Текст книги "Сэр Найджел. Белый отряд"

– Пресветлый принц, мне прискорбно слышать, что твое сердце и совесть позволили тебе произнести столь дурные слова.

– А вон твой племянник, рыжебородый Робер де Дюра. Погляди, как он озирается по сторонам и что-то подсчитывает. Иди-ка сюда, юноша! Я как раз говорил кардиналу, твоему дядюшке, что ты и твои товарищи, сдается мне, донесли французскому королю обо всем, что подглядели у нас в лагере. Что скажешь?

Рыцарь побледнел и отвел глаза:

– Может быть, я и ответил на некоторые вопросы, благородный принц, – пробормотал он.

– А как же такие ответы согласуются с твоей честью? Ведь мы тебе доверяли, ибо ты в свите его преосвященства.

– Благородный принц, я правда нахожусь в свите кардинала, но я верноподданный короля Иоанна и французский рыцарь, а потому молю тебя на меня не гневаться.

Принц скрипнул зубами и окинул молодого человека жгучим взглядом:

– Клянусь душой моего отца! Мне нелегко удержаться и не сразить тебя тут же на месте. Но одно я тебе обещаю: если твой значок с красным грифоном появится завтра на поле битвы и ты будешь взят в плен живым, твоя голова простится с телом!

– Дражайший сын мой, твои речи безумны! – воскликнул кардинал. – Даю тебе слово, что ни мой племянник Робер, ни другие рыцари моей свиты участвовать в битве не будут. А теперь я оставляю тебя, государь, да смилуется Господь над твоей душой, ибо никому в мире сейчас не грозит такая опасность, как тебе и твоим людям! Мой тебе совет: проведи ночь в благочестивом бдении, дабы лучше приготовиться к тому, что может принести грядущий день.

С этими словами кардинал поклонился, в сопровождении своей свиты направился туда, где они оставили коней, и поехал в соседнее аббатство.

Разгневанный принц, повернувшись на каблуках, вошел к себе в шатер, а Чандос оглянулся и с ласковой улыбкой протянул руку Найджелу.

– Я много наслышан о твоих славных деяниях, – сказал он. – Уже твое имя известно как имя доблестного оруженосца. В твои годы я стоял не выше, а ниже.

Найджел раскраснелся от гордости и радости.

– Нет, мой любимый господин, – сказал он, – совершить мне удалось очень мало. Но теперь, когда я вернулся к тебе, уповаю, что научусь вести себя достойно! Ведь где, как не под твоим знаменем, могу я снискать честь?

– Поистине, Найджел, ты приехал в удачное время. Не вижу, как мы сможем уйти отсюда, не дав битвы, которая навеки сохранится в памяти людской. И не помню ни единого нашего сражения с французами, когда они были бы так сильны, а мы – так слабы, как теперь, и тем больше славы и чести можем мы обрести. Было б у нас лучников на две тысячи больше! Но, чаю, мы причиним им немало хлопот, прежде чем они отбросят нас от этой изгороди. Ты видал французов?

– Нет, благородный сэр. Я только что добрался сюда.

– Я как раз собирался прогуляться вдоль их лагеря, взглянуть, что у них за армия. Поедем, пока не стемнело, и осмотрим их расположение, насколько нам это удастся.

На этот день между противниками было заключено перемирие – ради неуместной и бесполезной попытки кардинала взять на себя роль посредника. Поэтому, когда Чандос и Найджел выехали из-за живой изгороди, они увидели на равнине небольшие группы рыцарей, как английских, так и французских. Последних было больше – им необходимо было разведать диспозицию вражеского войска, и многие подъезжали на сотню-другую шагов к изгороди, однако дозоры лучников тут же сурово отгоняли их.

Чандос ехал между этими компаниями, а так как чуть ли не в каждой находился былой противник, то все время слышались возгласы «А, Джон!» с одной стороны и «А, Рауль!», и «А, Николя!», и «А, Гишар!» – с другой. Лишь один всадник, дородный и краснолицый сеньор Клермон, приветствовал их не столь дружески. По странной прихоти судьбы, его сюрко украшала голубая Богоматерь, окруженная золотыми лучами, и точно такое же изображение было на сюрко, который надел в этот день Чандос. Вспыльчивый француз преградил им путь и поднял своего скакуна на дыбы.

– С каких пор, милорд Чандос, – сказал он негодующе, – ты присвоил себе право носить мой герб?

Чандос улыбнулся.

– Но это же ты носишь мой, – промолвил он. – Сюрко это мне давным-давно вышили в Виндзоре добрые монахини.

– Не будь перемирия, – крикнул Клермон, – я скоро доказал бы тебе, что носить его ты не смеешь!

– Завтра в сражении высматривай мое сюрко, а я буду высматривать твое, – ответил Чандос. – И мы достойно решим это дело.

Но холеричного француза умиротворить было не так-то просто.

– Вы, англичане, сами придумать ничего не способны, – сказал он, – и присваиваете все хорошее, что увидите у других!

Ворча и негодуя, он поехал своей дорогой, а Чандос с веселым смехом пришпорил коня и поскакал вперед по равнине.

Прямо перед позицией англичан деревья и кусты заслоняли врага, но едва они остались позади, как открылся широкий вид на огромный французский лагерь. В середине высился большой шатер из красного шелка с серебряными королевскими лилиями по одну его сторону и золотой орифламмой, боевым знаменем старой Франции, – по другую. Насколько хватало глаз, точно камыши на речном берегу, во всю ширину и глубину лагеря колыхались знамена и значки знатных баронов и знаменитых рыцарей, а выше их всех вздымались штандарты владетельных герцогов, свидетельствуя, что здесь собралось феодальное воинство всех важнейших французских провинций.

Сверкающим взором Чандос обводил озаренные лучами заходящего солнца гордые гербы Нормандии, Бургундии, Оверни, Шампани, Вермандуа и Берри. Направив коня шагом вдоль их позиции, он высмотрел расположение арбалетчиков и немецких наемников, прикинул число пеших солдат и не пропустил ни единого герба знатных вассалов, так как по ним можно было судить о силе отдельных отрядов. Он проехал от левого крыла до правого и обогнул их с фланга, все время держась на расстоянии выстрела из арбалета, а потом, хорошенько все запомнив, повернул коня и в глубоком размышлении медленно направился к английскому лагерю.

Глава XXV
Как французский король держал совет в Мопертюи

Утро в воскресенье девятнадцатого сентября года Господня одна тысяча триста пятьдесят шестого выдалось холодное и ясное. Туман окутал болотистую долину Мюиссон и оба лагеря – у изголодавшихся англичан зуб на зуб не попадал от озноба, но восходящее солнце мало-помалу рассеяло промозглую мглу. В красном шелковом шатре короля – том самом, который накануне разглядывали Чандос с Найджелом, епископ Шалонский служил торжественную мессу, молясь за тех, кого ждала гибель, и ничуть не подозревая, что его последний час совсем близок. Затем, когда король и его четверо юных сыновей причастились, аналой был вынесен, и во всю длину шатра поставили стол, покрытый красной скатертью, за которым король Иоанн собрал своих советников, дабы обсудить, как ему лучше действовать. Шелковый свод над головой, великолепные аррасские гобелены по стенкам, пышные восточные ковры под ногами – даже во дворце у него не нашлось бы более роскошного покоя.

Король Иоанн, восседавший под балдахином на возвышении во главе стола, царствовал шесть лет, вступив на престол, когда ему было тридцать. Невысокий, кряжистый, с румяным лицом, могучей грудью и темными добрыми глазами, держался он весьма величаво. И без лазоревого плаща, расшитого серебряными лилиями, в нем сразу можно было бы узнать монарха. Хотя царствовал он еще недолго, но уже славился по всей Европе как добрый король и бесстрашный воин – достойный глава рыцарственной нации. Рядом с ним, положив руку ему на плечо, стоял его старший сын, герцог Нормандский, еще почти мальчик, и Иоанн часто оборачивался, чтобы приласкать его. Справа на том же возвышении сидел младший брат короля герцог Орлеанский, бледный, с грубыми чертами лица, томными манерами и надменным взглядом. Кресло слева занимал герцог Бурбонский, печальный, рассеянный, с той тихой грустью в глазах и движениях, которая часто сопровождает предчувствие близкой смерти. Все они были в доспехах, только шлемы лежали на столе перед ними.

Ниже за длинным красным столом расположились самые знаменитые воины Европы. У конца, ближнего к королю, сидел ветеран герцог Афинский, сын изгнанного отца, а в то время – коннетабль Франции. По одну его руку краснолицый холеричный сеньор Клермон щеголял в том же сюрко с голубой Богоматерью, которая накануне стала причиной его ссоры с Чандосом, а по другую расположился седовласый воин с благородным лицом – Арнольд д’Андреген, как и Клермон носивший звание маршала Франции. Далее сидел сеньор Жак де Бурбон, отважный боец, много лет спустя погибший в битве с Белым отрядом при Брине, а рядом с ним – небольшая компания знатных немцев, в том числе граф Зальцбургский и граф Нассауский, приведшие на помощь французскому королю внушительные силы наемников. Их шлемы со щитком для носа вместо забрала и пластинчатые доспехи сразу говорили опытному глазу, что они прибыли с того берега Рейна. Напротив восседали гордые и воинственные сеньоры Шатийон, Нель, де Ланда, Фьен, де Божё, а также неукротимый странствующий рыцарь де Шарньи, тот самый, что пытался захватить Кале, и Эстас де Рибомон, который тогда же получил из рук Эдуарда Английского награду за доблесть.

Вот к этим военачальникам король и обратился теперь за советом.

– Вы уже слышали, друзья мои, – начал он, – что принц Уэльский не дал ответа на условия, которые мы послали ему с его преосвященством кардиналом Перигорским. Иначе и быть не могло: хотя я и подчинился призыву Святой Церкви, но ни минуты не верил, что столь достойнейший принц откажется встретиться с нами на поле брани. И думается мне, нам следует напасть на них без промедления, не то крест кардинала вновь может преградить нам путь к нашим врагам.

Раздался общий одобрительный ропот, к которому присоединились даже стражи, охранявшие вход. Когда наступила тишина, со своего кресла рядом с королем встал герцог Орлеанский.

– Государь, – сказал он, – иных слов мы не хотели бы услышать от тебя, и, по мне, кардинал Перигорский пытался оказать Франции дурную услугу: для чего нам выторговывать часть, когда достаточно протянуть руку, чтобы взять все? К чему слова? На коней, и никакой пощады горстке мародеров, опустошивших твои прекрасные владения. Если хоть один из них ускользнет от смерти или плена, вина будет наша!

– Клянусь святым Денисом, брат мой, – с улыбкой сказал король, – если бы слова разили, как мечи, ты сразил бы их всех еще в Шартре! Война тебе внове, но, будь у тебя за спиной одна-две проигранные битвы, ты знал бы, что следует все обдумать и подготовить заранее, иначе дело может кончиться худо. В дни нашего отца мы, как ты советуешь, вскакивали на коней и мчались на англичан под Креси и в других сражениях, только славы это нам не принесло, и ныне мы умудрены опытом. Что скажешь ты, сеньор де Рибомон? Ты объехал их позиции и поглядел, как они держатся. Поскакал бы ты на них, как желает мой брат, или же посоветуешь что-нибудь другое?

Де Рибомон, высокий темноглазый красавец, ответил не сразу.

– Государь, – сказал он наконец, – я проехал вдоль их фронта и по флангам вместе с мессиром Ланда и мессиром де Божё, и они подтвердят мои слова. Думается мне, государь, что англичане, хоть число их невелико, заняли среди этих изгородей и виноградников сильную позицию и нападать на них не следует. У них нет провианта, и они вынуждены будут ее покинуть, а тогда ты сможешь последовать за ними и дать им бой в более выгодных условиях.

Присутствующие разразились негодующими криками, а маршал Клермон, побагровев, вскочил на ноги.

– Эстас, Эстас! – прогремел он. – Я помню время, когда сердце твое горело мужеством, а отвага не знала преград, но, с тех пор как король Эдуард надел на тебя вот этот жемчужный обруч, ты все время уклоняешься от встречи с англичанами!

– Мессир Клермон, – сурово произнес де Рибомон, – не мне затевать ссору на королевском совете в виду врага, но в другое время мы еще вернемся к твоим словам. Пока же король соблаговолил спросить у меня совета, и я сказал то, что считаю наилучшим.

– Для твоей чести, мессир Эстас, было бы лучше, если бы ты промолчал, – вмешался герцог Орлеанский. – Неужто мы дадим им проскользнуть у себя между пальцев, когда они тут перед нами, нас же вчетверо больше? Не знаю, куда мы отправимся потом, но вот в Париж нам вернуться будет стыдно и стыдно взглянуть в глаза нашим дамам.

– Эстас, ты поступил хорошо, прямодушно открыв свои мысли, – молвил король, – но я уже сказал, что битву мы начнем до истечения утра, и времени для долгих обсуждений у нас нет. И все же мне хотелось бы узнать, как, по-твоему, будет вернее и лучше напасть на них?

– Я отвечу, государь, насколько это в моих силах. Справа у них речка и болото вдоль нее, а слева дремучий лес. Значит, напасть мы можем только на их центр. Перед их позицией – густая изгородь, а за ней я различил зеленые куртки их лучников. Их столько, сколько камышей на берегу. Лишь в одном месте изгородь разделена дорогой, но рядом по ней могут ехать только четверо всадников. Значит, для того чтобы оттеснить их, мы должны преодолеть живую изгородь, а я твердо знаю, что лошади не пойдут напролом, когда на них с той ее стороны обрушатся тучи стрел. Посему мой совет: биться пешими, как англичане при Креси, ибо наши кони могут оказаться нам помехой.

– То же подумал и я, государь, – добавил многоопытный маршал Арнольд д’Андреген. – При Креси храбрейшие поворачивали спину врагу, ибо как сладить с конем, обезумевшим от боли и страха? Если мы будем наступать, спешившись, то сами будем властвовать над собой, и весь позор будет нашим.

– Совет мудрый, – заметил герцог Афинский, повернув к королю умное морщинистое лицо, – но я хотел бы добавить к нему еще одно. Сила их заключается в лучниках, и если нам удастся привести их в замешательство, пусть на самый краткий срок, мы прорвемся сквозь изгородь. Иначе они примутся стрелять так быстро, что уложат многих из нас прежде, чем мы достигнем ее. Нам ли не знать, что с близкого расстояния их стрелы пробивают любую броню.

– Твои слова, благородный герцог, и уместны, и мудры, – сказал король. – Но прошу, объясни, как ты думаешь привести их в замешательство?

– Я выбрал бы триста всадников, государь, самых лучших и быстрых в нашем войске, и послал бы их по узкой дороге, чтобы, миновав изгородь, они повернули на лучников справа и слева от нее. Возможно, потери среди них будут велики, но что такое триста для столь большого войска, если они откроют путь остальным?

– Я хотел бы сказать свое слово, государь! – воскликнул немец, граф Нассауский. – Я и мои товарищи прибыли предложить тебе нашу помощь, но мы требуем права сражаться на свой манер и сочтем бесчестием спешиться из-за страха перед английскими стрелками. Посему, с твоего соизволения, мы поскачем первыми, как советует герцог Афинский, и откроем путь для вас всех.

– Такого допустить нельзя! – сердито вскричал сеньор Клермон. – Как так? Французы не сумеют очистить путь для войска короля Франции! Послушать тебя, благородный граф, так ваше мужество выше нашего! Но клянусь Богоматерью Рокамадурской, еще до вечера ты убедишься, что это не так! Триста всадников поведу я, ибо это мое право как маршала Франции, а дело обещает быть славным.

– По тем же причинам я требую этого права себе, – сказал Арнольд д’Андреген.

Граф ударил по столу кулаком в железной рукавице.

– Поступайте, как вам угодно! – крикнул он. – Но запомните одно: я и мои немецкие конники не спешимся, пока наши лошади не падут под нами, ибо в наших землях пешими сражаются только мужики.

Маршал Клермон гневно наклонился через стол, но тут вмешался король Иоанн.

– Довольно, довольно! – воскликнул он. – Вам надлежит давать мне советы, а мне – решать, что и как вы будете делать. Клермон и ты, Арнольд, отберете триста самых отважных всадников и постараетесь разметать лучников. А ты со своими немцами, граф Нассауский, будешь биться верхом, раз таково твое желание. Вы последуете за маршалами и окажете им необходимую поддержку. Остальное войско будет наступать пешим порядком, разделившись, как уже было решено, на три отряда: твой, Шарль, – он ласково погладил по руке герцога Нормандского, – твой, Филипп, – он взглянул на герцога Орлеанского, – и мой – наши главные силы. Тебе, Жоффруа де Шарньи, на этот день я вручаю орифламму… Но кто этот рыцарь и что ему угодно?

В шатер вбежал рыжебородый молодой человек с красным грифоном на сюрко. Раскрасневшееся лицо и запыленная одежда показывали, как он торопился.

– Государь, – сказал он, – я Робер де Дюра из свиты кардинала Перигорского. Вчера я доложил тебе обо всем, что мне удалось увидеть в английском лагере. Нынче утром меня опять туда допустили, и я увидел, что их повозки отъезжают в тыл. Государь, они бегут в Бордо!

– Так я и знал, клянусь Богом! – в ярости крикнул герцог Орлеанский. – Пока мы тут болтаем попусту, они проскользнули у нас между пальцами. Или я вас не предупреждал?

– Замолчи, Филипп, – сердито приказал король. – Но ты, юноша, видел это своими глазами?

– Да, государь, и прискакал прямо из их лагеря.

Король Иоанн смерил его мрачным взглядом.

– Не понимаю, как честь позволила тебе раздобыть такие сведения подобным образом! – сказал он. – Однако не воспользоваться ими мы не можем. Не страшись, Филипп, до вечера, думается мне, ты досыта насмотришься на англичан. Обрушимся на них у брода, это даст нам большое преимущество. А теперь, благородные господа, прошу вас поспешить на свои места и исполнить все, что мы решили. Выступай с орифламмой, Жоффруа, а ты построй отряды, Арнольд. Да будут нам в сей день покровом Бог и святой Денис!

Принц Уэльский стоял на том пригорке, откуда Найджел накануне оглядывал долину. Вместе с Чандосом и капталем де Бюш он внимательно следил за французским войском вдалеке, а за спиной у него вереница повозок спускалась к броду через Мюиссон.

Позади принца негромко переговаривались между собой четверо рыцарей на конях и в полном вооружении, но с открытыми забралами. Любому воину было бы достаточно одного взгляда на их щиты, чтобы тут же назвать каждого по имени, ибо все четверо успели снискать славу во многих битвах. Пока они ожидали распоряжений, ведь каждый командовал той или иной частью войска. Худощавый молодой человек слева со смуглым сосредоточенным лицом был Уильям Монтекью, граф Солсбери, в свои двадцать восемь лет уже ветеран Креси. Об уважении, каким он пользовался, свидетельствовало хотя бы то, что принц поручил ему командовать арьергардом – в отступающей армии пост очень почетный. Беседовал он с седым, довольно пожилым человеком, чьи суровые черты напоминали львиные, а молочно-голубые глаза, обращенные на врагов, сверкали яростью. Так выглядел знаменитый Роберт Уффорд, граф Суффолк, который участвовал во всех кампаниях на континенте, начиная с Кадсенда. Рядом с ним высокий рыцарь, на чьем сюрко блестела серебряная звезда, Джон де Вир, граф Оксфордский, молча слушал Томаса Бошана, дюжего, добродушного, румяного вельможу и испытанного воина, который, наклонясь к нему, похлопывал железной рукавицей по его наколеннику. Они были старыми товарищами по оружию, ровесниками во цвете лет, равные и славой и опытом. Вот кто ждал распоряжений принца, сидя на конях позади него.

– Жаль, что ты не схватил его, – гневно сказал принц, продолжая разговор с Чандосом. – Хотя, пожалуй, разумнее было поступить по-твоему и внушить им мысль, будто мы отступаем.

– Бесспорно, он успел доставить эту весть, – ответил Чандос с улыбкой. – Едва повозки тронулись с места, как гляжу: он уже скачет вдоль опушки.

– Нет, ты хорошо придумал, Джон, – промолвил принц. – Что может быть утешительнее, чем использовать против них собственного их лазутчика? Если они не двинутся на нас, не знаю, как мы продержимся еще день, ведь на все войско не отыщется и корки хлеба. А если оставить эту позицию, где мы найдем вторую такую?

– Они попадутся на нашу наживку, благородный принц! Они проглотят крючок! Ведь в эту самую минуту Робер де Дюра оповещает их, что наш обоз двинулся к броду, и они поторопятся перехватить нас прежде, чем мы переправимся через реку… Но кто это скачет сюда? Что-то случилось?

Всадник галопом взлетел на пригорок, спрыгнул с седла и упал перед принцем на одно колено.

– О чем ты просишь, милорд Одли? – сказал Эдуард.

– Государь, – произнес рыцарь, не вставая и смиренно склонив голову перед своим полководцем. – Я прошу милости.

– Встань, Джеймс, встань! Так чего же ты хочешь?

Прославленный странствующий рыцарь, зерцало рыцарской доблести на все времена, встал и обратил на своего господина темные глаза, пылающие на загорелом лице.

– Государь, – сказал он, – я всегда верно служил моему королю, твоему отцу, и тебе и буду служить, покуда жив. Любимый господин мой, открою тебе, что уже давно я дал обет: если когда-нибудь мне доведется участвовать в битве под твоим началом, я буду впереди всех или погибну. Посему молю, милостиво дозволь мне с честью оставить мое место среди других, дабы я сам решил, как поступить, чтобы достойнее выполнить мой обет.

Принц улыбнулся, прекрасно понимая, что обет обетом, дозволение дозволением, но лорд Джеймс Одли все равно окажется в первом ряду.

– Поезжай, Джеймс, – сказал он, пожимая ему руку. – Да ниспошлет Господь, чтобы нынче ты превзошел отвагой самых отважных… Джон, ты слышишь? Что это значит?

Чандос повел хищным носом, точно орел, издалека почуявший битву.

– Без сомнения, государь, все обернулось так, как мы надеялись.

Издали донесся громовой клич. И еще, и еще.

– Глядите, они двинулись! – вскричал капталь де Бюш.

Они давно уже видели блеск доспехов конницы, выстроенной перед французским лагерем. И теперь, когда до их слуха донеслись звуки множества труб, блеск этот стал меняться, то вспыхивая ярче, то почти угасая.

– Да, да! Они движутся! – воскликнул принц.

– Движутся! Они движутся! – пронеслось по рядам.

И затем, подчиняясь внезапному порыву, лучники за живой изгородью вскочили, а рыцари позади них взмахнули копьями и мечами, и дружный, оглушительный вопль, полный воинственного восторга, донес их вызов приближающимся врагам. И тут же наступила такая тишина, что удар лошадиного копыта или позвякивание сбруи казались неестественно громкими. Затем в этой тишине начал нарастать глухой рев, обретая все большую силу по мере приближения французского войска.