Текст книги "Миллионер"

Я все резче и резче стал выступать с критикой советского режима, понимая, что Горбачев с его новым премьер-министром Павловым уже начали делать деньги. Предчувствуя окончательный кризис своей власти, они стали перебрасывать валюту и золото из запаса страны на секретные счета КПСС за рубежом.

Например, Примаков признался тогда одному из наших общих знакомых: у каждого в администрации Горбачева, в ЦК и у меня лично есть пистолет с одним патроном. Так, на всякий случай…

И действительно, когда через год советская власть рухнула, случилась целая серия загадочных самоубийств: исчезли люди, которые знали доподлинно, чем занимались Горбачев и Павлов в начале девяностых годов.

Например, только за 90-й год из СССР было вывезено и спрятано за границей 234 тонны золота – это точная цифра! А назвал ее публично сам премьер-министр Павлов!

Было это так. Однажды, выступая на телевидении, я сказал:

– Ходят слухи, что советское правительство продает золото за границу. И уже вывезено 200 тонн! Как же так? Это ведь не собственность ЦК КПСС или правительства, а достояние всех советских республик и их жителей! Кто дал правительству такое право и почему молчат официальные лица?

Можно представить, как нервничали тогда руководители СССР, ведь прямо на следующий день было показано интервью Павлова, в котором он персонально отвечал мне!

– Тут депутат Тарасов заявил, что мы вывезли 200 тонн золота! – вещал Павлов, глядя на меня с экрана телевизора. – Так вот, товарищ Тарасов: не 200 тонн, а 234 тонны мы продали за границу! А на вырученные деньги приобрели зерно продукции машиностроения, пестицидов, необходимых сельскому хозяйству, столько-то и столько-то тонн…

Я уже не помню точные цифры, названные Павловым но когда я подсчитал стоимость потраченных денег, у меня получилось что-то около 1,5 миллиарда долларов. А стоимость 234 тонн золота на рынке – 2,8 миллиарда. То есть 1,3 миллиарда долларов не хватало!

Я тут же помчался на программу «Взгляд», которую вел мой приятель Влад Листьев, и в прямом эфире поставил вопрос ребром:

– За вывезенное золото товарищ Павлов отчитался перед народом только на 1,5 миллиарда долларов. А куда вы дели еще 1,3 миллиарда, товарищ Павлов?

Как же они меня ненавидели в ЦК КПСС! Теперь я могу себе это представить, а тогда я об этом как-то не задумывался и никакого страха за свою жизнь не испытывал…

Другое мое шокирующее выступление вызвало ненависть не только союзного руководства, но и высших чинов КГБ во главе с Крючковым. В интервью «Коммерсанту» я заявил:

– Скажите, а зачем в КГБ так много сотрудников? Чем они там занимаются? Шпионов теперь в СССР больше не ловят. Всю информацию можно получить и так: сами понимаете, у нас гласность… Диссидентов тоже нет, говори что хочешь… Мне кажется, что сотрудники КГБ просто маются от безделья! А ведь среди них есть образованные люди, молодые, знающие иностранные языки и зарубежную жизнь. Если их обучить на курсах менеджеров – это же будут управленцы новой формации, которые так нужны России! Союз кооператоров готов взять над КГБ шефство и спонсировать необходимое обучение…

Вскоре появилась ответная статья председателя КГБ Москвы. Он высказался в том смысле, что разные воры и толстосумы, ограбившие государство, такие как Тарасов, имеют еще наглость выступать и давать советы! А в это время доблестные сотрудники КГБ несут свою неусыпную вахту по охране советского общества от иностранных и внутренних врагов…

Еще через несколько дней я получил из КГБ конфиденциальное письмо, под которым стояла масса подписей: лейтенанты, майоры и даже полковники.

«Уважаемый Артем Михайлович, после вашего выступления мы провели общее собрание и все как один признали ее совершенно правильной, – писали мне чекисты. – Нам действительно нечем заниматься, мы получаем зарплату зря. Пожалуйста, пробивайте вашу программу, мы готовы ехать учиться на менеджеров!»

Интересно, сколько же тогда появилось людей, которые хотели моей быстрой смерти и готовы были сами меня уничтожить? Теперь об этом можно только гадать.

Хотя объективно понять их чувства тоже было можно. Советская система трещала по швам, рушилась на глазах. Большие начальники, прошедшие славный путь от инструкторов райкомов комсомола до верхушки ЦК, были вынуждены выслушивать оскорбительные выступления какого-то выскочки, кооператора и наглеца! И где – в их собственной стране, где еще вчера у них были неограниченная власть и беспредельные возможности!

* * *

Михаила Горбачева я окончательно достал выступлением о Курильских островах. В январе 91-го года президент СССР встретился в Москве с лидером японской правящей партии, и на апрель был запланирован его ответный визит в Японию. И тут мне пришло в голову, что в условиях острого дефицита валюты Горбачев может пойти на то, чтобы сдать японцам Курильские острова.

На эту мысль меня навело общение с советником японского посольства в Москве, которого звали Агава-сан. Это был крайне забавный японец, который регулярно приезжал ко мне в Союз кооператоров и приглашал в японский ресторан. Во время обеда Агава-сан задавал десятки самых разных вопросов, а два его помощника, сидевшие рядом, ничего не ели и только строчили авторучками, тщательно фиксируя каждое мое слово. Почему они не пользовались диктофонами, абсолютно непонятно.

Сам Агава-сан высказывался крайне редко и на все мои вопросы говорил одно и то же:

– Я простой экономический советник. Никаких деловых контактов не устанавливаю. Меня не интересует никакой конкретный бизнес. Просто нужно ваше мнение узнать…

Мне это казалось очень странным. Зачем японцам мое мнение? Тоже, нашли эксперта! И я гнул свою линию, стараясь затянуть его в какие-то совместные проекты или хотя бы получить помощь в контактах с японскими фирмами. Но все мои попытки окончились полным крахом.

Впоследствии Агаву-сан повысили в должности, назначив послом Японии, по-моему, в Южной Корее. Перед отъездом он пригласил всех, чье мнение регулярно выслушивал, в первый кооперативный ресторан Андрея Федорова. Кого же там только не было – от официальных лиц из ЦК КПСС до заслуженных артистов и журналистов…

– Спасибо вам всем! – прочувствованно сказал Агава-сан. – Именно благодаря вашему мнению Япония лучше узнала Россию!

На этом его блестящее выступление было окончено… Так вот, перед ответным вояжем Горбачева я вдруг вспомнил, как Агава-сан однажды сказал мне:

– В Японии есть такая поговорка: нельзя дружить с соседом, если его солдаты ходят у тебя в саду. Это про Курильские острова. Никакие совместные проекты в нашем саду неуместны! Вот если бы вы вернули нам острова, тогда японские бизнесмены немедленно бы вложили в Приморский край двести миллиардов долларов инвестиций!

«Уж не за этими ли миллиардами собрался Горбачев в Японию?» – подумал я. Это меня не устраивало уже потому, что часть денег до России просто бы не дошла, а другую наверняка бы направили на борьбу с кооперацией и укрепление госсектора в экономике.

Кроме того, в некоторых японских газетах вполне откровенно писали: мол, в середине следующего века ни один японец работать вообще не будет – за него это будут делать другие! То ли машины и роботы, то ли русские в Приморском крае – понимай, как хочешь! Такая откровенно фашистская идеология мне тоже очень не нравилась.

И я решился на очень резкое интервью сразу многим газетам, и японским в том числе. Выступил в Моссовете, где это стало настоящей сенсацией, ведь я был руководителем Совета по внешнеэкономической деятельности!

Чуть позже мне дали слово в Верховном Совете России, и я с трибуны в прямом эфире повторил свое предположение о том, что Горбачев намерен вернуть японцам острова за обещанные инвестиции и валюту.

Тут уж разразился грандиозный скандал! Горбачев пришел в неописуемую ярость: то ли я действительно угадал его секретные планы, то ли это просто переполнило чашу его терпения. Ведь на Курилах немедленно начались демонстрации под лозунгом «Не отдадим родную землю!».

А я, кроме прочего, еще сказал, что этот вопрос не может решаться закулисно, потому что Курильские острова – это российская территория, а вовсе не территория ЦК КПСС. И если кому решать – так это Ельцину и российскому парламенту! То есть было подброшено большое сухое полено в огонь конфронтации между Горбачевым и Ельциным…

Михаил Сергеевич где-то очень резко высказался обо мне – скорее всего, на Политбюро, и министр внутренних дел СССР генерал Пуго вместе с главой КГБ Крючковым восприняли слова Горбачева как прямое указание незамедлительно предпринять меры против меня.

* * *

Сначала произошел налет ОМОНа на нашу службу «Ариса» в аэропорту Шереметьево. Двенадцать вооруженных автоматическим оружием громил в масках ворвались в офис, положили на пол всех – женщин и посетителей, опечатали сейфы, конфисковали валюту и все наши бумаги. Правда, никого особенно не били, поскольку офис находился за тоненькой перегородкой прямо в зале отлета аэропорта, все действо происходило на глазах испуганных пассажиров и провожающих.

Для такого налета нужен был повод, хотя бы формальный. Им послужила совершенно не касающаяся меня лично история. Несколько месяцев назад в Литве была схвачена банда рэкетиров, которая выбивала деньги из какого-то бизнесмена. У одного из членов банды нашли тогда удостоверение службы «Ариса» объединения «Исток».

Вымогатели были арестованы и сидели в тюрьме. И вот по ордеру литовской прокуратуры был произведен обыск, как говорится, по горячим следам, всего-то через два с половиной месяца после ареста всех подозреваемых! Воистину оперативная работа…

Кто-то сумел позвонить в центральный офис и предупредил нас о налете. Наученный прошлым опытом, я отреагировал практически молниеносно: тут же был отпечатан приказ об уходе всего персонала головного офиса в отпуск. Все спешно разошлись по домам, я закрыл офис и повесил копию приказа прямо на входной двери, которая по надежности ничуть не уступала самым выдающимся зарубежным образцам.

Как мне сообщил оставленный рядом с офисом наблюдатель, машины с вооруженными омоновцами подъехали через десять минут после моего ухода. Я сидел в доме напротив, на втором этаже у своих знакомых, пил чай и мог через окно наблюдать происходящее. Сначала они довольно долго вертели в руках приказ об отпуске сотрудников, потом была сделана неудачная попытка штурма. Стальная дверь свою репутацию оправдала полностью.

Больше в тот день офис не штурмовали, но установили круглосуточное дежурство напротив его дверей. Была ранняя весна, и ночами, чтобы не замерзнуть, сидящие в машинах оставляли моторы заведенными – к общей «радости» жильцов окрестных домов, которым приходилось спать под непрекращающийся шум моторов…

Я был совершенно спокоен и первым делом отправил письмо Ельцину уже на следующий день меня вызвали на заседание Верховного Совета.

– Артем Михайлович, не волнуйтесь, мы вас в обиду не дадим, – заявил Ельцин с трибуны. – Я беру это дело под свой личный контроль!

Тем не менее было ясно: идти в офис ни в коем случае нельзя. Конечно, милиция могла выломать даже нашу уникальную дверь, но устраивать обыск в отсутствие всех сотрудников – это было уже слишком!

Вскоре кто-то из осаждавших сообразил позвонить в Союз кооператоров. По случайности трубку взял мой помощник, который ничего не знал о происшедшем и непосредственного отношения к «Истоку» не имел. Поэтому сделанное ему предложение срочно встретиться у офиса «Истока» не вызвало у него никаких подозрений…

Когда мой помощник подъехал, ему тут же надели на руки наручники, взломали дверь ломами и автогеном, завели в офис – и начался обыск. Я узнал о происходящем, будучи в Верховном Совете, и попросил троих своих приятелей-депутатов поехать со мной, чтобы воочию увидеть это беззаконие. (Кстати, одним из этих приятелей был Евгений Наздратенко, будущий губернатор Приморского края.)

Согласно закону о депутатской неприкосновенности милиция не имела права обыскивать рабочее место народного депутата. Все знали, что именно в «Истоке» был мой офис, и даже табличка соответствующая висела.

Я вместе с депутатами вошел в самый разгар обыска. Понятно, что никакие слова о том, что это незаконно, никого не остановили. Мне предъявили постановление на обыск все той же литовской прокуратуры и, кроме того, выписку из решения Краснопресненского исполкома, где мне предоставлялось другое помещение для кабинета, которым я никогда не воспользовался… Милиционеры увезли наши опечатанные сейфы, массу документов, выдернули из компьютеров все жесткие диски. А сама опись конфискованного была просто потрясающей: «Вывозится восемьсот тридцать исписанных листов» – значилось в описи… Кем исписанных, зачем, на какую тему – да какая разница!

В тот же день милиция ворвалась на наш торговый склад где было огромное количество кассет и других товаров. Тут же пригласили телевидение и начали все это снимать. Причем следователь положил среди кассет свой пистолет и красиво расставил две иконы, которые взялись неизвестно откуда.

Я потом видел эти кадры: сначала показали общую панораму, а затем крупно горы кассет и пистолет. И лаконичный комментарий за кадром: «Вы видите хранилище ценностей кооператива „Исток“. Откуда у них столько товаров, которых нет в продаже в наших магазинах?»

Я поехал на телевидение, чтобы выступить в популярной вечерней программе в прямом эфире, – уже не помню, как она называлась. Телевизионщики говорят: «Хорошо, но чтобы нам уложиться во времени, давайте сделаем это в записи, а в эфир пустим без монтажа!»

Пришлось согласиться. А через полчаса после интервью выходит ко мне Татьяна Миткова, которая со мной и беседовала и, смущаясь, просит:

– Вы не могли бы поговорить с нашим главным редактором? Тут кое-какие трудности возникают…

Конечно, разговор с телевизионным начальством ничего не дал, пленка в эфир так и не пошла. И я понял, что происходит нечто совсем нешуточное…

Нервное напряжение росло с каждым днем. К тому же у меня начались проблемы в семье с мамой моего ребенка. Я приходил домой – и абсолютно не мог там расслабиться. Эта женщина постоянно создавала дополнительное напряжение. В какой-то момент я сорвался, ушел из дома и обосновался на даче у Павличенко, который сразу после взлома нашего офиса сам переехал и перевез семью на подпольную квартиру.

Все-таки у меня был иммунитет народного депутата РСФСР, а Павличенко вообще могли забрать в любой момент! Тем более что милицейское начальство наверняка торопило следователей с расправой.

Тем временем арестовали даже моего телохранителя. Это был совсем еще мальчишка, воин-афганец, который служил там инструктором и сам был майором МВД. Его поместили в общую камеру с зэками, которые надругались над ним и потом избивали каждый день и каждую ночь.

* * *

Мы собрались на подпольной квартире и стали думать, что предпринять. У Павличенко стояла виза во Францию. В итоге решили срочно вывезти его за границу.

Очевидно, ордера на арест Павличенко все еще не было, да никто и не предполагал, что он может скрыться во Франции. Поэтому отъезд прошел безо всяких проблем: мы быстро купили ему билет через нашу службу, знакомый таможенник отштамповал паспорт, наша шереметьевская бригада грузчиков легко протащила его сквозь все кордоны без очередей, и Павличенко улетел.

Поскольку жить на его даче было опасно, я перебрался сначала к одним друзьям, потом к другим. И тем не менее продолжал появляться в публичных местах, рассудив, что на людях со мной ничего не сделают. То есть я присутствовал на съезде московских кооператоров, работал в парламенте, а вечера просиживал на конспиративных квартирах.

У меня имелись свои очень ценные источники информации. Одним из них был сотрудник «Истока» Григорий Петрович Катаев, который в определенные моменты моей жизни не раз играл существенную роль.

Катаев появился у нас в середине 90-го года. Помню, как он пришел ко мне в кабинет и с порога заявил:

– Артем Михайлович, я генерал КГБ, вот мое удостоверение!

– Очень хорошо, – говорю. – И что дальше?

– Я руководил самым дрянным подразделением в КГБ, какое только может быть: мы ловили антисоветчиков, – невозмутимо сказал Катаев. – Мы следили за людьми, делали страшные вещи. Я морально ущербный человек, очень многим людям сломал жизнь… А сейчас уволился. Прочитав вашу статью, решил обратиться к вам: меня не устраивает пенсия в четыреста рублей, я хочу зарабатывать деньги! Мне только пятьдесят два года. Возьмите меня на работу!

Узнав об этом визите, Павличенко жутко испугался:

– Мы пропали, это конец!

– Если бы это был конец, он не пришел бы в открытую, а что-нибудь наврал! – ответил я.

И взял генерала на работу, несмотря на все протесты Павличенко.

Сначала Григорий Петрович подвергся со стороны большинства сотрудников «Истока» страшному издевательству. Когда он входил, все закрывали бумаги руками или прятали их в стол. С ним общались очень вежливо, но только односложными фразами. А он все это выдерживал с абсолютным хладнокровием.

Вскоре я послал его в Одессу договориться об отгрузке мазута. Катаев при увольнении умудрился какое-то время не сдавать свое удостоверение. Поэтому в командировках он мог решать любые вопросы. Например, запросто зайти в кабинет к начальнику Одесского порта.

– Надо отгрузить мазут? Будет сделано! – вставал начальник по стойке «смирно». – Надо зафрахтовать танкер? Нет проблем! Загружать без очереди? Пожалуйста, мы же все понимаем! Будет сделано, товарищ генерал!

Так что Григорий Петрович оказался очень полезным человеком. Помимо прочего, он еще и дружил с Бобковым – тоже генералом КГБ, заместителем Крючкова, впоследствии начальником службы безопасности Гусинского.

Бобков щедро снабжал друга информацией, которая касалась нашего кооператива. Как-то в конце января Григорий Петрович неожиданно явился ко мне и говорит:

– Удирай! Я тебе не могу больше ничего сказать, но знаю: ни тебе, ни «Истоку» работать больше не дадут. Все деньги, которые поступят на счет, конфискуют, а ты окажешься в тюрьме! Или еще хуже…

Это был для меня первый серьезный сигнал. Второй последовал почти сразу. Поскольку я все еще был председателем Совета по внешнеэкономической деятельности, то как-то позвонил Гавриилу Попову:

– Не может ли Москва мне чем-то помочь?

Попов ушел в кусты. Он панически боялся любых конфликтов.

Тогда я поехал напрямую к генералу Богданову, начальнику Петровки, 38, который когда-то возил меня к Бакатину. К сожалению, самого министра МВД СССР Бакатина тогда уже сняли с работы и его место занимал Пуго.

– Я к вам обращаюсь как депутат Верховного Совета РСФСР, как председатель Совета по внешнеэкономической деятельности Москвы! – сказал я Богданову. – Может меня Петровка хоть как-то защитить от произвола?

Богданов оглянулся, хотя в кабинете, кроме нас, никого не было, и тихо произнес:

– Ты же знаешь, Артем Михайлович, я лично к тебе очень хорошо отношусь. Но ничего не могу поделать – есть очень четкие указания.

– Откуда?

– С самого верху! – Богданов так закатил глаза, что стали видны белки.

И было третье предупреждение, самое конкретное и страшное. После очередного съезда кооператоров ко мне в вестибюле гостиницы «Измайловская» подошел парень, который учился со мной в Горном институте на курс младше. Мы с ним не были друзьями, может, пару раз играли в преферанс, не более того.

– Вы меня помните? Меня зовут Андрей Гальперин, я теперь оперуполномоченный с Петровки, 38. И сейчас очень рискую, разговаривая с вами. Я специально приехал, чтобы предупредить: вас решили устранить… как бы это сказать… физически.

– Как это устранить? – изумился я.

– За ваше убийство заплачено двенадцать тысяч рублей Исаеву. Это авторитет, подольский вор в законе. Он сейчас в Москве, остановился вот по этому адресу. Я вам советую немедленно скрыться!

И протягивает мне бумажку с адресом Исаева в Москве…

Тогда эта история показалась мне абсолютным бредом.

«Как это убить? За что? – думал я. – Не может такого быть в России!»

Я действительно не представлял себе, что мог стать первым бизнесменом и политиком, которого заказали менты. Первым – в том длинном, очень длинном списке убиенных в последующие годы…

Как сказал Андрей, посредником между Исаевым и ментами выступил следователь – тот самый, что положил свой пистолет во время обыска и съемок в «Истоке».

– Я заслан в банду под прикрытием, – продолжал Гальперин, – поэтому знаю обо всем изнутри. И поскольку я вас очень уважаю, еще с института, а моя жена в вас просто влюблена по телевизору… Я должен был вас предупредить!

Андрей повернулся и быстро ушел. Больше я его никогда не видел. В правдивости его слов я убедился, как ни странно, только через два с половиной года.

Я уже был в эмиграции, в Лондоне, и ко мне наведался мой старый депутатский товарищ Аркаша Мурашов, ставший первым штатским начальником Петровки, 38.

Мы сидели с ним в маленьком итальянском ресторанчике и беседовали о Москве, в которой я так долго не был. И вот я говорю Мурашову:

– Слушай, а ведь у тебя там, на Петровке работает прекрасный парень! Мы с ним вместе учились в Горном институте. Ты бы не мог его продвинуть по служебной лестнице? Он бы стал тебе настоящим помощником.

– А как его зовут?

– Гальперин, Андрей.

Возникла долгая пауза.

– Мы помогаем его семье. Его же убили почти год назад…

И Аркадий рассказал ужасную историю, как Гальперин, внедренный в подольскую банду, вдруг исчез и на связь больше не выходил.

– Мы уже записали его в предатели. Думали, он переметнулся к бандитам. А потом взяли часть банды. Исаев при задержании взорвал гранату, погибли двое наших, но и он тоже подорвался. Тогда и выяснилось, что Андрея кто-то сдал. И, конечно, его тут же убили. Сначала сам Исаев душил его солдатским ремнем, а потом Андрея, еще живого, повезли закапывать в лес. А что, он с тобой был дружен?

– Нет. Он просто однажды спас мне жизнь. – Мы молча выпили за упокой души Андрея.

– Я знаю, кто его сдал: тот следователь! – воскликнул я.

Но все это происходило уже в безопасной Англии. А в те дни в Москве мы сразу проверили указанный Андреем адрес. Там действительно жил уголовник Исаев и, по-видимому, планировал мое убийство. Все совпало. Причем соседи утверждали, что в квартире часто появляется милиция и вообще она считается ментовской…

А еще через день после разговора с Гальпериным была взломана моя бывшая квартира, где жила Лена с моим полуторагодовалым сыном Филиппом. Слава богу, их самих в это время не было дома. Когда приехали следователи с Петровки, они были очень удивлены: грабители украли дорогую шубу, однако на телевизоре спокойно лежала пачка денег, около трех тысяч рублей, которую они в упор не заметили. Были перевернуты чемоданы, унесены бумаги, фотографии, а драгоценности почему-то остались на месте.

– Это больше похоже на обыск, чем на ограбление, – признали следователи.

На самом деле на ограбление это было совсем не похоже.

* * *

Я понимал, что круг преследования сужается и деваться мне в России больше некуда. Поскольку у меня тоже стояла французская виза, я решил ехать к Павличенко в Ниццу. Взял с собой портфель, позвонил на телевидение и в сопровождении съемочной группы «Взгляда» отправился в Шереметьево.

Я был абсолютно уверен, что покидаю Россию на две-три недели, не больше. Мне и в голову не приходило, что уезжаю я на целых четыре года и уже никогда больше не увижу многих дорогих мне людей, а также оставленных личных вещей.

Пропали мои прекрасные альбомы с почтовыми марками, на которых были изображены рыбы, – я собирал их еще с институтской скамьи. Исчезли рукописи так и не напечатанных рассказов, романов и киносценариев, даже сейчас я часто вспоминаю о них. Ведь для чего-то было мне дано вдохновение столько написать?

Наконец, исчезли альбомы с сотнями фотографий моих родителей и меня самого в детстве. Мой отец был фотографом, и этих альбомов в семье хранилось великое множество. Вместе со всеми вещами они остались в гараже на даче Павличенко, а потом, скорее всего, были просто выброшены на свалку…

Хорошо еще, что мои основные документы: военный билет, паспорт, диплом кандидата наук чудом оказались у моей секретарши дома. Впрочем, не таким уж чудом – ведь она через несколько лет стала моей женой в Англии…

Но главная потеря: я оставил в России свой бизнес и саму Россию, которые были для меня подлинным смыслом всей жизни.

Напоследок мне удалось выступить на встрече Союза промышленников и предпринимателей, организованной Аркадием Вольским в Кремле. Горбачев тоже туда пожаловал и, разумеется, сел на сцене в президиум. Я записался на выступление заранее и не дать мне слова Вольский не мог. Но зато в его власти было как следует потянуть время. И он тянул.

Выступавшие директора фабрик и заводов из глубинки все время обращались к президенту СССР, жалуясь на отсутствие денег, отток лучших специалистов в кооперативы и проблемы со сбытом продукции.

Горбачеву все это очень не нравилось. Выглядел он просто ужасно: нервничал, сердился, дергался. Наконец президент встал и, не попрощавшись, ушел.

Неудивительно, что тут же дали слово мне. А у меня возникло удивительное ощущение, которое можно назвать моментом истины.

– Я внимательно слушал выступления директоров. Все спрашивают: как дальше жить? Могу ответить! Все ваши невнятности – только частности. А проблема в том, что самостоятельность предприятий липовая, нет ее на самом деле! Поэтому, как бы вы ни старались, вам не дадут сделать дело по-настоящему хорошо. Возьмите, например, мою историю: недавно разрушена уже третья компания, созданная моими руками и головой, моей энергией. Допустим, я начну создавать новое предприятие: оно непременно будет совместным, и знаете, кого я приглашу в партнеры? ЦК КПСС! Это единственный выход, чтобы добиться успеха в СССР! И пусть кто-нибудь со мной поспорит!

В зале воцарилась абсолютная тишина.

– А если я прав, чего же вы хотите? Наша страна идет к бюрократическому и партийному капитализму. И рано или поздно вы все будете батрачить на власть! Но, наверное, уже без меня…

Я ушел со сцены под гробовое молчание зала. До сих пор мне жаль, что меня не услышал Горбачев и что мои слова, увы, оказались пророческими.

* * *

Все, кто надо, уже знали о моем отъезде. Было очень смешно, когда в аэропорту ко мне подошел местный милиционер и говорит:

– Артем Михайлович, вы во Францию? Очень хорошо!

Мои враги мечтали от меня избавиться, но из-за депутатского иммунитета и игры Горбачева в демократию просто так арестовать не могли. Поэтому из двух способов разобраться со мной: физически устранить или выдворить из страны, наверное, сошлись на втором. Благо, у КГБ был накоплен огромный опыт по выдавливанию неугодных и последующей слежке за ними за рубежом.

А в это время произошло еще одно знаменательное событие. Обиженный Горбачев подал на меня в суд «за оскорбление чести и достоинства президента». Генеральному прокурору в Трубникову было поручено выступить в российском Верховном Совете и потребовать снятия с меня депутатской неприкосновенности, чтобы привлечь к суду.

Трубников был исполнительным товарищем и таких выступлений сделал аж целых три. Но каждый раз голосование было в мою пользу! Я тут же узнавал об этом, поскольку в Лондоне ловил и слушал радиостанцию «Свобода» перед сном.

Конечно, российские депутаты заботились прежде всего о себе. Все прекрасно понимали, что подобная история может произойти практически с каждым. Поэтому создавать прецедент со снятием депутатского иммунитета очень не хотелось…

За границей у меня началась совершенно иная жизнь. Я чувствовал себя ребенком, который внезапно попал во взрослый мир, минуя детство. И до сих пор я бесконечно теряюсь в кругу английских друзей, когда они начинают петь свои песни, такие же известные и любимые здесь, как «Подмосковные вечера» в России. Или когда они начинают говорить о творчестве Теккерея и читать вслух его стихи. Только и остается вспоминать Пушкина, который, как оказалось, в Англии вовсе не считается великим поэтом, и поговорить о нем практически не с кем.

Увы, у меня отсутствовал целый пласт культуры – и я уже никогда не смог его восполнить, поскольку даже не представляю, с чего начать: с рождественских детских песенок, этикетных тонкостей или, может, с детальной истории английского королевского двора…