Текст книги "Достойное общество"

Глава 6
Зверское отношение к людям

Несмотря на то что неоднократно появляющееся на страницах данной книги выражение «относиться к людям по-человечески» довольно старо, это не делает его более понятным. Уточнение его значения является важной составляющей попытки разъяснить понятие унижения, поскольку унижать человека – значит относиться к нему не по-человечески. Но что, собственно, значит – относиться к человеку не по-человечески? Возможно ли такое в принципе?

Разобраться с этой проблемой можно посредством применения контрастного метода. Иначе говоря, необходимо выяснить, какие способы отношения к людям контрастируют с бесчеловечным и потенциально унизительным отношением к ним. Последнее уточнение имеет своей целью исключить случаи нечеловеческого отношения к людям, которые тем не менее не являются унизительными, например восприятие их как богов или ангелов.

Существуют различные варианты отношения к людям не по-человечески: (а) как к предметам; (б) как к машинам; (в) как к животным; (г) как к недолюдям (куда в числе прочего входит отношение к взрослым как к детям).

Есть и другой, исторически значимый вариант вынесения отдельных личностей или определенных групп людей за рамки норм человеческого общежития, а именно отношение к ним как к демонам, источникам распространения абсолютного зла, несущим в себе угрозу всему человечеству. Захлестнувшая Европу в XVI и XVII веках истерия, связанная с охотой на ведьм, является буквальным примером демонизации, то есть ассоциирования некоторых несчастных – в основном женщин – с дьявольскими силами. Не ассоциируя евреев с дьяволом напрямую, нацисты тем не менее приписывали им нечеловеческие черты и воспринимали их как абсолютное зло, чем и оправдывали свое стремление уничтожить еврейскую «расу».

Наиболее неприятным аспектом демонизации является ее взаимосвязь со злом. Обожествление – или превращение человека в бога (как в случае с египетскими фараонами) – это тоже способ исключения той или иной личности из человеческого общежития. Однако обожествление связано с приписыванием индивидууму благородных сверхчеловеческих качеств, тогда как демонизация предполагает приписывание ему отрицательных сверхчеловеческих качеств. Для демонизации характерно напряжение между двумя смыслами унижения: исключением из человеческого общежития и утерей контроля. Демонизации присуща первая, но никак не вторая из этих двух особенностей. Напротив, она часто идет рука об руку с теорией мирового заговора.

Подчас общества скорее склонны демонизировать внешних врагов, нежели собственных членов или тех, кто находится в непосредственной от них зависимости. Мои рассуждения ограничиваются поиском ответа на вопрос о том, унижает ли общество подвластных ему людей. При этом я не рассматриваю вопрос о том, должно ли достойное общество воздерживаться от унижения своих внешних врагов (например, в рамках военной пропаганды). Таким образом, в соответствии с моим определением достойное общество не может использовать свои институты с целью демонизации зависящих от него людей. Я также считаю необходимым добавить без привлечения какой-либо дополнительной аргументации, что достойное общество должно ограничивать унижение внешних врагов – например, оно не должно дегуманизировать их посредством демонизации.

Необходимо четко разграничивать отношение к людям как к вещам и отношение к ним, как будто бы они вещи. В первом случае «овеществляющий» людей субъект реально верит в то, что объекты его «вещного» отношения на самом деле являются определенного рода вещами. Во втором же случае «овеществляющий» относится к человеческим существам как к вещам, но при этом отдает себе отчет в том, что в действительности они таковыми не являются. Аналогичную четкую грань нужно провести между отношением к людям как к машинам и отношением к ним, как будто бы они машины, или отношением к людям как к животным и отношением к ним, как будто бы они животные.

Несомненно, человеческие существа одновременно являются и вещами, и животными, и даже машинами, но вместе с тем люди – это не просто вещи, не просто животные и уж тем более не просто машины. «Относиться к людям как к вещам» – значит относиться к ним как всего лишь к вещам. То же распространяется и на другие категории, приведенные выше.

Было бы справедливо заметить, что люди могут относиться к себе подобным так, как будто бы те были вещами, машинами или животными, но при этом люди не могут – за исключением патологических случаев – относиться к другим как к вещам, машинам или даже животным. Отношение одних людей к другим как к вещам невозможно в том же смысле, что и восприятие людьми обезьяны как обезьяноподобного разводного ключа (опять же при нормальных обстоятельствах). Речь не идет о невозможности такого в теории, однако это также не является простым свидетельством фактической неспособности человека к подобного рода восприятию.

Представляется необходимым уточнить данное утверждение посредством проведения еще одного разграничения, а именно разграничения между отношением к человеку в краткосрочной и долгосрочной перспективах. Спеша успеть на поезд, мы можем не обратить внимания на то, покупаем ли мы билет у такого же, как мы, человека или же в автомате по продаже билетов. Но даже в этих обстоятельствах мы почувствуем себя неловко при мысли о том, что только что поблагодарили автомат. Даже если раздвинуть временные рамки краткосрочной перспективы таким образом, чтобы в нее уместилась не простая покупка билетов, а целая хирургическая операция, мы, вероятнее всего, все равно поймаем себя на поведении, которое будет выдавать наше отношении к человеческому существу как к машине в буквальном смысле этого слова. Хирург вполне может относиться к пациенту на операционном столе как к машине (биологической). Врачи следят за монитором и концентрируются на функциональных аспектах человеческого тела во многом так же, как инженеры, пытающиеся контролировать траекторию неисправной ракеты из центра управления полетами. Но даже в таких случаях мы ожидаем, что отношение хирурга к пациенту, лежащему на операционном столе под наркозом, будет отличаться от отношения ветеринара к оперируемой им корове, и оба они в нашем понимании должны относиться к своим пациентам иначе, чем механик, копающийся во внутренностях ракеты. Это различие становится еще более очевидным, если, к примеру, операция начинает идти не по плану.

В любом случае первый шаг в наших рассуждениях предполагает возможность долгосрочного восприятия людей в качестве вещей или машин. Мы уже отмели такую возможность, за исключением тех случаев, когда наблюдателю или наблюдаемому присуща определенная патология – например, если наблюдатель страдает аутизмом или же наблюдаемый безвозвратно утратил сознание и способность мыслить и находится в состоянии «овоща», чьи жизненные функции поддерживаются искусственно при помощи медицинского оборудования. Прискорбный случай с «овощем», вероятно, заставит нас воспринимать подключенное к медицинским приборам тело скорее как неодушевленный предмет, нежели как живого человека, даже на протяжении длительного периода времени. Более того, такое восприятие впавшего в кому человека может возникнуть только по прошествии длительного периода времени, так как поначалу все находящиеся рядом будут пытаться обнаружить в нем хоть малейшие проблески человечности. Овеществляющий взгляд на ситуацию приходит лишь с течением времени.

Подобные патологические случаи помогают понять, что значит быть слепым в плане распознания аспектов человечности. В моем понимании слепота в отношении аспектов человечности в рамках долгосрочного восприятия людьми других людей во многом сродни дальтонизму в буквальном смысле этого понятия. Когда кто-то заявляет о дальтонизме, желая подчеркнуть свою антирасистскую позицию, имеется в виду вовсе не буквальная неспособность человека различать цвета. Такой человек хочет подчеркнуть, что его восприятие других людей никак не зависит от цвета их кожи. Однако меня интересует именно буквальное восприятие и возникающий в связи с ним вопрос о том, что значит быть неспособным воспринимать человеческое в человеке.

Однако прежде всего следует разобраться с вопросом: что значит быть способным видеть в человеке человеческое, а конкретнее, что значит видеть в человеке человека в долгосрочной перспективе? Иными словами, каково наше видение людей? Найдя ответ на этот вопрос, мы сможем лучше разобраться в проблеме отношения к людям. Ответы на эти вопросы внутренне связаны между собой.

Смотреть на людей

Живопись «голубого периода» творчества Пикассо действительно голубая в прямом смысле этого слова. А еще это грустная живопись. Но впечатление грусти на нас производит не обязательно сама живопись, и холст, на котором она написана, определенно не способен чувствовать грусть. Картина может изображать грусть посредством непрямой демонстрации знаков «грусти». Картина не может чувствовать и потому не может быть грустной в буквальном смысле этого слова, однако она вполне может обозначать «грусть» небуквально. Картина не способна к эмоциональным переживаниям, но она может быть грустной в переносном смысле. Нельсон Гудмен, заложивший теоретическую основу этого различия, заявил бы, что выражение грусти посредством картины есть не что иное, как метафорическая экземплификация лингвистического понятия «грусть»1717
  Goodman N. The Languages of Art. Indianapolis: Hackett, 1976.


[Закрыть]. В данном случае я остерегусь использовать термин «метафора» и предпочту заменить его более общим термином «небуквальный смысл». Мои сомнения на этот счет вытекают из противоречия: к числу неотъемлемых свойств метафоры иногда относят принципиальную возможность ее перефразирования, однако, как мне кажется, когда мы говорим о том, что живопись Пикассо грустна, очевидных возможностей перефразировать это высказывание не просматривается. Кроме того, грустная картина не обязательно навевает грусть на зрителя. Зритель вовсе не должен непременно чувствовать грусть, для того чтобы понять, что перед ним грустная картина. Нельзя сказать, что живопись Пикассо грустна буквально или метафорически – она грустна в небуквальном смысле. В терминологии Витгенштейна, картина грустна во вторичном смысле1818
  Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford: Basil Blackwell, 1958. P. 193–219.


[Закрыть]. Вторичный смысл высказывания – это смысл, который не является буквальным, но при этом не может быть выражен посредством перефразирования. Когда Михаил Горбачев выступал с прощальным обращением, его лицо не было в прямом смысле грустным. С буквальной точки зрения грустил сам Горбачев, а не его лицо. Видеть грусть на лице Горбачева – значит видеть грустное выражение его лица. По выражению Витгенштейна, видеть в человеческом существе человека – значит видеть телесное выражение его души. Другими словами, это означает воспринимать человеческое тело и его части через призму мысленных категорий, которые они олицетворяют (будь то в метафорическом или во вторичном смысле). Мы воспринимаем человека как личность, соотнося экспрессию его тела с привычными людям категориями: этот человек дружелюбен, а тот задумчив, этот счастлив, а тот чем-то обеспокоен. Увидев человека, мы не сразу обращаем внимание на опущенные уголки его губ, нахмуренные брови, поникшую голову и бледные щеки, но затем все же спрашиваем себя: как интерпретировать выражение его лица? Мы воспринимаем грустное выражение лица точно так же, как видим опущенные уголки губ: не как результат проверки гипотезы и дедукции, а непосредственно. Интерпретация возникает как следствие волевого усилия, но акт восприятия происходит помимо нашей воли. Я вижу грусть на лице Горбачева точно так же, как вижу красное родимое пятно у него на лбу. Я воспринимаю и грусть, и пятно на его лице вовсе не вследствие принятого мной решения воспринимать их именно так, а не иначе. Я вижу в людях аспекты их человечности не вследствие моего собственного выбора или решения, но потому, что не могу видеть иначе. Конечно, мое восприятие может быть ошибочным, причем как в физическом (буквальном), так и в психологическом (вторичном) плане. Например, родимое пятно Горбачева может оказаться не красным, а иссиня-черным, а его лицо выражать не грусть, а отчаяние. Однако потенциальная ошибочность моего восприятия отнюдь не переводит его в разряд гипотез.

Должно быть, общая идея ясна: я вижу в ваших глазах издевку и вижу, что у вас нервные руки, и в то же время вижу, что глаза у вас карие, а руки все время двигаются. Я просто вижу это, и все. Но видя издевку в ваших глазах и видя ваши нервные руки, я воспринимаю вас как человека и не могу воспринимать вас иначе. Для того чтобы воспринимать кого-либо как человека, нужно видеть то, что мы видим в его теле, через призму мысленных маркеров (то есть вторичных смыслов), однако это не значит, что воспринимающий непременно должен быть способен к осмысленному описанию увиденного. Вместо того чтобы прибегать к словесному описанию, воспринимающий может выразить увиденное посредством картины, пантомимы или каким-нибудь непрямым вербальным способом, который позволит нам заключить, что он видит другого по-человечески.

Если видеть в человеке человека – значит воспринимать его через систему маркеров человеческой психологии, то что же в таком случае значит воспринимать людей как не людей? Что значит быть слепым в плане восприятия аспектов человеческого? Стивен Малхолл, известный своим тщательным изучением проблематики аспектного восприятия, определяет невосприимчивость к аспектам человеческого как неспособность воспринимать в людях черты, не поддающиеся описанию посредством категорий цвета и формы1919
  Mulhall S. On Being in the World. London: Routledge, 1990.


[Закрыть]. Такого рода «дальтоник» способен к восприятию только внешнего, физического облика людей, но не их психологических портретов. Такому человеку не обязательно присуща нечувствительность к человеческой психологии, однако он склонен выводить человеческие аспекты личности скорее из собственных рассуждений, нежели из непосредственного наблюдения. Человек, страдающий этим пороком, чем-то напоминает слепого, который знает, что машины остановились на перекрестке потому, что зажегся красный свет, и, пусть даже ничего не видя, делает из этого вывод, что свет горит именно красный. Слепые к проявлениям аспектов человеческого люди не обязательно бесчеловечны к окружающим – все зависит от того, насколько успешно им удается компенсировать этот свой недостаток посредством рассуждений. Если данное определение слепоты к проявлениям человеческого верно, то тогда ее следует причислять к тому же ряду патологических отклонений, что и дальтонизм, с той лишь разницей, что страдающий этим недугом человек не способен распознавать человеческие аспекты личности в окружающих. Подобно дальтонизму, такого рода слепота не является следствием индивидуального выбора или решения. Даже приняв такую интерпретацию способности и неспособности видеть человеческое в людях, мы тем не менее можем отрицать ее значимость в общем контексте нашего отношения к человеку. В конце концов, ничто не может сравниться с картинами Рембрандта в плане передачи человеческих аспектов личности, однако это вовсе не значит, что мы принимаем пятна краски на полотнах Рембрандта за настоящих людей или же что мы должны относиться к ним как к людям. Мы вешаем портрет Иеремии кисти Рембрандта на стену в музее и полагаем, что так и следует обращаться с картиной. Однако поступи мы тем же образом с самим Иеремией, это было бы с нашей стороны не менее постыдно, чем бросить его в яму. Одно дело – видеть отображенные на картине аспекты человеческого, и совсем другое дело – наблюдать проявления аспектов человеческого в человеческом теле. Видеть не значит верить в то, что видишь. Когда я смотрю на палку, торчащую из воды, мне кажется, что она сломана, и я ничего не могу с собой поделать, но это не значит, что я принимаю на веру этот оптический обман. Но если это так, зачем нам способность видеть человеческий аспект, если такого рода угол восприятия применим не только к людям, но и к неодушевленным предметам вроде художественных полотен? Какова связь между видением человеческого в людях и человеческим отношением к ним, если видеть человеческий аспект можно не только в человеческих существах?

Существует два способа восприятия изображения человека на картине (равно как и всего, что на ней изображено помимо него): в качестве фигуры, вписанной непосредственно во внутренний контекст картины, или же в качестве фигуры, отсылающей к внешнему контексту. Так, портрет матери Рембрандта можно оценивать двумя различными способами: либо сам по себе, вне всякой связи с матерью художника, либо же в соотнесении его с реальной фигурой из внешнего мира. Изображенные на картинах фигуры могут быть вообще никак не связаны с внешним миром, к примеру когда художник рисует их, пользуясь собственным воображением, не прибегая при этом к помощи моделей. Вопрос в том, кого следует считать «фигурой вне картины», ее прототипом из внешнего мира. Кто является внешним прототипом для картины Рембрандта – Иеремия как исторический персонаж или же человек, который позировал художнику в качестве модели для этой картины?

Восприятие человеческого аспекта внешней по отношению к картине фигуры через ее отображение на самой картине отличается от восприятия человеческого аспекта фигуры «внутренней». В случае с внешней фигурой картина выражает ее душу, как бы являясь естественным продолжением телесного выражения этой фигуры как таковой. Даже когда Горбачев произносил свою прощальную речь, большинство из нас видели выражения его лица только по телевизору. Но несмотря на то, что мы не наблюдали Горбачева воочию, то, что мы видели, было, вне всяких сомнений, выражением именно его, Горбачева, лица. Конечно, когда мы смотрим на портрет, дистанция между изображенной фигурой и ее реальным прототипом больше, чем когда мы видим чей-то образ на телеэкране, но и в том, и в другом случае изображение и прототип являются частью одного контекста. Даже если изображение становится объектом некоторых проявлений, адресованных реально существующему прототипу из внешнего мира (например, когда влюбленный целует портрет любимого человека), нет никаких оснований опасаться того, что кто-то может спутать «внутреннюю» фигуру с «внешней». Сцена, когда мать признанной красавицы восклицает: «О, это еще что! Вы бы видели ее портрет!» – может показаться комичной, но отнюдь не вызывающей недоумение. Как бы там ни было, человеческие черты, запечатленные на изображении с отсылкой к некоей внешней фигуре, суть эта же самая внешняя фигура, воспринимаемая через призму изображения. В этом смысле изображение сродни зеркалу.

Остается разобраться с проблемой изображений, на которых присутствуют только «внутренние» фигуры без каких-либо отсылок к «внешним» прототипам. Кто или что воспринимается на них как человек? В связи с этим вопросом возникает косвенная догадка, которую необходимо перевести в разряд очевидных. Противники идолопоклонства нередко высказывали свои опасения относительно того, что практика изображения божеств в виде идолов может привести к ситуации, когда идолы станут восприниматься как те божества, которых они призваны олицетворять. Именно на этом держится один из главных постулатов идолоборчества. Но можно ли всерьез рассматривать возможность того, что кто-то настолько уверится в человечности статуи или картины, что грань между прототипом и его изображением будет стерта? Нет никаких оснований полагать, что страх перед замещением божества идолом когда-либо имел под собой реальную почву, то есть что кто-либо когда-либо ошибочно считал идола богом. Я рассматриваю эту проблему более подробно в другой своей работе2020
  Halbertal M., Margalit A. Idolatry. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1992.


[Закрыть]. Что же до замещения человека его изображением, то за исключением некоторых действительно патологических случаев – например, когда вожделеющий фетишист прилепляется к статуе Нефертити в египетском музее в Шарлоттенбурге, – его также не происходит. Пусть мы и воспринимаем изображенных людей как людей, при обычных условиях мы также не можем не замечать нечеловеческую составляющую этих изображений. Изображение отличается по форме и материалу изготовления: в отличие от человека, оно не состоит из плоти и крови и безжизненно в прямом смысле этого слова. Иными словами, человекоподобие изображения не способно скрыть за собой его нечеловеческие признаки. Гораздо более интересным представляется вопрос о буквальной возможности восприятия людей как зверей. Некоторые психологические маркеры, определяющие наше восприятие человека, в равной мере применимы и к зверям, однако по большей части мы смотрим на людей через призму таких психологических параметров, которым могут удовлетворять только нам подобные. Одним из таких параметров является способность улыбаться. Как в свое время отмечал Витгенштейн, львы не могут улыбаться. Мы не можем утверждать, что лев улыбается, даже когда уголки его пасти слегка изгибаются кверху, а глаза загораются ярче.

Кто-то может возразить на это, что встречаются патологические случаи, когда люди устойчиво воспринимают других людей не как людей: любой, кто хоть раз видел, как «парни» глазеют на «куколок», знает, что восприятие людей не как людей – это скорее обыденность, чем исключение из правил. Мужчины, привыкшие оценивать женщин по размеру груди, изгибу губ, линии загара и цвету волос, совершенно не видят их человеческой натуры. Они воспринимают женщин исключительно в категориях форм и цветов; иначе говоря, они слепы к восприятию их человечности.

Но так ли это на самом деле? Не отрицаю, существуют «парни», которые смотрят на «куколок» вышеописанным образом, однако я уверен, что даже самые вульгарные мачо видят женщин не только через призму маркеров сексуальности. Несмотря на то что, руководствуясь своей похотью, такие люди в основном ориентируются на сексуальные аспекты внешности, такие как цвета, размеры и формы, нельзя отрицать, что даже они восприимчивы к человеческой улыбке. Хотя вид глазеющих на «куколок» «парней» оказывает во многих отношениях угнетающее воздействие на наблюдателя со стороны, это не идет ни в какое сравнение с удручающими примерами буквальной невосприимчивости к проявлениям человеческого, которые, собственно, нас интересуют.

Игнорирование людей и восприятие их как недолюдей

С моей точки зрения, идея о том, что любой, кто не видит в другом человека, априори подвергает его унижению, не находит подтверждения. Если бы унижающий действительно был способен воспринимать унижаемого как в прямом смысле слова нечеловека, то для последнего это, на первый взгляд, могло бы служить весомой причиной чувствовать себя униженным. Однако на деле унижающий не обязательно воспринимает унижаемого не как человека. Люди воспринимают других людей как людей. Этот человеческий аспект восприятия не всегда связан с гуманным, то есть сострадательным, отношением к другим. Человечный способ видения других всего лишь предполагает их восприятие в рамках системы понятий человеческой психологии – восприятие человеческого тела и в первую очередь человеческого лица в качестве индикатора психологических состояний. Особенности восприятия людей не зависят от нашей воли в той же мере, что и восприятие цветов. Человек, который принял жену за шляпу, чей случай был замечательно описан Оливером Саксом в одноименной книге, страдал именно от такого дефекта восприятия2121
  Sacks O. The Man Who Mistook His Wife for a Hat and Other Clinical Tales. New York: Harper & Row, 1970.


[Закрыть]. Этот человек был очень болен. Однако если полная неспособность к восприятию человеческого в людях обнаруживается лишь в некоторых исключительных случаях, то практика намеренного игнорирования других гораздо более обыденна. Достичь этого эффекта нетрудно – причем как намеренно, так и ненароком. Не замечать кого-то вовсе не значит отводить взгляд, чтобы не видеть нежелательного человека. Помимо прочего, игнорирование людей подразумевает, что на них не обращают внимания: на них смотрят, но их не замечают. Воспринимать людей не как фигуры, а как фон – это тоже способ игнорировать их, в чем-то схожий с овеществляющим взглядом на представителей человеческой расы. Однако в данном случае речь все же не идет о варианте восприятия человека как вещи. Здесь скорее имеет место другое: человека не видят, точнее не обращают на него никакого внимания. Поэт Дэнис Силк пишет о «порошке-невидимке», которым, так сказать, посыпаны работающие в Израиле арабы с оккупированных территорий – порошке, который делает их невидимыми: «Хороший араб должен работать, а не мозолить глаза»2222
  Silk D. Vanishing Trick // Silk, Catwalk and Overpass. New York: Viking, 1990. P. 42.


[Закрыть].Тема незамечания другого красной нитью проходит через всю антиколониальную литературу об унижении. В плане восприятия унижение коренного жителя выражается во взгляде, направленном не на него, а «сквозь» него, словно он прозрачен. Что значит смотреть «сквозь» кого-то? Важной смысловой составляющей такого взгляда является восприятие в качестве нормы чего-то, что не должно восприниматься как нормальное с моральной точки зрения. Относиться к чему-то как к норме – значит воспринимать это что-то как должное и само собой разумеющееся, как нечто безопасное и стабильное. Нормальное позволяет нам не вдаваться в детали нашего окружения и воспринимать его как знакомый и не требующий пристального изучения пейзаж, ведь предполагается, что в его рамках все движется и происходит именно так, как должно. Для уважающего себя коренного населения опыт колониального гнета унизителен в первую очередь тем, что пришельцы-колонизаторы воспринимают окружающую действительность как норму, то есть не видят ничего для себя угрожающего в среде, которая, по мнению гордых туземцев, должна быть пропитана признаками угрозы возмездия со стороны угнетаемых. Гордые туземцы хотят, чтобы хозяева-колонизаторы воспринимали их как угрозу, стремятся выглядеть угрозой в глазах своих поработителей. С точки зрения коренных народов, хозяева-колонизаторы должны подвергаться угрозе и должны чувствовать эту угрозу, исходящую с их стороны. Если колонизаторы не чувствуют никакой для себя угрозы и все вокруг кажется им нормальным, то это и есть унизительное свидетельство беспомощности покоренных туземцев.

Наши попытки лучше разобраться в других людях, обратить внимание на перемены в выражениях их лиц и кроющуюся за ними гамму настроений и эмоций во многом зависят от нашего же на то желания, то есть, иными словами, являются делом сугубо добровольным. Следовательно, мы также вольны игнорировать других людей, причем не обязательно посредством прямых действий, как, например, когда мы отворачиваемся от кого-то или закрываем рукой глаза, лишь бы только глаза наши кого-то не видели. Игнорирование может также проявляться в намеренном отказе от попытки внимательно присмотреться к другому человеку. Как правило, если люди (в порядке нормы) ведут себя так по отношению к другому, это означает, что они воспринимают его как вещь. Именно так хозяева больших дворцов смотрели на челядь. Они к ним не присматривались. Такое невнимательное отношение к слугам предполагает, что хозяева не замечают их взгляд и не воспринимают его как препятствие или фактор, накладывающий ограничения на любого рода хозяйское поведение. В присутствии слуг можно прелюбодействовать да и вообще, по сути, заниматься всем чем угодно. В свою очередь, от слуг ожидается, что они также будут прилагать должные усилия, с тем чтобы хозяева могли спокойно их игнорировать. Предполагается, что их взгляд должен быть пустым и не выражающим никакого интереса к происходящему; иными словами, слуги должны действовать так, как будто они ничего не видят, чтобы их взгляд никого не смущал. Составленная Хадсоном памятка для только что нанятой прислуги в поместье Беллами из телесериала «Вверх и вниз по лестнице» включает в себя четкие сценические ремарки касательно того, как именно полагается вести себя слугам. Им предписывается вести себя так, как будто они всецело заняты исполнением ограниченного круга своих обязанностей и не обращают внимания ни на что другое из происходящего вокруг, чтобы хозяевам не составляло большого труда не замечать их.

Таким образом, не замечать людей не значит воспринимать их как вещи в строгом смысле слова, а скорее не видеть их четко и в деталях. Однако несмотря на то, что люди, как правило, не склонны воспринимать себе подобных как вещи, в некоторых случаях они относятся к другим как к существам низшего порядка. Воспринимать другого человека как недочеловека – значит стигматизировать его, то есть видеть в нем некую физическую «аномалию», свидетельствующую о дефективности его человеческой природы. Эта аномалия не всегда связана с особенностями физического строения: она с тем же успехом может усматриваться в предметах одежды. Люди, нетерпимые к ультраортодоксальным евреям, стигматизируют не только бороды и пейсы, но также и отороченные мехом шляпы, которые те носят. Точно так же галабея и тюрбан сопутствуют ассирийской бороде в качестве стигматов, приписываемых исламским фундаменталистам. Характерные предметы повседневной одежды могут служить в качестве стигматизирующих маркеров в той же степени, что и чисто телесные особенности. Запахи, причем любые – от обычного запаха пота до запахов лука, чеснока, карри и другой еды, – еще один действенный инструмент в деле принижения человеческого достоинства и низведения людей до нечеловеческого положения. Однако в данном контексте из всех чувств меня в первую очередь интересует именно зрение.

Подобные стигматы ложатся печатью Каина на саму человеческую суть их носителей. Помеченные ими люди кажутся менее достойными представителями рода человеческого в глазах окружающих. Другие продолжают воспринимать их как людей, но как людей стигматизированных. Как подчеркивал Ирвинг Гофман, стигматизация травмирует социальную идентичность стигматизируемых2323
  Goffman E. Stigma. London: Penguin, 1968.


[Закрыть], однако, на мой взгляд, она также наносит ущерб самой их человеческой природе. Стигматизированных воспринимают как людей, но как людей глубоко дефективных, то есть, иными словами, как недолюдей. Стигматы сигнализируют о серьезном отклонении от стереотипной «нормальной внешности» человека. Карлики, ампутанты, люди с обожженными лицами, альбиносы и люди, страдающие ожирением, – вот далеко не полный список носителей стигматов, мешающих нам воспринимать других людей как равных себе. Когда стигма берет верх, до такой степени заслоняя собой характеристики, позволяющие нам видеть в другом человека, что все наше внимание обращается непосредственно на нее, – как, например, в случае с карликами, – наше восприятие меняется и мы начинаем смотреть на стигматизированного как на недочеловека. Иногда жертвы агрессии целенаправленно доводятся до такого состояния, когда их становится проще воспринимать в качестве недолюдей – например, как это было в случае с мусульманами, заключенными в нацистские концлагеря. Таким образом, уничижающий взгляд на других предполагает отношение к ним скорее как к недолюдям, нежели как к вещам или машинам. Такой способ восприятия людей возможен, и он хорошо согласуется с главным принципом работы механизма унижения, а именно с неприятием человека или группы людей в рамках человеческого общежития. Более подробно я вернусь к этой проблеме в главе восьмой. В данном же контексте речь идет о перцептивной составляющей неприятия. У тех, кого воспринимают как недолюдей, есть повод, причем, возможно, вполне достаточный, считать себя униженными. Это последнее утверждение ставит перед нами моральную проблему. Если восприятие людей как недолюдей действительно зависит от восприятия, а не от интерпретации, то разве можно винить унижающих за что-то происходящее помимо их воли, а именно за их мировосприятие? Разве это не то же самое, что ставить дефект зрения в вину близоруким людям?