Текст книги "Долина Ужаса. Совет юстиции (сборник)"

Глава XIII
«Рационалисты»

В уютной гостиной квартиры в Западном Кенсингтоне Гонзалес и Пуаккар курили послеобеденные сигары. Сидели они молча, и каждый думал о чем-то своем. Швырнув недокуренную сигару в камин, Пуаккар достал полированную бриаровую трубку и медленно набил ее табаком из большого кисета. Леон наблюдал за ним из-под наполовину опущенных век и делал выводы из увиденного.

– Вы становитесь сентиментальны, мой друг, – сказал он.

Пуаккар вопросительно поднял брови.

– Вы случайно закурили одну из сигар Джорджа и, только выкурив ее до половины, заметили, что забыли сорвать с нее ленточку, и сделали это. Ленточка дала вам понять, что курите вы сигару любимого сорта Джорджа, и это натолкнуло вас на мысли, которые привели к тому, что вкус сигары стал вам неприятен, и вы, не докурив, выбросили ее.

Прежде чем ответить, Пуаккар раскурил трубку.

– Вы рассуждаете, как дешевый сыщик из рассказов во второразрядных журналах, – откровенно заявил он. – Если хотите знать, я видел, что это сигары Джорджа, и закурил только лишь из чувства солидарности, но потом понял, что у дружбы все же должны быть границы, вот и выбросил ее. Так что это вы сентиментальны.

Гонзалес закрыл глаза и улыбнулся.

– Сегодня появился еще один отзыв о вашей книге. В «Ивнинг миррор». Читали? – мстительным тоном прибавил он.

Пуаккар, откинувшись в расслабленной позе на спинку глубокого мягкого кресла, покачал головой.

– В ней говорится, – безжалостно продолжил Пуаккар, – что из автора, который может так скучно писать о Марокко, как вы, вышел бы…

– Избавьте, – полусонным голосом пробормотал Гонзалес.

Они просидели минут десять, не произнося ни слова. Тишину нарушало лишь мерное тиканье маленьких часов на каминной полке да умиротворенный звук, с которым Пуаккар попыхивал трубкой.

– У меня создалось впечатление, – не открывая глаз, заговорил Гонзалес, – что Джордж ведет себя, как учитель, который задал двум ученикам сложную задачу, ни на секунду не сомневаясь, что они преодолеют все трудности и найдут решение.

– Я думал, вы спите, – сказал Пуаккар.

– Еще никогда я не был так бодр, – спокойно отозвался Гонзалес. – Я просто анализирую то, что нам известно. Вы знаете мистера Питера Суини?

– Нет, – ответил Пуаккар.

– Это член городского совета Челмсфорда. Умнейший и добрейший человек.

Пуаккар промолчал.

– Кроме того, он возглавляет движение «Рациональная вера», о котором, возможно, вы слышали.

– Не приходилось, – признался Пуаккар, говорил он спокойно, почти безучастно, но некоторая заинтересованность в тоне все же пробивалась.

– «Рационалисты», – сонным голосом пояснил Гонзалес, – отделились от новых унитариев, а новоунитарии – это сборище недовольных или чем-то обиженных людей.

Пуаккар зевнул.

– Но у «рационалистов» есть определенные цели, – продолжил Гонзалес. – А еще у них есть свой духовой оркестр, исполняющий слащавые песенки, сочиненные мистером Суини. Он довольно состоятельный человек, так что издает и распространяет свои сочинения за собственные деньги.

После этого Гонзалес замолчал на несколько минут.

– Цели, милый духовой оркестрик, музыканты которого получают ежемесячный оклад… из кармана Питера…

Пуаккар повернул голову и с интересом посмотрел на друга.

– К чему вы клоните? – спросил он.

– Сторонники рациональной веры, – монотонно продолжил Гонзалес, – это те люди, которые всегда находятся в меньшинстве. Они постоянно протестуют против чего-то: против пивных заведений, против мюзик-холлов, против поедания мяса, против вакцинации… против смертной казни, – добавил он негромко.

Пуаккар молчал, ожидая продолжения.

– Когда-то их считали кучкой зануд. Хулиганы приходили на их встречи и устраивали драки, полиция обвиняла их в препятствии правосудию, а некоторых из них даже упекли в тюрьму. Оттуда они вышли героями, и в честь них был устроен торжественный обед… Организатором его выступил Питер. Сейчас их уже никто не преследует – мученичество так дешево не купишь, – и общество это превратилось в полноправное движение, как модный нынче социализм, что доказывает: если чем-то заниматься долго и упорно, при этом громко заявляя «Pro bono publico» [17]17
  Ради общественного блага (лат.).


[Закрыть], это перестает раздражать людей, и они начинают верить вам на слово.

Теперь уже Пуаккар слушал друга очень внимательно.

– Сам Питер живет припеваючи, ему принадлежит множество домов в трущобах, он заманил в свое движением и других состоятельных дам и господ… «Рационалисты» любят устраивать демонстрации и делают это при каждом удобном случае. При этом они распевают свои песни протеста (Питер называет их «хоралы», и это очень удачное название, потому что указывает на их полурелигиозную суть), протеста против вакцинации, поедания животных и Бог знает против чего еще. Но из всех этих «месс протеста» самая важная для них та, которая была специально сочинена, чтобы показать, как им отвратительна смертная казнь.

После этого Гонзалес замолчал так надолго, что Пуаккар нетерпеливо бросил:

– И что же?

– Я пытаюсь вспомнить этот «хорал», – отстраненно произнес Леон. – Если мне не изменяет память, в одном куплете там есть такие слова:

 
Выйдем на славную битву смиренно
Да искореним великое зло!
Убийство все равно есть убийство,
Хоть и законом дозволено.
 

– Смысл последней строчки несколько размыт, – снисходительно прокомментировал Гонзалес, – но в общем и целом передает главную идею всего сочинения. Там был еще один куплет, сейчас его слова вылетели у меня из головы, но я думаю, что со временем вспомню их.

Тут он подался вперед и прикоснулся к руке Пуаккара.

– Когда мы на днях обсуждали… наш план, вы говорили о самой большой опасности, о том единственном, чего мы не можем избежать. Вам не кажется, что сторонники «Рациональной веры», с их протестами, демонстрациями, духовым оркестром и нелепыми хоралами, могут решить эту задачу?

Пуаккар вынул изо рта трубку.

– Вы – изумительный человек, Леон, – сказал он.

Леон подошел к шкафу, открыл дверцу ключом и вынул большую плоскую папку, похожую на те, в которых художники носят свои рисунки. Он развязал тесемки и перевернул несколько страниц. На то, чтобы собрать эти документы, у «Четверых благочестивых» ушло много времени и денег.

– Что собираетесь делать? – полюбопытствовал Пуаккар, когда его компаньон, сняв пиджак и нацепив на нос пенсне, уселся с каким-то большим чертежом за письменный стол. Леон достал из стола тонкий рейсфедер, с видом опытного чертежника внимательно осмотрел его кончик и аккуратно открыл чернильницу.

– У вас никогда не возникало желания рисовать карты несуществующих земель? – спросил он. – Придумывать названия для заливов, росчерком пера создавать города, треугольничками изображать горы? Я вот собираюсь заняться чем-то подобным. Видите ли, вдруг ужасно захотелось пошалить. Спасу нет, до того хочется подразнить Скотленд-Ярд!

Фалмут узнал об этом за день до суда. Точнее будет сказать, не он узнал, а ему доложили, что некий владелец пансиона на Гауэр-стрит сообщил в полицию о том, что в его заведении сняли комнату двое подозрительных мужчин. Пришли они ночью, и при них был чемодан с разными иностранными наклейками. Незнакомцы норовили держаться в тени, не показывать лиц, и у одного из них была явно фальшивая борода. Однако самым подозрительным обстоятельством было то, что за номер они заплатили вперед. Только представьте, каково было охваченному страшным подозрением хозяину пансиона, едва сдерживая дрожь и призвав на помощь все свое актерское мастерство, изображать радушие и показывать подозрительным постояльцам их квартиру, когда его раздирало желание бежать в расположенный за углом полицейский участок. Тем более что один из них называл другого Леоном и, разговаривая громким трагическим шепотом, они поминали «несчастного Манфреда».

Оставив вещи, они вместе вышли из пансиона, сказав, что вернутся за полночь, и попросили растопить в спальне камин – той ночью было сыро и зябко.

Уже через полчаса обо всем этом по телефону было сообщено Фалмуту.

– Что-то уж слишком хорошо все сходится! – прокомментировал он, но все-таки распорядился принять соответствующие меры.

К полуночи пансион был взят в плотное кольцо. Полиция сработала так умело, что случайный прохожий никогда бы не догадался, что дом окружен и находится под наблюдением. В три часа утра Фалмут решил, что разыскиваемых предупредили, и приказал взломать дверь их номера, чтобы провести обыск. Кроме чемодана, в номере они не нашли ничего. Внутри не было ничего подозрительного – кое-какая одежда с ярлычком парижского портного, но Фалмут, осматривая находку, обнаружил, что в чемодане имеется потайное дно.

– Ну-ка, ну-ка! – простовато воскликнул он, что несколько не соответствовало значимости его открытия, ибо внутри этого хитроумного тайника обнаружились аккуратно сложенные чертежи. Наскоро осмотрев их, суперинтендант удивленно присвистнул, снова сложил и спрятал в карман.

– Наблюдение с дома не снимать, – приказал он. – Не думаю, что они вернутся, но если вернутся – берите.

После этого он со всей возможной скоростью, которую мог развить автомобиль, промчался по пустынным ночным улицам, чтобы в конце прервать здоровый сон главного комиссара.

– Что у вас? – спросил тот, проведя сыщика в кабинет.

Фалмут показал ему планы. Комиссар удивленно поднял брови.

– Это то, о чем я предупреждал, – сказал Фалмут.

Шеф полиции разложил чертежи на большом письменном столе.

– Уондзуорт, Пентонвилл и Рединг, – промолвил комиссар. – Планы тюрем. И удивительно подробные.

Фалмут указал на надписи неровным подчерком и линии, аккуратно начерченные под линейку красными чернилами.

– Да, я вижу, – кивнул комиссар и прочитал: – «Стена – толщина 3 фута. Динамит здесь. Караульный здесь – можно застрелить со стены. Расстояние до входа в блок – 25 футов. Камера смертников здесь. Стены – 3 фута, одно окно с решеткой, 10 футов 3 дюйма от земли». Смотри ты, как они все точно высчитали!.. А это что? Уондзуорт?

– Тут везде так, сэр, – сказал Фалмут. – Расстояния, высоты, посты охраны. У них, наверное, ушли годы на то, чтобы собрать все эти сведения.

– Ясно одно, – уверенно сказал комиссар, – что бы они ни задумали, действовать будут после суда – во всех этих планах главное внимание уделяется камерам смертников.

На следующее утро Фалмут наведался к Манфреду.

– Хочу поставить вас в известность, мистер Манфред, – сказал он, – что нам стали известны подробности вашего спасения.

Похоже, Манфреда это сообщение порядком озадачило.

– Этой ночью вашим друзьям каким-то чудом удалось ускользнуть от нас, но они оставили подробно разработанный план…

– На бумаге? – спросил Манфред, и по его лицу скользнула быстрая улыбка.

– На бумаге, – с важным видом кивнул Фалмут. – Я посчитал своим долгом сообщить вам об этом, потому что вы, похоже, чересчур уверены в том, что практически невозможно. Сбежать из тюрьмы вам не удастся.

– Да, – рассеянно ответил Манфред, – может быть… Так вы говорите, план был записан на бумаге?

– Да, все было продумано до мелочей. – Тут полицейский решил, что сказал уже достаточно, поэтому сменил тему разговора. – Вам не кажется, что пора бы уже подумать о чем-то другом и все-таки пригласить адвоката?

– Наверное, вы правы, – медленно произнес Манфред. – Не могли бы вы подыскать юриста из хорошей, уважаемой конторы?

– Разумеется, – сказал Фалмут, – хотя вашей защите…

– Это не для защиты, – жизнерадостно произнес Манфред. – Просто я подумал, что мне стоит составить завещание.

Глава XIV
В Олд-Бейли

Двери Олд-Бейли были открыты не для всех. В здание центрального уголовного суда могли попасть только избранные: репортеры, знаменитые артисты и самые успешные писатели, получившие специальные билеты от шерифов. О прибытии последних сообщили первые выпуски вечерних газет. Толпе собравшихся у здания суда пришлось довольствоваться обсуждением заключенного и его вероятной судьбы.

«Мегафон» и на этот раз опередил конкурентов, опубликовав завещание заключенного во всех подробностях. В колонке редактора его называли не иначе как «сей поразительный документ» или «необыкновенный образчик». Подобный пиетет был вызван в равной степени двумя причинами: во-первых, суммой завещания и, во-вторых, щедростью, с которой эта сумма распределялась.

В завещании шла речь о почти полумиллионном состоянии, из которого ошеломительная сумма в 60 тысяч фунтов была завещана «секте “Рациональная вера” на продвижение кампании за отмену смертной казни». Это было тем более удивительно, если вспомнить, что «Четверо благочестивых» признавали лишь один вид наказания для тех, кого считали в чем-то виновным.

– Вы, разумеется, хотите, чтобы это сохранилось в тайне, – с убеждением произнес юрист, когда завещание было засвидетельствовано.

– Вовсе нет, – ответил Манфред. – Мне бы даже хотелось, чтобы вы передали копию в «Мегафон».

– Вы что это, серьезно? – ошеломленно промолвил адвокат.

– Совершенно, – ответил заключенный. – Кто знает, – улыбнулся он, – может быть, это как-то изменит общественное мнение в… э-э-э… мою сторону.

Таким образом, удивительное завещание сделалось общественным достоянием и, когда в Олд-Бейли Манфред поднимался по узкой деревянной лестнице на скамью подсудимых, в зале стоял гул – это собравшиеся на слушание обсуждали последнюю причуду подсудимого.

– Тишина!

Манфред с любопытством осмотрел большую огороженную площадку, а когда конвоир указал на скамью, кивнул и сел. После того как был зачитан обвинительный акт, он встал.

– Признаете ли вы себя виновным? – спросили его, и он коротко ответил:

– Воздерживаюсь от ответа.

За происходящим обвиняемый наблюдал с интересом. Деловитые шерифы в мехах, священник, сидевший закинув ногу на ногу, три ряда барристеров в париках, репортеры на отдельной скамье, яростным шепотом отдающие указания посыльным, которым передавали свои записи, судебные приставы, плотная шеренга полицейских, растянувшаяся по периметру зала, – всех их он осмотрел с любопытством, но больше всего его заинтересовал судья в алой мантии, с по-стариковски мудрым и совершенно невозмутимым лицом.

Главный адвокат обвинения, невысокий мужчина с умным, уверенным лицом и подчеркнуто оживленными манерами, то и дело напоминал суду о своем искреннем желании вести дело беспристрастно и справедливо. Он заявлял, что не готов рассматривать некоторые обстоятельства, прояснившиеся в ходе полицейского расследования, и не хотел склонять суд к мысли, что подсудимый напрочь лишен положительных качеств.

Он даже не побоялся заявить, что человек, который был убит и в убийстве которого обвиняли Манфреда, не заслуживал уважения и не был достойным гражданином своей страны. Свидетели, лично знакомые с убитым, все как один отказывались отвечать на вопросы о его моральных качествах. Адвокат обвинения был готов полностью согласиться с утверждением, что это был ужасный человек, дурно влиявший на окружавших его людей, растлитель работавших на его фабрике молодых женщин, нарушитель закона, подлец и распутник.

– Но, господа присяжные, – с глубоким убеждением воскликнул адвокат, – цивилизованное сообщество, наподобие нашего, живет в соответствии с определенной системой, какой бы несовершенной и запутанной она ни была, которая определяет, какого наказания заслуживает преступник или тот, кто замыслил злодеяние! Поколения мудрейших людей создавали и усовершенствовали эту систему, чтобы она включила в себя все известные провинности. Обществу было нелегко принять эту систему, ему пришлось пойти на огромные жертвы, чтобы согласиться с заложенными в нее принципами. С потом и кровью было выстрадано право на великую свободу – свободу закона, в духе безупречной объективности проводимого в жизнь избранными служителями.

Далее он заговорил о «Четверых благочестивых», которые разработали собственные механизмы возмездия, вышедшие за рамки и поправшие существующие законы; которые сами выносили приговор и сами приводили его в исполнение, независимо и в нарушение существующего кодекса.

– Я снова повторю, что вовсе не собираюсь обвинять их в том, что наказывали они невинных. На основании тех улик против своих жертв, которыми обладали они, служители закона сами, не мешкая, приступили бы к судебному преследованию этих людей. Если бы «Благочестивым» заблагорассудилось принять, так сказать, абстрактный взгляд на то или иное правонарушение, и если бы они сообщили нам, что тот или иной человек заслуживает наказания, мы, представители существующего права, ни на миг не усомнились бы в справедливости вынесенной ими оценки. Однако мы столкнулись с вопросом относительно адекватности наказания и с еще более серьезным вопросом о правомерности наложения наказания отдельно взятым лицом, что и привело к тому, что этот человек, который оказался сего дня здесь на скамье подсудимых, обвиняется в убийстве.

Пока звучала вступительная речь адвоката обвинения, Манфред сидел, подавшись вперед, и внимательно слушал. Пару раз он кивнул, как будто соглашаясь, но несогласия не выразил ни разу.

Свидетели вызывались по очереди. Констебль, за ним доктор, потом словоохотливый косоглазый иностранец. После допроса каждого из них адвокат поворачивался к Манфреду и спрашивал, нет ли у него вопросов, но тот только качал головой.

– Вы раньше когда-нибудь видели обвиняемого? – спросил адвокат последнего из свидетелей.

– Нет, сэр, не фидеть! – не задумываясь воскликнул тот. – Я ничего не иметь сказать протиф него.

Спускаясь со свидетельской трибуны, он негромко произнес:

– Остались еще трое… Я пока не хотеть умирать.

Это проявление осторожности вызвало смех в зале, но вдруг заговорил Манфред. Резким голосом он попросил его задержаться, а потом обратился к судье:

– Вы позволите, ваша честь?

– Прошу вас, – вежливо ответил тот.

– Вы что-то упомянули об остальных троих, – сказал Манфред иностранцу. – Вы хотите сказать, что они угрожали вам?

– Нет, сэр, что фы! – горячо воскликнул энергичный человечек.

– Я не имею права задавать вопросы адвокату, – улыбаясь произнес Манфред, – но я хочу обратить его внимание на то, что в этом деле на свидетелей давление не оказывалось.

– Это так, – поспешил заверить его юрист. – И вы имеете полное право на подобное заявление.

– У нас нет прямых доказательств вины этого человека, – обвиняемый указал на свидетельскую трибуну, – поэтому никаких действий против него не предпринималось. Но этот господин занимается контрабандой сахарина и торговлей крадеными вещами. Впрочем, я думаю, полиция им еще займется.

– Это ложь! – вскричал человечек на свидетельской трибуне. Он побелел как полотно и весь затрясся. – Клевета!

Манфред снова улыбнулся и жестом дал понять, что больше его не задерживает.

Судья мог сделать подсудимому замечание за не относящееся к делу обвинение, но промолчал.

Выступление обвиняющей стороны подходило к концу, когда кто-то из работников суда подошел к судье и, наклонившись, принялся что-то шептать ему на ухо. После того как был выслушан последний свидетель, судья объявил перерыв и попросил обвинителя зайти к нему в кабинет.

Обвиняемого отвели в камеру, расположенную этажом ниже зала суда. Там Манфреду шепнули, что его ожидает, и лицо его сделалось очень серьезным.

После перерыва судья, усаживаясь на свое место, обратился к жюри:

– Поскольку дело это очень необычное, – сказал он, – при его рассмотрении могут возникнуть определенные обстоятельства, не имеющие прецедента в юридической практике. Тем не менее истории известны примеры, когда суду давались свидетельские показания в такой форме, в которой они сейчас будут представлены нам. – Он раскрыл лежащую перед ним толстенную книгу в том месте, где в нее была вложена бумажная закладка. – Вот дело «Королева против Форсайта». Еще раньше – «Королева против Берандера». И еще более раннее дело, на которое, принимая решение, ссылались судьи в обоих предыдущих случаях, – дело «Король против Томаса Мэндори». – Он закрыл фолиант. – Несмотря на то что подсудимый не изъявил желания пригласить на суд своих свидетелей, нашелся господин, который сам вызвался дать показания в его защиту. Он пожелал, чтобы его имя не было названо, и определенные обстоятельства вынуждают меня выполнить эту просьбу. Господа присяжные, можете быть уверены, что мне известна и личность свидетеля, и то, что этот человек в полной мере заслуживает доверия.

Он кивнул одному из приставов, и через судейскую дверь на свидетельскую трибуну прошел молодой человек. Одет он был в узкий облегающий сюртук, а верхнюю часть его чисто выбритого лица скрывала полумаска.

Он чуть наклонился над перилами и улыбнулся Манфреду, который внимательно на него смотрел.

– Вы хотите выступить в защиту обвиняемого? – спросил судья.

– Да, милорд.

Следующий вопрос заставил зал ахнуть от удивления.

– Вы утверждаете, что несете равную с ним ответственность за его поступки?

– Да, милорд!

– Другими словами, вы являетесь членом организации, которая именует себя «Четверо благочестивых»?

– Да.

Говорил он спокойно и то необычайное волнение в зале, которое вызвало его признание, не произвело на него ровным счетом никакого впечатления.

– Кроме того, вы заявляете, – продолжил судья, заглянув в лежащий перед ним листок бумаги, – что участвовали в обсуждении их планов?

– Совершенно верно.

Паузы между вопросами были довольно долгими, потому что судья делал какие-то отметки на листке. Адвокат обвинения тоже что-то усердно записывал.

– И вы говорите, что вам известны их цели и методы работы?

– Полностью.

– Вы помогали им приводить в исполнение принятые решения?

– Да.

– И участвовали в принятии этих решений?

– Да.

– Вы говорили, что решения эти были вызваны чувством долга и ответственности перед человечеством, верно?

– Да, я это говорил.

– И что те люди, которых они убили, заслуживали смерти?

– В этом я не сомневаюсь.

– Ваши заявления основаны на вашем собственном знании и на проведенном вами расследовании, это так?

– В двух случаях они основаны на моем собственном знании, в остальных – на проведенном мной расследовании и самостоятельных свидетельских показаниях авторитетных специалистов по пр а ву.

– Что подводит меня к следующему вопросу, – сказал судья. – Вы когда-нибудь давали указание какой-либо комиссии расследовать обстоятельства тех или иных известных случаев, связанных с организацией «Четверо благочестивых»?

– Да.

– Эта комиссия состояла из главного судьи некоего европейского государства и четырех известных специалистов по уголовному праву?

– Да, это так.

– И ваши заявления основываются на результатах работы этой комиссии?

– Да.

Судья с серьезным видом кивнул, и к допросу свидетеля приступил государственный обвинитель.

– Прежде чем начать задавать вопросы, – сказал он стоя, – я бы хотел сказать, что полностью поддерживаю его светлость в решении позволить вам не раскрывать своей личности.

Молодой человек поклонился.

– Итак, – продолжил обвинитель, – позвольте мне спросить вот что. Как долго вы были напрямую связаны с «Благочестивыми»?

– Шесть месяцев, – ответил человек в маске.

– То есть вы не можете давать показания по существу данного дела. Я напомню, что преступление, вменяемое в вину подсудимому, было совершено пять лет назад.

– Могу только на основании данных, собранных комиссией.

– Позвольте спросить (вы можете не отвечать на этот вопрос, если пожелаете), вы уверены, что ответственность в этом деле лежит на «Благочестивых»?

– Несомненно, – без колебаний ответил молодой человек.

– И ничто не может заставить вас усомниться в этом?

– Может, – улыбнулся свидетель. – Если Манфред скажет, что это не так, я не просто начну сомневаться в этом, а буду полностью уверен в его невиновности.

– Так вы говорите, что одобряете и их методы, и те цели, которые они преследуют, верно?

– Да.

– Давайте предположим, что вы возглавляете некую фирму, на которой работает тысяча человек. На вашей фирме существуют определенные правила и предписания, регламентирующие поведение работников, а также система штрафов и наказаний за нарушение дисциплины. И представьте себе, вы узнаете, что кто-то из ваших работников взялся сам судить поведение своих коллег и, кроме ваших правил, установил собственные.

– Да?

– Каково будет ваше отношение к этому человеку?

– Если правила, которые ввел он, окажутся разумными и уместными, я включу их в свои.

– Давайте возьмем другой случай. Представьте, что вы руководите определенной территорией, отвечаете за исполнение законов…

– Я знаю, что вы хотите сказать, – прервал его свидетель, – и могу сразу вам ответить, что государственные законы – это частый забор, поставленный для защиты общественных интересов. И все же, каким бы частым ни был этот забор, в нем всегда найдутся щели или дыры, и есть такие люди, которые обязательно их найдут и украдкой или в открытую протиснутся через них.

– И вы готовы приветствовать всякие незаконные формы правосудия, которые служат чем-то вроде моральных затычек для этих дыр?

– Я готов приветствовать чистое правосудие.

– Если бы оно было представлено вам в виде некоего абстрактного предложения, вы бы приняли его?

Прежде чем ответить, молодой человек в маске задумался.

– Трудно настроить себя на восприятие абстракций, когда видишь перед собой наглядные доказательства действенности методов «Благочестивых».

– Возможно, вы правы, – сказал обвинитель и объявил, что закончил.

Прежде чем покинуть трибуну, свидетель задержался, посмотрев на арестованного, но Манфред с улыбкой покачал головой, и стройный подтянутый молодой человек вышел из зала суда через ту же дверь, в которую входил.

Приглушенный гул голосов, поднявшийся в зале с его уходом, какое-то время оставался незамеченным, потому что судья и адвокат защиты принялись что-то оживленно обсуждать вполголоса.

Гарретт, сидевший среди журналистов, изложил в словах то, что в этот миг было на уме у всех, кто находился в зале.

– Ты заметил, Джимми, – сказал он, повернувшись к Джеймсу Синклеру, репортеру из «Ревью», – что весь этот суд кажется каким-то ненатуральным? Тут даже не чувствуется самого главного, чем отличаются разбирательства об убийстве – никто не ощущает трагедии, как будто не произошло ничего страшного. Пришили парня, а судья даже ни разу не сказал: «Этот несчастный, вырванный из жизни в самом расцвете лет…» Я даже не услышал ничего такого, что заставило бы меня посмотреть на обвиняемого, чтобы увидеть, как он себя поведет. Это, скорее, какая-то пустая и бессмысленная философская дискуссия.

– Это точно, – отозвался Джимми.

– А все это потому, – продолжил Гарретт, – что, если они его признают виновным, его придется казнить. Это как дважды два. Если его не повесят, к чертям собачьим полетит и Британская конституция, и Великая хартия вольностей, и Вормсский рейхстаг, и все то, о чем тут щебетал Билл Седдон.

Последнее неуважительное замечание относилось к вступительной речи обвинителя. Сейчас же сэр Уильям Седдон снова поднялся со своего места и обратился к жюри с заключительной частью выступления. Он принял во внимание показания последнего свидетеля и отказ обвиняемого задать ему какие-либо вопросы и стал педантично перечислять все пункты, которые указывали на вину человека на скамье подсудимых. Упомянул он и внешний вид последнего свидетеля. Не ручаясь за то, что это может иметь какое-либо существенное значение, он все же счел нужным обратить внимание жюри на то, что выступал тот в маске. Хотя, разумеется, присяжные должны были вынести приговор, опираясь на законы в том виде, в котором они существуют, а не так, если бы их не существовало вовсе, они должны были использовать закон, а не придумывать его – в этом и состоял их долг. Подсудимому будет дана возможность высказаться в свою защиту. И все (тут адвокат обвинения махнул правой рукой в сторону присяжных) готовы внимательно выслушать его, если он воспользуется своим правом, и если выступление обвиняемого вызовет какие-либо сомнения, никто из присяжных не станет этого утаивать. И все же он не понимал, даже не мог себе представить, что могло бы заставить жюри вынести не обвинительный, а какой-либо иной приговор.

Какое-то время казалось, что Манфред не сбирается воспользоваться предоставленной ему возможностью, поскольку сидел он с совершенно спокойным видом, даже не пошевелился ни разу, но он встал и взялся за край полочки для письменного прибора.

– Милорд, – сказал он, потом с извиняющимся видом повернулся к жюри и прибавил: – Господа присяжные.

В зале воцарилась такая тишина, что как-то неожиданно стали слышны звуки улицы и поскрипывание карандашей репортеров.

– Я сомневаюсь в том, что мои слова могут иметь какое-либо значение или что-нибудь изменить, – продолжил он. – Но не потому, что я предполагаю, будто вы уже признали меня виновным, не имея на то бесспорных и убедительных доказательств. Я в долгу перед господином адвокатом обвинения, – он поклонился внимательно наблюдавшему за ним обвинителю, – за то, что он избавил меня от необходимости произносить те банальности, которые, как я боялся, омрачат этот суд. Он не стал обелять казненного нами человека или оправдывать его страшные, отвратительные преступления.

Напротив, он очень четко обрисовал, в каком положении нахожусь я по отношению к закону, и я полностью согласен со всем, что он сказал. Несовершенства закона громадны, и я понимаю, что при нынешнем устройстве общества невозможно переиначить закон так, чтобы те преступники, с которыми имеем дело мы, наказывались по заслугам государством. Я не сетую на судьбу за то, что оказался здесь. Когда я только брался за выполнение своей миссии, я понимал, на что иду, потому что, – тут он улыбнулся повернутым к нему лицам присяжных, – я тоже разбираюсь в вопросах права… Как и в других науках.

Кое-кто полагает, что я сгораю от страстного желания изменить законы этой страны. Это не так. Незыблемые законы, не гибкие по своей структуре, не могут быть приспособлены к особенностям того или иного дела, тем более к делам наподобие того, что разбирается сейчас. У Англии хорошие законы, мудрые, справедливые и объективные. Какая нужна еще похвала, если я признаю тот факт, что эти законы требуют лишить меня жизни, и соглашаюсь с правосудием, которое обрекает меня на смерть?

И все же, когда я снова окажусь на свободе, – без тени смущения продолжил он, – я не сойду со своей дороги, потому что внутри меня есть нечто, четко указывающее мне, к чему я должен стремиться и каково мое предназначение в этом мире. Если вы скажете, что, выбирая и наказывая одного человека из тысяч, заслуживающих его, что, ступая лишь на самый краешек мира преступников, я сам поступаю несправедливо, ибо действую избирательно, я отвечу, что с каждым казненным нами человеком сотни других, преисполнившись ужаса, задумаются, прежде чем свернуть с прямой дороги. Одна смерть спасает сотни жизней. И если вы серьезно спросите меня, сумел ли я изменить человечество к лучшему, я так же серьезно отвечу: да!