Текст книги "Долина Ужаса. Совет юстиции (сборник)"

Глава III
Джессен, он же Лонг

На следующий день первые страницы всех крупных лондонских газет снова были посвящены «Четверым благочестивым».

– Хотелось бы, – с тоской в голосе промолвил редактор «Мегафона», – чтобы мне в руки попало что-нибудь наподобие официального обращения от этих «Благочестивых»… Какой-нибудь вдохновенный манифест колонок на шесть.

Человек в залихватски сдвинутой на затылок шляпе, который с безразличным видом рассматривал люстру, украшавшую потолок редакторского кабинета (это был Чарльз Гарретт, ведущий репортер газеты), хмыкнул.

Редактор задумчиво посмотрел на него и медленно произнес:

– А ведь толковый человек, пожалуй, мог бы связаться с ними.

– Да, – ответил Чарльз, но безо всякого интереса.

– Если бы я не знал вас, – продолжал мыслить вслух редактор, – я мог бы решить, что вы боитесь.

– Так и есть, – без тени смущения признался Чарльз.

– Я не хочу ставить на такое задание молодого репортера, – с грустью в голосе промолвил редактор. – Это дело может оказаться рискованным, но боюсь, что никто кроме вас с ним не справится.

– Ставьте, ставьте меня, – неожиданно оживился Чарльз. – Конечно же! И не забудьте десять шиллингов накинуть – на венок, – прибавил он.

Через несколько минут репортер вышел из кабинета, и на губах его можно было заметить оттенок улыбки, но где-то глубоко, в самых потаенных уголках его души, кипело огнем желание побыстрее приступить к делу. И надо сказать, что это было вполне в духе Чарльза: решительно отстояв право отказаться от рискованного задания, он, как правило, тут же по своей воле брался выполнять работу, которой только что противился. Возможно, его шеф давно уже догадался об этой черте его характера, потому что, когда Чарльз решительно вышел из кабинета, напоследок непокорно фыркнув, редактор тоже слегка улыбнулся.

Шагая по гулким коридорам редакции «Мегафона», Чарльз насвистывал известную шутливую песенку, в которой есть такие слова:

 
С позволенья «Мегафона»
Каркает в лесу ворона.
И трава растет у дома-а-а
С разрешенья «Мегафона».
 

Оказавшись на Флит-стрит, он подошел к обочине тротуара и кивнул в ответ на вопросительный взгляд таксиста.

– Куда прикажете, сэр? – спросил водитель.

– Уолуорт, Пресли-стрит, 37. Свернуть за «Синим Бобом» и второй поворот налево.

Когда они переезжали мост Ватерлоо, ему вдруг пришло в голову, что такси может привлечь к себе внимание, поэтому на Ватерлоо-роуд он велел водителю остановиться, отпустил такси и остаток дороги прошел пешком.

Дойдя до нужного дома, Чарльз постучал. Через пару минут внутри послышались твердые шаги и дверь приоткрылась. В коридоре было темно, но он рассмотрел плотную фигуру мужчины, который молча смотрел на гостя.

– Мистер Лонг? – спросил журналист.

– Да, – не слишком приветливо ответил мужчина.

Чарльз весело рассмеялся, и хозяин дома, похоже, узнав голос, приоткрыл дверь чуть шире.

– Неужели мистер Гарретт пожаловал? – удивленно произнес он.

– Он самый, – сказал Чарльз и вошел в дом.

Хозяин, пропустив гостя в узкий коридорчик, быстро закрыл хорошо смазанную дверь и повесил цепочку. После этого с извинением протиснулся мимо него, открыв другую дверь, провел репортера в хорошо освещенную комнату, кивнул на кресло и сам уселся за небольшой столик. Закрыв книгу, которую, судя по всему, читал, он вопросительно посмотрел на Чарльза.

– Я пришел посоветоваться, – сказал репортер.

Кто-нибудь другой на месте мистера Лонга повел бы себя более легкомысленно, но этот молодой человек (а было ему тридцать пять, хоть он и выглядел старше) не опускался до такого.

– А я как раз хотел посоветоваться с вами, – сказал он в ответ.

Говорил он с гостем, как обычно, непринужденно, но держался как-то подчеркнуто вежливо, словно испытывал к нему особое почтение.

– Вы рассказывали мне о Мильтоне, – продолжил он, – но я понял, что не могу его читать. Для меня он недостаточно материален, так сказать. – Мистер Лонг немного помолчал. – Единственная поэзия, которую я могу воспринимать, это поэзия Библии, потому что в ней материализм и мистицизм так тесно переплетены…

Тут, возможно, он заметил тень на лице журналиста, потому что вдруг замолчал.

– Но о книгах можно поговорить в другой раз, – сказал он. Чарльз не стал возражать, лишь кивнул в ответ на прозорливость своего знакомого.

– Вы всех знаете, – произнес Чарльз. – Каждую рыбку в мутной воде. Да и вас почти все знают… Или узнáют… со временем. – Хозяин дома молча кивнул. – Когда мне не удается заполучить сведения от остальных моих источников, – продолжил журналист, я всегда иду прямиком к вам… Джессен.

Тут можно заметить, что, если на пороге обитатель дома 37 на Пресли-стрит был «мистером Лонгом», то внутри, где их никто не мог услышать, он превратился в мистера «Джессена».

– Вам я обязан гораздо больше, чем вы мне, – искренне сказал Джессен. – Вы наставили меня на путь истинный, – он сделал широкий жест, как будто убранство комнаты могло служить символом этого пути. – Помните то утро… если забыли, то я прекрасно помню… когда сказал вам, что без выпивки я не могу все забыть… а вы сказали, что…

– Я помню, Джессен, – спокойно произнес корреспондент. – Ну, а то, чего вы с тех пор достигли, только доказывает, что вы – хороший человек.

Джессен воспринял эту похвалу молча.

– Итак, – продолжил Чарльз. – Я продолжу. Тут долгая история. О «Четверых благочестивых». Вы наверняка слышали о них? Вижу, что да. Так вот, мне нужно как-нибудь выйти на них. Разумеется, я не думаю, что вы можете помочь мне с этим или что у них есть сообщники среди ваших знакомых.

– Это точно, – подтвердил Джессен. – Можно даже не проверять. Хотите сходить в «Гильдию»?

Задумавшись, Чарльз вытянул губы.

– Хорошая идея, – медленно произнес он. – Когда?

– Сегодня… Если желаете.

– Пусть будет сегодня, – ответил Чарльз.

Его хозяин встал и вышел из комнаты.

Вскоре он вернулся в темном пальто и черном теплом, намотанном на шею шарфе, который подчеркивал бледность его решительного квадратного лица.

– Минуту, – сказал он и, открыв ключом ящик стола, достал оттуда револьвер.

Видя, как он медленно провернул, проверяя, барабан с патронами, Чарльз рассмеялся.

– Это так уж необходимо? – спросил он.

Джессен покачал головой.

– Нет, – обронил он немного смущенно, – но… от остальных дурных привычек я избавился, но от этой все никак не могу отделаться.

– Боязнь разоблачения?

Джессен кивнул.

– Этот страх… Это как муха в тарелке с супом.

После этого, потушив лампу, он повел гостя к выходу через узкий коридорчик. Какое-то время они стояли на пороге в темноте, пока Джессен проверял, надежно ли запер дверь дома, и уже через несколько минут они оказались на шумном и оживленном ночном рынке на Уолуорт-роуд. Шли молча, потом свернули на Ист-стрит и, пройдя несколько кварталов мимо торговых палаток, освещаемых привешенными сверху мерцающими керосиновыми лампами, нырнули в улочку поуже.

Похоже, оба проделывали этот путь не в первый раз, потому что шагали быстро и уверенно и, пройдя через небольшой дворик, соединяющий два грязных, зловонных переулка, одновременно остановились у двери здания, напоминающего какой-то заброшенный завод.

Сидевший у входа молодой человек с острым подбородком при их приближении предостерегающе молча поднял руку, но, узнав, так же не произнося ни звука, опустил.

Они поднялись по слабо освещенному лестничному пролету, который начинался сразу за дверью, и наверху Джессен, толчком открыв дверь, пропустил своего спутника в большой зал.

Глазам журналиста предстала любопытная картина. Хоть он давно знал о существовании «Гильдии», до сих пор ему не приходилось бывать в ее святая святых. Гарретт представлял себе это место похожим на те клубы рабочих и конторы благотворительных обществ по спасению обездоленных детей, где стоит неизменный бильярдный стол, еще один стол, заваленный газетами месячной давности, и, самое главное, в воздухе висит неистребимый запах бесплатного кофе. Но ничего этого здесь не было. Пол в зале был посыпан опилками, и у камина, потрескивавшего в дальнем конце зала, полукругом стояли стулья, на которых сидели люди самого разного вида и возраста. Молодые, похожие на стариков, и старые с молодыми лицами; в обносках и в щегольских костюмах; незаметные и сверкающие броскими фальшивыми бриллиантами. Все они пили.

Двое юношей на одном конце этого полумесяца сидели с оловянными флягами в кварту, дерганый мужчина, чей голос слышался чаще остальных, покручивал унизанными кольцами пальцами стакан виски, а маленький седовласый, со шрамом через все лицо старик, который сидел, подперев голову рукой и слушая остальных, сжимал стакан с какой-то прозрачной жидкостью.

Никто не поднялся с места, чтобы поздороваться с вошедшими, лишь бойкий мужчина приветливо улыбнулся им, и кто-то из компании подвинул назад стул, освобождая место для Джессена.

– Я как раз говорил… – начал было самый разговорчивый, но замолчал, глядя на Чарльза. Когда Джессен махнул рукой, мол, все в порядке, он продолжил: – Я как раз говорил, что раз уж на то пошло, есть места и похуже тюряги.

Джессен на это банальное замечание ничего не ответил, и в разговор вступил мужчина с кольцами.

– Да и что толку биться из сил, чтоб быть честным и правильным? Все равно полиция тебя рано или поздно снова сцапает. Они причину всегда найдут: не сообщил нового адреса или слоняешься без дела по улице – чем бы ты ни занимался, если ты хотя бы один раз у них побывал, обязательно попадешь туда снова.

Собравшиеся одобрительно зашушукались.

– Вот посмотрите на меня, – голос мужчины преисполнился гордости. – Я никогда не тужился жить правильно и «там» побывал уже дважды. В последний раз шестеро фараонов с трудом совладали со мной, если б не их дубинки, и вовсе не управились бы.

Джессен посмотрел на него с вялым любопытством.

– И что это доказывает, кроме того что те полицейские пожалели вас, иначе не стали бы церемониться?

– Ничего подобного! – Мужчина встал. Лощеный костюм преступника не мог скрыть его звериной силы, Чарльз это сразу заметил. – Да когда я здоров, вот как сейчас, со мной не то что двум, четырем полицейским…

Неожиданно рука Джессена взметнулась в воздух и схватила его за запястье.

– Вырывайтесь, – предложил он. Мужчина резким движением попробовал вырваться, Джессен вцепился в его вторую руку. – Вырывайтесь, – повторил он, но мужчина в железных руках Джессена был беспомощен и понимал это. Через какое-то время Джессен разжал пальцы. – Ну как?

Удивленные улыбки сидящих рядом ничуть не смутили бахвала.

– Да у него просто хватка особая, – беззаботно отмахнулся он. – Фараоны так не умеют.

Джессен пододвинул стул, и это простое, казалось бы, движение, заставило всех разом замолчать.

Он обвел взглядом повернувшиеся к нему лица. Чарльз, с интересом наблюдавший за происходящим, видя сосредоточенные взоры, устремленные на его друга, не мог не почувствовать, что посеянные им семена дали всходы.

Джессен начал неторопливо говорить, и Чарльзу показалось, что все это чем-то напоминает выступление лектора перед аудиторией. О том, что для слушателей Джессена подобное было делом привычным и даже желанным, свидетельствовало внимание, с которым они стали его слушать.

– То, что говорит Фальк, – Джессен указал на мужчину с кольцами, – правда… Действительно, есть места и похуже «тюряги». Правда и то, что полиция не оставляет в покое своих бывших подопечных. Но это происходит только потому, что подопечный этот сам не желает менять своего занятия. А почему подопечный не желает менять своего занятия? Потому что он просто не знает другого способа быстро заработать. Вот Уолли, – он кивнул в сторону тощего парня. – Он за что получил срок? За то, что украл вещь, которую барыга оценил в тридцать фунтов. Двенадцать месяцев каторжных работ за тридцать фунтов! Это примерно десять шиллингов шесть пенсов в неделю, да еще адвокат с судебными издержками обошелся ему в пятерку из этой суммы. Старина Гарт, – он указал на седовласого мужчину с джином в стакане, – получил пять лет каторги за еще меньшее. Он зарабатывал всего шиллинг в неделю.

Жестом он успокоил нетерпеливо заерзавшего Фалька.

– Я знаю, что хочет сказать Фальк, – продолжил Джессен все тем же спокойным голосом. – Он хочет сказать, что я не должен всего этого говорить, потому что, создавая это общество, я пообещал: никаких проповедей, никто не будет никого наставлять на путь истинный. Все знают, что неблагодарное это дело – перевоспитывать жулика, и я не собираюсь тратить на это время. Все то, что я говорю и делаю, нужно только для одного: чтобы вы, ребята, зарабатывали больше, занимаясь нормальным законным делом.

Есть один человек, который пишет про армию. Сейчас он занимается тем, что убеждает солдат изучать разные ремесла. А начал с того, что заставил их поверить, что каждый из них способен на большее, чем ходить строем и выполнять команды. То же самое пытаюсь делать и я. Что я сделал с младшим Айзексом? Я не читал ему нотаций и не молился за него. Айк был одним из лучших фальшивомонетчиков в Лондоне. Он из оловянных кружек делал такие монеты, что ни одна живая душа не могла отличить их от настоящих полукрон. Они и звенели, как положено, и не гнулись. Айк получил три года, и когда вышел, я нашел ему работу. Я что, лесоруба из него сделал или определил в Армию спасения за плугом ходить? Нет, потому что он бы тогда через неделю вернулся к своему прежнему занятию. Я нашел одну фирму в Бирмингеме, которая чеканит медали, и убедил их принять Айка. И он, когда оказался среди электрических ванн и гипсовых форм, понял, что может заниматься своим любимым делом, не имея никаких неприятностей с законом, поэтому и остался там.

– Но мы не фальшивомонетчики, – недовольно пробурчал Фальк.

– Это неважно, к чему угодно можно применить такой подход, – возразил Джессен. – Просто вы, ребята, не понимаете этого. Вот, допустим, мошенничество…

Было бы излишне прослеживать всю логическую цепочку, которую выстроил Джессен для того, чтобы убедить своих слушателей в том, что любой вор на доверие – это прирожденный коммивояжер. Многие из его доводов можно было назвать спорными, он не принимал во внимание свои же принципы и сглаживал те углы, которые столь проницательному слушателю, как Чарльз, казались непреодолимыми препятствиями на пути к полному перерождению. Между тем аудиторию свою он сумел убедить. Пока он говорил, количество слушателей увеличивалось. Весть о том, что Джессен (они, кстати сказать, называли его «мистер Лонг») произносит речь, как видно, распространилась по округе, потому что в зал по одному, по двое или по трое постоянно входили все новые и новые люди и подсаживались к камину. Они старались не шуметь, как будто не хотели пропустить ни слова из его речи.

В том, что этот апологет честолюбия сумел вселить в разум своих слушателей то беспокойство и ту неудовлетворенность, которые сам он считал основой новых нравственных норм, сомнений не оставалось, поскольку на каждом лице появилось выражение задумчивого сомнения.

Впрочем, как бы все это ни было интересно, Чарльз Гарретт не забыл, с какой целью он сюда явился, поэтому через какое-то время стал нетерпеливо ерзать на стуле.

Нужно сказать, что, едва войдя в зал, он сразу понял, какое положение Джессен занимает среди своих учеников. Он понимал, что Джессен не мог напрямую спросить их о «Четверых благочестивых», не вызвав подозрения, которое неминуемо привело бы к провалу операции да и поставило бы под угрозу само существование «Гильдии».

Лишь когда Джессен закончил говорить и ответил на дюжину вопросов, одновременно посыпавшихся на него со всех сторон, а потом и на те вопросы, которые возникли после его ответов, свет забрезжил с неожиданной стороны. Когда с серьезной частью было покончено, люди, как это обычно бывает, стали задавать шутливые вопросы.

– И какое занятие вы бы предложили «Четверым благочестивым»? – мимоходом поинтересовался Фальк, и по небольшой группе слушателей прокатился смешок.

На миг глаза журналиста и реформатора встретились, и в их головах промелькнул один и тот же ответ. Губы Джессена дернулись, а не знающие покоя руки чуть-чуть задрожали, когда он вдумчиво, с расстановкой произнес:

– Если мне кто-нибудь точно скажет, чем «Четверо благочестивых»… Каким конкретно делом они занимаются, я, возможно, и смогу дать ответ на этот вопрос.

Тут впервые заговорил старик, потягивавший джин.

– Вы помните Билли Маркса? – спросил он.

Голос у него оказался хриплым, как у человека, который не привык часто пользоваться этим инструментом общения.

– Билли Маркс умер, – продолжил он. – Мертвее не бывает. Он знал этих «Благочестивых», у одного из них он вытащил часы и бумажник. Благодаря ему полиция чуть было не сцапала их.

Рядом с Фальком сидел человек, который все это время то и дело украдкой посматривал на Чарльза. Он повернулся к Джессену и сказал:

– Не думайте, что кто-нибудь из нас захотел бы иметь дело с «Благочестивыми», мистер Лонг. «Четверо благочестивых» могут точно так же обратиться за помощью к вам, как и к нам. К тому же, вы ведь работаете на правительство, так что это даже вероятнее.

Джессен и Чарльз снова быстро переглянулись. Глаза журналиста загорелись.

Что, если они и впрямь явятся к Джессену? В этом нет ничего невозможного. Однажды в одной из южноамериканских стран они обратились за помощью к такому человеку, как Джессен. Надо будет над этим подумать.

Пока Чарльз обдумывал эту возможность, Джессен, все еще продолжая говорить, стал одеваться. Кто-то из слушателей подал ему пальто.

Потом, когда они вместе вышли из зала и прошли мимо сторожа у дверей, журналист повернулся к спутнику.

– Они действительно могут обратиться к вам?

Джессен покачал головой.

– Вряд ли, – сказал он. – Не думаю, что им нужна помощь кого-то со стороны.

Остаток пути они шли молча.

У дома Джессена Чарльз, протягивая руку, сказал:

– Если все же это произойдет…

Джессен рассмеялся.

– Я обязательно дам вам знать, – не без иронии в голосе обронил он.

После этого странный человек вошел в дом, захлопнул дверь, и Чарльз снова услышал, как щелкнул дверной замок.

На следующий день вечерние газеты сообщили о загадочном исчезновении некоего мистера Дж. Лонга, проживавшего на Пресли-стрит. Новость подобного рода ни у кого не вызвала бы особого интереса, если бы не записка, обнаруженная у него на столе:

«Мистер Лонг понадобился нам, поэтому мы его забираем.

“Четверо благочестивых”».

Одного того, что происшествие это было напрямую связано с «Благочестивыми», стало достаточно, чтобы породить сенсацию. Стоит ли говорить, что пресса недоумевала, теряясь в догадках относительно причин столь странного исчезновения, поскольку мистер Лонг был фигурой незначительной и совершенно не влиятельной, просто более-менее образованный человек, который почему-то вбил себе в голову, что может преобразовать преступный мир. Однако в Министерстве внутренних дел, где мистер Лонг был известен под именем мистер Джессен, его исчезновение вызвало настоящий переполох, и на его поиски были брошены все силы Скотленд-Ярда.

Глава IV
Красное зерно

Внутренний комитет в срочном порядке созвал всех, кто заправлял делами в Красной сотне.

Прибыли Старкье, француз Франсуа, итальянец Голлом, Пол Миртиски, американец Джордж Грейб и бывший капитан нерегулярной кавалерии Лодер Бартоломью. Среди собравшихся вокруг зеленого стола в здании на Грик-стрит Бартоломью был одет лучше всех, поскольку офицерское звание – само по себе неплохая школа моды. При встрече с ним люди с трудом вспоминали его имя, а вспомнив, хмурились. В памяти у них смутно возникала какая-то связанная с ним «некрасивая история», вот только, что это была за история, никто толком не помнил. Кажется, что-то, связанное с войной в Южной Африке, когда он вроде бы сдался неприятелю, скорее, даже не просто сдался, а договорился откупиться деньгами и продовольствием. Состоялся военно-полевой суд, его разжаловали, после чего Бартоломью вернулся в Англию и буквально завалил напечатанными на пишущей машинке жалобами сначала Военное министерство, а потом и редакции всех крупных газет. Затем он взялся за театр и стал время от времени появляться на подмостках мюзик-холлов под именем «Капитан Лодер Бартоломью – герой Допфонтейна».

Были в его судьбе и другие главы, не менее интересные, ибо он участвовал в шумном бракоразводном процессе, выпускал газету светской хроники, владел несколькими скаковыми лошадьми и наконец приобрел известность тем, что в «Календаре скачек» ему посвятили целый абзац, в котором официально и однозначно сообщалось, что капитану Лодеру Бартоломью запрещено появляться на Ньюмаркетском ипподроме.

То, что он попал во внутренний комитет Красной сотни, примечательно лишь тем, что это наглядно показывает, насколько далек рядовой европеец, интересующийся политикой, от перипетий английской жизни. В свое время тайное прошение Бартоломью о вступлении в Красную сотню было принято с восторгом, и его зачисление во Внутренний комитет не заставило себя долго ждать. В конце концов, разве он не был английским офицером, аристократом? Членом самого узкого круга высшего английского общества? Примерно так рассуждали в Красной сотне, члены которой не видели большой разницы между младшим офицером какого-нибудь корпуса бездельников и командующим Королевской конной гвардией.

Бартоломью связался с сотней лишь потому, что, как он и подозревал, в терроризме не последнюю роль играет финансовая сторона дела. На разведку здесь выделялись нешуточные суммы, и при его развитом воображении ему было совсем не сложно довольно часто находить поводы для личных встреч с главным финансовым управляющим Красной сотни. Он утверждал, что был лично знаком с членами королевской семьи. Более того, он не только дал понять, что пользуется их полнейшим доверием, но даже намекнул, что связан с ними родственными узами – не Бог весть, какая заслуга для его предков.

Красная сотня не была благотворительной организацией, и членство во Внутреннем комитете приносило неплохой доход. Однажды, пребывая в дурном настроении (причиной чему был судебный приказ об изъятии имущества, вытребованный одним докучливым арендодателем), капитан Бартоломью, особо ни на что не надеясь, отправил какому-то революционеру письмо, где предложил свои услуги в качестве лондонского представителя организации, которая в то время называлась Друзья народа, но потом была поглощена Красной сотней. К его удивлению, ответ пришел положительный. Я упоминаю об этом, потому что очень важно хорошо представлять себе прошлое этого человека, ибо он сыграл немаловажную роль в изложенных в «Совете юстиции» событиях, которые имели гораздо более грандиозные последствия, чем этот наймит анархизма мог представить даже в своих самых безудержных фантазиях.

Он был одним из семи человек, собравшихся в грязной гостиной в пансионе на Грик-стрит, и стоит обратить внимание на то, что пятеро из этих людей приветствовали его с почтением, граничащим с пиететом. Единственное исключение составил Старкье, который, прибыв позже остальных, застал небольшое собрание за обсуждением слов этого молодого человека с бегающими глазами и недовольно нахмурился.

Старкье занял свое место во главе стола и нетерпеливым жестом предложил остальным садиться. После этого один из мужчин, как было заведено, встал и запер дверь. Окна были закрыты ставнями, но он проверил задвижки. Затем достал из кармана две колоды карт и бросил их беспорядочной горкой на стол. Каждый из присутствующих достал пригоршню бумажных и железных денег и положил перед собой.

Надобно заметить, что Старкье был довольно изобретательным человеком и многому научился, живя в России. Если полиция накрывает группу лиц, собравшихся вокруг зеленого стола при закрытых дверях, предъявить им какое-либо обвинение она имеет право лишь в том случае, если эти люди не могут объяснить причину, по которой они здесь собрались. И всегда лучше заплатить сто рублей штрафа за незаконную игру на деньги, чем отправиться на неопределенный период времени в шахты по подозрению в революционном заговоре.

Итак, Старкье объявил заседание открытым. По правде говоря, заседание это поначалу мало чем отличалось от обычных заседаний любых других комитетов, которые проходят сплошь и рядом. Необходимо было изыскать денежные средства на поездку Бартоломью в Париж, где в качестве гостя одного известного человека он надеялся раздобыть жизненно важные для Сотни сведения.

– За последние два месяца, товарищи, мы собираем деньги уже в четвертый раз, – раздраженно произнес Старкье. – В прошлый раз они понадобились для того, чтобы получить информацию из вашего Форин офиса [7]7
  Английское Министерство иностранных дел.


[Закрыть], которая оказалась недостоверной.

Бартоломью, приняв беззаботный вид, пожал плечами.

– Если сомневаетесь, можете не выделять денег, – сказал он. – Только учтите, я имею дело с птицами высокого полета и не полицейского какого-нибудь, не мелкого дипломатишку собираюсь подкупать.

– Дело не в деньгах, – мрачно возразил Старкье. – Вопрос в том, каков будет результат. Денег у нас более чем достаточно, но успех задуманной нами великой демонстрации зависит от надежности наших сведений.

В конце концов общим голосованием было принято решение деньги выделить, после чего пришел черед обсудить более неприятный вопрос.

Старкье чуть подался вперед и заговорил, понизив голос:

– Товарищи, есть вопросы, требующие немедленного решения, – он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул и разгладил на столе. – Мы так долго бездействовали, что тираны, которых одно название Красной сотни повергало в ужас, стали чувствовать себя в безопасности. Но уже совсем близок час нашего величайшего свершения, – голос его стал еще тише, – когда одним махом будут сметены все угнетатели народа! Мы нанесем такой удар по монархии, который будет помниться даже тогда, когда забудутся победы Цезаря и Александра Македонского, через тысячи лет, когда сами места наших славных свершений покроются пылью и превратятся в руины. Однако день этот еще не настал… Для того чтобы удар наверняка достиг цели, сначала нам необходимо избавиться от стоящих на нашем пути мелких сошек, слуг, а уж потом мы доберемся и до их хозяев. – Толстый указательный палец уткнулся в лежащий на столе список. – Фриц фон Хедлитц, – прочитал он. – Канцлер герцогства Гамбург-Альтонского.

Он обвел взглядом собравшихся и улыбнулся.

– Предприимчивый человек, товарищи… Он очень искусно помешал нам добраться до его хозяина… Я выражу общее мнение, если скажу: смерть?

– Смерть! – ответил тихий хор голосов.

Бартоломью, изменник и аферист, сказал это механически, не задумываясь. Его совершенно не трогало, что благородный человек приговаривался к смерти лишь за то, что честно исполнял свой долг.

Палец Старкье опустился чуть ниже.

– Маркиз де Санто-Страто, личный секретарь принца Эскуриальского.

Ответ был тот же:

– Смерть!

Один за другим читал он имена, время от времени перемежая их описанием злодеяний названного человека.

– А вот Хендрик Хауссманн, – он постучал пальцем по бумаге, – из берлинской тайной полиции. Он уже давно не дает нам покоя. Опасный человек. На его счету арест и наказание одного из наших товарищей.

– Смерть, – привычно отозвался комитет.

Оглашение всего списка заняло полчаса.

– Теперь следующий вопрос, – сказал Старкье.

Члены комитета беспокойно заерзали на своих местах, поскольку именно этот вопрос занимал каждого из них больше всего.

– Товарищи, мы были преданы, – продолжил председатель, и в голосе его уже не было слышно той твердости и холодной уверенности, которая звучала до сих пор. – Существует организация… реакционная по своему характеру… которая поставила перед собой цель расстраивать все наши планы. Эта организация каким-то образом узнала о нас все. – Недолго помолчав, он продолжил: – Сегодня утром я получил письмо, в котором меня называют главой внутреннего комитета и угрожают смертью. – Он снова немного помолчал. – Письмо подписано: «Четверо благочестивых».

Это сообщение было встречено гробовым молчанием… Молчанием, которое привело его в полное недоумение, потому что, хоть он и испытал настоящее потрясение, получив то письмо, в душе Старкье с восторгом предвкушал, какую бурю вызовет это сообщение у его соратников. Впрочем, причина загадочного молчания довольно скоро прояснилась.

– Я тоже получил письмо, – негромко промолвил Франсуа.

– И я.

– И я.

– И я.

Лишь Бартоломью не подал голоса. Никто ему ничего не сказал, но он буквально почувствовал подозрение во взглядах, которые устремились в его сторону.

– Я писем не получал, – сказал он, легко рассмеявшись. – Только вот это.

Он порылся в кармане жилета и достал два кофейных зерна. В них не было ничего необычного, кроме того что одно из них было покрашено в красный цвет.

– Что это значит? – настойчиво произнес Старкье.

– Не имею ни малейшего представления, – пренебрежительно улыбнулся Бартоломью. – Их прислали мне в коробочке, маленькой, как для ювелирных изделий. Никаких писем или записок к ним не прилагалось.

– Но что это означает? – настаивал Старкье. Все вытянули шеи, пытаясь получше рассмотреть зерна. – Это должно быть что-то важное… Думайте.

Бартоломью зевнул.

– Лично я не знаю, что это может означать, – беззаботно проронил он. – Ничего важного в моей жизни не связано ни с красными, ни с темными зернами, насколько я…

Вдруг он замолчал, и все увидели, как лицо его сначала побагровело, а потом сделалось совершенно белым, как бумага.

– Что? – спросил Старкье, и в его голосе послышались тревожные нотки.

– Сейчас, – пробормотал Бартоломью и взял дрожащими пальцами красное зерно.

Он долго крутил его перед глазами, собираясь с мыслями. Он не мог всего объяснить и прекрасно это осознавал.

Если бы только он раньше понял смысл этого послания, что-нибудь можно было придумать, но сейчас, когда на него устремлены шесть пар подозрительных глаз и когда он уже выдал свое замешательство, тянуть с ответом было не в его интересах.

Он должен был выдумать какую-нибудь правдоподобную историю.

– Много лет назад, – начал он, с трудом сдерживая дрожь в голосе, – я состоял в организации, подобной нашей, и… среди нас нашелся предатель. – Капитан уже придумал, что скажет дальше, поэтому немного успокоился, голос его окреп. – Предателя разоблачили, и судьбу его должно было решить голосование. За смерть и за жизнь проголосовало одинаковое количество людей, и мой голос, поскольку я был председателем, должен был стать решающим. Красное зерно означало жизнь, а черное – смерть. Я проголосовал за смерть.