Текст книги "Мой друг по несчастью"

Глава четырнадцатая
День 7. Утро

Ни то, ни другое меня не прельстило. Опьянение вдруг опротивело своей бесполезностью, а про отдых не могло быть и речи. Большую часть ночи я пролежал без сна, под доносившийся с улицы шум дождя. Мученик гостеприимно лег на полу, постелив себе постель на старом одеяле, которое вытащил из шкафа, укрывшись своим черным плащом и положив под голову свою сумку, с которой обычно расхаживал по городу. Перед тем как лечь, он помазал мне ногу какой-то вонючей мазью, и заверил, что к утру мне станет гораздо легче. Также сменил мне повязку на голове, и когда я попросил у него маленькое зеркало, которое стояло у него на столе, то увидел, что моя правая бровь рассечена, и глаз немного заплыл. Злоба в отношении Мученика во мне угасла, когда я осознал, что во мне просто срабатывает защитный механизм, заставлявший за свои грехи ненавидеть и презирать первого попавшегося, но убраться прочь из этой конуры оставалось моим первейшим желанием.

Трудно было поверить, что господин Асфиксия воплотил в жизнь свою мечту и достиг своей реализации восторга, но стоило поверить и становилось ясно, что если он перешел эту грань, то постарается наверстать упущенное за долгие годы в самый короткий промежуток времени. И даже если сейчас он напуган собственным ужасным преступлением – а учитывая его характер, я в этом не сомневался, – то искать спасение от страха он тоже будет именно в его источнике – тут Золотко оказалась полностью права. И что-то мне подсказывало, что я найду его в его же доме. Я был уверен, что у него не было четкого плана, и убийство Червоточины получилось спонтанным; нет сомнений, что и до этого он частенько разгуливал по ночным закоулкам в камуфляжном костюме и с куском колючей проволоки в кармане, представляя себя серийным убийцей, а значит, в тот вечер вдруг случилось что-то, что подтолкнуло его к самым радикальным действиям. Несмотря на свои многолетние мечты, вряд ли он был организованным убийцей, и теперь, когда из каждой щели вопили о том, что убил ее я, он мог и вовсе почувствовать себя неуязвимым, и имея козла отпущения, на которого с удовольствием повесят его грехи, попытается не откладывать дело в долгий ящик и найти очередную жертву.

Мысли о том, что помешаю ему, меня отвлекали. Отвлекали от ужаса будущей жизни, потому что я не знал, как буду жить дальше. Тридцать семь человек. Чьи-то отцы и матери, сыновья и дочери, мужья и жены, братья и сестры. Просто исчезли в один момент. Мысли, визуализированные мысли о том, что сейчас происходит в домах этих людей, порождали в душе какой-то ледяной ураган, и хотелось свернуться клубком, накрыться с головой одеялом и исчезнуть где-то внутри самого себя, да так, чтобы и обратного выхода уже не отыскать. Я мог сколько угодно обвинять агента Дно в его бездарности, беспечных танкистов, пустивших внутрь пьяных девок, но при всем при этом понимал, что все это случилось из-за меня. И от этой мысли не было спасения. Ни сейчас, ни никогда в будущем. Я понимал, что восторжествуй справедливость и с меня снимут все обвинения, возможно, даже мучеником окрестят, но ведь я уже никогда не прощу себе того, что стал причиной этому ужасу.

Тридцать семь человек.

И что мне делать со своим великим раскаянием? Кому его нести?

Так, не зная времени и потеряв к нему восприимчивость, я лежал и глядел в потолок, стараясь разглядеть его в полной темноте. Уснул я, наверное, только под утро, но сон был крепкий. Видимо, запас моих моральных сил подходил к концу, и сознание мое решило вынуть последние резервы, отправив меня хоть на короткое время в состояние покоя. Помню, правда, что мне вновь снился тот сон, что и днем, когда я в полузабытьи отходил от падения со второго этажа. Вновь снилось это собрание моих молчаливых обвинителей, вновь Каролина с колючей проволокой вокруг шеи и господин Асфиксия за ее спиной, вновь ее шепот про какую-то жертву. Только в этот раз особых эмоций я практически не испытывал и воспринимал видение больше как наблюдатель, чем как участник, опять же, скорее всего, из-за недостатка сил на эти эмоции.

Проснулся я от шума и бряканья, которые сопровождали приготовление завтрака от Мученика. Было утро, сквозь подвальное окошко просматривался кусок серого ненастного неба. В комнате было жарко и очень вкусно пахло. Первым делом я сосредоточил свои ощущения на ноге и с радостью отметил, что в спокойном состоянии боли я не чувствую. Приподняв одеяло, я взглянул на нее, и с еще большей радостью обнаружил, что отек значительно спал, вероятно, стараниями той отвратительной мази, запах которой исходил из-под одеяла. Пробовать сразу встать я не рискнул, оттянув эту интригу на время после завтрака.

– Кофе или чай? – спросил Мученик, стоявший ко мне спиной и колдовавший у печки.

– Как ты понял, что я проснулся?

– Сопеть перестал.

– Кофе, – ответил я и сел на своей лежанке, прислонившись спиной к стене и согнув ноги в коленях.

– Как нога?

– Пока нормально. Но боюсь разочароваться в дальнейшем.

– В любом случае, если не хочешь доломать ее, нужно еще пару дней отдыха. Вывих сильный, есть возможность усугубить его.

Я не ответил, потому что не собирался соблюдать эти врачебные наставления.

– Что ты там готовишь? – спросил я, чтобы он отстал от моей ноги. – Есть хочется.

– Ничего особенного, – ответил старик. – Просто бутерброды.

Через минуту он поднес мне тарелку с четырьмя кусками хлеба с маслом, на каждом из которых лежал кусок жареной колбасы, пару колец маринованного лука и кусок сыра. Масло и сыр от горячей колбасы таяли, отчего эти незатейливые бутерброды казались очень аппетитными, и должен сказать, что давно я не ел с таким удовольствием. Кофе тоже оказался неплох – крепкий и горький, как я люблю.

– Пить будешь? – спросил Мученик, указывая на свою бутылку рома. Сам он уже был с кружкой.

– Нет. Не хочу. Включи лучше телевизор, хочу новости о себе услышать.

– Уверен?

– А ты бы на моем месте не хотел?

Он усмехнулся и включил телевизор. И сделал это очень вовремя. Я как раз успел доесть, и сделав несколько глотков кофе, отставил чашку, иначе точно уронил бы ее на себя и вдобавок ко всему еще и обжегся бы. А все потому, что на экране я увидел фотографию не кого-нибудь, а настойчиво снившейся мне Каролины, а голос ведущей выпуска новостей говорил:

– Каролина Луэлла последний раз была на связи со своим супругом вчера вечером. Она позвонила ему по дороге в спортзал, куда направлялась после работы. Однако, в спортзале, в котором обычно занимается Каролина, ее присутствие не подтвердили. Таким образом, выходит, что девушка пропала между восемью и девятью часами вечера. Если вам известно ее местонахождение или же вы обладаете какими-либо сведениями, могущими помочь поискам, просим вас немедленно сообщить в полицию. У нас на прямой связи наш специальный корреспондент из дома, где Каролина Луэлла проживает со своим супругом и четырехлетним сыном.

На экране появилась гостиная этого самого дома. На диване, прямо перед камерой сидел мужчина, примерно моего возраста, с ребенком на руках – лица у обоих были не просто встревоженные, а натурально испуганные, и я сразу понял, что страх, который они сейчас чувствуют никак не может стать привычкой; он всегда будет пыткой. Рядом с ними, с микрофоном в руках сидел тот самый Коллега (титр на экране подтвердил, что это не что иное как имя), который вчера успел побывать в «Желуде в желудке». На заднем плане что-то обсуждали и что-то высматривали в гостиной несколько полицейских.

– Я прошу тебя, – без предисловий заговорил муж Каролины, глядя в камеру, – заклинаю всем святым, что еще осталось в твоей душе, не причинять вреда моей жене. Она никому и никогда не делала зла, она чудесный и добрый человек, и ты должен был понять это, как только посмотрел в ее лицо. Прошу тебя, отпусти ее. Умоляю, не отбирай у этого ребенка самую лучшую в мире мать. А если тебе обязательно нужна жертва, то просто скажи, куда мне прийти, и я сдамся в твою полную власть, и можешь пытать и убивать меня, как тебе будет угодно. Но только не ее. Я верю, что сострадание еще не полностью покинуло твою душу, и сумеет в ней восторжествовать.

Я не сразу понял, что этот отчаявшийся мужчина обращается именно ко мне, а когда понял, то ком встал в моем горле. Меня прошиб холодный пот, и мне вдруг захотелось – наверное, впервые в жизни захотелось с такой силой, – кричать во все горло и ломать все, что подвернется под руку. Спасало от этого желания только полное онемение, поразившее на время все мое тело.

Коллега, тем временем, оставил мужа Каролины и уже стоял рядом с вездесущим специальным агентом. Худшим специальным агентом в истории.

– Агент Дно, что можете сказать? У вас есть какие-то зацепки?

– Разумеется, – ответил тот. – И не какие-то, а очень цепкие зацепки. Я нисколько не сомневаюсь, что Каролина Луэлла была похищена Убивцем.

– А что именно на это указывает? Или же это чутье опытного агента ФБР?

– Худшего агента ФБР в истории – так будет правильнее, – поправил агент Дно сначала своего собеседника, а затем и свою шляпу, сдвинув по привычке ее почти на самые глаза. – Но даже для худшего агента очевидно, что наш маньяк вошел во вкус и теперь будет убивать, пока его не остановят.

– Агент Дно, не хотите ли вы сказать… – осторожно попытался спросить Коллега то, что хотели услышать все, кто смотрел этот репортаж, и я в том числе.

– О да, – перебил агент Дно. – Я нисколько не сомневаюсь, что эта женщина уже жестоко убита. – Он утвердительно покачал головой, как бы убеждая самого себя. – Несомненно, она мертва, – добавил он через несколько секунд.

Я вскочил с постели, забыв про свою ногу, и ее тут же пронзила острая боль. Не обращая на эту боль внимания, я схватил свою одежду и принялся одеваться.

– Стоит тебе выйти на улицу, тебя тотчас разорвет толпа, – заметил Мученик.

Я ничего не ответил, давая ему понять, что любые попытки остановить меня окажутся безрезультатными, и пусть даже больная моя нога сейчас хрустнет и переломится, я все равно поползу спасать эту бедную девушку. Вся страна была уверена, что она в моих руках, и самое интересное, что кроме самой Каролины и ее похитителя, только я один знал, кто именно ее похитил. Как же я надеялся, что пока только похитил.

– Тебе деньги нужны? – спросил я, доставая из кармана куртки пачку наличных. – Есть вероятность, что мне они уже не понадобятся, а так хоть тебе достанутся.

Не ожидая согласия Мученика, я оставил себе три сотни франков, а остальные семь с лишним тысяч положил на стол. Рюкзак, в котором были мои документы, тоже решил не брать, но зато захватил сигареты.

– Стой, погоди, – сказал Мученик. – Куда ты сейчас?

– Улица Марка Твена. Там живет этот ублюдок.

– И ты думаешь, что он держит эту девчонку у себя дома?

– Почти уверен, – ответил я, и уже готов был схватиться за ручку железной двери, ведущей куда-то в здание кинотеатра, но куда именно непонятно.

– Да подожди ты! – прикрикнул Мученик и подошел к своему шкафу.

Я остановился, поняв, что у старика на уме что-то другое, а не попытки вновь разубедить меня покидать его жилище.

Мученик тем временем достал из шкафа какой-то сверток, старый альбом и карандаш. Сверток он развернул на столе, и это оказался какой-то план или проект с непонятными мне чертежами.

– Подойди, – скомандовал Мученик, и когда я повиновался, сказал: – Это план подземных коммуникаций.

– Канализация? – спросил я, сообразив, к чему он клонит.

– Да. Наденешь мой плащ, накинешь капюшон на голову, и посох тоже будет тебе очень кстати. Но центр города ты пройдешь под землей; может, ты и сойдешь за меня, но стоит одному человеку узнать тебя, и все остальные тут же превратятся в свору собак. Спустишься в канализацию прямо здесь, на заднем дворе кинотеатра, выйдешь наверх примерно через два километра и я расскажу тебе, как добраться до улицы Марка Твена самыми незаметными и безлюдными улицами. Не уверен, что смогу точно довести тебя до его дома, но постараюсь сделать это как можно ближе, а там тебе уже самому придется проявить необходимый уровень осторожности.

– Сколько лет этой карте? – недоверчиво спросил я.

– Лет двадцать.

Я покачал головой.

– Не выйдет. Слишком много.

– Я давал тебе повод усомниться в моих знаниях географии? – спросил он и посмотрел на меня сначала задумчиво, а затем весь вспыхнул и влепил мне несильную пощечину, отчего я в большей степени опешил, чем разозлился. – Да опомнись ты, наконец! – воскликнул он. – Ты что не понимаешь, что твое геройство может закончиться через пять минут после твоего появления в городе?! Тебя все ненавидят, за твою голову назначена награда, твое лицо на каждом столбе, и у тебя, мать твою, полторы ноги вместо двух! Через пять минут – и это самое большее – ты будешь или разорван толпой, или загнан в очередную ловушку до прибытия агента Дно! Или ты не понимаешь всего этого, осел ты самонадеянный?!

Я, конечно же, все это прекрасно понимал. Да, Мученик был прав, и его выговор спустил меня с небес на землю. Я встряхнул головой и провел руками по лицу.

– Хорошо, рассказывай.

Мученик начал показывать мне план подземных туннелей, по которым мне стоило пройти первую часть пути, и при этом переносил этот маршрут карандашом на альбомный лист. Что самое удивительное, так это то, как рядом с каждой прямой чертой, означавшей очередной участок моего пути, он подписывал точное – не округленное, – количество шагов, которые мне стоило сделать. Выглядел при этом очень серьезным, что вызывало доверие, и через каждое произнесенное предложение, уточнял, все ли мне понятно. Мне было не до шуток самому, и я старался максимально вникнуть в его напутствия, к счастью не слишком мудреные.

– И последнее: держись подальше от улицы Тома Сойера. Это мог бы быть самый короткий путь, но это и самая коварная химера.

– Но что, если этот план провалится? – спросил я.

– Не должен, – ответил он. – Пройти под землей не составит труда, но вот на поверхности ты будешь в смертельной опасности ежесекундно.

– У меня нет выбора.

– И помощников тоже больше не будет. Это твоя партия, и твое испытание. И это испытание чужой жизнью. Твоя главная жертва. Скоро все должно решиться. Может, и найдешь свое желанное счастье.

Я только усмехнулся, не зная, что ответить. Мученик накинул мне на плечи свой плащ и нахлобучил на голову капюшон, так что я мог смотреть только себе под ноги. Затем достал из шкафа монтировку и фонарь. Фонарь, как и посох, протянул мне.

– Пойдем, – сказал он.

Мы вышли из его комнаты и оказались в темном, неосвещенном коридоре. Старик крепко схватил меня за локоть и вскоре вывел к небольшой лестнице, поднявшись по которой мы оказались во внутреннем дворе кинотеатра, замкнутом с трех других сторон двухметровым бетонным ограждением. Моросил дождь, и небо оставалось серым и тяжелым; на секунду мне даже показалось, что оно на меня физически давит, хотя, конечно, ощущение это было порождено больной ногой, не позволявшей мне свободно передвигаться, хотя с посохом было гораздо легче. Мученик внимательно осмотрелся по сторонам, после чего быстро двинулся к середине асфальтированной площадки. Я заковылял за ним, и когда догнал, он уже поддел монтировкой крышку люка и сдвинул ее в сторону.

– Не прощаемся, – сказал он.

Я бросил посох в колодец.

– Спасибо, – наконец поблагодарил я. – Спасибо за все, чем бы ни было продиктовано твое участие.

– Поспеши, – сказал он, и я скользнул в отверстие. – Как тебя зовут?

– Это уже не важно.

– Как знаешь.

Крышка тут же захлопнулась, и я оказался в темноте. В нос тут же ударил запах гнилой сырости, и по телу прошел озноб, чем-то похожий на тот, что я чувствовал первые три дня своей новой жизни. Лестница оказалась короткой, и буквально через пятнадцать перекладин, я ступил на скользкий бетонный пол. Прислушался, но ничего, кроме журчания воды в трубах, которые тянулись вдоль туннеля, не услышал. Зажег фонарь и достал из кармана плаща лист, который нарисовал мне Мученик. Итак, сначала мне стоило пройти сто двенадцать шагов прямо, свернуть налево и пройти следующим туннелем тысячу триста четыре шага. Запомнив эту информацию, я спрятал листок, поднял посох и двинулся вперед.

Было немного жутковато. Ранее никогда, даже в детстве, я не лазил по колодцам и канализационным туннелям. Хоть я и понимал, что вряд ли встречу здесь кого-нибудь кроме крыс, две из которых уже успели вежливо уступить мне дорогу, тем не менее, вспоминались разные городские легенды или отсылки к фильмам ужасов, где в канализационных системах встречались различные мутанты или гигантские крокодилы. Гораздо более реальной была возможность встретить здесь шайку наркоманов или бездомных, но эти варианты почему-то меня совсем не тревожили, даже несмотря на мою нынешнюю физическую ограниченность.

Первый отрезок, Мученик, как и полагалось, и в чем я не сомневался, предсказал безошибочно. Я свернул налево. Этот туннель был цилиндрической формы, но пока без открытого стока, который ждал меня впереди, на третьем этапе маршрута. В целом, на данный момент, я был даже немного удивлен тем порядком и чистотой, которая хранилась в этих туннелях. Не считая повреждений стен и труб от постоянной сырости, стены и пол имели даже более презентабельный вид, чем многие здания наверху, ежедневно страдавшие от шаловливых ручонок вандалов и глупых подростков. Крысиные лапки, в этом отношении, были куда более бережливыми.

Каролина. Девушка, которой я почему-то очень сильно не понравился. Она словно почувствовала во мне угрозу, как будто предчувствовала, что благодаря мне будет втянута в большие неприятности. И именно ей стоило сыграть ключевую роль в моей жизни, поставить во всем этом абсурде точку, или восклицательный знак. А может знак вопросительный? Сейчас мне даже казалось, что эту связь я почувствовал уже после первого сна с ее участием, и окончательно она укрепилась после того, как я увидел ее фото в утренних новостях. Хотя, возможно, мне просто хотелось так думать. Но это вряд ли. Что-то особенное было в слове «жертва». Важным было и то, что играть в рыцаря перед Каролиной не имело никакого смысла, и эта мысль здорово меня приободряла. Осознавать в себе человечность без видимой выгоды – уже достаточная награда.

Также я думал о дьявольской способности Мученика определять расстояние в шагах, да еще и с математической точностью. Даже притом, что я сильно хромал и шаги мои был короче обычного, мне приходилось делать их ровно столько, сколько он указывал. Я с насмешкой подумал, что и мне бы стоило обзавестись каким-нибудь похожим хобби, чтобы коротать время, когда единственной моей радостью станет ожидание благосклонного взгляда, когда обо мне вновь вспомнят, как о забытой игрушке и уделят мгновение своего великого внимания. Когда я стану таким же несчастным и порабощенным своим несчастьем, как Мученик. Нет, мне не было его жаль, но и презирать по-настоящему я тоже его не мог. Знал, насколько сильным может быть это искушение. Уже знал.

Преодолев тысячу триста четыре шага, я остановился у железного люка в стене, как и предупреждал старик. Приложив все силы, я с трудом повернул тяжелый проржавевший рычаг. В нос мне сразу ударил тяжелый специфический запах, потому что за стеной как раз был туннель с открытым стоком, и, как говорила заметка Мученика, мне нужно было сделать вдоль него пятьсот четырнадцать шагов. Сняв со лба марлевую повязку, которая только мешала, и завязав ею лицо, я залез в туннель, и двинулся в левую сторону, осторожно ступая по узкому бордюру, под которым, в полуметре от моих ступней, шумела грязная вода. Посох тут только мешал, но оставить его я не мог. К моему сожалению, боль в ноге стала сильнее, и ступать на нее, еще и на ограниченном пространстве, было все труднее, и я понимал, что рано или поздно эта боль вновь станет невыносимой. И что тогда? Какой толк от покалеченного героя, если весь его героизм будет состоять только в героическом появлении?

Наконец я добрался до мостика, который вел через сток к еще одному люку, на противоположной стороне. На мостике этом я остановился, чтобы еще раз свериться с планом Мученика, и случилось непоправимое. Фонарь и посох… вместо того, чтобы положить их под ноги и свободными руками спокойно достать лист и развернуть его, я решил, что справлюсь и так. Ну и стоило мне вынуть его из кармана, как он выпал и полетел вниз, прямо в сток. Пытаясь ухватить его в начале полета, я чуть и сам не рухнул вниз, и несколько секунд, прежде чем принялся проклинать себя и колотить руками по перилам, ошеломленно наблюдал, как бурный поток уносит мою карту.

– Черт, черт, черт, – шептал я дрожащим голосом, вне себя от злости и страха. – Проклятье! – вскричал я, когда окончательно согласился, что листка со мной больше нет, и даже хотел бросить следом и фонарь, и посох, но ограничился лишь повязкой, которую сорвал с лица и швырнул в бурлящую воду.

Я достал сигарету, закурил и сел на этом решетчатом мостике, прислонившись затылком к перилам. Выхода не было – нужно было лезть наверх на свой страх и риск. Единственное, что оставалось – это надеяться, что вылезу я в каком-нибудь безлюдном и глухом дворе, уже не в центре города. Если память мне не изменяла, то преодолел я примерно третью часть пути, спланированного Мучеником, а может и того меньше, так что до улицы Марка Твена было еще далеко. Правда, под землей мне следовало пройти еще лишь один отрезок, но куда идти наверху? Город я знал очень плохо, и без помощи Мученика запросто мог заплутать. Я постарался приободрить себя тем, что нет никакой причины думать, что каждый встречный прохожий, даже если узнает во мне того самого «преступника», тут же попробует меня задержать своими силами. Скорее всего, наблюдательный гражданин позвонит в полицию, а пока приедет агент Дно, я буду уже далеко. Хотя, пятьдесят тысяч франков могли спровоцировать на попытку заарканить меня, да еще и хромого, даже самого трусливого слабака.

Докурив, я подобрал фонарь и посох, встал и подошел к люку. Здесь рычаг поддался легче и луч фонаря осветил узкий, уже прямоугольный туннель со стенами из красного кирпича, под потолком которого тянулись две трубы, по-видимому, с горячей водой, потому что жара здесь стояла невыносимая. Я не знал, сколько мне нужно сделать шагов в этой парилке, и вряд ли это уже имело большое значение. Шагов через пятьдесят я остановился у железной лестницы, которая вела наверх и решил вылезти уже здесь. Выключил фонарь и оставил на полу – может, кому и пригодится. Взялся за перекладины лестницы и не без труда – потому что на левую ногу было опираться все больнее, а под мышкой приходилось еще удерживать посох – преодолел четыре или пять метров вверх. Крышку люка я приподнял затылком и плечами, после чего с силой откинул ее правой рукой. Раздался звон железа об асфальт, и долгую минуту, я прислушивался к шуму на улице. Но единственным шумом, был дождь, продолжавший орошать Лоранну, и с укрепленной надеждой, я рискнул выглянуть из колодца и оглядеться.

Оказался я на тротуаре незнакомой мне улицы, по обе стороны которой росли приземистые деревья с густой листвой, а за ними стояли старые деревянные дома на несколько семей, каковые строили в Сантории еще до Второй мировой войны. Ни одной живой души вокруг не было видно. Я выбрался наружу и первым делом попытался рассмотреть табличку на одной из этих ветхих избушек. Облупившаяся черная краска сообщила мне, что нахожусь я как раз на улице Тома Сойера, о которой предупреждал Мученик. Не доверять ему, в принципе, у меня не было причин. Улица действительно выглядела настолько безжизненной, что становилось не по себе. Все окна были либо закрыты ставнями, либо плотно занавешены, не было слышно ни голосов людей во дворах, ни лая собак; только шелест дождя, да поскрипывание калиток на ржавых петлях нарушали какую-то недобрую тишину. Покосившиеся заборы давно не знали свежей краски, а вдоль них тянулись высокие заросли сорняковой травы, до которой, похоже, никому не было дела. И все же… как ранее в южных трущобах, так и теперь, я почти физически ощущал на себе незримое внимание к чужаку.

Но еще Мученик говорил, что по улице Тома Сойера пролегал самый короткий путь к западной границе города, и не имея других вариантов, я решил рискнуть. Не задерживаясь на месте, я двинулся в ту сторону, где угадывал запад, стараясь не выдавать себя оглядыванием по сторонам. Пройдя шагов пятьсот и, так и не встретив ни одного человека, ни заметив ни одного признака жизни, я, тем не менее, все глубже проникался гнетущей атмосферой этих мест.

И вдруг остановился, как громом пораженный. Справа от меня, за сплошь изломанной оградой, в глубине особенно заросшего высокой травой двора, выделялась фигура одиноко стоявшего человека.

Человека ли это была фигура?

В моих глазах – да, но то, что все остальные упорно видели в нем коня, уже заставляло и меня сомневаться в своих познаниях в зоологии.

– Инцитат! – осторожно позвал я.

Он услышал меня, перестал перебирать ногами и обернулся. Даже на расстоянии я увидел, как он вперил в меня стеклянный взгляд, и как лицо его с массивной и квадратной нижней челюстью застыло в выражении непонимания. Я откинул капюшон, чтобы он узнал меня и поманил его рукой, но сначала он не двинулся с места. Так и продолжал стоять, замерев всем телом, и смотрел на меня, по-видимому, совершенно не соображая, что я от него хочу. А хотел я от него немногого. Только чтобы он поскорее доставил меня на улицу Марка Твена. И был очень удивлен своей удаче.

– Иди сюда, – вновь позвал я, хоть и понимал, что подавать здесь голос мне лишний раз не стоит. – Я друг твоего бывшего хозяина, Германика. Помнишь?

Только услышав имя Германика, он вдруг дернулся всем телом и двинулся в мою сторону, высоко сгибая ноги в коленях. Он был одет в тот же серый костюм, правда, теперь уже измятый и не слишком чистый; по всей видимости, после смерти Германика, Кассий просто бросил его на улице. На шее его болтался галстук, которым, как я запомнил, следовало распоряжаться как поводьями.

– Бедняга, что же они с тобой сделали? – прошептал я, когда Инцитат подошел ко мне вплотную и похлопал его по плечу.

Инцитат оценил мою доброту, ударил правой ногой по асфальту и громко заржал. И тут же я увидел, что из распахнутого окна на меня смотрит огромный мужик с грязным лицом и длинными непричесанными волосами. Одет он был в какое-то рубище, в руке держал большую деревянную кружку, и смотрел на меня с ненавистью во взгляде.

– Ах ты ж, мразь! – воскликнул он.

Оцепенев на несколько мгновений, я смотрел, как он поднес кружку ко рту и залпом выпил ее содержимое – похоже, вино, потому что по подбородку его потекли розоватые струйки. Выпив, он с размаху швырнул кружку в мою сторону и заорал:

– Люди! Он здесь! Убьем его!

И схватив в руку большой мясницкий нож, он полез прямо через окно. Я скинул с себя плащ и бросил посох, которые теперь уже не могли мне помочь.

Правой рукой я схватил Инцитата за галстук, прыгнул ему на спину, и, обхватив за шею, крикнул:

– Пошел!

Инцитат вдруг заржал, взмахнул правой ногой и выгнул спину так, что я едва не свалился на асфальт, после чего тронулся с места и начал быстро набирать скорость. А на улице Тома Сойера уже творилось что-то невообразимое. Крик заметившего меня мужика произвел эффект какой-то команды к действию. Мгновенному действию. Крепко держась на спине Инцитата, я то и дело оглядывался, и видел, как окна в этих старых деревянных домах распахивались одно за другим, и через них на улицу ломились и мужчины, и женщины, и старики, и дети. Все они орали призывы покончить со мной, были почему-то полуголые, вооруженные тем, что успели схватить, все с грязными лицами и длинными неухоженными волосами – вылитые варвары или восставшие средневековые крестьяне. При этом движения их были хоть и резкими, но словно неуклюжими, отчего многие из них застревали в окнах, спотыкались и падали, вставали и снова бросались в погоню, так что казались они какими-то очень уж бодрыми зомби.

Но Инцитат был моим спасением. Не знаю, есть ли в мире еще люди, способные бежать так, как уже бежал он. Казалось, что с каждым отталкиванием ног, он просто взлетает над землей и пролетает минимум метра три. У меня даже зашумело в ушах от такой скорости, и я вновь усомнился в том, не обманывают ли меня глаза, и действительно ли я сейчас сижу на спине человека. И подумал, что человек этот мог вписать свое имя золотыми буквами в историю спорта. Но не в этой жизни, где ему пришлось стать конем.

– Не уйдет, подлюка!

– Лови его! Лови этого нелюдя!

– Быстрей, ребята, не дайте ему уйти!

Рядом со мной пролетел топор, за ним еще один. И, странное дело – эти зомби-варвары лезли только из тех домов, которые мы миновали. То есть тут царил некий эффект волны, и очередной дом взрывался бурной деятельностью ровно после того, как мы с Инцитатом проносились мимо него. Разумеется, у тех, кто начинал погоню, не было шансов догнать Инцитата, но проблема была в том, что вновь и вновь появлялась свежая кровь, и зомби-варвары продолжали лезть из своих окон, как тараканы.

– Вилами его, вилами! – услышал я сзади и слева, и в следующий момент в полуметре от моей головы просвистели вилы, и упали на асфальт в пяти метрах впереди.

– Гони, Инцитат! Гони! – подгонял я.

– Трави его, трави!

– Собак! Собак!

Тут раздался и собачий лай. Оглянувшись, я увидел, что местные дворняги почему-то не бросаются вдогонку, а бегут наравне с людьми, как бы просто за компанию. Какой-то здоровенный мужик решил подогнать одну из них: схватил двумя руками и швырнул в нашу сторону. Собака приземлилась в нескольких шагах позади, пару раз кувыркнулась по асфальту, после чего, пришибленная, поспешила убраться на обочину.

– Сдохните его! Сдохните его! Сдохните его! – это странное напутствие визжал на одной ноте истеричный голос бабы, бежавшей в первых рядах. И если другие проклинали меня отдельными фразами, то она просто не замолкала и ее призыв «сдохнуть меня» вскоре подхватила вся толпа.

Уже через километр этого аттракциона я вдруг вновь поверил в свою неуязвимость. Мимо нас летело все, что можно было бросить: ножи и топоры, вилы и грабли, огромные железные крышки от кастрюль, сковородки, скалки, молотки. Собаки тоже. И даже кошки. Неудача с первой дворняжкой не остановила разъяренных зомби-варваров, и они продолжали метать в нас своих четвероногих питомцев, почему-то думая, что они смогут причинить нам какой-то вред, даже если долетят, чего ни разу не случилось. Вообще все, что в нас летело либо не долетало, либо перелетало. Дорога позади нас была усеяна различной домашней утварью, и сами же зомби-варвары спотыкались об нее, и с размаху падали на асфальт. Еще мне было интересно: гонятся ли они за мной как за убийцей, о котором говорят в новостях, или же по другому, только им одним ведомому, поводу? Этого я так и не узнал.