Текст книги "Сэр Найджел. Белый отряд"

– Конечно, отец, – серьезно согласилась она.

– Но эти англичане! Ах! Возьмите гота, гунна и вандала, смешайте их и прибавьте разбойника-варвара, а потом напоите это существо допьяна – и получится англичанин. Боже мой! Разве жил на земле когда-нибудь еще такой народ! Какая страна от них свободна? Я слышал, что и в Италии их так же полным-полно, как и здесь. Они всюду, кроме небес.

– Дорогой отец, – воскликнула Тита, все еще поддерживая сердитого старика, который, хромая, взбирался по дубовой лестнице, – не забывай, что эти добрые синьоры, защитившие нас, тоже ведь англичане!

– Ах да! Прошу прощения, сэры! Входите вот сюда, в комнаты. Кое-кому мои картины нравятся, но я вижу, что искусство вести войну – единственное, которое почитается в вашей стране.

Низкая комната с дубовыми панелями, в которую старик ввел их, была ярко освещена четырьмя лампами с благовонным маслом. У стен, над столом, на полу и вообще повсюду стояли и висели огромные листы стекла, расписанные самыми яркими красками.

– Значит, они вам нравятся? – воскликнул хромой художник, заметив на лицах юношей изумление и удовольствие. – Среди вас все же, значит, есть люди, которые ценят это пустое занятие?

– Никогда бы не поверил, что такое мастерство возможно, – восхищался Аллейн. – Какие краски! Какой рисунок! Посмотри, Форд, на эти мучения святого Стефана! Кажется, можно взять в руку один из камней, которые лежат наготове у подлых убийц!

– А тот олень, с крестом между рогами… Честное слово, Аллейн, я никогда не видел подобного красавца даже в лесах Бира.

– А зелень под ним – какая яркая и светлая! Да, все картины, что я видел до сих пор, в сравнении с этими – только детская забава. Должно быть, этот достойный джентльмен – один из тех великих живописцев, о которых я так часто слышал от отца Варфоломея в былые дни, когда жил еще в Болье.

Смуглое подвижное лицо художника сияло радостью, вызванной неподдельным восторгом этих двух молодых англичан. Его дочь сбросила плащ, и юноши увидели ее лицо, тонкое и нежное, прекрасное чисто итальянской красотой; вскоре Форд смотрел уже на него, а не на висевшие перед ним картины. Аллейн же продолжал с легкими восклицаниями восторга и изумления переводить взор от стен к столу и снова на стены.

– Что вы скажете на это, молодой сэр? – спросил художник, срывая ткань с плоского предмета, который он держал под мышкой.

Это был кусок стекла в форме листа, с изображением лица, окруженного нимбом. Рисунок был настолько изящен и тон так совершенен, что молодому оруженосцу показалось, будто это действительно человеческое лицо смотрит на них печальным и задумчивым взором. Он всплеснул руками, охваченный счастливым трепетом, какой истинное искусство всегда вызывает в истинном художнике.

– Удивительно! – воскликнул он. – Чудесно! Но я поражаюсь, сэр, как вы рискнули произведение столь прекрасное и драгоценное нести ночью, среди буйной толпы.

– Я в самом деле поступил опрометчиво, – отозвался художник. – Дай вина, Тита, из флорентийской фляги. Если бы не вы, я просто боюсь и подумать о том, что могло бы случиться. Посмотрите на тон кожи: его не восстановишь, ибо эту краску, как правило, либо пережигают в печах и она становится чересчур темной, либо она вообще не удерживается, и вот получаешь болезненно-белый цвет. А тут вы видите жилы и биение крови. Да, diavolo[111]111
  Черт побери (ит.).


[Закрыть], если бы стекло это разбилось, мое сердце разбилось бы тоже. Это витраж для одного из окон на хорах церкви Сен-Реми, и мы, моя маленькая помощница и я, отправились посмотреть, действительно ли он соответствует по размерам каменной амбразуре. Мы закончили, когда уже наступила ночь, и что нам оставалось, как не унести его домой, оберегая всеми доступными для нас способами? Но вы, молодой сэр, говорите так, словно кое-что понимаете в искусстве.

– Настолько мало, что не осмеливаюсь рассуждать о нем в вашем присутствии, – ответил Аллейн. – Я воспитывался в монастыре, и не велика была заслуга – обращаться с кистью более ловко, чем мои братья-послушники.

– Вот вам краски, кисть, бумага, – сказал старик-художник. – Я не даю вам стекла, ибо это другой материал и требует большого умения смешивать краски. А теперь прошу вас показать мне ваше искусство. Спасибо, Тита. Венецианские стаканы наполним до краев. Садитесь, синьор.

И пока Форд беседовал с Титой, он – на англо-французском, она – на франко-итальянском, старик внимательно разглядывал драгоценную голову, проверяя, нет ли на поверхности какой-либо царапины. Когда он снова поднял взор, Аллейн несколькими смелыми мазками набросал на белом листе, лежавшем перед ним, женское лицо и шею.

– Diavolo! – воскликнул художник, склонив голову набок. – У вас есть способности, да, cospetto, у вас есть способности. Это лицо ангела!

– Это же лицо леди Мод Лоринг! – воскликнул Форд, еще более изумленный.

– Что ж, клянусь, сходство есть! – согласился Аллейн, несколько смущенный.

– А, портрет! Тем лучше. Молодой человек, я Агостино Пизано, и я повторяю еще раз: у вас есть способности. А потом, заявляю, что, если вы хотите остаться у меня, я научу вас всем секретам и тайнам окраски стекла: как пользоваться красками и сгущать их, какие проникают в стекло, какие нет, научу обжигу и глазированию, вы узнаете все приемы и все хитрости.

– Я был бы очень рад поучиться у такого мастера, – сказал Аллейн, – но я обязан следовать за моим хозяином, пока не кончится эта война.

– Война! Война! – воскликнул старик-итальянец. – Вечно эти разговоры о войне. А те, кого вы считаете великими, – кто они? Разве я не слышал их имена? Солдаты, мясники, разрушители! Ax, per Bacco! У нас, в Италии, есть люди поистине великие. Вы громите, вы грабите! А они строят, они восстанавливают. О, если бы только вы видели мою родную, любимую Пизу, Дуомо, монастыри Кампо-Санто, высокую Кампаниле с певучим звоном ее колоколов, разносящимся в теплом воздухе Италии! Вот это деяния великих людей. И я видел их моими собственными глазами, теми же, которые смотрят теперь на вас. Я видел Андреа Орканья, Таддео Гадди, Джоттино, Стефано, Симоне Мемми – все это мастера, у которых я недостоин даже смешивать краски. И я видел уже престарелого Джотто, а он, в свою очередь, учился у Чимабуэ, до которого в Италии не было искусства, ибо расписывать часовню Гонди во Флоренции привезли греков. Ах, синьор, существуют действительно великие люди, чьи имена будут почитаться и тогда, когда уже станет ясно, что ваши солдаты – враги человечества.

– Ей-богу, сэр, – вмешался Форд, – можно сказать кое-что и в защиту солдат: ведь если этих великих людей, о которых вы говорили, никто не будет защищать, то как же они сберегут свои картины?

– А все эти вещи? – спросил Аллейн. – Вы в самом деле сами написали их? И куда же вы их отправите?

– Да, синьор, все они выполнены моей рукой. Иные, как вы видите, сделаны на одном листе стекла, другие состоят из отдельных частей, которые можно скрепить. Есть художники, рисующие только на поверхности стекла, они потом прикрывают его другим куском, закрепляют, и таким образом картина становится недоступной воздействию воздуха. Но я считаю, что подлинный успех нашего искусства столь же зависит от обжига, как и от кисти. Взгляните на это круглое окно, повторяющее витраж в церкви Пресвятой Троицы в Вандоме, или вот это – «Обретение святого Грааля», оно предназначено для апсиды монастырской церкви. Было время, когда никто, кроме моих соотечественников, не умел делать такие вещи; теперь есть Клеман Шартрский и еще несколько человек во Франции, они отличные мастера этого дела. Но увы! Визгливый и скрипучий язык всегда будет напоминать нам о том, что миром правит дубина дикаря, а не рука художника.

Суровый и ясный голос горна раздался совсем рядом, напоминая о том, что настала ночь и всем пора расходиться.

– Это и для нас сигнал, – сказал Форд. – Я бы, кажется, готов был остаться здесь навсегда, среди этих прекрасных картин, – продолжал он, глядя в упор на покрасневшую Титу, – но мы должны быть в гостинице до возвращения нашего рыцаря.

Хозяева снова стали благодарить молодых оруженосцев за помощь, а те обещали побывать еще и наконец расстались со старым итальянским живописцем и его дочерью. Они покинули Королевскую улицу, где жили их новые друзья, и поспешили на улицу Апостолов, в гостиницу «Полумесяц».

Глава XXII
Как лучники пировали в «Розе Гиени»

– Mon Dieu! Аллейн, ты когда-нибудь видел такое прелестное лицо? – воскликнул Форд, когда они торопились обратно в гостиницу. – Такое чистое, тихое и такое прекрасное?

– Ты прав, да. А тон кожи – прямо совершенство. Я подобного не встречал. И ты обратил внимание, как завитки волос лежат на лбу? Удивительно изящно.

– И глаза какие! – продолжал восхищаться Форд. – До чего ясные и кроткие, и вместе с тем в них глубина мысли.

– Только в подбородке, пожалуй, чувствуется какая-то незавершенность, – сказал Аллейн.

– Нет, я не заметил.

– Правда, его линии очень четки.

– И очень утонченны.

– А все же…

– Что, Аллейн? Неужели ты видишь пятна даже на солнце?

– Ну подумай, Форд! Разве длинная и благородная борода не придала бы лицу бóльшую выразительность и силу?

– Пресвятая Дева, – воскликнул Форд, – да ты спятил! Борода у прекрасной маленькой Титы?

– Тита? А кто говорит про Титу?

– А кто говорит не о ней?

– Да я же обсуждал с тобою изображение святого Реми, друг!

– Ну, ты в самом деле гот, гунн, вандал и как еще там обзывал нас старик. Неужели ты можешь придавать такое значение его мазне, когда в той же комнате перед тобой была картина, написанная самим Господом Богом? Но кто этот человек?

– Пожалуйте, сэры, – сказал какой-то лучник, подбегая к ним, – Эйлвард и остальные будут очень рады видеть вас. Они вон в том доме. Эйлвард просил передать вам, что нынче вечером вы лорду Лорингу не понадобитесь. Он будет ночевать у лорда Чандоса.

– Клянусь, нам не нужен проводник, чтобы найти их…

В эту минуту из таверны на правой стороне улицы донеслись взрывы хохота и топот ног. Молодые люди вошли в низкую дверцу, спустились по вымощенному плитами коридору и оказались в узком длинном зале, озаренном факелами, пылавшими в обоих его концах.

Вдоль стен были брошены охапки соломы, и на них полулежало десятка два-три лучников, все из отряда; шлемы и куртки они поснимали, рубашки были расстегнуты, мощные тела раскинулись на глинобитном полу. Возле каждого стояла кожаная фляга с пивом, а в конце зала была водружена бочка с выбитой втулкой, сулившая и в дальнейшем щедрое угощение. Перед бочкой на пустых бочонках, ящиках и грубо сколоченных скамьях сидели Эйлвард, Джон, Черный Саймон и еще трое-четверо лучников-вожаков, а также Гудвин Хаутейн, старший шкипер, оставивший свой желтый корабль в устье реки, чтобы в последний раз выпить со своими друзьями из отряда. Форд и Аллейн уселись между Эйлвардом и Черным Саймоном, причем их появление нисколько не повлияло на царивший в зале шум и гам.

– Эля, mes camarades, – воскликнул лучник, – или, может быть, вина? Одно из двух – во всяком случае! Ну-ка, Джек, чертов сын, принеси нам бутылку старейшего вернэджа и смотри не тряхни ее! Слышали новость?

– Нет, – ответили оруженосцы в один голос.

– Предстоит блестящий турнир.

– Турнир?

– Да, мальчики. Ибо капталь де Бюш поклялся, что найдет пятерых рыцарей по эту сторону пролива, которые победят любых пятерых английских рыцарей, когда-либо садившихся в седло. И Чандос принял вызов, а принц обещал золотой кубок тому рыцарю, который будет вести себя доблестнее всех, весь двор только и говорит об этом.

– А почему состязаются только рыцари? – проворчал Джон из Хордла. – Разве они не могли бы выставить и пять лучников, которые бы отстаивали честь Аквитании и Гаскони?

– Или пять ратников, – добавил Черный Саймон.

– Кто же эти пять английских рыцарей? – спросил Хаутейн.

– В городе сейчас триста сорок один рыцарь, – ответил Эйлвард. – И я слышал, что уже послано триста сорок картелей, нет вызова только сэра Джона Равенсхолма: он лежит в лихорадке и не может встать с постели.

– Я слышал об этом турнире от одного из стрелков охраны! – крикнул кто-то из лучников, развалившихся на соломе. – Говорят, принц тоже хочет сразиться на копьях, но Чандос и слышать об этом не желает, – предполагают, что дело будет серьезное.

– На то есть Чандос.

– Нет, принц этого не допустит. Чандос будет ведать всем турниром, вместе с сэром Уильямом Фелтоном и герцогом Арманьяком. Со стороны англичан в турнире примут участие лорд Одли, сэр Томас Перси, сэр Томас Уэйк, сэр Уильям Бошан и наш предостойный хозяин и командир.

– Ура, и да охранит его Господь! – раздалось несколько голосов. – Быть лучником у него – великая честь.

– И вы вполне правы, – отозвался Эйлвард. – Если вы пойдете за его знаменем с пятью алыми розами, вы увидите все, что хотелось бы увидеть доброму лучнику. Ха! Да, mes garçons, вы сейчас смеетесь, но, клянусь эфесом, когда вы окажетесь там, куда он поведет вас, вы уже не будете смеяться, ибо невозможно знать заранее, какой он даст обет. Я вижу, что у него мушка на глазу, точь-в-точь как при Пуатье. И ради этой мушки будет пролита кровь, или я ничего не понимаю.

– А как было при Пуатье, достойный Эйлвард? – спросил один из молодых лучников; он оперся на локти и не сводил почтительного взгляда с обветренного лица старого воина.

– Ну же, Эйлвард, расскажи! – воскликнул Джон.

– Твое здоровье, старик Сэмкин Эйлвард! – зашумели голоса в дальнем конце зала, и люди замахали белыми куртками.

– Вот спросите его, – скромно отозвался Эйлвард и кивнул в сторону Черного Саймона. – Он видел больше, чем я… И все же, клянусь гвоздями святого креста, видел-то я почти все.

– О да, – согласился Саймон, – великий это был час. Я не надеюсь еще раз пережить такой день. Многие отличные лучники спустили тогда свою последнюю стрелу. Подобных людей мы уже не встретим, Эйлвард.

– Клянусь эфесом, – нет. Тогда были маленький Робби Уитстафф, и Эндрю Салбластер, и Уот Олспи, и они свернули шею германцам. Mon Dieu, что за люди? Стреляли как угодно! По дальним и ближним целям никогда никто не пускал стрелы более метко.

– Но про битву, Эйлвард, расскажи про битву!

– Сначала дайте я налью себе, ребята, всухую этот рассказ не пойдет. Было самое начало осени, когда принц выступил, он прошел через Овернь, и Берри, и Анжу, и Турень. В Оверни девушки сладки, да вина кислы. А в Берри женщины кислы, а вина роскошные. Анжу – очень хороший край для лучников: там и женщины, и вина – лучше не надо. В Турени мне только проломили башку, и все, но во Вьерзоне очень повезло, ибо я раздобыл в соборе золотую дароносицу, а потом получил за нее девять генуэзских джэн от золотых дел мастера на улице Монт-Олив. Оттуда мы отправились в Бурж, где мне досталась рубашка огненного шелка и отличная пара башмаков с шелковыми кисточками и серебряными блестками.

– Из лавки, Эйлвард? – спросил один из более молодых лучников.

– Нет, с человеческих ног, парень. У меня были основания считать, что они ему больше не понадобятся, так как в спине у него торчала тридцатидюймовая стрела.

– А что было потом, Эйлвард?

– Мы двинулись дальше, кум, шесть тысяч человек, и пришли в Иссуден, а там опять произошло весьма важное событие.

– Сражение, Эйлвард?

– Нет-нет, кое-что поважнее. Сражение мало что может дать, если нет надежды на выкупы. В Иссудене я и еще три валлийца заглянули в один дом, все остальные прошли мимо, и добычу получили мы. Я сам взял отличную перину, вещь, которую, обыщите хоть всю Англию, вы не найдете. Вы эту перину видели – ты, Аллейн, и ты, Джон. И вы подтвердите, что это благороднейшая перина. Мы погрузили ее на мула маркитанта и везли следом за армией. Я решил сберечь ее до тех пор, пока не обзаведусь собственным домом, и она теперь хранится у меня в одном весьма надежном местечке недалеко от Линдхерста.

– А потом, достойный лучник? – спросил Хаутейн. – Клянусь святым Христофором, вы избрали поистине хорошую и приятную жизнь, ибо собираете добычу подобно ловцу морских раков, который не зависит при этом от чьей-либо милости или благосклонности.

– Вы правы, шкипер, – заметил более пожилой лучник. – Есть поговорка у старых солдат: «Что взято боем, дороже вдвое». Ну, продолжай, приятель, мне уже не терпится.

– И вот мы пошли дальше, – сказал Эйлвард, сделав долгий глоток из фляги. – Нас было около шести тысяч, и принц, и его рыцари, а посредине отряда – моя перина, которую вез мул маркитанта. Мы наделали много бед в Турени, а потом прибыли в Роморантэн, где мне попали в руки золотая цепочка и два яшмовых браслета, которые у меня в тот же день украла черноглазая девчонка из Арденн. Mon Dieu! Есть же люди, которые не боятся Страшного суда, у них нет ни капли порядочности в душе, и они вечно норовят выкрасть или выхватить чужое добро.

– Ну а сражение, Эйлвард, сражение! – нетерпеливо крикнули несколько голосов среди взрывов смеха.

– Я уже дошел до него, храбрые вы мои боевые щенки. Ну, тогда король Франции стал преследовать нас с пятьюдесятью тысячами человек, и он очень спешил нас настичь, но, когда настиг, не знал, что с нами делать, ибо мы так разместили войско среди изгородей и виноградников, что французы ниоткуда не могли к нам подступиться, кроме как со стороны узкой дороги. На обоих флангах стояли лучники, позади них – ратники и рыцари, а посередине – обоз и моя перина на муле маркитанта. Триста их доблестнейших рыцарей бросились вперед, они были в самом деле очень храбрые, но мы встретили их таким шквалом стрел, что из них вернулись немногие. Затем двинулись германцы, они также сражались весьма отважно, так что даже одному или двум удалось прорваться через цепь лучников и дойти до моей перины, но все зря. Тут вперед выехал наш собственный маленький командир с мушкой на глазу, и милорд Одли со своими четырьмя оруженосцами, и еще несколько человек такой же закваски, за ними следовали принц и Чандос, а потом мы все, плотной толпой, с топорами и мечами, ибо к тому времени уже расстреляли свои стрелы. Это было сумасшествие, ибо мы отошли от изгородей, и не осталось никого, чтобы охранять обоз, а они могли в любую минуту подобраться к нему в обход. Но все обошлось благополучно, и короля взяли, а маленький Робби Уитстафф и я привезли на телеге двенадцать бочек вина для личного стола короля, и, клянусь эфесом, если вы спросите меня, что было потом, я не смогу вам ответить, не сможет и коротышка Робби Уитстафф.

– Ну а на другой день?

– Клянусь, мы долго не канителились, а поспешили обратно в Бордо, куда и прибыли благополучно вместе с королем Франции и моей периной. Я продал свою добычу, mes garçons, и получил столько золота, сколько мог унести, и в течение недели жег по двенадцать восковых свечей на алтаре святого Андрея, ибо, если ты забываешь о Божьих святых в дни удач, они легко могут забыть о тебе, когда будут позарез нужны. Я же подарил святому Андрею сто девятнадцать фунтов воску, а так как он был человеком очень справедливым, то не сомневаюсь, что он возместит их полным весом, если понадобится.

– Скажите, достойный Эйлвард, – обратился к нему с другого конца зала молодой румяный лучник, – из-за чего произошло это великое сражение?

– Эх ты, дурья голова, – да из-за того, кому носить французскую корону, из-за чего же еще?

– А я думал, может, из-за твоей перины…

– Если уж я доберусь до тебя, Сайлас, то как бы я не отхлестал тебя ремнем по плечам, – отозвался Эйлвард под общий хохот. – Но теперь пора, цыплята, на насест, раз смельчаки уже начали бунтовать против старших, да и час поздний, Саймон.

– Подожди, споем еще одну песню.

– Здесь Арнольд из Соулея, он споет песню не хуже любого лучника из отряда.

– Нет, у нас тут есть один – лучше его в этом деле не найдешь, – сказал Хаутейн, кладя руку на плечо Большого Джона. – Я слышал, как он пел на корабле, у него голос будто волны, когда они бурно накатывают на берег. Прошу вас, друг, спойте нам «Колокола Милтона» или, если хотите, «Дочь Фрэнклина».

Джон из Хордла вытер губы обратной стороной ладони, уставился в угол потолка и рявкнул так, что от звуков его голоса заметалось пламя факелов; он запел, как его и просили, южную балладу.

 
                             Решил Фрэнклин изведать свет,
                             Не мил его девчонке свет:
                             Ушел дружок. Она одна.
                             Но верность сохранит она!
 
 
                             Пришел к ней рыцарь – плащ до пят,
                             И латы под плащом блестят.
                             Но, хоть колено он склонил,
                             К любви девчонку не склонил.
 
 
                             Оруженосец к ней пришел,
                             На нем малиновый камзол.
                             Играл он нежно, сладко пел,
                             Но в деле мало преуспел.
 
 
                             Пришел богач-купец, одет
                             В кафтан и бархатный берет.
                             Но лавки, полные добра,
                             Не принесли ему добра.
 
 
                             Пришел к ней лучник – добрый друг,
                             В руках колчан и меткий лук,
                             В кармане пять монет всего…
                             Девчонка, берегись его!
 
 
                             Ох, кто-то волю дал слезам,
                             А кто-то рыскал по лесам…
                             А лучник в дальней стороне
                             С девчонкой скачет на коне.
 

Восторженно заревели слушатели, затопали ногами, застучали кружками об пол – видимо, им особенно пришлась по вкусу эта песня, а Джон скромно склонился над квартой и четырьмя гигантскими глотками осушил ее всю.

– Я пел эту песню в пивной Хордла, когда еще и не помышлял сам стать лучником, – пояснил он.

– Наполните свои кружки! – воскликнул Черный Саймон, погружая собственный кубок в стоявший перед ним открытый бочонок. – Последнюю здравицу за Белый отряд и за каждого храброго воина, который идет под алыми розами Лоринга.

– Пью за тис, за коноплю и за гусиные перья, – сказал старый седой лучник, сидевший справа.

– Пью за мирный исход, за испанского короля и за отряд в двести сорок человек, – заявил другой.

– Пью за кровавую войну, – крикнул еще кто-то, – многие пойдут и немногие вернутся!

– За то, чтобы сталью добыть побольше золота, – возгласил пятый.

– А последний тост – за властительниц наших сердец, – предложил Эйлвард. – Пусть будет тверда наша рука и верен глаз, ребята; двух кварт на брата хватит.

С возгласами, шутками и песнями все вышли из зала, и снова в «Розе Гиени» воцарилась мирная тишина.