Текст книги "Введение в философию"

Совершенный философ теоретически представляет собою высшее сознание в чистой форме – обособляя его резко и всецело от эмпирического. Святой делает то же самое практически. Для обоих характерным признаком их совершенства служит то, что они не щадят ни одной части эмпирического сознания, в каком бы виде оно ни являлось.

На одном из этих листов я сказал, что есть интеллектуальная порочность, как есть порочность моральная, и есть интеллектуальная совесть, благодаря которой всякий софист и лжемудрец в глубине души (хотя и не in abstracto) знает, что он именно таков. Обе эти широко распространенные порочности находятся одна с другой в связи, а интеллектуальная порочность поддерживает моральную: первая работает везде, как бы нанятая для этой цели, против истины и, наоборот, извлекает на свет Божий всякую ошибку, всякий вздор, руководясь инстинктоподобным тайным ужасом перед истиной.

Ибо как чувствовала бы себя низменная душа, если бы ей стало ясно, до какой степени она погрязла в пропасти вечного несчастия, греха и мучения, из которой нет иного выхода, кроме того, чтобы отбросить совершенно ту волю, из которой теперь состоит все ее существо и видимость которой составляет ее тело, и восхотеть прямо противоположного всему тому, чего она хочет теперь, и стать прямо противоположной тому, что она есть теперь; если бы она уразумела, что, пока это не произошло, она навеки находится во власти жизни, этого царства случайности и ошибки, которые в ней господствуют и расточают невыразимые бесчисленные мучения, – во власти жизни, верный символ которой являет собою Тантал в Тартаре и которая не что иное, как постоянно задерживаемое умирание, постоянная борьба со смертью, в конце концов непременно долженствующей победить. Конечно, разные глупцы и отрицатели поступают последовательно, если они охотно измышляют себе некоего бога, какую-то чуждую власть, которая может спасти их без их содействия, или если они охотно надеются на будущее, к которому поток времени увлечет их без их содействия и в котором их скорбь претворится в блаженство; конечно, с их стороны последовательно, если они не хотят и слушать, что время – только форма явления, поток, который протекает мимо них дальше, но не может увлечь их с собою, что, наоборот, настоящее, эта форма жизни, неизменно парит над их головами, что «теперь» с его скудостью будет для них существовать всегда, что они в течение бесконечного времени стоят на одном и том же месте, сколько бы очей ни смыкала смерть, и что не будет конца этой муке, пока их воля не обратится, т.е. пока они не перестанут быть тем, что они есть, и не станут тем, что они не есть. Да и кто вообще сознает за собою настолько доблести, чтобы это размышление не наполнило его ужасом, от которого я знаю только одно утешение – то, какое учителя церкви выразили в словах: «Спасают не дела, ибо они всегда скудны, а вера!» Это значит: «Так как вы не можете удовлетворить моральной совести, то дайте удовлетворение, по крайней мере, совести теоретической, интеллектуальной, и не сопротивляйтесь истине».

Оттого для доброго и мудрого блаженство всегда так же близко, как для глупца оно всегда далеко. Время – только форма явления; субъект и воля лежат вне его. На время нельзя надеяться, его нельзя и бояться. Смерть, поскольку она – страдание, представляет собою побуждение к спасению, но не само спасение. Только собственная воля может нас спасти или погубить. Основание и следствие существуют только в явлении. А воля и ее награда – это одно, а именно – жизнь. Как во всех вещах, так и в главном деле мы, оказывается, зависим от самих себя. См. § 303.

Пусть же всякий, у кого, все равно – как, но только всецело, воля сломлена, – пусть он знает, что ему во благо, ибо воля именно и есть его несчастие.

Удовлетворение полового влечения само по себе подлежит безусловному отвержению, потому что оно представляет собою самое сильное утверждение жизни. Это относится к половому удовлетворению как в браке, так и вне брака. Но последнее дурно вдвойне, потому что оно вдобавок является еще и отрицанием чужой воли – ведь девушка этим прямо или косвенно ввергается в несчастие, и мужчина, значит, удовлетворяет свою похоть за счет чужого счастия. Исключением отсюда было бы, если бы девушка или вдова была достаточно богата, чтобы воспитать детей, и достаточно сильна, чтоб презреть чужое мнение. Вообще женщина при внебрачном удовлетворении не несет той второй, более высокой степени вины: вместо этого на нее падает только несчастие, которым она обязана своему легкомыслию, и только на мужчину падает вина. Нарушение брачной верности хуже еще на одну ступень, чем самое тяжкое воровство.

Что онанизм заслуживает большего порицания, чем естественное удовлетворение полового инстинкта, это объясняется следующим.

Половое удовлетворение представляет собою сильнейшее утверждение жизни: свой мотив имеет оно в созерцании жизни в ее совершеннейшем откровении – человеческом образе. Воля возбуждается здесь посредством известного внешнего мотива.

Онанизм же – это только сильнейшее утверждение тела, и он не имеет мотива вне себя: воля совсем не проходит здесь через познание, а наоборот – отклоняется от всякого познания, и мотивом для воли становится одно только тело, своей возбуждающей силой. Здесь утверждается не жизнь в ее познанной идее, как при половом наслаждении, а одно только тело без привхождения познания: человек поступает в данном случае как простое растение.

Терпимость, которую часто подмечают и прославляют в великих людях, конечно, всегда представляет собою детище величайшего презрения к людям; ибо только в том случае, когда великий ум вполне проникнут этим презрением, он перестает считать людей равными себе и предъявляет к ним соответственные требования. Тогда, конечно, он становится таким же терпимым по отношению к ним, как все мы терпимы к животным, которым не ставим же в особую вину их неразумности и скотства. А до тех пор состояние такого человека подобно состоянию того, кто, ради шутки, заперт в комнату, стены которой сплошь покрыты сферическими и неровно отшлифованными зеркалами, так что, куда бы он ни взглянул, на него со всех сторон смотрит его разнообразно искаженное подобие.

Когда ты взвешиваешь сверхчеловеческое и божественное в гении и все-таки должен признаться, что не гений, а только чистая воля, нехотение жизни является тем, что освобождает от этого жалкого мира, то это удручает, и кажется почти несправедливостью то, что свершила вечная справедливость. Но из следующего рассуждения вытекает, как гений ведет к спасению и к благу. Как поясняет это § 331, то, что сокрушает волю к жизни и тем освобождает от этого мира, который является ее видимостью, – это непременно страдание, виденное или пережитое лично: только совершенному святому для этого достаточно одного виденного страдания, у всякого же человека к этому должно присоединиться и страдание, пережитое лично. Страдание же, которое свойственно гению как таковому и которого он никогда не может избыть, – это пустота и одиночество в нашем мире, где он почти никогда не встречает подобного себе, а толчется среди существ, которые на вид сходны с ним, а в самом существенном чужды ему, как это выразил Диоген своим фонарем. Этого страдания уже достаточно, чтобы сломить у гения волю к жизни и отвратить его от этого пустынного безрадостного мира, в котором он, как знатный благородный государственный узник, находится в одной и той же темнице с обыкновенными преступниками. Но это страдание – благородного свойства; правда, оно не уничтожается от сознания, что оно – именно только следствие благородной натуры, но все же такое сознание смягчает его; и тем не менее оно замещает у гения те обыкновенные, более грубые муки, которые нужны, чтобы исцелить обыкновенного человека от воли к жизни.

Бесконечно метко и глубокомысленно, что именно Шива имеет своим атрибутом Лингам. Ибо уничтожение индивидуума и сохранение вида – необходимые коррелятивы; смерть делает необходимым размножение, и если бы не было его, то не могло бы быть и смерти.

Пусть каждый скажет себе открыто, что он живет в течение бесконечного времени, для того чтобы или страдать, или уничтожить все свое хотение.

Я – то, что всегда есть, всегда было и будет всегда. И только я сам могу поднять свою завесу.

Я и эгоизм – это одно: если исчезнет последний, то, собственно, нет уже больше и первого. Следующие строки послужат пояснением этой мысли. Вследствие нашего эгоизма и рабской службы познания ему, т.е. вследствие трепетного участия, которое мы проявляем к нашему собственному я, первое, что мы воспринимаем, – это не свойство вещей в их отношении одна к другой, а их отношение к нашей воле, т.е. наше познание чертит не столько линии от одной вещи к другой и т.д., путем чего возник бы простой планиметрический абрис, сколько линии от всех вещей к собственной воле, благодаря чему возникает шар со многими радиусами, для которых центром служит собственная воля, своеволие: она – тот центр, который существует только благодаря связи этих линий и в ней; или, говоря точно и не фигурально, трепетное участие к собственному я – вот посредствующий элемент всего нашего познания вещей. Воля сама по себе, хотя бы уже индивидуализованная, все-таки собственно не представляет еще никакого я; лишь тогда возникает я, когда к воле присоединяется познание, и я, значит, прежде всего – феномен области познания: это – центр, который дается познанию чем-то от него отличным, волей, и который иначе был бы ему чужд; но без познания не существовало бы и никакого центра последнего, т.е. и никакого я. Значит, я возникает только через соединение воли с познанием, и притом именно через такое соединение, что воля господствует над познанием, навязывая ему трепетное участие в известном определенном пункте, который иначе был бы ему так же безразличен, как и всякий иной пункт; но благодаря тому, что познание вынуждено от каждого из своих объектов оглядываться всегда на этот пункт, он и становится центром его горизонта или шаром, который возникает лишь в силу этого процесса. Таким образом, центр произвольно образованного шара познания, или представления (в котором одном существует объективный мир), называется я, и оно – синоним эгоизма.

Когда же в силу обращения воли, путем возрождения, эгоизм себя уничтожает, то трепетное участие к собственной личности прекращается, а вместе с ним и отнесение всякого познания к какому-нибудь произвольному пункту; таким образом, круг и его центр отпадают, т.е. я перестает существовать, и остается только объективный мир: мы видим еще вещи и их отношения друг к другу, но мы перестаем относить их все к себе: познание – без центра; нет больше эгоизма, и ео ipso нет больше и я – только слабая тень последнего является порою в продолжающемся существовании тела во времени. Итак, путем уничтожения эгоизма мы не только перестаем держаться за жизнь и трепетно оберегать ее: нет, мы, собственно, перестаем уже и существовать: тяжелая ноша существования или я сброшена с плеч; познание еще существует, но без центра, следовательно, без формы круга, – т.е. внешний мир еще есть, но без я.

(Это очень трудно понять и еще труднее выразить: мне пришлось прибегнуть к подробному изложению, а тот, кто хочет понять его, должен быть внимательным.)

Прибавление. Итог: как в светлой однородной массе известного раствора соли образуются центры кристаллизации, от которых бегут лучи во все стороны, так в индифферентном и безграничном мире объективного представления образуются центры эгоизма и индивидуального, т.е. замутненного представления: каждый из них есть какое-нибудь я, возникшее в силу эгоизма.

Насколько верно то, что между жизнью и сновидением нет специфического и абсолютного различия, а есть только разница формальная и относительная, настолько несомненно и то, что, собственно говоря и всерьез, нет никакого существенного различия между поллюцией и совокуплением. Оба эти процесса дают некую мимолетную картину видения и излияния семени; т.е. в обоих случаях воля получает то удовлетворение, на которое она способна, и представление имеет все, к чему оно восприимчиво, а именно – образ, явление.

И после того и другого мы чувствуем, что гнались мы за пустою тенью.

То, чему на свете подобает название достоинство человека, начинается только там, где он отвергает свою природу – например, не ценит жизни превыше всего другого, не заботится главным образом о субъективном удовлетворении потребностей, а направляет свое внимание на нечто объективное и, к примеру, таким путем превращает половое влечение в страстную любовь к одному лицу и т.п., т.е. – там, где начинает выясняться, что изначальное в нем, воля, может быть побеждено моментом вторичным, познанием.

Тем, что мы едим, мы подпадаем смерти, а тем, что мы рождаем, мы необходимо обрекаем себя жизни.

Ибо едой мы разрушаем чужую форму, чтобы овладеть ее материей; поэтому, так как все живущее подчинено тому же закону, – и наша форма тоже в свою очередь должна быть разрушена, для того чтобы ее материя опять-таки досталась другим формам.

Деторождение же представляет собою полнейшее утверждение воли к жизни, которое должно проявляться именно в качестве жизни.

Разнообразные, бурные проявления течки у животных представляют собою голос воли к жизни, который кричит: «Жизни индивидуума для меня мало; мне нужна жизнь рода – для заполнения бесконечного времени, формы моего явления».

Источником столь своеобразной, инстинктоподобной отцовской радости является сознание, что ты благодаря своему участию в жизни рода недостижим для смерти, которой ты подлежишь в качестве индивидуума; индусы и, в особенности, китайцы смотрят на бездетность как на великое несчастие.

Я ожидал, что спаривание льва, как наивысшее утверждение воли в ее наиболее страстном явлении, будет сопровождаться весьма бурными симптомами, и был очень поражен, найдя, что они стоят гораздо ниже, чем те симптомы, которые обыкновенно сопровождают человеческое спаривание. И здесь, следовательно, повышенная значительность явления обусловливается не степенью страстности воли, а степенью познания, как звук усиливается не столько величиной струны, сколько величиной гармонической доски.

Homo est coitus aliquamdiu permanens vestigium[81]81  Человек – это длящийся след совокупления (лат.).


[Закрыть].

To, что человеческий род все существует и существует, является лишь доказательством его похотливости.

Если бы руководящий влюбленной четою дух рода проявлялся у нее не в инстинктивных чувствах, а в ясных понятиях, то высокая поэзия ее влюбленного диалога, которая теперь в мечтательных образах и сверхчувственных параболах говорит о вечных чувствах непомерной тоски, о предчувствии беспредельного блаженства, невыразимой услады и сулит верность навеки и гиперболически восхваляет у своей богини перлы ее зубов, розы ее ланит, солнце ее очей, алебастр ее груди, ее мнимые духовные качества и т.п., – эта поэзия звучала бы тогда приблизительно так:

Дафнис. Я хотел бы подарить следующему поколению индивидуум и думаю, что ты могла бы дать ему то, чего нет у меня.

Хлоя. У меня такое же намерение, и я думаю, что ты мог бы дать ему то, чего нет у меня. Давай посмотрим!

Дафнис. Я дам ему высокую фигуру и силу мускулов: у тебя нет ни той, ни другой.

Хлоя. Я дам ему полноту тела и очень маленькие ноги. У тебя нет ни того, ни другого.

Дафнис. Я дам ему тонкую белую кожу, которой у тебя нет.

Хлоя. Я дам ему черные волосы и глаза. Ты – блондин.

Дафнис. Я дам ему орлиный нос.

Хлоя. Я дам ему маленький рот.

Дафнис. Я дам ему мужество и сердечную доброту; их он не может унаследовать от тебя.

Хлоя. Я дам ему высокий выпуклый лоб, ум и рассудок: их он не может унаследовать от тебя.

Дафнис. Высокий рост, хорошие зубы и крепкое здоровье – это он получит от нас обоих; поистине, мы оба можем снабдить будущий индивидуум превосходными качествами – поэтому я вожделею тебя больше, чем всякую другую.

Хлоя. И я так же тебя.

Новые паралипомены…

Моя метафизика половой любви ни в коем случае не заключается в «Пире» Платона, ее нет также и в «Пире» Ксенофонта. Из произведений новых писателей – в этом типе пример в Антропологии Платнера § 1347-1364. Очень плохой!

Чем больше дарования, тем определеннее индивидуальность. И тем определеннее требования к соответствующей индивидуальности другого пола; из этого следует, что одаренные индивидуумы особенно подходят для страстной любви.

Что иное представляют глубоко меланхолические стихотворения Байрона, Петрарки и друг., как не выражение отрицания воли к жизни?

Серьезно и строго проведенным монастырским обетом или какой-нибудь иною формой отрицания воли к жизни, собственно говоря, подавляется тот акт утверждения, в силу которого индивидуум получил свое существование.

Кто идет на смерть за свое отечество, тот преодолевает иллюзию, которая ограничивает существование собственной личностью: она распространяет его, существование, на массу людей своего отечества (и этим – на свой вид), в котором (как в этом виде) он продолжает жить.

То же происходит, собственно, при всякой жертве, которую приносят другим: расширяют свое существование до пределов рода – хотя бы в данную минуту последний и был представлен только одною частью своей – той, которая находится перед глазами. Отрицание воли к жизни проявляется лишь в момент рода; поэтому учители аскезы, по выполнении ее, считают уже добрые дела излишними и безразличными, а еще более – церковные церемонии.

Порождаемые половым влечением капризы вполне аналогичны блуждающим огонькам. Они завлекают нас с необычайной живостью; но стоит нам последовать за ними, как они ведут нас в болото и потом исчезают.

Οτι προφήτης τις των αρχαίων ανέστη.[82]82  Обманчивость наслаждения (греч.).


[Закрыть]

Разочарование, которое готовят нам эротические вожделения, можно сравнить с известными статуями, которые поставлены с таким расчетом, чтобы их созерцать только спереди, и тогда они имеют красивый вид, – между тем как сзади они являют очень непривлекательное зрелище. Этому аналогично то, что нам сулит влюбленность, покуда оно в перспективе и мы видим только его наступление – рай блаженства; но когда оно пройдет и мы, следовательно, посмотрим на него сзади, оно покажется чем-то мелким и ничтожным, если только не противным.

Мы весьма склонны мыслить мир, т.е. громадную, похожую на мельничное колесо кучу звезд, как ограниченный в пространстве. Единственный связанный с этим недостаток заключается в том, что по сравнению с бесконечным пространством, которое его окружает, он оказывается бесконечно малым. Это можно устранить с помощью одного пояснения, которое, однако, является просто мифическим.

По учению Вед, в мире воплотилась только 1/4 часть Брамы, а 3/4 остаются от него свободными, в качестве Брамы блаженного. Наглядный представитель этих последних, или, точнее говоря, отрицания воли к жизни сравнительно с ее утверждением, – это бесконечное пространство сравнительно с ограниченным и, при всей его головокружительной величине, бесконечно малым миром, в котором объективируется утверждение воли.

Глава XIV
О религии

Бога, особенно в период схоластики и позже, мало-помалу облекли во всякого рода свойства; но просветительная эпоха принудила снова разоблачить его и снять с него одно одеяние за другим, и его охотно раздели бы совсем, если бы не опасение, как бы тогда не оказалось, что были одни одеяния, а в них не было ничего. Но существуют два неснимаемые одеяния, т.е. неразлучимые свойства Бога: личность и причинность; они должны всегда находиться в понятии Бога, они – самые необходимые признаки, и если их удалить, то можно еще говорить о Боге, но нельзя его более мыслить.

А я говорю: в этом временном, чувственном, на рассудке воздвигнутом мире есть, несомненно, личности и причинность, более того – они даже необходимы. Но высшее сознание возносит меня в мир, где уже нет больше ни личности, ни причинности – нет ни субъекта, ни объекта. Моя надежда и моя вера заключается в уповании, что это высшее (сверхчувственное, вневременное) сознание станет моим единственным; поэтому я надеюсь, что Бога нет. – А если хотят употреблять выражение «бог» символически, для обозначения именно этого высшего сознания или чего-либо такого, чего не умеют обособить и назвать, то пусть это делают, но только, по-моему, не среди философов.