Текст книги "Испепеляющий ад"

– Что будем делать? – спрашивает Скрибный. – Жрать нечего, холод скаженный. Костер, что ли, зажечь?

Шорохов кивает на трупы:

– Соседство…

– Свеженькие. До утра не засмердят, – жестоко отзывается Скрибный. – Тогда все равно уходить…

* * *

…Костер горит ярко. Скрибный лежит, подставив спину огню. Спит? Нет ли?

Шорохов всматривается в подобранные на полу бумажки: «Здравствуй, дорогая мама. Жив и здоров, чего и Вам желаю от Господа Бога. Дорогая мама, я по-прежнему служу старшим адъютантом 4-го Отдельного конного корпуса у генерала Мамонтова. Работать приходится много, потому что бои каждый день идут. Но все это пустяки. Соскучился за Лелей и за Вами. Когда был на Германском фронте, то там как-то и воевалось, а тут впереди нет ни конца, ни просвета, черти что за война. Ведь и Лелю без гроша оставил, и вы без копейки сидите, прямо голова кругом идет, а тут жалованье и не предвидится за этими боями скоро получить. Прямо хоть караул кричи. Думаю, думаю, и ничего моя головушка придумать не может. И тебя жаль, и Маню, бедную, жаль, ее необходимо бы поддержать. Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом. Крепись, родная, ведь я болею душой за вас, помог бы, да сам имею 200 рублей в кармане, будут деньги, помогу. Ну и зима же здесь. Иногда приходится утопать в снегу, а тут жители ничего не имеют, хотя, благодаря Господу, голодать-то не приходится. За меня не беспокойтесь. Бога ради, как-нибудь сами обходитесь. Вот времена настали. Зима скорее бы проходила, а то ведь ужас, что делается в Воронежской губернии. Жители питаются жмыхой. Но будьте здоровы. Целую папу, Маню, Борю, Витю и тебя, дорогая мама. Твой сын Александр».

Кто писал это? Один из тех, кого здесь покосили? Полегли, значит, тут белые.

«…Штакор 4, Наконтразпункт № 1. 22 сентября у начальника контрразведывательного пункта Хоперского округа чиновника Катанского в поезде ограблены деньги и удостоверение, выданное ему Особым департаментом от 8 сентября за № 1714, одетыми в офицерскую форму. Сообщаю для сведения. Милерово, Наконтразот-Дон. Генштаба подполковник Кадыкин».

Что же в этом доме находилось? Скорей всего, контрразведывательное отделение при штабе корпуса Мамонтова, Контрразведывательный пункт, как его именуют официально. Да, так. Ведь и подпись под телеграммой: «Наконтразот-Дон» – Начальник контрразведывательного отделения штаба Донской армии.

«Штакор 4 Отдельной. Наконтразпункт № 1… По полученным сведениям многие 39252=73780=61829=61553=20673=84261=45l41=74812=69249=67120=62124=92169=68000=20422=19700 получив задачи от 82869=52076=86937=91458=29383=49720 уезжают на Северный Кавказ на 40869=21673=81736=9528=86955=92975 точка Пока выяснены фамилии следующих уволившихся лиц двоеточие 76278=19328=78205=19800 запятая 7I507=97354=206I9=80000 запятая 78038=28621=41370 точка Изложенное сообщаю для наблюдения означенными лицами…»

Да, конечно, располагалась тут контрразведка мамонтовского корпуса. Красные налетели, разгромили. Только вот, как попало сюда письмо старшего адъютанта? Приехал по какому-то делу и случайно сложил голову? «Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом…»

«…Наштакор 4 Отдельного, Наконтразпункт № 1.

Из Николаева выехал удостоверением шофера штабс-капитана Бродивского агроном Марвянский – видный большевик. Лицо это подлежит задержанию…»

«…Штакор 4 Отд… Не было ли в составе офицеров штаба есаула Тушина?..»

«..при сем препровождается Вам 750 экземпляров секретного издания для срочного распространения его отдельно от другой литературы в глубоком тылу противника, путем разбрасывания с аэропланов при соблюдении строжайшей конспирации».

Тут же это «секретное издание»: пачка листовок.

* * *

«ОБРАЩЕНИЕ К КРАСНЫМ СОЛДАТАМ.

Многострадальная наша Отчизна, Родина-мать истекает кровью. Опустела крестьянская нива. Толпы сирот, беспомощных стариков мечутся, не имея пристанища. Только комиссары ликуют. И есть отчего! Лишить православного веры, голодного оставить без куска хлеба, у бедного отобрать последнюю рубашку.

А чтобы вы, русские люди, покорно шли в бой, за вашими спинами китайцы и латыши с пулеметами. Этих китайцев и латышей хорошо кормят, у них прекрасное обмундирование, им платят большие деньги. И что ждет тебя, красный солдат? Слепая покорность правительству, состоящему из жидов, латышей и бывших каторжников.

Так сделай окончательный выбор – переходи на сторону истинных борцов за свободу.

Не верь комиссарам! Не верь слухам. Каждого, кто сдается в плен, мы принимаем как друга. Голодного накормить, раздетого одеть, больного, раненого поместить в лазарет, дать ему потом возможность мирно трудиться, – другой цели у Добровольческой армии нет. Добрый брат ждет тебя, протягивает руку помощи».

* * *

«А раненые на полу в Щиграх? – вяло думает Шорохов. – И на своих не хватает заботы. Чем дальше, тем больше будет ее не хватать. Вот в чем вся правда…»

Теперь в его руках голубой конверт. На нем коричневая сургучная печать: казак с ружьем, сидящий верхом на бочке. По краю печати надпись: «5-й Донской конный полк». Внутри конверта листочки в мелкую клетку, густо исписанные химическим карандашом.

* * *

«Генерального штаба полковнику Кислову Григорию Яковлевичу, генерал-квартирмейстеру штаба Донской армии, г. Калединск.

1.XI-19 г. д. Михайловские выселки.

Многоуважаемый Григории Яковлевич!

Не смел бы беспокоить Вас своим письмом, но факты, развернувшиеся за последние дни на моих глазах, заставляют меня обратиться к вам со своими словами.

26 октября мы сдали противнику ст. Лиски. Позорное дело… дело, за которое всю жизнь нужно краснеть. В наших руках были все возможности не только удержать нужный нам узел, но и набить противнику физиономию так, что вряд ли бы он рискнул вторично повести наступление на Лиски. Численное превосходство было несомненно у нас. Артиллерии у нас также было больше. Были у нас и снаряды. Кроме того, нам помогали и танки.

Все же мы Лиски отдали, и в последний момент, когда наши части в паническом ужасе, сбивая друг друга, бросая оружие, сапоги, шинели и др., бросились к мостам через Дон – я ясно видел, что наступало на нас – это на обстрелянную довольно стойкую пехоту, поддержанную тяжелой и легкой артиллерией, бронепоездами, 7-ю конными сотнями – наступало не больше 4-х эскадронов противника с двумя-тремя ротами пехоты без артиллерии. Это невероятно, но это так.

Со своим полком я был на крайнем правом фланге нашей Лискинской группы в районе Среднего и Нижнего Икорцев, потом у ст. Битюг. В финале операции прикрывал отступление наших частей, и никакого труда не составляло отстреливаться от обнаглевшей конницы противника (кубанские казаки). В конце концов мы все же все оказались на правом берегу Дона.

Такого позора никогда я в жизни не видел. Такой беспомощности и растерянности среди командного состава тоже нигде не встречал.

Руководил всей операцией полковник Бабкин. Он распорядителен, настойчив и храбр. Он был на своем месте до конца, но все, что было около него, – сплошной ужас. Недоноски какие-то, дегенераты, или люди, совершенно забывшие военную грамоту, шамкающие, слюнявые и трусливые.

Я бы никогда не решился назвать их фамилии, но стыд, который пришлось пережить, заставляет меня сделать это. Командир 1-й бригады 2-й Донской дивизии полковник Шильченков (я о нем Вам рассказывал при последней встрече на балу в собрании) может быть смело отнесен к тому разряду командиров, о которых я сказал выше. Роль его в Лискинском “деле” была крупная. Он командовал всем резервом, который был умело сгруппирован в нужном месте полковником Бабкиным. Использовать же его не пришлось. Как только определился нажим красных на центр наших позиций, полковник Шильченков тайком бежал к мосту через Дон, и резервы, не получая указаний и ориентировки, несомненно не успели развернуться и вовремя помочь отступающим цепям, так как они подошли к нему вплотную. Полковник Шильченков, как сам он оправдывался после, на правом берегу Дона, бросился спасать какой-то артиллерийский взвод, который, уйдя с позиций, старался проехать по мосту, ему же мешали обозы.

В нужный момент начальник общего резерва, этого маневренного кулака, которым мы бы разбили красных как угодно, подгонял через мост обозы, выводил две пушки и, конечно, и сам переправлялся на другую сторону реки. Резерв же, видя насевшие на него отступающие цепи, снялся и тоже, бросая сапоги и шинели, перекатился на спасительный правый берег Дона. Противник смеялся над нами, изредка постреливая из ружей и пулеметов, и только через три четверти часа подвез свою легкую батарею, которая так же лениво начала нас обстреливать.

Начальника же общего резерва, нашего командира 1-й бригады 2-й дивизии полковника Шильченкова до поздней ночи, т.е. до того момента, когда все стихло, никто не мог найти. Вот один из наших доблестных мужей…

И таких примеров множество, и от таких руководителей мы теряем слишком много, включительно до того, что у нас испаряется вера где-либо разбить противника…

Ради Бога простите за длинное письмо. Но, ей-ей, мной руководит искреннее желание нарисовать Вам хотя бы одну картинку нашей “полевой тактики” и попросить Вас избавить нас от таких вождей. Вся дивизия будет Вам бесконечно благодарна. Вы поможете этим нам загладить будущими нашими делами Лискинский позор.

Еще раз прошу простить меня за длинное письмо.

Всегда благодарный Вам и глубоко уважающий

Вениамин Аксеев.

Вчера, 31 октября, я в ночном налете на красных, отбил знамя 131-го советского полка, которое, вероятно, будет доставлено в штарм[1]1
  Штаб армии.


[Закрыть]».

* * *

Еще несколько листков машинописного текста. Копии делали на гектографе, печать слабая, при свете костра Шорохов различает лишь отдельные строки.

«Сводка № 1048 Разведывательного отделения штаба Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России по данным на 19 сентября 1919 года.

Внутреннее положение Совдепии…

…Советская власть признала свою несостоятельность в деле снабжения населения продуктами первой необходимости и, разрушив старый распределительный аппарат – частную торговлю, – передала все заботы о населении в его собственные руки в лице кооператоров, которые приобретают таким образом исключительное значение в деле продовольственной политики…»

Шорохов вспоминает: государственные магазины и кооперативы мамонтовцы во время рейда по красному тылу в августе—сентябре громили в первую очередь. Думал тогда: «Обогащаются». Оказывается – политика. Рубить по главному нерву народной жизни.

Скрибный встает со своего места, тоже поднимает с пола бумажку, долго всматривается в нее, протягивает Шорохову:

– А это, смотри, Леонтий!

Вырезано из газеты. По верхнему краю обозначено: «Кавказский край», г. Пятигорск, № 163.

* * *

«СВЕРЖЕНИЕ ЛЕНИНА.

Ростов-на-Дону. Из Стокгольма сообщают о крупном перевороте, происшедшем в Москве. Переворот закончился свержением Ленина, роль которого как вождя большевистского движения считается в Москве законченной. Восторжествовали крайне левые элементы. Во главе большевистской власти стал известный чрезвычайщик, прославившийся своей жестокостью и кровожадностью, Дзержинский. Ожидается необыкновенный расцвет красного террора.

Подробностей о свержении Ленина еще не получено.

Известие это можно считать правдоподобным в связи с сообщениями об утрате Лениным авторитета в советских кругах и известием о том, что недавно Ленин за призыв к прекращению красного террора был арестован и просидел две недели под арестом.

В то же время упорно циркулирует слух о том, что переворот вызван наступлением поляков на Москву со стороны Смоленска. Настойчиво говорят о скором занятии Москвы поляками».

* * *

– Ты веришь? – спрашивает Скрибный.

Шорохов отвечает:

– Поживем, увидим. Если поживем, конечно…

Он поднимает с пола новый листок. Судя по знакомому почерку, это опять письмо старшего адъютанта мамонтовского корпуса. Так и есть!

«…что ведь и мы такие же люди с такими же требованиями жизни и нам также хочется пожить, если не для себя, то для любимого человека, так сказать, удовлетворить свои эстетические желания. Родная моя, ты не извиняешь меня за такое решение. Ну, расписался, рад, что сегодняшний день тихо у нас. Ведь сегодня ты была в церкви. Правда, Леличка? Ты молилась, а мы здесь и церкви-то редко видим, черти что за край. Написал письмо, только не знаю с кем и куда отослать. Ведь мы теперь удалились от железной дороги. Ну, будьте здоровы. Пиши, Леличка, получаешь мои письма или нет. Целуй папу, маму, Таню. Где Федя? Чуть не забыл – привет Левочке и Верочке. Леля, родная, любимая Леля, целую тебя крепко-крепко.

Твой Александр».

Шорохов переводит глаза на Скрибного. Тот стоит все еще с той же газетной вырезкой в руке. Встретившись глазами с Шороховым, произносит:

– Что если нам, Леонтий, красных в этом месте дождаться? Не пропадем. Ты в прошлом рабочий парень. Я раненный в Русско-японской. Потому подался в приказчики. Профессия у меня, как у тебя, – металлист.

«Сказать правду? – думает Шорохов. – Даже если потом останемся у белых, будешь по-настоящему помогать. Но ведь, если только отсюда выберемся, ты в Таганрог, к американцам со сводкой поедешь. Надо, чтобы те мастера тебя не переиграли».

Говорит:

– Мы, Макар, сейчас на Дон должны возвратиться. Дело простое: наша с тобой прибыль за эту поездку – шестьсот тысяч.

Скрибный смотрит на него недоверчиво:

– Сколько?

– Шестьсот тысяч. Четвертая часть – тебе.

– Мы же вроде еще не торговали…

– Комиссионный процент. Он с результатом торговли не связан.

Такой ответ Шороховым заранее приготовлен для Скрибного.

– Понимаю, – соглашается тот и немного спустя повторяет: – Понимаю…

В тоне его голоса то ли недоверие, то ли огорчение. Шорохов продолжает:

– Мы с тобой делали, что могли.

– А потом? – спрашивает Скрибный.

– В Новочеркасске? Есть одна мысль. Богатейшая. Всю нашу жизнь с тобой перевернет. Говорить пока рано. Прежде до дому давай доберемся.

– Я свои деньги в деле оставлю, – говорит Скрибный после долгого молчания.

– Веришь, – Шорохов кладет ему на плечо руку. – Спасибо…

* * *

Под утро слышится паровозный гудок. Со стороны Касторной приближается поезд. «Это судьба», – думает Шорохов. Белые – он и Скрибный последуют дальше с ними. Красные – обратится в Агентурную разведку. Хорошо, что Скрибный готов перейти на сторону красных. Или теперь, когда Скрибный знает про свои сто пятьдесят тысяч, не готов?

Кто же, какая судьба приближается к их полустанку?..

* * *

Весь первый день своего пребывания в Новочеркасске Шорохов из гостиницы не выходил. Завтрак, обед, ужин приносили из ресторана. Никого не хотелось видеть… Курские, щигринские, касторненские переживания понемногу отступали.

Что сообщить Агентурной разведке, он знал. Перечислить воинские части, встреченные на пути от Курска до Касторной, приложить бумажки, подобранные в разрушенном доме. Точила извечная мука: скора ли будет встреча со связным?

Сложней было составить сводку для миссии. Свести все к ответу на вопрос, доходит ли до каждого нижнего чина поставляемое западными странами снаряжение? Те же марковцы были экипированы неплохо. Но само вот это: доходит не доходит, – ничего не решало. Белый фронт рушился на всем протяжении. Лавина мечущихся в панике людей, сквозь которую с трудом продвигались даже литерные поезда, тому доказательство. И не давать такой картины в сводке для миссии нельзя. Посчитают, что ее намеренно вводят в заблуждение. И будут правы. Значит, и для американских господ надо сделать честный отчет о поездке на фронт. Удалось увидеть то-то и то-то. Положение с перебросками воинских частей, вывозом раненых такое-то. Выводы пусть делают сами. Может, решат, что далее ввязываться в жизнь нашей страны иностранным господам бессмысленно. Но своим навредишь или не навредишь такой сводкой для миссии?

Вопрос, который он много раз задает себе.

* * *

Около полудня пришел Скрибный. Одет был как прежде: солдатская рубаха серого сукна, казацкие шаровары, – но все новенькое. Рассказал, что сестра и племянники живы-здоровы. Спросил, будут ли распоряжения. Смотрел при этом с едва заметной усмешкой. Придирчиво оглядывал гостиничный номер.

Шорохов ответил не сразу. Сумятится, потому что не понимает для себя очень важного: чем они на самом-то деле занимаются? Ради чего? Барыш немалый. А вот и сейчас, в гостиничном номере, ни роскоши, ни следов гулянок…

И не будет. Такая жизнь.

Сказал:

– Предстоит тебе, Макар, поехать в Таганрог. Будем ставить главный магазин, склады, контору. Город богатый, господ с деньгами много. В порту пароходы. Товаров полно: из Турции, Франции. Прямой смысл. Твое дело – приискать помещения. Чтобы было при них пристойное жилье. И не где-нибудь на отшибе. Учить не стану. Можно в аренду. Лучше купить. Если что-то подходящее высмотришь, вызывай. Телеграммой, нарочным.

Скрибный слушал, криво усмехаясь.

– Еще одно дело, – Шорохов протянул ему заклеенный конверт со сводкой для миссии. – Прихватишь с собой.

Осторожно, держа конверт двумя пальцами, Скрибный оглядел его со всех сторон:

– А кому? Ничего не написано.

– Александровская улица, дом шестьдесят. Американская военная миссия. Тебя удивляет?

Скрибный не ответил.

– Письмо это человеку, которого, возможно, ты знаешь, или слышал о нем – Мануков Николай Николаевич. Компаньон, с которым я за корпусом Мамонтова ехал. Был с ним в Козлове, в Ельце, в Воронеже.

– Мануковы! – Скрибный мотнул бородой. – Фамилия по всему Ростову гремит.

– Их там несколько. Но этот из Америки. Потому – миссия. В Таганроге ты его, скорей всего, не застанешь. В миссию придешь, попросишь позвать кого-либо из офицеров. Скажешь: «От Дорофеева» – отдашь письмо. По фамилии они все поймут.

– Интересно, – проговорил Скрибный.

После этого они оба долго молчали.

– Расписку истребовать? – наконец спросил Скрибный.

– Тебе я верю.

– А тем господам тоже веришь?

– Тоже. Если что-либо для меня передадут, возьмешь. Спрашивать будут, ответишь.

Опять наступило молчание. Смотрели друг на друга. Шорохов словно впервые видел Скрибного. Квадратный лоб, казацкая стрижка «кружком», коренаст, плечи и руки налитые мускулами, черная борода, крупный нос, крупные губы, мохнатые брови, лицо рябое из-за перенесенной когда-то оспы. Сжатые в кулаки кисти рук лежат на коленях. Сидит, слегка наклонившись вперед. Ошибка, что так и не сказал ему правды? Однако какой? Что он сам не только приказчик, но еще и помощник в разведывательной работе на красных? А поедет с письмом в Американскую миссию. Слова одни, дела другие. И чему Скрибный поверит?

– Когда уезжать? – спрашивает Скрибный.

– Если успеешь, сегодня. В Таганрог нужен пропуск.

– Это для господ.

– Как знаешь.

– А на Александровске-Грушевском крест?

– Крест.

– Жаль. Родился я там.

– И мне жаль, – соглашается Шорохов. – Вот что еще. Если случится, что ты вернешься, а меня нет… Мало ли!.. У сестры твоей записку оставлю.

– Пойду, – сказал Скрибный.

– Иди…

* * *

Едва Шорохов переступил порог кабинета Ликашина, тот заспешил навстречу, подал сразу обе руки:

– Здравствуйте, мой дорогой! Безмерно рад! Ваша телеграмма пришла весьма вовремя. Генералу была доложена в удачный момент, в присутствии тех господ, что и нужно. Очень хорошо все сложилось! И ответ вам успел уйти еще до того, как в Управление принесли оперативную сводку, где названные в вашей телеграмме станции означены, как захваченные красными.

– Я от вас никакой телеграммы не получал, – сказал Шорохов.

– Так и что? Слово – не воробей. Вылетело – не поймаешь! Депеша тем более. Но в журнале исходящих она зарегистрирована, копия в дело подшита, как и ваше сообщение: «Условия контракта выполнены». Такие слова в официальной бумаге немалого стоят! У нас в отделе, знаете, сразу распланировали, куда вашу пшеницу направить: десять вагонов в Калединск, десять в Новочеркасск, десять в Ростов. Лично мне было поручено с предложениями к генералу идти, – лицо Ликашина сияло восторгом. – И я к их превосходительству пошел! Знаете, что они мне сказали? «У нас в Управлении никогда еще не было заготовителя, подобного господину Шорохову. У нас все чиновники господина Молдавского, как образец, поднимают. Это заурядный комиссионер. Собственная выгода для него – единственный идол. Для господина Шорохова обязательства перед войском Донским все равно, что обязательства перед Господом Богом». Тут же было приказано всю причитающуюся вам по контракту сумму выплатить. Это, разумеется, при том же раскладе, который у нас с вами прежде установился. Не так ли? Надеюсь, вы понимаете?

Ликашин подхватил Шорохова под руку, подвел к окну. По улице проходила воинская часть. Шагали браво.

– Братья-казаки! – сказал Ликашин. – За Дон головушку готовы сложить. Но зато и мы с вами все, что в силах наших, должны для них сделать. Не от меня, от имени этих героев спасибо, – он воздел к потолку указательный палец. – Пойдемте.

– Куда? – удивился Шорохов.

– В приемную генерала. Необходимо представиться сотрудникам отделения. Расскажите всю правду. О героях казаках. Господ офицеров не позабудьте. Казак – что? Приказано – сделает. Офицер за все своим сердцем в ответе. Генералов-орлов не забудьте. С кем-то из них вы, уверен, на фронте встречались. Скажем, в той же Касторной. Вы через нее возвращались. Я не ошибся?

– Через нее.

– И кто из прославленных генералов там был?

– Из прославленных? – Шорохов не смог скрыть сомнения. – Шкуро, Постовский… Шкуро-то еще прославлен, а Постовский…

– Но ведь и Константин Константинович Мамонтов… – вкрадчиво подсказал Ликашин.

– Его корпус стоял в тридцати пяти верстах южнее. В Нижнедевицке. От железной дороги это в стороне. Мы с приказчиком на попутном эшелоне прямо на Старый Оскол проследовали.

– Прекрасно! Но район этого Нижнедевицка вы миновали благополучно.

– Вполне.

– Прямая заслуга корпуса, его командира! Так и скажите.

Шорохов понял, чего добивается Ликашин, и вопросительно взглянул на него:

– Может, мы прежде все с вами обсудим. Подберем какие-то случаи. Спешка в любом деле помеха.

– Что вы! – Ликашин замахал руками. – Когда второй раз рассказываешь, звучит не так убедительно. Стирается подлинность. Как пыльца с крыльев бабочки. Вы бабочек когда-нибудь ловили? В детстве. Сачком. Не ловили? Жаль. Редкостное удовольствие! Так вот, о Мамонтове скажите побольше. Гордость Дона! Хорошо бы какие-то слова генерала в адрес нашего Управления привести. Хотя бы одно-два. Мол, благодарен. Мог ведь он оказаться в Касторной? Тридцать пять верст. Подумаешь! На совещание с другими генералами прибыл. Вы же с ним когда-то встречались?

– Встречался, – подтвердил Шорохов. – Последний раз, если не считать тогда, в ресторане, в вашей компании, это было на станции Грязи, когда корпус еще по красному тылу шел.

– Но и с кем-то из его офицеров тоже?

– С начальником штаба корпуса полковником Калиновским, с командирами полков.

– Прекрасно. Общее пожелание: рассказывайте поярче. Аванс был порядочный, да и все остальное. Не грех постараться.

«Арап, – думал Шорохов, коридорами Управления следуя за Ликашиным. – Десять вагонов туда, десять – сюда… Все, что ты просишь, я наплету, но больше с тобой ни малейшего дела. Сам запутаешься, меня запутаешь…»

* * *

В приемной генерала Ярошевского Ликашин усадил Шорохова у покрытого зеленым сукном обширного стола, сказал:

– Пойду, приглашу господ сотрудников. Посидите, подумайте. Еще раз прошу: Константина Константиновича непременно упомяните. Искренний мой совет. И – попроще, позадушевней. Будто с лучшими друзьями.

«Врет и сам в свое вранье верит, – продолжал думать Шорохов. – Таким легко жить…»

Вошли господа. В военном, в штатском. Бородатые, в летах. Человек десять. Молча и неторопливо расселись вокруг стола. Шорохову показалось при этом, что ни один из них на него ни разу не взглянул.

Тревога овладела им. Не суд ли?

Ликашин оказал:

– Разрешите представить: господин Шорохов. Сегодня, смею сказать, один из лучших наших заготовителей. Лишь вчера возвратился из местностей, где происходят бои. Его опыт, полагаю, всем нам будет полезен. Прошу вас, Леонтий Артамонович!

Шорохов встал, улыбаясь, оглядел присутствующих.

– Оно, это наше занятие, какое, господа? – заговорил он, как только мог, простецки. – В заготовительный район, Управлением вашим, – он слегка поклонился, – указанный, приехать, хлеборобу справедливую цену назначить, закупленное на станции железной дороги вывезти. И делов-то! Так нет. Ведь когда у мужика зерно в наличии? Осенью. Народ? Он что – народ? Живые деньги имеешь – не подведет. Да вот грязь там об эту пору, господа. Поверите? В ином селе по главной улице идешь, нога увязает настолько, что из русского сапога вытаскивается. Начинается тут, подлинно скажу, испытание от Господа: как до назначенного контрактом места зерно доставить? Притом сторожей надо нанять достойных, приказчиков потолковей. Где их по нынешним временам в достатке? Все больше – сам да сам. Вертишься, насколько сил хватает. Не скрою: было отчаялся. Бог молитву услышал. Приморозило. Может, кому это неудобством обернулось, а мне по снежку все в момент вывезли.

Говоря, Шорохов посматривал на Ликашина. Видел, что тот сопровождает его речь одобрительными кивками. Остальные чиновники по-прежнему сидели с безучастным видом.

– Тут, господа, красные начали наступать. Спасибо героям-марковцам. До последнего станции обороняли. По снегу, через ямы, через болотины пушки на руках перетаскивали.

Ликашин прервал его:

– Теперь вы про то расскажите, как свой главный склад тушили. Кстати, на какой станции он находился? Не в Щиграх ли? Ваша телеграмма оттуда пришла.

– Оттуда, – с некоторой нерешительностью ответил Шорохов.

То, что Ликашин сказал, его встревожило. А тот продолжал:

– Что же там было? Вы говорили, снарядом его подожгло. Поподробней, пожалуйста. Так, как вы мне рассказывали. Пули свищут, вы к земле пригинаетесь, тащите мешок, а сами думаете: «Коли я от огня зерно спасу, оно комиссарам достанется. Господи, затменье какое!..» Оглянулись: приказчиков рядом никого нет. Толкнули мешок в огонь: гори!.. Слава богу, лишь один тот мешок и сгорел.

– Да… но… конечно, – произнес Шорохов.

Воображение у этого господина работало превосходно. К чему он, однако, клонил?

– А в Касторной что с вами было? – говорил Ликашин, ободряюще подмигивая. – Тоже как можно подробней.

– В Касторную я приехал с ротой марковского полка. Старший приказчик со мною был. Сразу пошли штаб генерала Постовского разыскивать. Узнать, не будут ли станции, где мои склады находятся, захвачены красными. Бог помог. Оказалось: штаб генерала в вагоне на станции. Я их превосходительству когда-то представлен был. В составе делегации от купечества. К ним обратился.

– И он вам ответил, – опять вмешался Ликашин, – что сдача этих станций противнику планами командования не предполагается.

– Да, так, пожалуй…

– Ну а про встречу с Константином Константиновичем Мамонтовым в той же Касторной? Вы мне говорили, что лишь благодаря личному участию их превосходительства сумели отбыть в Старый Оскол. И, узнав, что вы заготовитель, Константин Константинович лично вам добрые слова в адрес нашего Управления сказал. Вы ведь так мне докладывали. Притом сообщили, что с генералом встречались в присутствии начальника штаба корпуса, полковника Калиновского.

– Там господ офицеров много было. И генералы были. Шкуро, Пастовский, – поворот, который Ликашин придал его рассказу о событиях в Касторной, очень Шорохову не понравился.

А тот встал, победоносно глянул влево, вправо:

– Спасибо, господа, благодарю, – он обернулся к Шорохову. – Пойдемте, Леонтий Артамонович. Вы мне нужны…

* * *

Они возвратились в кабинет. Ликашин остановился посредине его и, дождавшись, чтобы Шорохов затворил за собой дверь, заносчиво вскинул подбородок:

– О генерале вы все-таки зря. Очень неудачно это прозвучало.

Шорохов недоуменно взглянул на него:

– О каком генерале?

– О Мамонтове.

– Я? Я о нем вообще ничего не говорил, хотя вы меня и просили.

– Вы меня элементарно не поняли. Я действительно просил, чтобы вы упомянули генерала, поскольку его корпус тоже стоял под Касторной. Иначе было бы нелогично: генералов Шкуро и Постовского назвали, а генерала Мамонтова нет. Когда вы сами этого не сделали, решился прийти на подмогу. Но чтобы он был, так сказать, всего лишь упомянут. А вы: «Он мне лично добрые слова говорил».

– Это не я, вы сказали.

– Я это от вашего имени сказал. А вы, хотя были тут, не опровергли. Значит, это были ваши слова… «Лично»! Но генерал-то Мамонтов уже несколько дней в Ростове. Желаете убедиться? Пожалуйста! «Жизнь» от восемнадцатого ноября. Извольте взглянуть.

Он взял со стола и подал Шорохову газетный лист. На нем жирным синим карандашом было обведено несколько строк. Шорохов прочитал: «Приезд ген. Мамонтова. В воскресенье, 13 ноября ген. Мамонтов прибыл в Ростов. Вечером генерал посетил театр “Гротеск”, где был восторженно приветствуем многочисленной публикой».

Шорохов возвратил газету Ликашину. Тот насмешливо поклонился:

– Вас, возможно, интересует, чем именно генерал услаждался, – Ликашин говорил издевательским тоном. – Вот, пожалуйста, афиша, правда, не в этой, в другой газете. Позволю себе процитировать: «Театр-кабаре “Гротеск”… Программа пятого цикла с участием Юлии Бекефи и В.Л. Хенкина… Цена билета сто рублей, в премьеру сто пятьдесят рублей. Касса открыта от двенадцати до двух дня и с семи часов до окончания программы. Администратор А.Я. Лугарский. Уполномоченный А. Швейцер»… Прочие газеты: «Приазовский край», «Речь», – генеральскому визиту в театр тоже внимание уделили. Позволю себе заметить: станция Касторная захвачена противником семнадцатого ноября. Как раз в тот день вы там находились. Но, конечно, ни на этой станции, ни в окрестностях Нижнедевицка каких-либо слов вам лично генерал Мамонтов говорить тогда не мог. Его там просто не было. Еще вы упомянули полковника Калиновского.

– Я?

– Вы, вы! Для всех присутствующих это так прозвучало. Желаете удостовериться? Давайте снова господ, которые вас слушали, соберем и спросим… Так вот. Оного полковника в числе соратников генерала Мамонтова нет полтора месяца. Начальником штаба корпуса состоит полковник Генерального штаба Петров… Не скрою: оба эти обстоятельства для вас очень, очень нехороши. Льют воду не на вашу мельницу. Своевременно заткни фонтан, советуют в таких случаях. Вы свой фонтан, увы, не заткнули.

Ликашин его во что-то впутывал. Начал он это делать с первой минуты их сегодняшней встречи. Во что? Зачем? Было пока неизвестно. Но спорить, требовать объяснений не имело смысла. Ничего не даст. Сказал устало: