспособленцев от психиатрии. Но Русь – не Япония, никто не сотворит себе сеппуку.

Росс соизмеряет рассудком каждый свой шаг и слово. Психпатология – это неудержимость эмоций или заторможенность, извращенность влечений, чувств, понятий, бесчувствие, бессмыслие. Росс подчеркивает свою состоятельность, дьявольски изощряется в самогипнозе, отстраняясь внутренне от разлагающего влияния среды.

– Санитары – раскормленные дегенераты – ходят с полотенцами, чуть что – набрасывают на горло и, придушив, волокут. Если приволокли в палату – повезло, в подвал – изобьют, а явных идиотов могут и изнасиловать.

О, произнеси росс кому хоть слово о Диве, вслух заикнись об Афине – все инъекции на нем испробуют. Многие экстрасенсы избегают откровенностей, в этом спасение. Каждый человек – духовный сгусток торсионной энергии, вколоченный в материальную оболочку. Настоящая жизнь и тут, и ТАМ. Только Там – ответ без двусмысленности и коррупции.

Многие таблетки росс задерживает в нёбе и выбрасывает. На некоторое время даже избавился от инъекций, которые разъедали аллергическими реакциями. Как-то медсестра начала, шутя, соблазнять его на вечернем дежурстве. Поставил условие: ампулы – в ведро, а в журнале отмечай… Она была хорошей, чуть нервной одинокой женщиной.

Сегодня в столовой встает из-за стола урка и, безумно занемев взглядом, приблизившись вплотную, неотвязно и тупо начинает смотреть в рот Писателю. Они обедают за длинным столом под бдительным оком санитаров. Писатель, недолго думая, молча растопыренной ладонью тычет урку в морду. Тот шморгает носом и сзади, прогибаясь вперед, с чисто идиотской выразительностью начинает глядеть россу в рот, который слегка растерялся, не знает, как «правильно» реагировать. Алк втягивает голову в плечи и пытается хлебать похлебку, но голова урки мешает. Терпит минуты две, ничего не может придумать. Урка в чьих-то руках – один из инструментов активного наблюдения. Харя приближается и с остановившимся взглядом раскрывает хавальник и с остервенением хватает зубами ложку.

– Стукач, их кадр, – шепчет Писатель, – подбросили для активного наблюдения. Он подонок, а они прикалываются. – И тычет урку кулаком снизу под ребра.

Пасть отрыгивает, обдав зловонием. А росс тем временем выхватывает ложку.

За баландой следует сухо и плотно сваренная пшенка, она стругается ложкой. А урка не унимается. У него хоть и бывший, но клич эпохи на плече, его накормят. Подавился, запил чаем. Урка, совсем уж безумно выпучив глаза, дико орет, выбивая из его рук стакан.

– Кровопийца, – сычит. – Кровопийца ты!

Картинка впечатляет. Вскакивает Писатель, хватает урку за уши и тащит к санитарам. Те мигом заламывают Писателю руки за спину и толкают к двери. Из коридора слышны глухие удары и ругань. Пользуясь отсутствием санитаров, росс хватает низкорослого урку сзади за воротник и тычет мордой в баланду, а затем идет в палату.

Писатель распластан на кровати, полотенце на горле – успокаивают. Когда он обмяк, переворачивают на живот и сквозь материю вгоняют под лопатки сульфозин. Вбегает заведующая отделением, «… ах, неожиданное возбуждение, а уже подавал надежды».

Алк молча лежит на койке в углу, за дверью. Его душит возмущение, старается не глядеть на Писателя, плотно зажмуривается, даже закрывается локтем. Негодование в глазах, а еще слезы – убийственные симптомы.

– Как вы себя чувствуете, Семиоков? – Его локоть властно отшвыривается.

Вместо глаз урки – подкрашенные глаза врачихи, колкие, пытливые.

– О'кей, – бросает. – После сытного обеда хочется вздремнуть.

– Чудненько, лапочка, – усмехается.

Писателю вгоняют сульфозин в ягодицы. Он стонет, начинает гореть, его выгибает дугой, но санитар ударом ноги прижимает тело к кровати. Жутко смотреть на спокойную врачиху, каждый росс воспитан на уважении к женщине, все святое – в женщине. Заведующая поджала скрещенными руками солидные титьки, наблюдает.

Скоро и его черед. Каждый человек не выдержит, срыв неизбежен, рано или поздно ему не миновать активного лечения. Предложено считать тебя сумасшедшим – ты им станешь.

Снова урка. Наверное, натравили. Рожа после баланды не умытая, глаза вытаращены, рот медленно раскрывается, вот-вот укусит. И укусит, и откусит, он сумасшедший, ему все можно. А росс до сих пор не имеет статуса сумасшедшего. Ему без конца уточняют диагноз. И будут уточнять еще пару дней, пока не явится Разумовский.

Санитары с любопытством поглядывают на урку, заинтересована и врачиха. Шприцы наготове, рядом наглядный результат: тяжелое дыхание Писателя, запрокинутая голова – торчит кадык, рот с запекшимися губами, красные белки глаз. Почему росс терпит урку? Алкид он или не Алкид? Геракл в натуре вогнал бы уже урку по макушку в землю. А урка тем временем грязной ручищей его – за горло. Росс прижимает подбородок к груди, призывно глядит на врачиху, а та смеется. Не полотенце, не грязные ногти впиваются в горло – ее смех. Слегка отжимает руку от горла, но не дает волю возмущению. И ужасается, ведь это симптом. Безвольный, беззащитный, адинамический вариант депрессивного синдрома. Отпишут и затравят лекарствами. И поделом. Нормальный человек защищается, когда его хватают за горло. Стукнуть урку? Тогда напишут: шизоидный психопат.

Но что-то в его глазах урка усек, убрал руки с горла, но продолжает «жутким» взглядом испытывать терпение. А терпеть уже нет моченьки, сейчас он разыграет с уркой умопомешательство и все встанет на свои места. Начал смотреть прямо в зрачки урке. И начинает чувствовать холод и дрожь в солнечном сплетении, с каждой клетки тела начинает переть неведомое. Урка закатывает глаза, дергается и затихает на полу в позе побитой собаки.

С места рванулась врачиха, уселась напротив росса.

Уставился ей в глаза, мысленно спросил: «Совесть у тебя, кобылица, осталась?»

Врачиха покраснела, учащенно задышала, трясущимися губами все же произнесла:

– Запрещенными приемчиками позволили себе побаловаться? Измененное сознание?

– Достал он меня, – вздыхает росс.

– Вы больны, Семиоков, – подымается, – Мы будем лечить вас от навязчивых состояний антипатии к нашей новой свободной, но не для таких, как вы, жизни. Лечить и от хульных и кощунственных утверждений по отношению к руководителям. Ха, вы же еще и гениальный изобретатель. Вот тут начнем изгонять паранойю.

– С тобой, умник, – оторвался от Писателя санитар с мордой красно-деревянной образины, – от души поработаем. Кто-то до сих пор крышевал тебя. Обществу тебя уже не вернуть, а вредные мысли мы из тебя изведем. Будет тебе измененное сознание!

Ушли санитары, врачеватели душ человеческих. А писатели, как известно, инженеры душ. Врачеватель своей собственной души, которая кровью скапывает на бумагу в строчках, – вот что такое писатель.

– Любовь Ефимовна, – обратился к медсестре, сдерживая отчаяние, – помоги.

Намочил ткань, сам подставил лицо под струю воды и вернулся в палату. Урка делал вид, что спит. Оракул наблюдал, Писатель просил воды.

Влетела медсестра, за ней тут же санитары.

– Сердце, – произнесла тихо. – Сердце у него отказывает.

Вытолкала санитаров, принесла в кружке воды, пощупала пульс. Пришла со шприцем и уколола замученному что-то сердечное. Без дежурного врача, по собственному почину. И все молча, закусив губу. Эта понимает, что творится в спецстрогаче. Эх, Любовь, ведь и тебе изменят сознание. Помалкивай.

На следующий день в десять утра в палату зашла завотделением. Бета Борисовна молча протянула ему какой-то бланк.

– Я не кобылица, Семиоков, – упрекнула. – Я мать троих детей и очень нуждаюсь в зарплате. Если выписку утвердит главврач – вы свободны от обследования вашей психики. С вашей крамольностью пусть разбираются органы. Вашим странным флюидам – Бог судья.

Начал читать выписку: здоров, здоров, здоров…

– Это, – возвращает бланк, – все еще активная проверка? Я к смерти готов, а вы…

– Нет, – мотнула головой, – не проверка. Я настояла на консилиуме, вписала в бланк.

Никакого консилиума он так и не дождался. Любовь Ефимовна ему шепотом поведала:

– Уволена как не соответствующая должности. Профнепригодность. Отомстили.

Росс задумался: сколько ни убивали – люди не убиты, возродятся.

В отделении новый заведующий:

– Я вам, клеветникам, шизофреникам и симулянтам, обхаивающим нашего первого российского президента, так скажу: вам все равно, кого и что охаивать, лишь бы охаивать. Вы – больные люди и лечение воспринимайте с благодарностью. Нам социализм уже не строят, – хохотнул, – а выстраивают народный капитализм. Вы, шизо, теперь запомните: народный капитализм. У нас все принадлежит народу! – И смеется, не в силах сдержать ухмылку. – Семиоков, так «да» или «нет»?

– Передайте Разумовскому Киму Никаноровичу – я замешкался с ответом.

У Кухаря был свой излюбленный способ активной проверки.

– На рентген, на рентген! – командуют санитары.

Ведут вниз, в подвальные коридоры. Вводят в полутемную комнатуху. Они со света ничего не видят. Росс вздрагивает от истошного вопля и сопения. На него набрасывается какая-то ведьма, подвывая, стаскивает с него штаны. Рядом отбивается Писатель, а Оракула повалили две молодые девки. Пока росс растерянно моргал, ведьма вцепилась в член, повизгивая, пытается повалить на пол. Другая ведьма, остриженная наголо, вцепилась в ногу, подбила вторую, и гиперборея свалили.

– Дурачок, миленький, – шептала хрипло, задирая халат оголяясь, – сейчас, сейчас…

– Мой! – заорала первая и вцепилась зубами подруге в голую задницу, но та ни на что не обращала внимания и залезала на росса.

Вой, хохот санитаров, истерические рыдания забившегося в угол Писателя, безмятежность какого-то онаниста, за которого дрались две страшные женщины. Один урка не растерялся, работал вовсю, оглашая комнатку сексуальными воплями партнерши. Девки, глядя на это, вконец осатанели. Санитары хохотали до изнеможения, зажав руками животы. Лупили дубинками баб, набрасывающихся и на них. Оракула насиловали в сваре молодые девчонки, одна села ему на лицо, другая гарцевала словно на дьявольских мощах. Может, санитары для потехи подсыпали им что в пищу, может, болезнь такая.

– Больно-о! – орал росс. – Пусти, стерва! – стеганул по морде ведьму.

А ей хоть бы хны, дергалась, загнанно дыша. Росс мужик здоровый, но вырваться никак не мог. Ну и силища у этих сексуально буйных баб!

Писателя распластали на полу, сорвав с него одежду. На нем сидела девка, голая, две других держали за руки. Он задыхался и синел…

– Кончай сопротивляться! – огрел санитар дубинкой. – Насыщайся, красотка на тебе. – Га-га-га! – бесово оскалился, словно вынырнул из шрастровых адовых глубин.

О да, красотка. Беззубая, лысая, с подбитым глазом, с вываленной болтающейся сиськой угрожающих размеров, орущая матюки – россу явно повезло. К тому же еще ведьма жадничала, как кобыла, учуяв жеребца, начала отбиваться ногами, царапая и оплевывая соперниц, которые, ободренные санитаром, навалились скопом на гиперборея.

Разорвут, сучары! Алкид, начал подступать холод под грудину, ты готов умереть, но не под этой же взбесившейся сукой!

– Аааа! – душераздирающий вопль. – Ну, ублюдок! Импотент! – И плюется, лярва.

Бешенство! Наконец-то… Потеряв разум, разметал ведьм, вскочил на ноги и с надсадным удовлетворением обрушил кулак на подскочившего санитара. Тот сполз по стене, не охнув. Взвыл и другой, росс ткнул его локтем в лицо. Кухарь, оскалясь, метнулся и сзади ударил милицейской дубинкой по голове. Черный огонь обжег, расколол голову.

Очнулся в палате. Сотрясение мозга.

Неделю-полторы Кухаря не видели, надеялись – выгнали. Но напрасны были надежды. Сегодня он заглянул в палату пьяненький, повел смешливыми глазками с набрякшими красными веками.

– Га-га-га! – заревел, сверкая золотыми фиксами. – Ну, чумарик, – бьет росса, лежащего, по животу, – ты, часом, не жид? Сколько Бете всучил? Ты здоров? С психикой у тебя все в порядке? А вот сейчас проверим… Вот, – тычет какую-то бумажку в лицо, – особый над тобою контроль. Я те помашу кулаками! Встать, подлюга антироссийская! – глыбой нависает. – Новую власть охаиваешь, вот и получай свободу! – рывком сбрасывает росса с кровати, и он извивается вьюном на полу, прикрывая живот руками, в который бьет до блеска начищенным ботинком радетель новой власти.

– Вы недостойно себя ведете, – слышит слабый голос Писателя, – как вы смеете?!

Кухарь с правой руки, в полуобороте наносит Павлу Васильевичу страшный удар в лицо.

– Гордые? – скалится санитар, приподымает росса и бьет коленом в лицо. – Люблю гордых, – толчет его голову о пол, и от боли в мозгах тот теряет сознание. Но не надолго, ярость вскипает в нем. – Очернители! Демократию очерняете, президента очерняете – всех! Вылечим! Я вам такие права человека закачу, – потрясает бумагой и уходит.

Эх, где же ты, росская неведомая сила? Он не умеет владеть Силой, забыл. И сидит на полу, уронив голову между колен. Из носа, разбитых губ и лба капает кровь. В душу закрадывается изморозь. А не избавить ли отделение от Кухаря, ведь ему никогда не вырваться из этого застенка. Весь в кровище садится Писатель.

– Ну что, Витя, – сипло дышит, – стынет жизнь? Дождались свободы? Если так и дальше будет продолжаться – в этой стране невозможно будет жить. Уезжают… Кто может.

Смысл жизни ценится результатами. Россия отстает от развитых стран. Это известно всем. Но станет правдой лишь в том случае, когда об этом скажет очередной президент, надеясь, что зарождает веру, нет, не в Бога, а в самих себя. Народ – это сообщество людей, скрепленных одной целью, одной идеей. Русских лишили такой идеи, но это не означает, что цель отсутствует. Достоинство, благосостояние всех, а не отдельных выскочек, справедливость без лукавства избранных – разве это не достойная цель?

Писатель, выдавив из себя печальную усмешку, декламирует:

 
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить;
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить…
 

– Паша, это твои стихи? – зажимает нос концом простыни.

– Да нет, Витя. Так писал еще Михаил Юрьевич Лермонтов.

– Убью Кухаря, – внятно произнес.

Дико захохотал урка, потом зло произнес:

– Слизь интеллигентская, – и бросился закладывать.

Росс ударил ногой по открытой двери, захлопнув. Не вставая, схватил урку за ногу и повалил рядом с собой, сжал худое горло.

– Сломаю шею. Гляделки кончились! – Подал Писателю полотенце: – Умойся в туалете.

Писатель в коридоре наткнулся на Кухаря. Тот сбил его с ног и приволок в палату.

– Я те умоюсь! Кровью всю ночь у меня умываться будете – так красивше, га-га-га!

С нечеловеческим стоном снизу росс поддел Кухаря. Жаль, его неведомая Сила проявилась в ненависти. А он хотел проявить ее в созидании и любви. Животина Кухаря вздыбилась и рухнула на пол. Но не он успел растоптать ему глотку. Опередил Писатель. Он затянул на горле Кухаря полотенце и давил, дрожа телом.

Дрожал и росс от холода во всем теле. И не мог сдвинуться с места, холодный обруч сжимал шею, жгучий холодный огонь обхватывал ребра. Он занемел, не мог владеть телом. Онемело смотрел на свои пылающие руки, они светились голубым холодным сиянием. Сияние обхватывало плечи, шею. А в солнечном сплетении разгорались боль, дрожь и холод – синий резак холодного огня.

Через десять минут внесли Писателя с раскроенным черепом. Агония сотрясала его тело, потом оно затихло навсегда. Он поверил в то, что убил человека, и не смог этого пережить. Не человека ты уничтожил, Паша, а смесь человеческого и рептоидного шельта. Эти гибриды заметны в маньяках, педофилах и садистах.

Из комнатки уборщиц вел второй выход в пристройку с крутой лестницей во двор. Санитары часто покуривали на этом балкончике, не закрывая за собой дверь.

Паша вбежал и с разгону бросился вниз головой на асфальт.

Люди, ваше столетие – миг, а вы начинаете приближать Пасть Счастья, это была последняя мысль росса, угасшая вместе с сиянием.

Он стоял истуканом. Потом его уложили. Ступор. Удушье.

Росс, не успевший стать Стражем, сломался? Все в порядке, наконец-то. Теперь на полном основании будем его лечить. Нормальный специалист дождался бы полного обратного развития реактивного психогенного ступора при травмирующих обстоятельствах, но те, кто и не очень жаждет быть настоящим специалистом своего дела, отписали: депрессивный кататонический негативистический ступор, резкое обострение шизофрении. И приволокли электросудорожный аппарат, будто росс полгода лежал без движения. Глаза у зава горят ответственностью: все для человека, все во имя человека, все для блага человека.

Заспешили. В отделении два трупа. Это же чрезвычайность, но специфика больных – сумасшедшие. Суицид… Заведующему выговор.

Крепкая у зава мохнатая рука за спиной, крепкая.

А он вдруг заговорил, думал образумить лекарей.

– Зачем? – прошептал и ощутил мурашки по всему телу. – Я сам встану.

– Отлично, тогда мы даже не нарушим инструкцию.

Кое-как сел. Голова кружится, тошнит, во рту горько. Ему бы десять, ну двадцать минут, и он полностью очнулся бы, встал на ноги. Но подхватили и поволокли.

Каким идолам люди начали молиться? И демонам-рептоидам позволяют внедряться в те молитвы. Почему русские становятся такие безразличные, а то и жестокие друг к другу и теряют чувство единой и доброжелательной русской нации?

– Так «да» или «нет», Семиоков? Ким Никанорович нервничает…

Те демоны – страдания, нажива, лицемерие, воровство, обман, рэкет, коррупция.

Пока росса укладывали в кабинете, по телевизору льстиво шуршат выступления товарищей, ставших господами. И что поразительно, в устах подобных господ путь у них всегда верный. И еще – проверенный временем. А после разрушения Союза этих «верных» путей и не сосчитать. Господа стараются…

Какой год сейчас? – не может ответить на этот вопрос. Его притягивают ремнями к кровати. Прямо перед глазами инструкция: «Больной должен быть тщательно обследован со стороны соматической и неврологической сферы, консультация терапевта и хирурга обязательны». Инструкция строго запрещает электрошок при гипертонии и нарушениях со стороны костно-мышечной системы. У росса от ударов дубинкой вывих шейного позвонка, давление двести на сто, но ведь этот тип упорно и демонстративно не лечится…

Он косился на стол около кровати, и по телу пробегал озноб. Набор инструмента палачей: металлический шпатель, ему сунут его между зубами, чтобы не задохнулся, шприцы – огромные – иглу втыкнут в сердечную мышцу, когда будет отдавать концы, электроды и раствор, смачивающий кожу для лучшего контакта, роторасширитель, зажим для языка, кофеин, спирт, йод, лобелии, цититон, адреналин, кардиамин, эфедрин, кислородная подушка.

А вот и реостат, главный пыточный аппарат, им отрегулируют напряжение. Телефонный диск на аппарате, каждая его цифра соответствует времени электрического удара. Семиокову заведут диск на максимум, он, наглец, утверждает, что психически здоров. Глупец, психически здоровых вокруг почти не осталось…

Успевает взглянуть на красную кнопку и протянувшийся палец…

Трескучая молния выжигает глаза, пронзает мозг, ужасающая темнота, будто его лично посетил Князь Тьмы, – гаввах гиперборея целителен. Нефилим торжествует.

– Припадок не возник. Увеличить напряжение!

Удар, еще более страшный и обжигающий.

– Увеличить экспозицию времени!

Ослепительная сварка в сплошной темноте, мозг потрескивает, рассыпается искрами, фиолетовые вспышки и чудовищная боль в затылке.

– Увеличить напряжение!

– Всё. Сто двадцать вольт.

– Да? Интересный случай… Экспозиция?

– Вся. Почти секунда.

– Интересный случай… А припадка нет. Как же его лечить?

– Ну и бес с ним, пусть лежит. Перекурим и повторим.

– Нельзя! А-а, ладно, перекур. Задергается, куда он денется.

– Ну ладно, дай сигаретку…

Они уходят, а его начинает колотить. Какой, простите, туннель со светом впереди? Видит ангелов смерти: «Уйди, – отталкивают, – у тебя свой Путь».

Спасибо, обнадежили. Не принимают – видно, мало им страданий.

Приходит слегка в себя и слышит ругань:

– Уже клиническая, мать перемать! У, идиот, сколько мороки с ним, покурить не дал.

– Ладно, пусть дергается. И дает же Бог таким идиотам здоровье! Чего он доказать хочет? А вы молодчиха, Любовь Ефимовна, без вас он задохнулся бы, захлебнулся собственными слюнями. Отпишись потом! Или откупись, а в моде евро…

– Витенька, замордуют! Что у тебя с этой шишкой, с Разумовским? Жизнь дороже… – Сестра выдергивает иглу, прижимает ватку и наклоняется ниже. – Терпи, – шепчет тихо-тихо, – я тебя спасу. Достала пишущую машинку, печатаю о душегубе, о тебе. Рассылаю… Кто-то да отзовется! Прошу, чтобы передали в иностранное посольство. У нас защиты нет… Одна волокита. Сама в посольство боюсь – убьют.

Честная и наивная женщина. Да тебя, Любовь, вмиг вычислят. Дай уйти из этого адового мира, в котором защиты нет. Те, кто обязан защищать, сами нередко нуждаются в защите. От кого защита? От самих себя. От самих себя!

– Люба, – прошептал, – Разумовский мелкая гнида, но быстро пошел вверх на фоне «исторических» перемен. Первый президент дал волю шакалам.

Заметался на кровати, упал на пол и завыл. Его подхватили санитары и поволокли в подвал, бросили в помещение со знакомой по СИЗО лампочкой-трехсотватткой. Вонь, грязь, цемент. Убийственное зловоние! В углу сидит вроде человек, потерявший облик человеческий. Красновато светятся глаза (он уже в нижнем потусторонье), по лицу ползают черви, щека загноилась. Он голый, весь перемазанный калом. Монотонно щелкает остатками зубов… В каких загаженных слоях Астрала блуждает его уничтоженная душа?

Оглянулся загнанно на санитаров, шибанула жуткая мысль: И я стану таким.

– О, сразу и выть перестал? Я те повою! Комедию вздумал разыгрывать? – И ударом ноги вталкивают росса в цементный мешок.

Дверь захлопывается, отбрасывается дверца окошка. Наблюдают, ловя кайф.

Ужас пронизывает каждую клеточку организма, голова раскалывается от режущей боли. Приседает тут же у двери, сжимается в комочек, сливается с дверью. В таком положении санитары его не видят. Что изменилось в человеке с тех пор как, якобы во благо, распяли Иисуса? Взял на себя грехи человеческие, спас нас. Спас? Или кто-то просто оправдался…

– Ишь, хитряк! – хохотнули в окошке. – Тыкни его чем сверху. Притащи вилку…

– Подонки! – орет в ответ.

– Вот гад! – врывается санитар. – Это мы подонки?! – обиделся.

Но поле безумия мгновенно передается буйнопомешанному, он с оскаленным высверком совершает гигантский прыжок и впивается зубами в затылок санитару. Заскулив, санитар падает. Вбегает напарник и ребром ладони по горлу оглушает сумасшедшего.

Санитар, бегающий за вилкой, оставил открытой решетку, росс в запале подымается по лестнице, в коридоре на миг приостанавливается перед ординаторской. Войти и передавить этих врачевателей? Но скольких придется давить, если сами врачи безумцы?

А из подвала несутся душераздирающие вопли. Взвыла сирена. Россу заломили руки, набросили на горло полотенце, придушили, волоча в палату.

Но что-то сработало. Заведующий отделением внимателен, насторожен. Слегка утихомирились санитары.

Объяснила Любовь Ефимовна:

– Я забросала редакции и прокуратуру описанием издевательств над больными. Меня принимают за сумасшедшую, бесконечно ищут автора, вот главнейший вопрос. Найти автора, автора, автора! Опасность – автор. Найти автора и распинать. Учить уму-разуму. Создают комиссии, все возмущены: в психиатрии нарушения прав человека в прошлом.

– Мои письма цитирует «Свобода», – сообщила Люба. – Почему же наши молчат?

Запуганные? Равнодушные? Привычные к чужому страданию? Уверенные, что замнут, виновных прикроют властвующей коррупционной дланью? Люди настолько устали от правильных слов, что не верят слову президента, прокурора, депутата. Редактор, режиссер, следователь готовы рискнуть, но результат их риска нулевой. Нет, случаются исключения…

– Лечение вам назначено строго по диагнозу: шизофрения с выраженным депрессивным состоянием, с бредовыми идеями обвинения и отношения, – настороженно внушает заведующий. – Кто рассылает ваши клеветнические доносы? В кабинет его!

За дело взялся специалист. Пытать нужно с пристрастием, с истинным спокойным устремлением, без всяких там оговорок.

Судороги сотрясают росса. Судороги и беспамятство.

– Кто рассылает клевету? Или ты сам, полный шиз, освоил грамоту и пишешь, пишешь, сучонок?! Да пиши… Кому твоя писанина нужна – думал?

Но тут происходит совершенно неожиданное. Резким жестом, выдворяя лупоглазого, входит грузный, с тяжелой выправкой гражданин.

Узнает полковника Максимова Михаила Константиновича.

– Полковник? – шепчет.

– Генерал, – поправляет особист. – Или для тебя время остановилось? Но, вижу, еще соображаешь. Тогда слушай внимательно, – тихо произнес, усаживаясь на тумбочку. – Излагаю то, что ты помнить не можешь. При помощи медикаментозной сыворотки мы пару недель назад разговорили тебя и ты указал на свою матушку. Твой, так сказать, батя начал создавать «генератор», маманька твоя могла что-либо знать. Но она оказалась таким же глупым врагом страны, как и ты. Но схему мы раздобыли.

– Ну и что? – почти спокойно спросил, ничему не удивляясь. – Из какой же ты преисподней явился, государственный подонок?

– Ничего личного, – засопел генерал, – интересы государства превыше всего.

– Схема генератора у вас? У Залькова? У Разумовского? Чего вам еще?

– Проверяю наш препарат, вижу – ничего ты не помнишь. Это хорошо! А схема твоя не может работать, даже теоретически, – вскочил Максимов. – Секретик в могилку решил прихватить? Еще можем договориться… Только моргни, этого лупоглазого психиатра определим на твое место. Или концы в воду – морг. Хочешь в морг?

– У вас спецсредства – разговорите меня.

– Уже, – усмехнулся Максимов. – И ничего-то ты не помнишь. Тоже, кстати, открытие. Но автор сотрудничает с нами и живет припеваючи. Родина для него – не пустой звук. А ты, Семиоков, потерял все! Вот хочу знать: ради чего?

– Время такое: власть, ставящая на колени, жрущая благие намерения, уже не власть. Вот ты и выведал мой секретик, генерал.

Без слов генерал Максимов показал скрещенные руки заведующему и вышел.

Смертный крест, приговор. Бог. Арктида. Даария. Астрея… Смертный приговор Стражу? А что тут такого? Кто-то верит в тонкоматериального Бога, и, если человеку Его не уразуметь, следовательно, этот Бог весьма абстрактный. Но тогда означает, что и вера таких людей весьма абстрактна. Слепая вера жестока, когда кто-то в этой вере сомневается. Ну а что касается материального Стража от высокоразвитой цивилизации – так это вообще выдумки. Вредные фантазии, их должно пресекать, ибо это вмешательство во внутреннее развитие человечества. Мы первый тайм уже отыграли…

Люди, не допустите такого же второго тайма! – подумал росс.

Генерал, вы и Разумовский совершили грех, которому нет прощения: ради своих корыстных целей именем государства вы превращаете людей в падлу. И надеетесь: жизнь после смерти – сказочка. Энергия времени – сказочка. У вас немало последователей… И вот из-за этих гнид вся страна не поспевает за временем. И тогда энергия истощается, влачит подвластное существование, заимствуя энергию времени у более цельных, умных, деятельных не красивыми словесами, а жесточайшим ощущением своего достоинства нации, страны, бизнеса, справедливости, творчества.

Боль ниже затылка доканывала росса. Конвульсивно сотрясаясь, сдвинул поврежденный позвонок, защемило нерв. У него сломались зубы, прокушена щека. Кровь заклеивала горло, а он не мог прокашляться, страшная боль в позвоночнике.

– Вид у вас, Семиоков, вполне благостный, – улыбается одними глазами заведующий. – К ночи повторим. Устал я. Кто рассылает инсинуации о моем отделе?

– У меня что-то с позвонком, – шепчет больной.

– Да что вы говорите? – усмехается врачеватель душ. – А доносы на нас кто рассылает?

Любовь себя и выдала. Самовольно привела честного травматолога. Тот поднял скандал, вплоть до областного медицинского начальства. Врач что-то вправил в шее, но боль не проходит. Загнулся бы Геракл, попав в такое развитое будущее?

– Вам назначили галоперидол три раза в день, – объявляет лупоглазый. – Сейчас Любовь введет вам обезболивающее, потом инъекцию галоперидола. – И посматривает на Любу.

– Не буду. Вы преступник, а не врач. Я позвоню в милицию…

– В милицию? – расхохотался лупоглазый. – Ну-ну, дуреха, желаю удачи.

Россу в убийственных дозах вводили галоперидол. Он переходил в Мир Иной, но это был мир нага. С первого взгляда абсурдный, помешанный на одном – власть. Насильственная власть над душой. Этот мир маниакального насилия отбрасывает тень на нашу материальную структуру, захватывает несовершенные души, имеет громадное количество исполнителей и последователей в нашем мире. Не надо утверждать, что это фантастика. Не надо, граждане. Раскройте глазки, оглянитесь вокруг… Наука слепа, оперирует куцыми материалистическими и технологическими достижениями. Только обстоятельства, в которых побеждают страдания и несправедливость, ведут нас к вере в себя и к духовным сущностям Света. Подобная стезя тяжела, а порой и вовсе невозможна, когда система готова задавить человека, который решится на деле показать корыстные махинации внутри системы.

Росс слушал рассказы бабушки. У него две бабушки. Одна в видениях увлекала в сияющий мир радости, другая – пережила революцию. Восставшие, вопящие об освобождении и экспроприации, «грабь награбленное», сбивали деревянные желоба, по которым стекала в ямы кровь казненных невинных сынов и дочерей России. Ямы крови… Гильотин по причине отсталости не было, были революционные шашки. Дед – офицер русской армии – поверивший в новую свободу, перешел на сторону красных, но, увидев эту кровавую оголтелость, хотел уйти, но догнали, бросили в барак к тифозным и заживо сожгли. Власть, которая опирается на фанатичную идею: человека нужно уничтожить, засадить в тюрьму, ошельмовать, если он не соответствует принятой доктрине, идее, замыслам вождя – вот что вещала приемному внуку земная бабушка. И радостью звенят слова «красное солнышко», «красная девица», Красная площадь, где под сводами Мавзолея почитается гений, не щадивший никого ради адовой призрачной идеи. Оголтело провозглашая свободу и любовь к ближнему, так называемым врагам революции – крестьянам, священникам, думающим людям, заливали расплавленный свинец в горло. Потом из Красной площади, красной девицы, сотворили кладбище. Но к кровожадной революции в России не только «амхели» причастны (символ революции красное знамя – от Амхеля Бауэра, взявшего имя Ротшильд, это его революционный символ), причастны не только зомбированные Ленин и его соратники, но и более могущественные силы, вгоняющие в страдания и зомбирующие всех, кто смеет называть себя человеком. Красный цвет знамени… Красная инфракрасная составляющая – высшая доступная вибрация для рептоида, это цвет человеческого страдания и крови.