Текст книги "Источник"

Он швырнул ее на кровать, она почувствовала, как горло и глаза наливаются кровью, полной ненависти и бессильного ужаса. Она чувствовала лишь ненависть и прикосновения его рук к своему телу – рук, что крушат даже гранит. Она отчаянно, из последних сил, дернулась. Резкая боль прострелила все ее тело до самого горла, и она закричала. Затем замерла.

То, что произошло, могло быть нежным, как дань любви, а могло быть и символом унижения и покорения. Это мог бы быть поступок влюбленного – или солдата, насилующего женщину из вражеского стана. Он выражал этим презрение и насмешку. Он брал ее, не любя, а как бы именно оскверняя, и поэтому она лежала неподвижно и подчинялась ему. Достаточно было бы малейшего проявления нежности с его стороны – и она осталась бы холодна и не почувствовала, что делают с ее телом. Но поступок властелина, который вот так, с презрением, постыдно для нее овладел ее телом, породил в ней тот страстный восторг, которого она так долго ждала.

Затем она почувствовала, как он содрогнулся в агонии наслаждения, нестерпимого даже для него самого, и поняла, что это она, ее тело подарило ему наслаждение, и тогда она… укусила его губы, почувствовав то, что он хотел дать ей почувствовать.

Он неподвижно лежал на краю кровати, отодвинувшись от нее и свесив голову вниз. Она слышала его медленное, тяжелое дыхание. Она лежала на спине, в том же положении, в каком он оставил ее, неподвижно, с открытым ртом, чувствуя себя опустошенной, легкой до невесомости, невидимо тонкой.

Она увидела, как он встает, его силуэт на фоне окна. Он вышел, не сказав ни слова, не взглянув на нее. Она это заметила, но это все не имело для нее никакого значения. Она просто слушала звук его удаляющихся шагов в саду.

Доминик долго пролежала неподвижно. Затем она пошевелила языком во рту и услышала звук, шедший откуда-то изнутри; это был сухой короткий всхлип, но она не плакала, ее глаза были открытыми и сухими, как будто парализованными. Звук перешел в движение – в спазм, который пробежал вниз, от горла к желудку. Ее буквально подбросило – она неуклюже встала, согнувшись и прижав руки к животу. Она услышала, как в темноте дребезжит маленький столик у кровати, и взглянула на него, пораженная тем, что столик пришел в движение без всяких на то причин. Затем она поняла, что трясется сама. Она не испугалась: было просто глупо так дрожать, какими-то короткими толчками, напоминающими беззвучную икоту.

Она подумала, что нужно принять ванну. Это желание сделалось нестерпимым, словно появилось уже очень давно. Все прочее не имеет значения, только бы принять ванну. Медленно переставляя ноги, она двинулась по направлению к туалетной.

Включив там свет, она увидела себя в высоком зеркале. Она увидела пурпурные синяки, которые его рот оставил на ее теле. Услышала собственный глухой стон, не очень громкий. Стон был вызван не тем, что она увидела, а тем, что внезапно поняла. Она поняла, что не примет ванну. Поняла, что хочет сохранить ощущение его тела, следы его тела на своем, поняла, что именно подразумевает такое желание. Она упала на колени, сжимая край ванны. Она не могла заставить себя переползти через этот край. Ее руки соскользнули, и она замерла, лежа на полу. Плитка под ней была жесткой и холодной. Она пролежала так до утра.

Рорк проснулся утром, подумав, что прошлой ночью была достигнута некая точка, словно его жизнь на какое-то время приостановила свое течение. Собственно, ради таких остановок он и двигался вперед – таких, как строящийся хэллеровский дом или как прошлая ночь. По какой-то причине, не поддававшейся выражению в словах, прошлая ночь стала для него тем же, что и возведение дома, – по качеству ощущений, по полноте восприятия жизни.

Их обоих соединяло нечто большее, чем яростная схватка, чем нарочитая грубость его действий. Ведь если бы эта женщина не значила для него так много, он бы не поступил с ней таким образом; если бы он не значил для нее так много, она не защищалась бы с таким отчаянием. И было несказанно радостно знать, что они оба понимали это.

Он пошел в карьер и работал в этот день как обычно. Она не пришла в карьер, а он и не ждал, что она придет. Но мысль о ней не покидала его. Это было ему любопытно. Было странно столь остро сознавать существование другого человека, ощущать в нем сильнейшую потребность, которую не было надобности облекать в слова; не было в ней ни особой радости, ни особой боли, она просто была – безоговорочная, как приговор. Было важно знать, что она, эта женщина, существует в мире, было важно думать о ней – о том, как она проснулась этим утром, о том, как двигалось ее тело, ныне принадлежащее ему – ему навсегда, думать о том, что она думает.

В тот вечер, ужиная в закопченной кухне, он открыл газету и увидел в колонке светской хроники имя Роджера Энрайта. Он прочел этот короткий абзац:

«Похоже, что еще один грандиозный план скоро полетит в мусорную корзину. Роджер Энрайт, нефтяной король, видимо, на этот раз оказался бессилен. Ему придется повременить со своей последней голубой мечтой – зданием Энрайта. Как нам сообщили, имеются проблемы с архитектором. Похоже, что целой полудюжине строительных воротил неугомонный мистер Энрайт уже дал от ворот поворот. И это несмотря на то, что все они мастера высочайшего класса».

Рорк остро почувствовал то состояние, с которым всегда старался бороться, от болезненного воздействия которого старался защититься, – состояние беспомощности, которое возникало у него всякий раз, когда перед его мысленным взором вставало то, что он мог бы сделать, если бы его не лишили этой возможности. Затем, без всякой причины, он подумал о Доминик Франкон. Она никак не была связана с тем, что занимало его ум, и его неприятно поразило, что она сумела остаться в его сознании среди всех прочих мыслей.

Прошла неделя. Однажды вечером он нашел в каморке письмо, которое дожидалось его. С бывшего места работы письмо переслали на его последний домашний адрес в Нью-Йорке, оттуда – Майку, а от Майка – в Коннектикут. Оттиснутый на конверте адрес какой-то нефтяной компании ни о чем не говорил ему. Он открыл конверт и прочел:

«Дорогой мистер Рорк! Я приложил немало усилий, чтобы разыскать Вас, но не смог установить Ваше местонахождение. Пожалуйста, свяжитесь со мной, как только сможете. Если Вы тот самый человек, который построил магазин Фарго, мне хотелось бы обсудить с Вами вопрос постройки здания Энрайта.

Искренне Ваш,

Роджер Энрайт».

Полчаса спустя Рорк был в поезде. Когда поезд тронулся, он вспомнил о Доминик и подумал, что покидает ее. Эта мысль показалась ему какой-то далекой и несущественной. Он был лишь удивлен тем, что все еще думает о ней. Думает даже теперь.

Она сможет примириться, тем временем думала Доминик, сможет когда-нибудь забыть то, что произошло с ней. Только одного она никогда не сможет забыть, что происшедшее доставило ей удовольствие и что он знал об этом. Более того – он знал, что ей это будет приятно, а если бы не знал, то никогда не пришел бы. Только одно могло спасти ее – она могла бы дать ему понять, что испытывает отвращение. Но она не сделала этого. В собственном отвращении и ужасе она обрела наслаждение – и еще в силе этого человека. Именно такого унижения она жаждала; именно поэтому она его возненавидела.

Однажды утром, за завтраком, она обнаружила на столике письмо. Письмо было от Альвы Скаррета:

«Когда же ты вернешься, Доминик? Мы все здесь скучаем по тебе безмерно. Да, ты, конечно, не подарок, и я даже побаиваюсь тебя. Но на расстоянии рискну раздуть твое и без того чрезмерное самомнение и признаюсь, что мы все ждем тебя с нетерпением. Твое возвращение будет подобно триумфальному возвращению императрицы».

Прочитав это, она улыбнулась и подумала: «Если бы они знали… эти люди из прежней жизни, с их трепетным преклонением передо мной… Меня изнасиловали. Изнасиловал какой-то рыжий бандит из каменоломни… Меня, Доминик Франкон!» При всем острейшем чувстве унижения эти слова дарили ей наслаждение, равное тому, которое она испытала в его объятиях.

Мысли эти не покидали ее, когда она шла по дороге, проходила мимо людей, а люди склоняли головы перед ней – владычицей всего городка. Ей хотелось кричать об этом во всеуслышание.

Дни летели, и она не замечала их. Она радовалась собственной непонятной отстраненности, тому, что осталась наедине со словами, которые неустанно повторяла про себя. Однажды утром, стоя на лужайке в саду, она поняла, что прошла неделя и что за всю неделю она ни разу не видела его. Развернувшись, она быстро зашагала через лужайку к дороге. Она направлялась в каменоломню.

Она не спеша шла с непокрытой головой по солнцепеку весь долгий путь к карьеру. Не было необходимости спешить. Это было неизбежным. Снова увидеть его… Конкретной цели у нее не было. Потребность была так сильна, что невозможно было говорить о цели… Может быть, после… В ее сознании смутно проступало многое, что ей довелось пережить, – ужасное, очень важное, но главным было одно, только одно – еще раз увидеть его…

Она подошла к карьеру и осмотрелась – медленно, внимательно, тупо. Тупо потому, что мозг ее не мог вместить в себя невосполнимость того, что ей открылось: она сразу поняла, что его здесь нет. Работа шла полным ходом, солнце стояло высоко, рабочий день был в самом разгаре, не видно было ни одного незанятого человека, но его не было среди них. Она долго стояла оцепенев. Затем она увидела управляющего и махнула ему, чтобы он подошел.

– Добрый день, мисс Франкон. Отличный денек, мисс Франкон, не правда ли? Как будто опять середина лета, а ведь все же осень не за горами; да, осень уже наступает, взгляните на листья, мисс Франкон.

Она спросила:

– У вас здесь был рабочий… мужчина с очень яркими рыжими волосами. Где он?

– Ах да. Этот. Он уехал.

– Уехал?

– Ну да. Уволился и уехал в Нью-Йорк, по-моему. Очень неожиданно.

– Когда – неделю назад?

– Нет, что вы. Только вчера.

– Скажите, как… – Она остановилась. Она собиралась спросить, как его зовут. Но вместо этого спросила: – Почему здесь вчера работали до позднего вечера? Я слышала взрывы.

– Выполняли особый заказ для клиента мистера Франкона. Здание «Космо-Злотник». Слыхали, наверное? Спешная работа.

– Да… понятно.

– Я сожалею, что это вас побеспокоило, мисс Франкон.

– Нет, вовсе нет.

Она ушла. Она так и не спросила его имени. В этом был ее последний шанс вновь обрести свободу.

Она шла стремительно, чувствуя внезапное облегчение. Она удивилась, почему не замечала, что не знает его имени, и почему ни разу не спросила его об этом. Может быть, потому что узнала о нем все, что нужно было знать, с первого взгляда. Она подумала, что в Нью-Йорке невозможно разыскать безымянного рабочего. Значит, можно быть спокойной. Вот если бы она знала его имя, то уже сейчас была бы на пути в Нью-Йорк.

Дальше все просто и понятно. Главное, никогда не пытаться разузнать его имя. Ей дарована отсрочка. Дарован шанс бороться. Она поборет это в себе, или это поборет ее. Если она будет побеждена, она спросит, как его зовут.

III

Когда Питер Китинг вошел в кабинет, открывающаяся дверь издала высокий трубный звук. Она распахнулась перед ним будто сама по себе – как при приближении человека, перед которым все двери должны открываться именно таким образом.

Его рабочий день в конторе начинался с газет. Внушительная их пачка, сложенная секретарем на столе, уже поджидала его. Он с удовольствием читал все новое, что появлялось в печати о строительстве здания «Космо-Злотник» или о фирме «Франкон и Китинг».

В сегодняшних утренних газетах о них не упоминалось, и Китинг хмурился. Он заметил, тем не менее, статью об Эллсворте М. Тухи. Это была ошеломляющая статья. Умер известный филантроп Томас Л. Фостер, который оставил скромную сумму в сто тысяч долларов Эллсворту М. Тухи – «моему другу и духовному наставнику в знак признательности его благородному уму и подлинной преданности человечеству». Эллсворт принял наследство и тотчас передал его, не истратив ни цента, в Центр социальных исследований, передовое учебное заведение, где он читал лекции по курсу «Искусство как социальный феномен». Его объяснение было очень простым: он не верит в такой институт, как частное наследование. От дальнейших объяснений он отказался. «Нет, друзья мои, – сказал он, – не стоит больше об этом, – и прибавил, проявляя свою очаровательную способность смягчать серьезность собственных слов: – Мне нравится предаваться роскоши комментировать только интересные темы. Я не считаю свою особу одной из таких тем».

Питер Китинг прочел статью. И так как он знал, что подобного поступка не совершит никогда в жизни, он чрезвычайно им восхищался.

Потом он подумал в привычном приступе раздражения, что так и не сумел познакомиться с Эллсвортом Тухи. Тухи отправился в турне с лекциями вскоре после решения комиссии конкурса «Космо-Злотника», и вот теперь, после самой блестящей награды, которую он когда-либо получал, отсутствие одного человека, с которым он больше всего хотел встретиться, обесценивало все его достижения. За все это время в колонке, которую вел Тухи, не появилось даже упоминания о Китинге. И в это утро Питер с надеждой обратился к колонке «Вполголоса» в «Знамени». Но сегодня «Вполголоса» была вся посвящена «Песням и прочему» и стремилась доказать превосходство народных песен над всеми другими видами музыкального творчества и хорового пения – над любой другой манерой исполнения.

Китинг отбросил «Знамя». Он встал и возбужденно заходил по кабинету, ибо пришло время подумать о гложущей его проблеме. Вот уже которое утро он все откладывал ее решение. Она была связана с выбором скульптора для здания «Космо-Злотник». Несколько месяцев назад заказ на сооружение гигантской статуи «Трудолюбие», предназначавшейся для установки в главном вестибюле здания, был отдан – предварительно – Стивену Мэллори. Это решение озадачило Китинга, но оно принадлежало мистеру Злотнику, поэтому Китинг одобрил его. Он встретился с Мэллори и сказал ему: «…в знак признания ваших выдающихся способностей… конечно, у вас нет имени, но оно у вас появится после получения такого заказа, как мое здание, что не часто случается».

Мэллори ему не понравился. Глаза Мэллори были подобны черным провалам тлеющего пожара, и Мэллори ни разу не улыбнулся. Ему было двадцать четыре года, однажды уже состоялась выставка его работ, но заказами его не баловали. Его работы были необычны и чересчур агрессивны. Китинг запомнил, что как-то написал о них в рубрике «Вполголоса» Эллсворт Тухи: «Скульптуры мистера Мэллори были бы весьма замечательны, если бы можно было забыть гипотезу о Сотворении мира и человека Господом. Если бы эту работу доверили мистеру Мэллори, возможно, он смог бы справиться с ней лучше, чем Всемогущий, если судить по тому, что он выдает в камне за человеческое тело. Или все же не смог бы?»

Китинг перестал удивляться выбору мистера Злотника, как только узнал, что Милашка Уильямс одно время снимала комнату в том же доме, что и Стивен Мэллори, а в настоящий момент мистер Злотник ни в чем не мог отказать Милашке Уильямс. Мэллори был нанят, работал и представил модель своей статуи «Трудолюбие». Когда Китинг увидел ее, он понял, что статуя будет выглядеть в четких, элегантных линиях вестибюля как незажившая рана, словно опаленная языком пламени. Это было изображение стройного обнаженного тела мужчины, который выглядел так, будто мог пробиться через стальные листы обшивки боевого корабля и преодолеть любые преграды. Статуя стояла как вызов. Она оставляла какое-то странное впечатление у смотрящих, люди, стоящие рядом с ней, выглядели как будто еще меньше и печальнее, чем обычно. В первый раз за всю свою жизнь, глядя на эту статую, Китинг подумал, что теперь он понимает, что означает слово «героический».

Он не сказал ничего. Но когда модель отослали мистеру Злотнику, многие с негодованием говорили то, что чувствовал Китинг. Мистер Злотник попросил его найти другого скульптора и оставил право выбора за ним.

Китинг опустился в кресло, откинулся на спинку и щелкнул языком. Он задумался, не отдать ли заказ Бронсону, скульптору, который был в дружеских отношениях с миссис Шуп, женой президента «Космо», или же Полмеру, которого рекомендовал мистер Хьюзби, планировавший строительство новой фабрики по производству косметики стоимостью в пять миллионов долларов. Китинг обнаружил, что ему нравится сам процесс раздумывания, – он держал в своих руках жизнь двух людей и, вероятно, многих других, их судьбу, их работу, их надежды и даже, возможно, количество еды в их желудках. Он мог выбирать, как ему заблагорассудится, руководствуясь какими угодно причинами или обходясь вообще без причин; мог подбросить монету, мог вычислить их по пуговицам своего пиджака. Он был великим человеком – по милости тех, кто от него зависел.

Затем он обнаружил конверт.

Он лежал поверх груды писем на его столе. Это был простой, тонкий, узкий конверт, но в уголке был оттиснут фирменный знак «Знамени». Он поспешно потянулся за ним. В нем не было никакого личного послания, лишь вырезка из пробного оттиска завтрашнего номера «Знамени». Он увидел знакомое «Вполголоса» Эллсворта М. Тухи, а прямо под названием колонки – всего одно слово в качестве подзаголовка, напечатанное нарочито крупными буквами, единственное слово, кричащее своей единственностью, ставшее обращением, потому что перед ним был пробел: «Китинг».

Он выпустил из рук газетную вырезку, затем вновь ухватился за нее и прочел, захлебываясь громадными непереваренными мотками фраз; бумага дрожала в его руке, лоб покрылся розовыми пятнами. Тухи писал:

«Слово “великий” по отношению к конкретному человеку есть не что иное, как литературное преувеличение, которое, подобно преувеличению физических размеров, незамедлительно – и логично – заполняется банальной пустотой. На ум приходит образ неимоверно надувшегося воздушного шарика, не правда ли? Тем не менее нечасто, но складываются обстоятельства, когда мы вынуждены признать, что то, что мы все несколько приблизительно понимаем под словом “величие”, находит свое поразительно точное воплощение в реальности. В нашем случае оно материализовалось в образе почти мальчика по имени Питер Китинг – восходящей звезды архитектуры. Мы слышали так много лестных отзывов, впрочем, заслуженных, о великолепном здании “Космо-Злотник”, которое Питер спроектировал. Давайте же, воспользовавшись случаем, впервые взглянем не на здание, а на человека, отпечаток личности которого оно якобы несет.

Вы увидите, друзья мои, что Питер реализовал свое Я именно в том, что здание не несет отпечатка ни его личности, ни чьей-либо еще. В этом и заключается подлинное величие самоотверженного духа молодости, который впитал все наши знания и опыт и, обогатив их благородным блеском собственного таланта, подарил миру. Только таким образом, воплощая достижения всех в своем собственном, отдельный человек может стать представителем бесчисленного множества людей, а не выразителем собственных сиюминутных капризов…

…Все, кто умеет видеть суть вещей, видят то, что хотел сказать Питер Китинг всем нам, создавая здание “Космо-Злотник”, видят, что три простых массивных основания являются как бы единым телом нашего рабочего класса, на котором покоится все общество, что ряды идентичных окон, обращенные стеклами к солнцу, не что иное, как души простых людей, бесчисленные и безвестные создания, тянущиеся к свету, равные в своем братстве, что изящные пилястры, поднимающиеся от своего прочного основания и обрывающиеся в веселом дыхании коринфских капителей, – все это цветы нашей культуры, расцветающие лишь в том случае, если их корни укреплены в плодородной почве широких масс…

…Отвечая всем тем, кто полагает всех критиков чудовищами, чьей единственной целью является уничтожение легко ранимого таланта, наша рубрика хотела бы поблагодарить Питера Китинга за предоставление нам редкой – о, какой редкой! – возможности показать нашу радость в исполнении нашего подлинного долга, который состоит в открытии юного таланта, – разумеется, когда есть что открывать. И если Питеру Китингу случится прочесть эти строки, мы не ожидаем от него благодарности. Благодарить должны мы».

Только когда Китинг принялся читать статью в третий раз, он обратил внимание на несколько строчек, написанных красным карандашом и уместившихся возле заголовка:

«Дорогой Питер Китинг, загляните на днях ко мне в редакцию. Мне хотелось бы узнать, как Вы выглядите. Э.М.Т.».

Он выпустил вырезку из рук, и она слетела на стол, а он в каком-то блаженном оцепенении стоял над ней, запустив пальцы себе в волосы. Потом он повернулся к своим эскизам здания «Космо-Злотник», развешанным на стене между громадными фотографиями Парфенона и Лувра. Он вгляделся в его пилястры. Китинг никогда не думал о них как о культуре, расцветающей в широких массах, но, решил он, такой взгляд вполне оправдан – как и все прочие похвалы.

Затем он схватил телефонную трубку. Ему ответил высокий монотонный голос, принадлежавший секретарю Эллсворта Тухи. Он договорился о встрече с Тухи на завтра, в половине пятого.

В последующие часы его рутинная работа наполнилась ощущением небывалого подъема. Казалось, слова Эллсворта Тухи смогли превратить его обыденную деятельность из обычной плоской фрески в благородный барельеф, одним мановением придав ей третье измерение.

Гай Франкон завел привычку время от времени выходить из своего кабинета без всякой видимой причины. Сдержанные тона его рубашек и носков неизменно гармонировали с сединой в висках. В такие минуты он стоял молча и благожелательно улыбался. Китинг промчался мимо него в чертежную и, заметив его присутствие, не остановился, а лишь замедлил свой бег для того, чтобы сунуть в складки его носового платка цвета мальвы, торчавшего из нагрудного кармана, шуршащий клочок газеты:

– Почитай в свободное время, Гай. – А когда уже почти исчез в соседней комнате, прибавил: – Ты не против пообедать со мной сегодня, Гай? Подожди меня в «Плаза»[58]58
  Подожди меня в «Плаза». – Отель «Плаза» (на западной стороне площади Великой армии, близ Центрального парка в Нью-Йорке) сооружен в 1907 г. архитектором Г. Дж. Харденбергом в стиле французского Ренессанса.


[Закрыть].

Когда Китинг возвращался с обеда, его остановил молодой чертежник, который высоким от возбуждения голосом спросил:

– Скажите, мистер Китинг, а кто же это стрелял в Эллсворта Тухи?

Китинг с трудом выдохнул:

– Кто – что сделал?

– Стрелял в мистера Тухи.

– Кто?

– Это я как раз и спрашивал. Кто?

– Стрелял… в Эллсворта Тухи?

– Да, я прочел об этом в газете у одного парня в ресторане. Не было времени купить самому.

– Он… убит?

– Вот этого я и не знаю. Прочел, что вроде только стреляли.

– Но если он убит, опубликуют ли завтра его колонку?

– Не знаю. А в чем дело, мистер Китинг?

– Отправляйтесь и живо принесите мне газету.

– Но мне надо…

– Принеси мне газету, ты, чертов идиот!

Статья была опубликована в дневных выпусках газет.

«Сегодня утром, когда Эллсворт Тухи покинул свою машину напротив радиостанции, где он должен был выйти в эфир с беседой “Бессловесные и беззащитные”, в него стреляли. Выстрел не достиг цели. Эллсворт Тухи остался невозмутимым и полностью владел собой. Его поведение можно назвать театральным только в том смысле, что в нем полностью отсутствовало что-либо театральное. Он сказал: “Мы не можем заставлять радиослушателей ждать” – и поспешил наверх, к микрофону, где, не упомянув о случившемся, провел получасовую беседу, полагаясь лишь на память, как всегда. При аресте стрелявший ничего не сказал».

Китинг с пересохшим горлом уставился на имя покушавшегося. Это был Стивен Мэллори. Китинг всегда боялся необъяснимого, особенно когда это необъяснимое заключалось не в осязаемых фактах, а таилось в беспричинном чувстве страха внутри его самого. Не случилось ничего, что касалось бы лично его, не считая разве того, что ему бы хотелось, чтобы стрелявший был кем угодно, но не Стивеном Мэллори; но он и сам не мог бы объяснить, почему ему хотелось этого.

Стивен Мэллори ничего не сказал. Он не дал никакого объяснения своего поступка. Вначале, узнав, что он жил в ужасной бедности, предположили, что его толкнуло на покушение отчаяние из-за неудачи с заказом на скульптуру для здания «Космо-Злотник». Но было неопровержимо доказано, что Эллсворт Тухи не имел никакого отношения к этой неудаче. Тухи никогда не говорил с мистером Злотником о Стивене Мэллори. Тухи даже не видел статую «Трудолюбие». В этой связи Мэллори нарушил молчание и допустил, что он никогда не встречался с Тухи и никогда ранее не видел его лично, а также не знал никого из друзей Тухи.

«Вы полагаете, что мистер Тухи каким-то образом ответственен за то, что вы потеряли заказ?» – спросили его. Мэллори ответил: «Нет». – «Тогда в чем же дело?» Мэллори в ответ промолчал.

Тухи не узнал стрелявшего, когда тот был схвачен полицейскими на тротуаре возле радиостанции. Его имя он узнал только после окончания своей радиопередачи. Выйдя из студии в вестибюль, полный ожидающих его репортеров, Тухи сказал: «Нет, конечно, я не буду возбуждать против него никакого иска. Я хочу, чтобы его отпустили. Кстати, а кто это такой?» Когда ему сказали, взгляд Тухи замер в точке где-то между плечом одного из окруживших его газетчиков и краем шляпы другого. Затем Тухи, который был спокоен даже в тот момент, когда пуля, пролетев всего в дюйме от его головы, пробила стекло во входной двери, обронил только одно слово; и это слово, тяжелое от страха, казалось, скатилось к его ногам: «Почему?»

Никто не ответил. Тогда Тухи пожал плечами, улыбнулся и произнес: «Это было покушение на свободу слова – что ж, у юноши отвратительный вкус!» Но никто не поверил этому объяснению, потому что все чувствовали: Тухи сам в него не верит. Во время последовавшего интервью Тухи с юмором отвечал на вопросы. Он сказал: «Я никогда не считал себя столь значительной личностью, чтобы заслуживать покушения. Оно могло бы стать величайшей наградой – если бы так не отдавало дешевой опереттой». Ему удалось создать успокаивающее впечатление, что ничего значительного не произошло, потому что на этом свете никогда не происходит ничего значительного.

Мэллори отправили в тюрьму – ждать суда. Все попытки допросить его ничего не дали. В нескончаемые ночные часы Китинга лишала спокойствия ни на чем не основанная уверенность, что Тухи чувствует себя сейчас так же, как и он. «Он знает, – думал Китинг, – и я знаю, что в мотивах Стивена Мэллори кроется гораздо большая опасность, чем в его злодейском покушении. Но мы никогда не узнаем о его мотивах. Или узнаем?..» И затем он коснулся самой сути страха – это было внезапное желание защититься на все годы, вплоть до самой смерти, и никогда не узнать, что двигало в этом случае Мэллори.

Когда Китинг вошел, секретарь неспешно поднялся и открыл перед ним дверь в кабинет Эллсворта Тухи. Китинг уже переборол страх перед перспективой встречи со знаменитым человеком, но страх вновь овладел им в тот момент, когда он увидел, как открывается под рукой секретаря дверь. Он попытался представить, как в действительности выглядит Тухи. Он вспомнил великолепный голос, который слышал в фойе во время собрания забастовщиков, и вообразил себе некоего гиганта с густой гривой волос, возможно уже начинающих седеть, со смелыми, резкими чертами лица, в которых разлита бесконечная благожелательность, короче, нечто слегка напоминающее лик Бога Отца.

– Мистер Питер Китинг – мистер Тухи, – произнес секретарь и закрыл за собой дверь.

При первом взгляде на Эллсворта Монктона Тухи возникало желание предложить ему плотное, хорошо утепленное пальто – таким хрупким и незащищенным выглядело тощее маленькое тело, как цыпленок, только что вылупившийся из яйца, во всей своей внушающей жалость хрупкости еще не затвердевших костей. При втором взгляде уже хотелось быть уверенным, что пальто будет отменного качества, – столь дорогой была надетая на Тухи одежда. Линии пиджака подчеркивали заключенное в нем тело, даже не пытаясь ни за что извиняться. Они ниспадали с выпуклости его тощей груди, они соскальзывали с его длинной тонкой шеи и скатывались к плечам. Большой лоб доминировал над всем его обликом. Клинообразное лицо сужалось от висков к маленькому острому подбородку. Волосы были темные, блестящие, разделенные пополам тонкой белой линией. Это создавало четкий и аккуратный общий абрис головы, лишь уши не вписывались в эту картину, приковывая взгляд своей одинокой беззащитностью, – похожие на ручки бульонной чашки. Его нос, длинный и тонкий, находил продолжение в небольшом комочке темных усов. Его карие глаза были поразительны. В них чувствовалось такое богатство интеллекта и брызжущего веселья, что казалось, он носит очки не для защиты своих глаз, а для защиты других от их чрезвычайного блеска.

– Привет, Питер Китинг, – произнес Эллсворт Монктон Тухи своим магически повелевающим голосом. – Что вы думаете о храме Нике Аптерос[59]59
  Храм Нике Аптерос – маленький ионийский храм, посвященный богине победы Нике Аптерос (Бескрылой – с тем чтобы она никогда более не покидала афинян), в ансамбле Акрополя в Афинах (архитектор Калликрат, между 449 и 420 гг. до н. э.).


[Закрыть]?

– Добрый… добрый день, мистер Тухи, – проговорил в изумлении Китинг. – Что я думаю… о чем?

– Садитесь, друг мой. О храме Нике Аптерос.

– Что ж… что ж… я…

– Я вполне уверен, что вы не могли проглядеть это маленькое сокровище. Парфенон украл у него признание, – впрочем, такое случается сплошь и рядом. Самые большие и самые сильные произведения завоевывают восхищение и поклонение, а красота менее притязательных созданий так и остается невоспетой. Это полностью относится к нашей маленькой жемчужине – творению свободного духа Греции. Вы наверняка заметили чудесное равновесие всего строения, высокое совершенство его скромных пропорций – да, высокое в малом – тонкое мастерство детали…

– Да, конечно, – пробормотал Китинг, – он всегда был в числе моих любимых… этот храм Нике Аптерос.

– Неужели? – спросил Эллсворт Тухи с улыбкой, которую Китинг не совсем понял. – Я был уверен в этом. Я был уверен, что вы это скажете. У вас очень приятное лицо, Питер Китинг, но напрасно вы так уставились на меня, это совершенно излишне.

И Тухи вдруг расхохотался, явно высмеивая его, явно издеваясь над ним и над самим собой; получилось так, будто он хотел подчеркнуть неестественность всей этой процедуры. Китинг застыл в ужасе и лишь затем понял, что смеется в ответ, словно он был дома со своим старинным другом.

– Так-то лучше, – сказал Тухи. – Не кажется ли вам, что в ответственные моменты не стоит разговаривать чересчур серьезно? А это может стать очень ответственным моментом – кто знает? – для нас обоих. И конечно, я знал, что вы будете слегка побаиваться меня, и – о, я допускаю это – я совсем немножко, но побаивался вас, а разве не лучше просто посмеяться над всем этим?

– о да, мистер Тухи, – довольно отозвался Китинг. Обычная уверенность, с которой он разговаривал с окружающими, покинула его, но он чувствовал себя свободно, как будто кто-то снял с него всю ответственность, и теперь ему не надо было задумываться, правильно ли он говорит. Его подвели к тому, чтобы он выразил все, что надо, без всяких усилий со своей стороны. – Я всегда знал, мистер Тухи, что наша встреча явится очень важным моментом. Всегда. Вот уже сколько лет.