Текст книги "Сэр Найджел. Белый отряд"

– Полегче, полегче, благородные господа, не ссорьтесь, прошу вас! – повторял он умоляющим голосом. – Хватит на всех, и вам незачем обходиться со мной столь неучтиво.

Но свара разгоралась все сильнее, сверкнули извлеченные из ножен мечи, и спорящие обменивались разъяренными взглядами. Глаза принца обратились на низенького пленника, и он даже попятился с возгласом изумления.

– Король Иоанн! – вскричал он. Вокруг него раздались ликующие клики.

– Король Франции! Король Франции взят в плен! – повторяли рыцари, вне себя от восторга.

– Нет, нет, благородные господа! Умерьте свою радость. Ни единого слова, которое удручило бы его душу! – И, подбежав к французскому королю, принц приветственно сжал обе руки его.

– Добро пожаловать, государь! – воскликнул он. – Поистине, для нас великое счастье, что столь доблестный рыцарь снизошел погостить у нас, раз уж так решила судьба. Эй, вина! Подайте вина королю!

Однако Иоанн был красен от гнева. Шлем с него сорвали без всяких церемоний, и на щеке запеклась кровь. Вокруг шумно толпились те, кто привел его сюда, не спуская с него алчущих глаз, словно охотничьи псы, которых оттащили от добычи. Среди них были гасконцы и англичане, рыцари, оруженосцы и лучники, и все они отталкивали друг друга, стремясь встать поближе к нему.

– Прошу тебя, благородный принц, прогони этих грубых мужланов, – сказал король Иоанн. – Право, они меня совсем замучили. Клянусь святым Денисом, мне чуть не оторвали руку!

– Так чего же вы хотите? – осведомился принц, гневно оборачиваясь к расшумевшейся толпе.

– Мы взяли его в плен, пресветлый принц! Он наш! – крикнули в ответ десятка два голосов.

Сбившись в кучу, спорящие рычали друг на дружку, точно волки.

– Это был я, государь!

– Нет, я!

– Врешь, негодяй! Это был я!

Свирепые глаза метали молнии, окровавленные руки тянулись к мечам.

– Нет, сие должно быть решено немедля! – сказал принц. – Молю тебя, пресветлый государь, немного терпения. Ибо злоба будет расти, если не рассудить их без промедления. Кто этот высокий рыцарь?

– Дени де Морбекю, милорд, рыцарь из Сент-Омера, французский изгнанник, у нас на службе.

– Припоминаю. Так что же, мессир Дени? Что скажешь ты об этом деле?

– Он сдался мне, пресветлый принц. В свалке его сбросили с коня, я увидел и схватил его. Сказал ему, что я рыцарь из Артуа, и он отдал мне свою перчатку. Вот она!

– Он правду говорит, пресветлый принц! Чистую правду! – наперебой закричали французы.

– Нет, государь, не суди поспешно! – крикнул английский оруженосец, проталкиваясь вперед. – Он был у меня в руках, и он мой пленник! А с этим заговорил, потому что по его речи узнал своего земляка. Но в плен его взял я, и сто человек тому свидетели!

– Он правду говорит, пресветлый принц! Мы своими глазами все видели, так оно и было! – хором завопили англичане.

Между англичанами и французскими союзниками все время шли непрекращающиеся свары, и принц понимал, как легко эта искра может вызвать пожар, угасить который будет не так-то просто. Огонь следовало затоптать, пока он не разгорелся.

– Пресветлый государь, – сказал он королю, – я вновь должен молить тебя о терпении. Твое слово и только твое может открыть нам истину. Кому ты милостиво соизволил вручить свою царственную особу?

Король Иоанн оторвался от кувшина, который тем временем был ему подан, и вытер губы с легкой улыбкой на румяном лице.

– Не этому англичанину, – сказал он, и гасконцы разразились радостными воплями. – Но и не этому подлому французу, – добавил он. – Сдался я не им.

Воцарилась изумленная тишина.

– Так кому же, государь?

Король неторопливо посмотрел вокруг.

– Светло-рыжий скакун, – сказал он. – Сущий дьявол! Моего бедного коня он свалил, точно шар – кеглю. О его хозяине я знаю только, что у него были красные розы на серебряном поле. А! Клянусь святым Денисом, вот же он! И вот его трижды проклятый конь!

Двигаясь точно во сне, чувствуя, что голова у него идет кругом, Найджел очутился в кольце рассерженных воинов. Принц положил ему руку на плечо.

– Так это же петушок с тилфордского моста, – сказал он. – Клянусь спасением души моего отца, я всегда говорил, что ты многого добьешься! Так король твой пленник?

– Нет, пресветлый принц.

– Но ты слышал, как он сказал, что сдается тебе?

– Да, государь. Но я не знал, что он король. Мой господин лорд Чандос еще сражался, и я поспешил к нему.

– А короля оставил лежать. Значит, сдача в плен завершена не была, и, по законам войны, выкуп получит Дени де Морбекю, если он сказал правду.

– Да, – ответил король. – Вторым был он.

– Тогда выкуп твой, Дени. Но клянусь спасением души моего отца, сам я всем богатствам Франции предпочел бы честь, которую заслужил этот оруженосец.

Слушая такие слова, произносимые в присутствии благороднейших рыцарей, Найджел почувствовал, как сильно вдруг забилось его сердце, и опустился перед принцем на одно колено.

– Пресветлый государь, как я могу отблагодарить тебя? – промолвил он. – Твои слова поистине дороже любого выкупа!

– Встань же, – сказал с улыбкой принц и опустил свой меч плашмя на его плечо. – Англия потеряла смелого оруженосца, но обрела доблестного рыцаря! Прошу тебя, не медли! Встань, сэр Найджел!

Глава XXVII
Как третий вестник явился в Косфорд

Прошло два месяца, и длинные склоны Хайндхеда порыжели от засохшего папоротника – зябнущая земля оделась мохнатой бурой шкурой. Свистя и завывая, буйный ноябрьский ветер проносится над холмами, заламывает ветви косфордских буков и стучит грубыми оконными рамами. Толстый старый Рыцарь Дупплина, ставший еще толще, сидит, как и прежде, во главе своего стола, но обрамленное белой бородой лицо выглядит краснее прежнего. Перед ним стоит оловянный поднос со всякой снедью и кружка, пенящаяся элем. По его правую руку сидит леди Мэри, чье смуглое, неяркое царственное лицо несет печать долгих лет тягостного ожидания, но оно исполнено того достоинства и кроткого света, которые дарят только печаль и умение скрывать ее. Слева сидит Мэттью, старый священник. Золотоволосая красавица давным-давно покинула Косфорд ради Фенхерста, и молодая прелестная леди Эдит Брокас, признанная первая красавица Сассекса, цветет солнечными улыбками и весельем, хотя изредка, быть может, ее улыбки и угасают, когда на мгновение ей вспоминается страшная ночь, когда в последнюю минуту ее вырвали из жестоких когтей гнусного шалфордского коршуна.

Новый порыв ветра швырнул дождевые струи в окно за спиной старого рыцаря, и он поднял голову.

– Клянусь святым Губертом, ну и непогода, – промолвил он. – А я-то думал завтра напустить сокола на цаплю у запруды или на крякву возле ручья. Мэри, как там Катерина, моя маленькая сапсанка?

– Крыло я вправила, батюшка, и привела в порядок перья, но боюсь, ранее Рождества она не полетит.

– Прискорбно слышать, – заметил сэр Джон, – ибо я не видывал птицы лучше и бесстрашнее. В воскресенье две недели сровняется, отче, как цапля перебила ей крыло сильным клювом, и Мэри ее лечит.

– Уповаю, сын мой, что в день Господень ты побывал на мессе, прежде чем предаться суетной забаве, – ответил отец Мэттью.

– Ну-ну! – воскликнул со смехом старый рыцарь. – Или мне исповедоваться прямо за ужином? Я истовее молюсь благому Богу среди лесов и лугов, Его творений, чем в творении рук человеческих из камня и дерева. А! Меня же сокольник Гастона де Фуа научил заговору для раненого сокола! Как бишь он говорил? «Лев от колена Иудина, корень Давидов победил!» Надо повторить это три раза, обходя жердочку с соколом.

Старик-священник покачал головой.

– Нет-нет, такие заговоры – ухищрения дьявола, – сказал он. – Святая Церковь их отвергает как вредные и греховные. Но как продвигается твоя вышивка, леди Мэри? В прошлый раз, когда я отдыхал под этим гостеприимным кровом, ты уже вышила пятью цветами половину повести о Тесее и Ариадне.

– Вышита по-прежнему половина, святой отец.

– Как же так, дочь моя? Столь много у тебя разных забот?

– Нет, святой отец, в голове у нее совсем другое, – вмешался сэр Джон. – Сидит с иглой в руке, а мыслями от Косфорда далече! Как принц одержал победу…

– Батюшка, прошу тебя…

– Э-эй, Мэри! Кто меня слышит, кроме твоего же исповедника? Вот я и говорю: как принц одержал победу и мы узнали, какую честь заслужил Найджел Лоринг, так ее точно сглазили. Сидит, как… ну, как вот ты сейчас ее видишь!

Мэри вдруг встрепенулась и устремила сосредоточенный взгляд на темное, заливаемое дождем окно. Священнику на миг почудилось, что лицо ее вырезано из слоновой кости – таким неподвижным и бледным оно стало. Даже губы побелели.

– Что с тобой, дочь моя? Что ты увидела?

– Ничего, святой отец.

– Так почему же ты в таком волнении?

– Я слышу, святой отец.

– Что слышишь, дочь моя?

– Лошадиный топот. По дороге скачут всадники.

Старый рыцарь расхохотался:

– Вот так все время, отче! Каждый день по дороге проезжают мимо десятки всадников, но чуть она заслышит стук копыт, сердечко у нее сразу замирает. Всегда моя Мэри была такая сильная и спокойная! А теперь при каждом шорохе ее душа трепещет… Нет, дочка, нет, прошу тебя!

Она приподнялась, стискивая руки и не отводя темных взволнованных глаз от окна.

– Я слышу их, батюшка! Сквозь вой ветра и шум дождя я их слышу! Да, да, они сворачивают с большой дороги… уже свернули. Господи, они у дверей!

– Клянусь святым Губертом, девочка не ошиблась! – вскричал старый сэр Джон, стукнув кулаком по столу. – Эй, слуги, быстрее во двор! Поставьте-ка на очаге еще вина согреться. В ворота стучатся путники, а в такую ночь и собаку стыдно оставить снаружи лишнюю минуту. Пошевеливайся, Ханнекин, кому говорю! Не то моя палка прогуляется у тебя по спине.

Теперь уже все ясно слышали, как бьют копытами лошади во дворе. Мэри в смятении вышла из-за стола, к двери приблизились быстрые шаги, она распахнулась, и на пороге остановился Найджел. Его улыбающееся лицо блестело дождевыми каплями, щеки раскраснелись от ветра, голубые глаза сияли нежностью и любовью. Что-то перехватило ей горло, пламя факелов вдруг затанцевало, но при мысли, что другие заглянут в святая святых ее души, на помощь ей пришла твердая воля. Женщинам присущ героизм, недоступный мужчинам, как бы храбры они ни были. Только ее глаза сказали ему все, когда она протянула ему руку.

– Добро пожаловать, Найджел! – промолвила она.

Он склонился и поцеловал эту руку.

– Святая Екатерина помогла мне вернуться домой, – сказал он.

Каким веселым был этот ужин в косфордском господском доме! Найджел сидел между благодушным старым рыцарем и леди Мэри во главе стола, а у нижнего конца Сэмкин Эйлвард, втиснувшись между двумя служанками, то смешил, то пугал своих соседок рассказами о войне во Франции. Найджел должен был приподнять каблуки своих сапог из кожи лани, чтобы показать маленькие золотые шпоры. Пока он рассказывал обо всем, что с ним произошло, старый рыцарь то и дело хлопал его по плечу, Мэри сжимала в ладонях его сильную правую руку, а добрый старик-священник, улыбаясь, благословлял их обоих. Найджел вынул из сумки на поясе тонкое золотое кольцо, засверкавшее в свете факелов.

– Ты сказал, что завтра должен отправиться в путь, святой отец? – спросил он у священника.

– Да, сын мой, меня ждут.

– Но ты можешь помедлить до конца утра?

– Если я отправлюсь в путь после полудня, то не опоздаю.

– За утро ведь можно сделать очень много! – Найджел посмотрел на Мэри, а она покраснела и улыбнулась. – Клянусь святым Павлом, я и так уже ждал слишком долго!

– Ей-ей, и я тоже недолго был женихом твоей матери, Мэри! – воскликнул, посмеиваясь, старый рыцарь. – Женихи в былые дни не мешкали понапрасну. Завтра вторник, а вторник – день легкий. Жаль, что добрая леди Эрминтруда более не с нами и не увидит свадьбы! Старая гончая нагоняет нас, стариков, одного за другим, сам я слышу ее лай уже совсем близко и радуюсь, что перед концом успею назвать тебя сыном. Дай мне твою руку, Мэри, а ты свою, Найджел. Примите же благословение старика! Да хранит вас обоих Бог, да ниспошлет Он вам все, чего вы заслуживаете, ибо поистине во всей нашей прекрасной стране не найдется жениха благородней и невесты, более достойной стать его супругой.

Так расстанемся же с ними теперь, когда их сердца полны светлой радости, а перед их молодыми взорами простирается золотое будущее, полное счастья и надежд. Ах, мечты, рожденные зеленой весной! Увы, как часто они чахнут, увядают, опадают и истлевают по сторонам жизненной дороги! Но на этот раз по Божьему соизволению все произошло иначе – они расцвели пышным цветом, становились все прекраснее, все чудеснее, и весь широкий мир мог дивиться их красоте.

В другой книге было рассказано, как имя Найджела с годами обретало все большую славу, а Мэри всегда оставалась достойной его, и они поддерживали друг друга, поднимаясь все выше. Во многих странах добывал себе Найджел славу и честь, и всякий раз, возвращаясь изнуренным в свой дом, он черпал у той, кто была украшением этого дома, новые силы, загорался новым огнем и вновь стремился к подвигам. Много лет они жили в Туинемском замке, любимые и почитаемые всеми. А затем в свой срок вернулись в тилфордский господский дом и провели счастливую здоровую старость среди тех вересковых холмов, где прошла буйная юность Найджела до того, как война стала его ремеслом. Туда же вернулся и Эйлвард, когда расстался с «Пестрым кречетом», где долгие годы продавал эль жителям окрестных лесов.

Но годы проходят, неустанно вращается колесо древней прялки, и обрывается нить. Мудрые и добродетельные, благородные и отважные являются из мрака и удаляются во мрак – откуда, куда и почему, кто может сказать? Вот склон Хайндхеда. Папоротник все так же рыжеет в ноябре, вереск все так же пылает огнем в июле, но где теперь косфордский господский дом? Где, если не считать десятка-другого разбросанных серых камней, где величественное Уэверлийское аббатство? Однако и вечно грызущее время сглодало не все. Пройдись со мной, читатель, по шумной дороге, ведущей в Гилфорд. Вон на том встающем перед нами зеленом пригорке ты видишь лишенную крыши часовню, которая все еще подставляет ветрам четыре свои стены. Это часовня Святой Екатерины, где Найджел и Мэри обменялись клятвами. Внизу все так же вьется река, а за ней ты видишь темные леса Чантри, тянущиеся до голой вершины, на которой стоит совсем целая, даже не лишившаяся крыши часовня Святого Мученика, где два товарища отразили нападение горбатого владельца Шалфорда. А вон там, на склонах меловой гряды, видны следы дороги, по которой они отправились на войну. А теперь повернем на север вот по этой извилистой тропе. Тут все осталось таким же, каким было в дни Найджела. Вот комптонская церковь. Пройди под древней выщербленной аркой ее дверей. Перед ступенями древнего алтаря без надписей, без статуй покоится прах Найджела и Мэри. А рядом – прах их дочери Мод и Аллейна Эриксона, чьей супругой она была. Возле спят вечным сном их дети и дети их детей. Здесь же на церковном кладбище маленький холмик в тени старого вяза отмечает место, где Сэмкин Эйлвард вернулся в добрую землю, давшую ему жизнь.

Тихо лежат опавшие листья. Но и они, и такие, как они, вечно питают огромный старый ствол Англии, который вновь и вновь сбрасывает листву и одевается свежей, такой же прекрасной, как прошлогодняя. Тело может пребывать в истлевающем гробу или под осыпающимися сводами склепа, но память о благородно прожитой жизни, о доблести и правде не умирает, но продолжает жить в людских сердцах. Нас ждет наш собственный труд, и все же мы прибавим себе сил и укрепим нашу веру, если на час оторвемся от дневных забот и оглянемся назад на женщин, которые были кротки и тверды душой, и на мужчин, которые любили честь больше жизни, когда выступали на той же зеленой сцене Англии, на которой недолгие годы играем свои скромные роли и мы.

Белый отряд

Глава I
О том, как паршивую овцу изгнали из стада

Большой колокол в Болье звонил. Далеко-далеко разносились по лесу его певучие, все нарастающие звуки. Работники, добывавшие торф в Блэкдауне, и рыбаки на Эксе слышали, как в знойном летнем воздухе дальний звон гудит то громче, то слабее. В тех местах звуки эти были привычными, столь же привычными, как болтовня соек или крик выпи. Однако и рыбаки, и крестьяне поднимали головы, вопросительно переглядываясь, ибо Angelus[31]31
  Ангел (Господень) (лат.) – название молитвы, начинающейся этими словами, и колокольного звона, который призывал к этой молитве трижды в день: рано утром, в полдень и к вечеру. Здесь имеется в виду полуденный Angelus.


[Закрыть] уже отзвучал, а до вечерни было еще далеко. Почему же звонит большой колокол в Болье, если тени уже не короткие, но еще и не длинные?

Группами возвращались монахи в монастырь. По травянистым аллеям, вдоль которых росли искривленные дубы и покрытые лишайником березы, спешила одетая в белое братия на призыв колокола. Монахи покинули виноградники и давильню, телятники и бычьи хлева, ямы, где брали глину, солеварни, даже дальние кузницы в Соули и мызу Святого Леонарда и все устремились в монастырь. Это не было неожиданностью: быстроногий вестник обежал в прошлую ночь самые отдаленные владения аббатства и оставил каждому монаху вызов на третий час после полудня. Столь спешного вызова не помнил даже сторож старик Афанасий, вот уже много лет чистивший дверной молоток у ворот, а он начал его чистить через год после битвы при Баннокберне.

Чужеземец, ничего не знающий ни о монастыре, ни о его огромных богатствах, все же, глядя на братьев монахов, мог бы составить себе представление о лежавших на них разнообразных обязанностях и об их деятельности на широко раскинувшихся монастырских землях, центром которых являлось старинное аббатство. И когда они, склонив головы и беззвучно шевеля губами, по двое и по трое неторопливо входили в его ворота, лишь на очень немногих не было следов повседневного труда. У двоих кисти рук и рукава были забрызганы красноватым виноградным соком. Бородатый монах нес в руках топор с широким топорищем, на спине – вязанку хвороста, а рядом с ним шагал другой, держа под мышкой ножницы для стрижки овец, причем белые шерстинки налипли на его еще более белую одежду. По дороге тянулась длинная, нестройная вереница людей с лопатами и мотыгами, а позади всех два монаха тащили огромную корзину с только что пойманными карпами, ибо это было под пятницу и надлежало наполнить пятьдесят деревянных тарелок и насытить столько же дюжих едоков. Во всей этой толпе едва ли нашелся бы хоть один монах, не испачканный и не уставший, но аббат Бергерш был требователен и к себе, и к другим.

А тем временем в просторном высоком покое, предназначенном для особо важных случаев, нетерпеливо расхаживал сам аббат, стискивая на груди длинные, бледные, нервные пальцы. Его осунувшееся, изнуренное раздумьями лицо с ввалившимися щеками говорило о том, что человек этот действительно поборол в себе внутреннего врага, с которым каждому из нас суждено встретиться, и все же тяжело пострадал в этой борьбе. Сокрушив свои страсти, он почти что сокрушил самого себя. Однако каким бы хрупким ни казался его облик, в глазах под нависшими бровями время от времени вспыхивала бешеная энергия, напоминавшая людям о том, что он из воинственного рода и что его брат-близнец сэр Бартоломью Бергерш принадлежит к числу тех прославленных суровых воинов, которые водрузили крест святого Георгия перед воротами Парижа. Сжав губы и нахмурив лоб, аббат шагал взад и вперед по дубовому полу, словно живое воплощение аскетического духа, а большой колокол продолжал греметь и гудеть над его головой. Наконец звон прекратился, завершившись тремя размеренными ударами, и не успело затихнуть их эхо, как аббат стал бить в маленький гонг, который ему подал келейник.

– Что, братия собралась? – спросил аббат на англо-французском диалекте, который был принят в монастырях того времени.

– Пришли, – ответил белец; глаза его были опущены и руки скрещены на груди.

– Все?

– Тридцать два инока и пятнадцать послушников, преподобный отец. Брат Марк из спикария[32]32
  Спикарий – склад для необмолоченного зерна, рига (средневековый латинизм).


[Закрыть] болен лихорадкой и не смог прийти. Он сказал…

– Что бы он ни сказал, лихорадка или нет, а он обязан был явиться по моему зову. Его дух должно сломить, как и дух многих в этой обители. Но и ты сам, брат Франциск, как мне сообщили, дважды что-то сказал вслух, когда за трапезой читали жития самых почитаемых святых. Что ты можешь привести в свое оправдание?

Келейник стоял молча и смиренно, все так же скрестив руки на груди.

– Одну тысячу Ave[33]33
  Богородице, Дево, радуйся (лат.).


[Закрыть] и столько же Credo[34]34
  Верую (лат.).


[Закрыть]. Прочтешь их стоя, с воздетыми руками, перед алтарем Пресвятой Девы. Может быть, это напомнит тебе, что Творец наш дал нам два уха и только один рот, как бы указывая на двойную работу ушей в сравнении со ртом. Где наставник послушников?

– Во дворе монастыря, преподобный отец.

– Попроси его сюда.

Сандалии келейника застучали по деревянному полу, и окованная железом дверь взвизгнула на своих петлях. Вскоре она снова открылась, и вошел невысокий, коренастый монах с массивным, волевым лицом и властными движениями.

– Вы посылали за мной, преподобный отец?

– Да, брат Иероним, я хотел бы, чтобы с этим делом было покончено по возможности без шума, но все же пусть оно послужит для всех назиданием.

Аббат перешел на латынь, ибо этот язык своей древностью и торжественностью больше подходил для обмена мыслями между двумя людьми, занимающими в ордене высокие посты.

– Может быть, самое лучшее – не допускать послушников? – предложил наставник. – Как бы упоминание о женщине не отвлекло их ум от благочестивых размышлений и не обратило их помыслы к мирскому злу!

– Женщины! Женщины! – простонал аббат. – Святое христианство справедливо назвало их radix malorum[35]35
  Корень зла (лат.).


[Закрыть]. Начиная с Евы какой прок был от них? А кто подал жалобу?

– Брат Амвросий.

– Благочестивый и праведный юноша.

– Светильник и пример для каждого послушника.

– Пусть тогда вопрос будет разрешен согласно нашим древним монастырским обычаям. Пусть викарий и его помощник введут братьев в соответствии с их возрастом, а также брата Иоанна, обвиняемого, и брата Амвросия, обвинителя.

– А послушники?

– Пусть соберутся в северной аркаде. Постой! Пусть помощник викария пошлет к ним псаломщика Фому и тот почитает им из «Gesta beati Benedicti»[36]36
  «Деяния блаженного Бенедикта» (лат.).


[Закрыть]. Это удержит их от неразумной и вредной болтовни.

Аббат снова остался один и склонил худое серое лицо над иллюстрированным молитвенником. Он пребывал в той же позе, пока старейшие монахи медленно и с невозмутимым видом входили в комнату и рассаживались на длинных дубовых скамьях, тянувшихся вдоль стен. На дальнем конце в двух высоких креслах, таких же массивных, как и кресло аббата, хотя и не украшенных столь изысканной резьбой, сидели наставник послушников и викарий – полный, осанистый священник с темными игривыми глазами и густой порослью курчавых черных волос вокруг тонзуры. Между ними стоял худощавый, бледный монах, которому было, как видно, не по себе, он переминался с ноги на ногу и нервно похлопывал себя по подбородку зажатым в руке длинным свитком пергамента. Аббат сверху смотрел на ряды лиц, по большей части загорелых и невозмутимых, – их равнодушный взор и гладкая кожа свидетельствовали о безмятежном однообразии их жизни. Затем он обратил нетерпеливый, пылающий взгляд на бледнолицего монаха, стоявшего перед ним.

– Жалоба подана тобой, как я узнал, брат Амвросий, – сказал он. – Да осенит нас нынче своею благостью святой Бенедикт, патрон нашего монастыря, и да поможет он нам в наших решениях. Сколько пунктов обвинения?

– Три, преподобный отец, – ответил монах вполголоса.

– Ты изложил их согласно обычаю?

– Они записаны на пергаменте.

– Пусть пергамент отдадут брату викарию. Введи брата Иоанна, надо, чтобы он выслушал, в чем его обвиняют.

Следуя приказу аббата, один из бельцов распахнул двери, и вошли еще двое, а между ними шагал молодой послушник мощного телосложения, рослый, рыжий, темноглазый; на смелом, резко очерченном лице было странное выражение не то насмешки, не то недоверия. Откинутый капюшон лежал на плечах, а ряса, не стянутая сверху, открывала округлую мускулистую шею, жилистую и бурую, точно сосновая кора. Из широких рукавов одежды выступали покрытые рыжеватым пухом мускулистые руки, а распахнувшаяся сбоку белая одежда открывала тяжелую, узловатую ногу в уколах и царапинах от ежевики. Поклонившись аббату, быть может, скорее шутливо, чем почтительно, рыжий детина устремился к резному налою, поставленному для него в стороне, и замер – прямой, безмолвный, положив руки на золотой колокольчик, которым пользовались во время богослужения, совершаемого в покоях аббата. Взгляд его темных глаз быстро скользнул по собравшимся и наконец, блеснув угрюмо и угрожающе, задержался на лице его обвинителя. Викарий поднялся и, медленно развернув исписанный пергамент, принялся читать басовитым и торжественным голосом, а приглушенный шорох и движение среди братьев свидетельствовали о том интересе, с каким они следили за чтением.

– «Обвинения, выдвинутые во второй четверг после праздника Успения в год от Рождества Господа нашего Иисуса Христа тысяча триста шестьдесят шестой против брата Иоанна, ранее известного как Хордл Джон, или Джон из Хордла, а также как Большой Джон, ныне же состоящего послушником в святом монашеском ордене цистерцианцев. Прочитаны в тот же день в аббатстве Болье в присутствии его преподобия аббата Бергерша и всего ордена.

Сей брат Иоанн обвиняется в следующем:

во-первых, что, когда на вышеупомянутом празднике Успения послушникам было подано слабое пиво из расчета по одной кварте на четверых, брат Иоанн выпил залпом весь кувшин, нанеся тем ущерб брату Павлу, брату Порфирию и брату Амвросию, бывшим едва в состоянии потом съесть соленую треску, ввиду их чрезвычайной жажды».

При этом торжественном обвинении послушник поднял руку, губы у него дрогнули, и даже невозмутимые старшие братья переглянулись и кашлянули, чтобы скрыть улыбку.

Лишь аббат сидел в своем кресле хмурый и неподвижный, с замкнутым лицом и сосредоточенным взглядом.

– «Затем, после того, как наставник послушников сказал упомянутому Джону из Хордла, что он должен в течение двух дней ограничиваться в пище трехфунтовым караваем хлеба и бобами, ради вящей славы и чести святой Моники, матери блаженного Августина, он заявил в присутствии брата Амвросия и других, что-де пусть двадцать тысяч чертей заберут эту самую Монику, мать блаженного Августина, да и всякую иную святую, если она будет встревать между человеком и его куском мяса. После того как брат Амвросий упрекнул его за столь кощунственное пожелание, он схватил Амвросия и держал его лицом вниз над пискаторием, или же рыбным прудом, столь долгое время, что оный брат успел прочесть единожды „Отче наш“ и четырежды „Богородицу“, дабы укрепить свою душу перед грозящей ему смертью».

При столь тяжком обвинении по рядам одетых в белое братьев пробежали шепот и жужжание; однако аббат поднял длинную дрожащую руку.

– Что дальше? – спросил он.

– «Затем, в праздник святого Иакова Меньшего, меж девятым часом и вечерней, упомянутый брат Иоанн был замечен на Брокенхерстской дороге, неподалеку от места, известного под названием Хэтчетс-Понд, беседующим с особой другого пола, оказавшейся девицей по имени Мэри Соули, дочерью королевского лесничего. После всяких смешков да шуточек оный брат Джон взял оную Мэри Соули на руки и перенес через реку, чем доставил величайшее блаженство диаволу и нанес глубокий вред своей душе. Сие своевольное и скандальное грехопадение засвидетельствовано тремя братьями из нашего ордена».

В комнате наступила гробовая тишина, монахи качали головами и закатывали глаза, что говорило об их благочестивом ужасе. Аббат посмотрел суровым, пронизывающим взглядом из-под сдвинутых седых бровей.

– Кто может поручиться, что все это правда?

– Во-первых, я, – ответил обвинитель. – И еще брат Порфирий, он сопровождал меня, и брат Марк из спикария, он был настолько ошеломлен и смущен таким зрелищем, что сейчас лежит в лихорадке.

– А женщина? – спросил аббат. – Разве она не разразилась жалобами и проклятиями оттого, что монах так унизил свое достоинство?

– Да нет, она ласково улыбнулась ему и поблагодарила. Это могу подтвердить и я, и брат Порфирий.

– Можешь? – воскликнул аббат резким и гневным голосом. – Можешь? Значит, ты забыл тридцать пятое правило нашего ордена, а оно гласит, что в присутствии женщины следует отворачивать лицо и опускать глаза долу! Забыл? Говори! Если бы взоры твои были устремлены на твои сандалии, как мог бы ты видеть улыбку, о которой болтаешь? Неделя заточения в келье, ложные братья, неделя на ржаном хлебе и чечевице, двойные заутрени, может быть, помогут вам вспомнить об уставе, которому вы обязаны подчиняться!

При этой внезапной вспышке гнева оба свидетеля опустили головы на грудь и сидели подавленные. Аббат отвел от них глаза и посмотрел на обвиняемого, который смело встретил его гневный, пронизывающий взгляд; в лице его была решимость и твердость.

– Что ты можешь сказать, брат Иоанн, в ответ на столь тяжелые обвинения?

– Весьма мало, преподобный отец, весьма мало, – ответил послушник, который говорил по-английски с грубым западносакским акцентом. Монахи, которые все до одного были англичанами, навострили уши при звуках его простонародного и все же непривычного говора, а щеки аббата вспыхнули краской гнева, и он ударил ладонью по дубовой ручке своего кресла.

– Что я слышу? – воскликнул аббат. – Разве можно говорить на таком языке в стенах столь древнего и прославленного монастыря? Благородство и ученость всегда шли рука об руку, и, если утрачено одно, бесполезно искать другое.

– На этот счет мне ничего не известно, – сказал рыжий детина. – Знаю только, что слова эти ласкают мой слух, ибо так говорили до меня мои предки. С вашего дозволения, я либо буду говорить так, как говорю, либо совсем замолчу.

Аббат погладил свое колено и кивнул, как человек, когда он что-либо решил зачеркнуть, но не забывать об этом.

– Что касается эля, – продолжал Джон, – то я вернулся с поля разгоряченный и не успел даже распробовать его, как уже увидел дно кувшина… Может быть, я и обронил что-нибудь насчет отрубей и бобов, что они плохой корм и мало годятся для человека моего роста. Правда и то, что я поднял руку на этого шута горохового брата Амвросия, но, как вы сами видите, особого ущерба ему не причинил. А касательно девицы тоже правда – я перенес ее через реку: на ней были чулки и башмаки, а на мне – только деревянные сандалии, которым от воды никакого вреда нет. Я бы считал позором и для мужчины, и для монаха не протянуть ей руку помощи.

И он посмотрел вокруг с тем полушутливым выражением, которое не сходило с его лица в течение всего разбирательства.

– Незачем продолжать, – заявил аббат. – Он во всем сознался. Мне остается только определить меру наказания, которого заслуживает его дурное поведение.