Текст книги "Инструктор и другие (сборник)"

Он засмеялся. Мне нравится, когда Пеонов смеется. Бледное лицо его краснеет, светлая прядка отклеивается и падает на лоб, глаза оживляются. И тогда я могу вообразить, что его начальница Клара, мать троих детей и жена важного чиновника, много лет влюблена в своего невысокого и скромного сотрудника.

За два года мы встретились с Пеоновым ровно двадцать четыре раза. Мы не только сидели в том нелепом кафе, поглощая вполне приличные пирожки с капустой, печенью и с луком-яйцом. Оказывается, такие пирожки готовила Антонина, пропавшая жена дяди Алика.

Мы гуляли у Никольского Собора, слушая перезвон колоколов, стояли на Коломенском мосту, где Пеонов цитировал «Медного Всадника», бродили по улочкам. Пеонов знал, кому принадлежал когда-то каждый дом, и мог часами рассказывать мне то, что он с методичностью писателя или учёного собирал о Коломне по крупицам: из рассказов стариков-соседей, из книг, которые постоянно таскал в пакете из своего любимого букинистического, на Лермонтовском проспекте. Ну и конечно, из интернета, куда он, стараясь не злоупотреблять доверием Клары, заглядывал исключительно в рабочий перерыв.

В июне этого года, накануне нашей обычной пятницы, Пеонов позвонил мне и, предварительно подробно расспросив меня о моих делах, сконфуженно сказал, что наша встреча «переносится». На здоровье Пеонов не жаловался, но я что-то почувствовала в его голосе и выразила готовность срочно приехать на Мясную.

– Дорогая моя, спасибо, спасибо, спасибо! – Пеонов очень любил троекратное выражение приветствия, участия и благодарности. – Просто я… Хорошо, скажу, но ты бы всё равно узнала это официально и чуть позже. Просто я… Нет, мы. Мы с Зильде готовимся к свадьбе.

– С кем? – закричала я в трубку – совсем рядом прогремел трамвай, и я действительно плохо слышала Пеонова.

– Зильде – это моя невеста. Мы познакомились после той нашей майской встречи, когда я пошёл тебя провожать до метро. Видишь ли, она заблудилась здесь в нашей слободке, хотела отыскать один несуществующий собор, и я показал ей место, где он находился раньше, а потом мы ещё зашли в наше кафе, и… Она немка. Прекрасная женщина! И я так счастлив, точнее, мы с Зильде счастливы.

– Боже мой! Абсолютно невероятная новость. Ай да Пеонов, ай да… старый холостяк!…Рада за тебя, очень. Но… погоди… А на каком языке вы общаетесь? Ты что, оказывается, знаешь немецкий?

Пеонов смеется:

– Пришлось купить разговорник. Но знала бы ты, с каким трудом мне даётся этот немецкий! Стимулирую себя тем, что когда-нибудь смогу читать Гете в оригинале. Слава богу, Зильде знает русский, она ведь сюда по работе приехала. У неё очень интересная работа, она пишет для путеводителей, весь мир объездила. Ты придёшь к нам на свадьбу со своим другом? К сожалению, не знаю, как его звать, ты ведь до сих пор держишь его от меня в секрете.

– Обязательно. Ты вышлешь пригласительные почтой? – я знала, что Пеонов просто обожает этот раритетный вид связи. И наверняка, сам изготовил пригласительные из старых открыток и блестящей бумаги.

– Уже выслал.

И тут связь прерывается. У меня ощущение, будто я уже выпила бокал дорогого французского шампанского за здоровье молодых. Вообще-то, я шампанское совсем не люблю, но вдруг вспоминаю его вкус.

Пеонов и автор путеводителей Зильде. Какая она? Похожа на женщину с ландышами со старой фотографии? Или на рыжую женщину, так и не сошедшую со ступенек поезда? Или это просто крепкая блондинка в очках, в тяжёлых ботинках, с рюкзаком за спиной, таких туристок особенно много в нашем городе летом.

Разве это важно? Я жду пригласительных.

От угла до угла или Взгляд с экрана

В тот день я скачала ее фото.

Было муторно и скучно, я бродила по сети, читала разные небылицы, и, незаметно для себя, застряла на ее фотографиях.

Что в этой далекой женщине всегда притягивало меня? Неправильные черты лица, матовая белизна кожи, глаза, как темный янтарь в длинных бусах. И улыбка, отчаянная и нежная. Хотелось ли мне жить так, как она, или я просто испытывала потребность кем-то восхищаться? Не знаю.

Как-то у нас с Д. вышел спор из-за нее. Я сказала, что подобных женщин на свете так мало, что они сразу же становятся для окружающих идолами. На них молятся, им подражают, смотрят им в рот и следят за каждым шагом, словом, улыбкой, успехом, неловкостью, и все это обрастает легендами, сплетнями, слухами. А уж стоит им обзавестись детьми, пострадать от неудачного романа, возродиться из пепла, как их причисляют к лику святых, и пожизненное паломничество им гарантировано.

Д., растянувшись на диване с кошкой Дусей, ответил, зевнув, что не такая уж она и красивая: рот огромный, к тому же, бездарность, и лично он бы никогда бы на такую внимания не обратил, не говоря уже ни о чем другом с ней.

Я тогда почему-то ужасно оскорбилась, словно он сказал это обо мне или о ком-то близком, навернулись на глаза злые слезы. И чтобы Д. не заметил, быстро накинула пальто на халат, сунула ноги в сапоги и побежала вниз, в магазинчик, за чаем, который два дня назад кончился.

Тогда, в магазине, я впервые увидела рыжую шевелюру К.

Поправляя узкие очки и щурясь, он стоял в очереди передо мной и изучал витрину с конфетами. Его рюкзак требовал щетки и мыла. Куртка была слишком новой, ярко-голубой.

Продавец, незнакомая девушка в шерстяных носках, балансируя на стремянке, пыталась дотянуться до бутылки с водой и никак не могла. Рыжий сказал, что он готов помочь. Девушка, хихикнув, резво спрыгнула на пол, уступив ему место.

К. оказался ловким, а еще – симпатичным, когда я рассмотрела его не в профиль. Маленькая старушка, стоявшая перед К., поставила бутыль на тележку и укатила.

К. попросил продавщицу коробку шоколадных конфет-ассорти. Он расплатился и отошел к окну, запихивая конфеты в свой рюкзак.

А я купила пачку зеленого чая, того сорта, который всегда покупал Д., и пошла к выходу, не взглянув на К, так и стоящего у окна.

Выйдя на улицу, я остановилась. Мне не хотелось возвращаться домой, где Д., прижав к себе Дусю, наверное, уже храпел, так и не раздевшись – в джинсах и мятой полосатой рубашке.

К. вышел из магазина и спросил у меня зажигалку.

Я ответила, что не курю. Он кивнул и, глядя на мои голые колени, засмеялся. Потом сказал, что у него сегодня день рождения, а справлять – не с кем. Самое смешное, что он жил в соседнем доме, в угловой парадной.

Через пять минут в комнате, пропахшей старыми вещами и стиркой из коридора, мы пили коньяк и ели конфеты. Мой вишневый халат гармонировал с полосками на его растянутом свитере. Я вернулась домой под утро: Д. спокойно спал, раздетый, на разложенном диване, уже без Дуси, свернувшейся в кресле на моем шарфе.

Я больше не сердилась на Д.

Через два дня Д., проклиная меня, этот город и тот день, когда он угостил меня шампанским в свой придуманный день рождения, собирал вещи в огромную клетчатую сумку. Мне было стыдно, я суетливо помогала ему найти куда-то запропастившийся новый пиджак, но идти на попятный – не в моем характере. Я попросила его только об одном – забрать с собой Дусю, и он, как порядочный человек и хороший парень, не смог мне отказать. Дуся дремала у него на груди, когда он с клетчатой сумкой полчаса ловил машину напротив моих окон.

Вечером того же дня я лежала в кровати с К. и слушала его рассказ о восхождении на самую высокую точку Европы. Рюкзак сушился на батарее, а волосы К. пахли шампунем Д., который тот в спешке забыл.

Три месяца мой путь лежал от угла до угла, и мне казалась, что ничего за картонными декорациями наших домов не существует.

Днем К. работал на другом конце города, в конторе со сложным названием, а я ждала, когда он придет, и ничего не успевала сделать от волнения, что сделаю что-то не то.

Я узнала о К., что он не умеет повышать голос, мечтает покорить одну из самых высоких в мире вершин, не любит готовить, и с пятнадцати лет живет один в этой, доставшейся ему по наследству от бабушки, комнате.

Я познакомилась с тремя его соседями: толстой женщиной-клоуном, которая сушила в коридоре свои разноцветные костюмы, подслеповатым старичком, очень давно по неосторожности убившим жену, и заикающейся смешливой студенткой, мечтающей стать телеведущей.

Свою комнату я совсем забросила, лишь иногда приходила за нужными вещами и чтобы полить скукожившиеся цветы. Соседка сказала, что без Дуси в комнате завелась мышь и противно скребется в углу по ночам.

Первое время я боялась, что Д. будет приходить ко мне, скандалить или выследит нас, но он совсем пропал из моего поля зрения. Меня это настораживало. Успокоилась я только тогда, когда в репортаже из модного клуба увидела его довольное, пьяное лицо за спиной заезжей знаменитости.

Однажды мы смотрели старый фильм, и я спросила К., что он о ней думает.

К. нашел ее очень красивой и доброй, к тому же невероятно талантливой, потом прибавил, что она чем-то напоминает ему меня. Про ее рот он ничего не сказал, зато заметил, что у нее просто потрясающие ноги.

Я знала, что вскоре К. предстоит поход на очередную вершину, и не представляла, что буду делать здесь, без него.

Я не видела ни одной фотографии с его прошлых восхождений, но рассказы об отражающих небо озерах, лугах с синими цветами, кострами на стоянках, опасных тропах, восторге, когда ты достиг вершины, будили во мне жгучее незнакомое чувство.

Это была ревность, ни разу не посетившая меня во время жизни с Д.

Я не знала, как скрыть внезапно сузившиеся глаза, вопросы невпопад и тяжелое дыхание.

К. же, словно ничего не замечая, продолжал рассказывать, как обычно рассеянно перебирая пальцы на моей руке. А я никак не могла испытать восхищения, моментально выбрасывая из памяти, где и когда К. побывал.

Он уезжал поздно ночью, поэтому попросил его не провожать.

Утром я проснулась от пения женщины-клоуна в ванной. Я решила что-нибудь изменить в комнате к возвращению К., и начала рьяно стирать пыль, пылесосить, перебирать вещи.

Мне хотелось найти что-то, чего я еще о нем не знаю. Но ничего интересного не находилось: знакомые книги, диски, которые мы слушали вместе, пыльные альбомы с фотографиями его бабушки, шкатулки с нитками и пуговицами, залежи ветхих вещей.

Я вымыла окна и дала себе слово каждый день гулять, чтобы дни летели быстрее. Днем я читала или спала. Мы договорились, что он не будет звонить, но я все равно ждала его звонка. Вечерами гуляла в парке или по набережной, иногда встречая старых знакомых, удивлявшихся, что меня давно нигде не видно.

И все-таки он позвонил, сказал, что купался в горной реке, простудился и лежит с воспалением легких в южном городе, в районной больнице. Добавил, что идет на поправку, но медленно, и лишь не раньше, чем через пару недель, будет дома.

Я помчалась в аэропорт, взяла билет, и глядя из иллюминатора на горные вершины в облаках, представляла, как К. стоит на самой высокой из них, подставив лицо слепящему солнцу.

Из аэропорта долго и запутанно добиралась до больницы.

Я нашла палату. Дверь была открыта, в окне колыхалась желтая занавеска.

Он лежал без очков, совсем не загорелый, в незнакомой футболке. Рядом с ним сидела худющая девчонка в пестрой бандане, а он держал ее руку, внимательно слушая, как она что-то говорит ему слишком высоким голосом.

По тому, как вдруг метнулся его взгляд, я поняла, что он заметил меня, и вместо того, чтобы подойти к ним, я развернулась и побежала.

Я неслась по скользкому коридору, сшибла каталку с бельем, больно ударившись. На крыльце я услышала чей-то крик из окна, называющий меня по имени. Раньше К. совсем не умел повышать голос. Я не отозвалась. За больничной оградой шла дорога, и я села в первый же автобус.

Целый день я блуждала по грязным улочкам южного города, сидела на скамейке в сквере под осыпающимся абрикосовым деревом. Потом стояла в очереди за билетами в душном, набитом людьми, вокзале.

В поезде я все время спала, и мне снилась Дуся, бегающая по комнате и играющая с мышью, пузатой, черной, с длинным розовым хвостом.

Дуся уже накрыла мышь лапой, как та вскочила на задние лапки и, пискнув, выскользнула через дверь в коридор, посыпались какие-то вещи. Это поезд тряхнуло, и все со столика упало на пол.

В купе со мной ехала смуглая женщина с маленьким мальчиком лет трех, они постоянно шуршали пакетами и что-то ели, испуганно глядя, как я, перевернувшись на другой бок, опять засыпаю.

Когда мы подъехали, я все еще спала, и женщина, тронув меня за плечо, разбудила. Они с сыном уже сдали белье и сидели рядом с вещами. Я непонимающе смотрела в окно.

Дождь превратил перрон вокзала в станцию-призрак, а город показался мне чужим и похожим на все остальные города, где сейчас плохая погода.

Я вошла в комнату К., хранящую запах моих новых духов, и собрала вещи, сложив их в большие мешки для мусора. Их оказалась целых два, довольно тяжелых. Я хотела положить ключ в верхний ящик тумбочки в темной прихожей, но, передумав, постучалась в комнату женщины-клоуна. Она открыла мне, в шелковом длинном халате, похудевшая, с новой короткой стрижкой, и, словно ждала, взяла ключ, ничего не спросив. За ее плечом в комнате я вдруг увидела пьющего чай Д. и рассмеялась.

Д. нервно встал и подошел к двери: это оказался совсем не Д., а высокий мужчина, с виноватым морщинистым лицом, в точно такой же, как и у Д., полосатой рубашке.

В моей комнате, пыльной и холодной, царствовала мышь. Комната пропахла ею.

В углу лежали остатки хлебной корочки и клочок обглоданной квитанции. Цветы засохли, земля в горшках была изрыта и рассыпана по подоконнику.

Телефон не работал, по-моему, я забыла за него заплатить. И я сидела с трубкой в руке, думая, как же заполучить Дусю обратно.

На следующий день я устроила праздник возвращения домой.

В магазине новая девчонка, в знакомых шерстяных носках, вероятно, перешедших к ней по наследству от напарницы, выдала мне бутылку мартини и лимон.

Я отмыла бокалы и сервировала столик, поставила на компьютере диск, забытый год назад школьной подругой.

Когда мартини осталось на дне, я увидела, как мышь, почти как в моем сне, через щель под дверью покидает комнату. Мой тапок отправился ей вдогонку, шлепнувшись на полпути.

И вот тогда-то я набрела на ее фото и застыла, щелкая мышкой, разглядывая все мгновения ее жизни. Она – блондинка, скалящая зубы-зеркальца. Она – рыжая, с тонко подведенными стрелками глаз. Она в бесформенном берете под руку с седовласым незнакомцем. Она с мужем, простым смертным, глядящая на него с таким неприличным обожанием, что я вдруг вспомнила тот наш, первый вечер с К. и его лицо без очков.

В этот момент в комнате раздался телефонный звонок. Это было так странно, что меня прошиб пот. Телефон звонил и звонил, я сняла трубку.

Оператор телефонной станции сообщала, что авария на линии устранена и телефон работает. Я положила трубку и вздрогнула от еще одного звонка.

Д. миролюбиво объявлял, что уезжает домой и просит меня забрать обратно мою тупую, вечно сонную кошку. А если быть совсем точным, он уже едет ко мне.

Я прикинула, хватит ли мартини, и заменила картинку на экране.

Она улыбалась длинным ртом, рыжая и свободная, а я была совсем на нее не похожа, на что мне сейчас было искренне наплевать. И вообще, существовало ли оно когда-нибудь, это сходство?

Как вы думаете, можно ли жить в соседних домах и не встречаться годами?

Могу ответить, что это возможно, но все равно, рано или поздно, вы встретитесь.

Я встала в очередь за человеком в серой вязаной шапочке, увидев знакомые рыжие пряди.

Он покупал творог, сметану и кефир. Его голос был хриплым, а когда он повернулся в профиль, оказалось, что он сменил очки на линзы и это ему не идет. Или я просто забыла его лицо?

Он отошел к окну, а я пошла к выходу, не обернувшись. Он догнал меня и спросил, почему я убежала тогда, и даже не попыталась узнать, кто эта девчонка, а ведь это была, точнее, и сейчас есть, просто сестра его друга.

Я не знала, что сказать ему, до сих пор косточка на бедре ноет от удара каталкой в той больнице, а ведь прошло, кажется, уже два года.

Меня спас Д., выходящий из парадной с мусорным пакетом в руках.

Он посмотрела на нас и крикнул, чтобы я шла домой, нечего мерзнуть в сапогах на босу ногу.

Вместо того, чтобы направиться к соседнему дому, К. перешел дорогу и тормознул машину.

Я смотрела, как он уезжает, и ждала Д., бегущего ко мне от мусорного контейнера с безмятежным видом.

И вдруг вспомнила. Если бы в тот вечер мы не завели разговор о ней, этой истории не случилось бы вовсе.

Фигуристка

Девушка в черном плаще все время курит, пока рассказывает мне свою историю:

– Меня так назвали в честь Катарины Витт, фигуристки из гэдээр. Мамаша помешана была на фигурном катании. Как сейчас помню ее перед теликом – с тарелкой гречневой каши или с чаем, с сушками. Жует, смотрит и комментирует. Волнуется страшно, а если кто проиграл из наших – плачет или матерится. А еще она за эту Витт всегда болела. Отец говорил: «Не стыдно тебе болеть за эту немку». Со смешком, подкалывал типа. А мамаша всегда: «Ой, замолчи. Такая красавица девочка. Боец! Наша такой же будет!»

А я сидела на коврике у дивана и ломала игрушки. Молча. Я до трех лет вообще ничего не говорила. А когда меня повели на комиссию врачей, чтобы в сад устроить, я там сказала: «Замолчите все». Чисто так. И потом на все вопросы отвечала. В сад взяли, безо всяких.

С Катариной мы познакомились так. Я приехала в гости к своему старому другу, из тех, с которыми вроде как и просто дружишь, но все время ждешь, что сейчас дружба перейдет во что-то большее. А она и не думает ни во что переходить. Проходит год, два. У тебя сносит от кого-то крышу и друг тоже влюбляется. Вы об этом рассказываете взахлеб, делитесь счастьем-горестями, а потом бац – понимаете, что сглупили. Что со своими половинками ни черта не можете вот так сидеть и все по полкам раскладывать. Не дуясь, не психуя. Любуясь украдкой на какую-нибудь родинку или вихор. Но поздно пить боржоми, как говорится. У него подруга на шестом месяце, а ты вообще замуж месяц назад как вышла. И отношения вянут. Видитесь редко, а когда встретитесь, разговариваете уже не о том и не так, как раньше. Ну а потом вообще выпадаете из поля зрения друг друга на пару-тройку лет. Так, о чем это я? Да об этой Катарине.

Старый друг однажды все-таки позвонил и пригласил в гости. Его жена с сыном уехала к матери в Курск, и он так захотел меня увидеть, что даже телефон где-то откопал. «Приходи с мужиком своим», – говорит. А у меня уже к тому времени никакого мужика не было. Но я ответила, что приду одна. Пришла, а у него сидит эта Катарина. Пьют водку, закусывают холодцом из большой миски, ржут, как кони.

«Знакомься», – говорит, – «моя племянница из Москвы. Я про нее даже и знать не знал. Сводного брата старшая дочка.» Фигурка у племянницы по типу «песочных часов», одета в черное – свитер, юбка до колен, чулки в сеточку. Волосы темные, каре с челкой, а глаза как у кошки сиамской – голубые с коричневой сердцевинкой. Носик кукольный, рот большой с плоскими губами. Она ко мне сразу пристала: кто я, как мы со старым другом познакомились, сколько не виделись, где я работаю, замужем ли, есть ли дети и какой косметикой пользуюсь? Старый друг почему-то быстро нажрался, пришлось его уложить в супружескую постель. А мы с Катариной, разгоряченные водочкой, решили прогуляться.

Зашли в кафе на Пестеля, взяли еще графинчик с соком апельсиновым, и ее понесло.

Вообще, это не удивительно. Мне все сразу все о себе начинают рассказывать. Есть у меня что-то такое в лице бегущей строкой: «выслушаю – совета не дам – говорите».

Ну все и рады стараться. А может, мне самой рассказать нечего, вот я и молчу, слушаю Катарину:

– В пять мамаша потащила меня во Дворец спорта, естественно, на фигурное катание. А я не люблю лед. До этого на горке долбанулась о бортик ухом, но мамаше об этом не сказала. Ей вообще мои болячки были по барабану. Я как лед увидела и тренершу, тощую такую тетку в рыжем парике, чуть не описалась. Начала орать и за мамашу цепляться. Но меня отодрали от ее штанов и повели в раздевалку. Напялили коньки с потертыми голубыми ботинками. И я встала на лед, и даже вдруг нормально покатилась. Не упала. Мамаша сидела на лавке и махала рукой через стекло. Представляла меня этой, Катариной Витт. Тренировки я сразу возненавидела. Как нужно было идти во Дворец, я сразу же заболевала. И натурально, температура поднималась до тридцати восьми. Мамаша думала, что я что-то с градусником делаю. Но нет – организм сам на это фигурное так реагировал. В общем, ходила я через раз, и меня отчислили. Сказали: «У нас столько желающих в очереди. Очистите место настоящим талантам». Мамаша со мной месяц не разговаривала. Все делала молча. Я до сих пор удивляюсь, как ей это удавалось – не проронить ни слова, пока она меня кормила, водила в сад, мыла, косы заплетала.

– А что отец? – это я вставила. Меня это молчание матери Катарины как-то задело.

– Отец в то время вел себя странно. У него появилось увлечение: он стал ходить на волейбол через день, сразу поcле работы. Приходил и развешивал вещи в прихожей на веревке: трусы, майку с номером «пять». Со мной он разговаривал редко, потому что в десять я уже спала, а он только с тренировки возвращался. В субботу мамаша нас выпроваживала гулять, пока она делала уборку. Мы с ним шли на детскую площадку через два дома от нашего. Мы с девчонками играли в классики или носились с мячом. А отец сидел на лавке (по дороге он покупал в киоске спортивную газету), читал, ел яблоки или пил пиво. Рядом всегда сидела одна и та же женщина с белым хвостом. Ее сын играл в песочнице. Отец отрывался от газеты, они с этой, с хвостом, болтали и смеялись. Как-то раз он взял ее за руку. Она не отнимала, стояла и улыбалась. Мамаше я об этом не сказала. Хотя очень хотелось.

Катарина замахнула рюмку водки, не запив соком.

«Понятно», – подумала я про себя, но ничего не сказала. Точнее сказала, но не это:

– А что, правда твой отец и Илья (так зовут старого друга) сводные братья?

Она заржала:

– Да нет, конечно! Я с Ильюхой на вокзале познакомилась, когда сюда приехала.

Он своих на поезд проводил, а я тащила сумку с косметикой (которую Катарина полчаса назад пыталась мне впарить) и он мне помог. Классный он, правда? Жаль, что женат. Но у нас c ним ничего не было, ты не подумай. Я так поняла, он жену любит очень. Скучно одному, вот и нужна была собутыльница. Потом я сказала, что косметикой занимаюсь, а он мне и говорит: «Сейчас я тебе такую клиентку подгоню! Скупит все». А ты как-то не особо заинтересовалась.

Мы помолчали. Она затянулась тонкой сигареткой и выпустила дым в сторону. Два парня за соседним столиком посматривали в нашу сторону, но Катарина сидела к ним спиной, а я делала вид, что их не замечаю.

– Родители твои, конечно же, развелись?

– Почему развелись? Живут до сих пор. А я от них в четырнадцать сбежала. В Москву, в техникум связи. Мамаша и этого мне простить не могла. Как тогда с этим фигурным молчала, полгода, не меньше. Я и домой потом перестала приезжать. Так, звонила отцу, когда деньги были нужны. До сих пор думаю: какого члена родители детей так по-дурацки называют? О чем они думают в тот момент? Меня в саду и школе все равно все звали Катькой.

– А мне нравится Катарина. Необычно. Тебе идет.

Она захихикала, в глазах сиамских что-то такое котеночье зашевелилось:

– Правда? Ну да, мужики на Катарину ведутся. Правда, никто эту фигуристку уже не помнит. А она красивая. У нас в туалете календарь с ней висел. Только вот я с тех пор фигурное катание ненавижу. Как увижу, что кто-нибудь смотрит его на олимпиаде или «Танцы на льду», выхожу из комнаты или прошу выключить.

– Представь себе, я к нему тоже не очень. Правда, повода особого нет. И на каток никогда не хожу.

И тут Катарина выдала:

– Знаешь, а это потому, что мы им завидуем. Фигуристкам. Лед – очень опасная штука, упадешь – можно костей не сосчитать, инвалидом остаться. А они не боятся, прыгают, приземляются, такое выделывают. Надо быть очень по-хорошему двинутой, чтобы любить танцевать на льду. Это ж не то, что на земле. Или даже в воде, я про синхронисток. Я это на тренировках сразу же поняла – лед не для меня, не люблю, когда скользко. Люблю землю под ногами.

– Завидуем? Не думаю. Я вот с парашютом прыгаю. Тоже опасно.

Катарина поморщилось:

– Это другое. Другое. Мамаше я все-таки про свой страх объяснила, когда уже в классе седьмом училась. А она мне сказала: «Рожденный ползать летать не может». Представляешь? Оказывается, я ею рождена, чтоб ползать. Ха-ха-ха…

Мы сидели в кафе до самого закрытия. В голове все крутилась мысль, почему именно тогда, когда мне так нужен старый друг, я весь вечер торчу здесь с этой фигуристкой в черном. Что это все значит? Ответа не было. Парни за соседним столиком незаметно ушли. На улице было темно и скользко, только что закончился ливень.

– Ты где остановилась? – спросила я Катарину.

– В мини-отеле, у Пушкинской.

– Пойдем быстрее, метро скоро закроется.

Водка в моей голове шумела, и я еле волочила ноги. Катарина вышагивала рядом на каблуках лакированных туфель, само собой, черных. Сейчас она опять завела шарманку о своей работе, тренингах по новой японской косметике. Но я, выключив звук, полностью ушла в себя. Вспомнила лицо немецкой фигуристки и, бросив взгляд на Катарину, вдруг увидела их явное сходство. Трудно желать для дочери с таким лицом другой судьбы.

У входа в метро мы обнялись, чмокнув воздух. Катарина старательно вбивала в свою черную «Nokia» мой номер. Пообещала звонить, не по косметике. Я жила на Жуковского, в большой комнате густонаселенной коммуналки. У своей подворотни я решила набрать номер старого друга. Долго шли гудки, потом я услышала его сиплый голос: «Алло… я… это… прости, что в хлам».

«Ничего», – сказала я. – «Ничего. Отдыхай. Созвонимся».

Катарина мне не позвонила. А со старым другом Ильей неожиданно развелась жена, вернувшись из Курска. И он опять пропал. Я продала комнату на Жуковского и переехала в однешку на Бухарестской. Вышла замуж за врача. Снова чувствую землю под ногами.