Текст книги "Источник"

Она видела его рот и молчаливое презрение, сквозившее в форме губ, его исхудалые, впалые щеки, холодный и чистый блеск его глаз, в которых не было ни капли жалости. Она знала, что это самое прекрасное лицо из всех, что ей когда-либо доводилось видеть, потому что оно было живым воплощением силы как таковой. Она почувствовала в себе вспышку гнева, протеста, сопротивления и… удовольствия. Он стоял и смотрел на нее снизу вверх, и это был не просто взгляд, а утверждение прав собственника. Доминик подумала, что нужно заставить себя придать лицу выражение, которое послужило бы достойным ответом этому наглецу. Но вместо этого она смотрела на его загорелые руки, покрытые каменной пылью, на мокрую рубашку, прилипшую к ребрам, на его длинные ноги. Она вспомнила те мужские статуи, которые так любила: «Интересно, как он выглядит обнаженный?» Он смотрел на нее, как будто зная, о чем она думает. Она осознала, что неожиданно у нее появилась цель в жизни – беззаветно ненавидеть этого человека.

Доминик пошевелилась первой. Она повернулась и пошла прочь. Она увидела управляющего каменоломней впереди на тропинке и взмахнула рукой. Управляющий проворно устремился к ней.

– Мисс Франкон! – воскликнул он. – Не верю своим глазам! Здравствуйте, мисс Франкон.

Она надеялась, что тот человек внизу услышит эти слова. Первый раз в жизни она радовалась тому, что она – мисс Франкон, гордилась положением и влиятельностью своего отца и тем, что тот человек внизу – простой рабочий, собственность владельца этого места, а она почти владелица.

Вся фигура управляющего выражала почтение. Она улыбнулась и сказала:

– Я полагаю, что унаследую когда-нибудь эту каменоломню, и решила, что стоит время от времени проявлять к ней интерес.

Управляющий пригласил ее последовать за ним по тропинке и начал показывать ей свои владения, объясняя, в чем состоит работа. Она прошла за ним далеко – до противоположной стороны карьера. Спустилась в пыльную зеленую лощину к рабочим ангарам, осмотрела загадочные механизмы. Потратив на все это уйму времени, она пошла назад, теперь уже одна, вниз по краю гранитной чаши.

Она узнала его издалека и продолжала наблюдать за ним до тех пор, пока не подошла совсем близко. Он работал. Она заметила, что прядь его рыжих волос упала на лицо и вздрагивает в такт отбойному молотку. Она с надеждой подумала, что вибрирующий инструмент причиняет ему боль – боль всему его телу, внутри и снаружи.

Когда Доминик оказалась прямо над ним, он поднял голову и взглянул на нее, хотя ей казалось, что он не заметил ее появления. Он взглянул вверх, как будто рассчитывал увидеть ее там, как будто знал, что она вернется. Она увидела подобие улыбки, которая была даже более обидной, чем слова. Он продолжал смотреть ей в лицо с оскорбительным высокомерием, он не двигался, не сделал ей уступки – не отвернулся, чтобы тем самым признать, что не имеет права так смотреть на нее. Он не просто присвоил его себе, а сказал без всяких слов, что она сама дала ему это право.

Она резко отвернулась и двинулась по скалистому склону подальше от карьера.

Не глаза его, не рот вспоминались ей, а руки. Весь смысл этого дня запечатлелся в ее памяти как бы в виде одного мгновения, когда он стоял, опершись одной рукой о гранит. Она снова увидела эту картину: его ногти впаяны в камень, длинные пальцы продолжают прямые линии сухожилий, что раскинулись веером от запястья до суставов этих пальцев. Она думала о нем, но перед глазами все время стояла эта картина – его рука на граните. Это пугало ее, но почему – она объяснить не могла.

«Он всего лишь простой рабочий, – думала она, – наемный рабочий, выполняющий работу каторжника». Она думала об этом, сидя перед зеркальной полкой своего туалетного столика. Она смотрела на хрустальные предметы, лежащие напротив нее. Они были похожи на ледяные статуи и словно напоминали о ее собственной холодно-утонченной хрупкости. Она думала о его мускулистом теле, о его одежде, насквозь пропитанной пылью и потом, о его руках. Она мысленно обостряла контраст между ним и собой, потому что это унижало ее. Она откинула голову и закрыла глаза. Доминик вспомнила о тех достойных людях, которым отказала. И еще – о том рабочем в карьере. Она поняла, что сломлена, – но не тем, кто сумел бы вызвать ее восхищение, а человеком, которого она презирает. Она уронила голову на руки – эта мысль внушила ей такое наслаждение, что силы оставили ее.

Два дня она старалась заставить себя поверить, что сможет уехать отсюда. Она нашла старые путеводители в своем саквояже, изучила их, выбрала курорт, отель и конкретную комнату в этом отеле, выбрала поезд, на котором поедет, пароход и номер каюты. Она находила порочное удовольствие в этом занятии, так как знала, что не сможет отправиться в путешествие, понимала, что вернется в карьер.

Доминик пошла в карьер через три дня. Она остановилась у края над тем местом, где он работал, и стояла, откровенно глядя на него. Когда он поднял голову, она не отвернулась. Ее взгляд говорил ему, что она понимает значение своего поступка, но не уважает его настолько, чтобы отказаться от него. По его взгляду она поняла – он знал, что она придет. Он склонился над молотком и продолжал работать. Она ждала. Она хотела, чтобы он поднял голову. Она знала, что он знает это. Но он больше не взглянул на нее.

Она стояла, наблюдая за его руками, ожидая момента, когда он дотронется до камня. Она забыла про молоток и динамит. Перед ней остался лишь гранит, который крушили его руки.

Она услышала, как управляющий приветствует ее, торопливо идя к ней по тропинке. Она повернулась к нему, когда он подошел.

– Мне нравится смотреть, как они работают, – объяснила она.

– Да уж, видок, не правда ли? – согласился управляющий. – Вон сейчас пойдут груженые вагонетки.

Она не смотрела на вагонетки. Она видела мужчину внизу, который смотрел на нее, она видела по его глазам, что он понимает, что она не хочет, чтобы он смотрел на нее в этот момент, и это было для нее оскорбительно. Она отвернула голову. Взгляд управляющего пробежал по площадке и остановился на человеке внизу.

– Эй, ты, там внизу! – крикнул он. – Тебе платят за то, чтобы ты работал, а не зевал!

Мужчина молча согнулся над молотком. Доминик громко рассмеялась. Управляющий сказал:

– У нас здесь грубый народ, мисс Франкон. У некоторых из них преступное прошлое.

– А вон тот мужлан? – спросила она, показав вниз.

– Ну, точно не могу сказать. Всех не упомнишь.

Она надеялась, что у него была судимость. Ей было интересно знать, секут ли заключенных в наше время. Она надеялась, что секут. При этой мысли у нее перехватило дыхание, как в детстве, во сне, когда она падала с высокой лестницы, и она почувствовала, как засосало под ложечкой.

Она резко повернулась и ушла из карьера.

Она вернулась туда лишь много дней спустя. Она увидела его внезапно – прямо перед собой, на плоском камне сбоку от тропинки. Она резко остановилась. Ей не хотелось подходить слишком близко. Было странно видеть его так близко, не имея тех преимуществ, которые давало расстояние.

Он стоял, глядя ей прямо в лицо. Их взаимопонимание было унизительно в своей полноте – ведь они до сих пор не обменялись и парой слов. Она уничтожила это ощущение, заговорив.

– Почему вы всегда так смотрите на меня? – спросила она резким тоном и с облегчением подумала, что слова – лучшее средство отчуждения. Словами она отрекалась от всего, что было понятно им обоим. Мгновение он стоял молча и глядел на нее. Она почувствовала ужас при мысли, что он не ответит и своим молчанием даст ей понять, что никакой ответ не нужен. Но он ответил:

– По той же причине, что и вы.

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Если бы вы не знали, то были бы несколько сильнее удивлены и не так озлоблены, мисс Франкон.

– Так вы знаете мое имя?

– Вы достаточно громко рекламировали его.

– А вам бы не надо быть таким высокомерным. Я могу сделать так, что вас уволят в один момент, знаете ли!

Он повернул голову, выискивая кого-то среди людей внизу, и спросил:

– Позвать управляющего?

Она презрительно улыбнулась:

– Нет, конечно же, нет. Это было бы слишком просто. Но так как вы знаете, кто я, будет лучше, если вы перестанете смотреть на меня, когда я прихожу сюда. Это может быть неправильно понято.

– Я так не думаю.

Она отвернулась. Нужно было, чтобы голос звучал спокойно. Она посмотрела на каменные выступы и спросила:

– Как вам работается здесь? Не слишком тяжело?

– Ужасно тяжело!

– Вы устаете?

– Нечеловечески.

– и как это проявляется?

– Я с трудом передвигаю ноги, когда кончается рабочий день. Ночью не могу пошевелить руками. Когда лежу в кровати, я могу пересчитать каждый мускул по количеству мест, которые болят.

Она вдруг поняла, что он рассказывает не о себе, он говорил о ней, говорил ей то, что она хотела услышать, и одновременно – что он знает, что она хочет услышать именно это.

Она почувствовала злость, приятную злость, холодную и целенаправленную. Она также почувствовала желание дотронуться своей кожей до его кожи, прижать свои голые руки к его рукам. Только это. Дальше желание не заходило. Она тихо спросила:

– Вам здесь не место, не так ли? Вы говорите не как рабочий. Кто вы такой?

– Электрик. Водопроводчик. Штукатур и многое другое.

– Так почему вы работаете именно здесь?

– Из-за денег, что вы платите мне, мисс Франкон.

Ее передернуло. Она отвернулась и пошла прочь от него вверх по тропинке.

Она знала, что он смотрит ей вслед. Она не оглянулась. Она пошла дальше через карьер и выбралась из него при первой возможности, но не вернулась назад на тропинку, где ей пришлось бы увидеть его снова.

II

Каждое утро Доминик просыпалась с мыслью о том, как она проведет день. Это было очень важно, так как она преследовала определенную цель – не ходить сегодня в карьер.

Она потеряла свободу, которую так любила. Она знала, что продолжительная борьба против власти одной-единственной страсти сама по себе тоже рабство, но такая форма цепей ее устраивала. Только так она могла допустить его присутствие в своей жизни. Она находила мрачное удовлетворение в боли, потому что эта боль исходила от него.

Она сходила в гости к дальним соседям, в семью безупречно богатых и снисходительно любезных людей, которые так надоели ей в Нью-Йорке. Она еще никого не навещала этим летом. Они были удивлены и польщены ее приходом. Доминик сидела в группе достойных людей на краю плавательного бассейна и наслаждалась собственной аурой изощренной элегантности. Она видела, с каким почтением обращаются к ней люди. Она взглянула на свое отражение в бассейне: она выглядела более утонченной и строгой, чем любой из окружающих ее людей.

Со злым волнением Доминик представила, как поступили бы эти люди, если бы могли прочесть ее мысли в этот момент, если бы они знали, что она думает о каменотесе, думает о его теле с такой интимностью, с какой никто не думает о чужом теле, – так можно думать только о своем. Она улыбнулась холодной и чистой улыбкой, по которой никто не смог бы догадаться, чем она на самом деле вызвана. Она вновь и вновь приходила к соседям лишь ради того, чтобы эти мысли нашли себе достойное обрамление в уважении людей, которые ее окружали.

Однажды вечером один из гостей предложил отвезти ее домой. Это был известный молодой поэт, бледный и чахлый. У него был нежный, чувственный рот и глаза, в которых светилась вселенская скорбь. Она не заметила, с каким задумчивым вниманием он долго смотрел на нее. Они ехали в сумерках, и она увидела, как он неуверенно наклоняется к ней. Она услышала его голос, шепчущий признания и бессвязные слова, которые она не раз слышала от других. Он остановил машину. Она почувствовала, как его губы прижались к ее плечу.

Она отвернулась от него. Мгновение Доминик сидела неподвижно, потому что иначе ей пришлось бы дотронуться до него, а ей было невыносимо противно даже подумать об этом. Затем она распахнула дверцу, выпрыгнула из машины, с силой захлопнула дверцу, как будто этот хлопок мог стереть его с лица земли, и побежала, не разбирая дороги. Через некоторое время она остановилась, затем пошла дальше, сильно дрожа. Она шла по темной дороге, пока не увидела очертания крыши своего дома.

Она остановилась и с удивлением огляделась. Такие инциденты частенько случались с ней и раньше, но тогда это ее просто забавляло – она не чувствовала отвращения, вообще ничего не чувствовала.

Она медленно пошла через лужайку к дому. На лестнице, ведущей к ее комнате, она остановилась. Ей вспомнился мужчина из каменоломни. Ясно и четко она сказала себе, что этот человек хочет ее. Она и раньше знала это – знала с того самого мгновения, когда он впервые взглянул на нее. Но никогда раньше она не признавалась себе в этом столь открыто и твердо.

Она засмеялась и окинула взглядом молчаливое великолепие дома. При виде такого дома мысль о мужчине в карьере казалась нелепой. Она знала, что этого с ней никогда не случится. И знала, какие страдания может причинить ему.

Днями напролет она с удовлетворением бродила по комнатам. Дом был ее защитой. Каждый раз, услышав взрыв в карьере, она улыбалась.

Но она чувствовала себя слишком уверенно, и дом был слишком надежен. И ей захотелось утвердиться в этой уверенности, подвергнув ее испытанию.

Она остановила свой выбор на мраморной плите перед камином в спальне. Решила разбить ее. Нагнулась, сжимая в руках молоток, и попыталась расколоть плиту. Она стучала по ней, ее тонкая рука взлетала над головой и падала вниз с жестокой беспомощностью. У нее заболели кости рук и плечевые суставы. Ей удалось лишь продолбить длинную царапину вдоль плиты. Она пошла в карьер. Увидев его издалека, она направилась прямо к нему.

– Привет, – сказала она небрежно.

Он прекратил работу, прислонился к каменной гряде и сказал:

– Привет.

– Я подумала о вас, – мягко начала она и остановилась, затем продолжила, и в ее голосе зазвучали настойчивые ноты, как в приглашении, которое нельзя не принять, – потому, что есть кое-какая грязная работа по дому. Не хотите ли немного заработать?

– Конечно, мисс Франкон.

– Приходите ко мне сегодня вечером. К черному ходу можно подойти со стороны Риджуэй-роуд. У камина треснула мраморная плита, и ее нужно заменить. Я хочу, чтобы вы вынули ее и заказали новую.

Она ожидала, что он рассердится и откажется. Он спросил:

– Когда я должен прийти?

– В семь часов. Сколько вам здесь платят?

– Шестьдесят два цента в час.

– Уверена, вы стоите этого. Я согласна платить вам по тем же расценкам. Вы знаете, как найти мой дом?

– Нет, мисс Франкон.

– Тогда спросите у кого-нибудь в поселке.

– Да, мисс Франкон.

Она пошла прочь с чувством разочарования. Ей показалось, что их тайное взаимопонимание утеряно. Он говорил так, будто речь шла об обычной работе, которую она могла предложить любому рабочему. Затем она почувствовала, как внутри все замерло, – ее охватило чувство стыда и удовольствия, которое он всегда внушал ей: она осознала, что их взаимопонимание стало более интимным и обостренным, чем раньше, – оно сквозило в том, как легко принял он ее необычное предложение. Отсутствием удивления он показал ей, как много знает.

Она попросила старого управляющего и его жену побыть в доме этим вечером. Их робкое присутствие дополняло картину феодального особняка. В семь часов она услышала звонок у входа для слуг. Старая женщина проводила его в большой зал, где Доминик стояла на площадке широкой лестницы.

Она наблюдала, как он приближается, глядя на нее. Она продержала позу достаточно долго, чтобы намекнуть ему, что это умышленная, заранее детально продуманная поза. Она нарушила ее в нужный момент – прежде чем он смог твердо в этом убедиться. Она сказала: «Добрый вечер». Ее голос был спокоен.

Он не ответил, но наклонил голову и стал подниматься к ней по лестнице. На нем была рабочая одежда и сумка с инструментами в руках. В его движениях сквозила необычная энергия, несовместимая с ее домом, с натертыми ступенями и строгими, изящными перилами. Она ожидала, что в ее доме он будет выглядеть неуместным, но неуместным казался дом вокруг него.

Она двинула рукой, указывая на дверь спальни. Он послушно последовал туда. На комнату он не обратил никакого внимания, будто вошел в обычную мастерскую. Он прошел прямо к камину.

– Вот она, – сказала она, показывая пальцем на плиту.

Не сказав ни слова, он нагнулся, вынул из сумки тонкий металлический клин, поставил его острием прямо на царапину в плите, достал молоток и ударил по клину. По плите пошла длинная, глубокая трещина.

Он взглянул на нее. Этого взгляда она боялась – он был наполнен смехом, на который никак нельзя было отреагировать, поскольку смех этот не был явным. Он сказал:

– Теперь она разбита, и ее надо заменить.

Она спокойно спросила:

– А вы знаете, что это за сорт мрамора и где заказать плиту из него?

– Да, мисс Франкон.

– Ну так выньте ее.

– Да, мисс Франкон.

Она стояла, наблюдая за ним. Странно было ощущать бессмысленную необходимость наблюдать за механическим процессом работы – как будто она могла помочь глазами. Потом она поняла, что боится взглянуть на комнату, в которой они оба находились. Она заставила себя поднять голову.

Она увидела полочку своего туалетного столика, ее стеклянную кромку, похожую в полутьме на зеленую атласную ленту, и хрустальные флакончики. Она увидела пару белых ночных тапочек, бледно-голубое полотенце на полу у зеркала, пару чулок, что висели на ручке кресла, увидела белое атласное покрывало на своей кровати. По его рубашке расплылись мокрые пятна и серые полосы каменной пыли; эта пыль полосами лежала и на его руках. Ей показалось, что он перетрогал все предметы в комнате, как будто воздух превратился в прозрачную воду, в которую их обоих погрузили, и вода, касаясь его, несла его прикосновение к Доминик и ко всем предметам, находящимся в спальне. Она хотела, чтобы он посмотрел на нее. Он работал, не поднимая головы.

Доминик подошла к нему поближе и молча замерла над ним. Никогда еще она не находилась так близко от него. Она видела гладкую кожу у него на шее и могла даже рассмотреть отдельные волоски. Она взглянула вниз на кончики своих сандалий. Там, внизу, всего лишь дюйм отделял их от его тела. Достаточно было сделать всего одно еле заметное движение ногой – и она дотронулась бы до него. Она сделала шаг назад.

Он двинул головой, но не для того, чтобы взглянуть на нее, а лишь чтобы взять другой инструмент из сумки, и снова склонился над работой. Она засмеялась вслух. Он остановился и взглянул на нее.

– Что-то не так? – спросил он.

С невозмутимым лицом она ответила ровным голосом:

– О, прошу прощения. Вы могли подумать, что я смеюсь над вами. Но, конечно же, это не так. – И добавила: – Я не хотела вас беспокоить. Вы, конечно, хотите поскорее закончить и уйти. Я в том смысле, что вы, должно быть, очень устали. Но с другой стороны, я плачу вам по часам, так что, если хотите немного потянуть время, я не против. Вам, наверное, есть о чем поговорить со мной.

– О да, мисс Франкон.

– Ну и о чем же?

– Я думаю, что это ужасный камин.

– Неужели?! Этот дом проектировал мой отец.

– Да, конечно, мисс Франкон.

– Вряд ли вам стоит обсуждать работу архитектора.

– Конечно, не стоит.

– Мы определенно могли бы выбрать какую-нибудь другую тему для разговора.

– Да, мисс Франкон.

Она отошла от него, села на кровать и отклонилась назад, опираясь на выпрямленные руки. Она закинула ногу за ногу и, крепко сжав их, вытянула в прямую линию. Ее расслабленное тело противоречило напряженно вытянутым ногам, а холодная строгость лица противоречила позе.

Он бросил на нее взгляд, не отрываясь от работы. Вскоре он почтительно заговорил:

– Я достану плиту из мрамора точно такого же качества, мисс Франкон. Очень важно различать сорта мрамора. Вообще их бывает три. Белый мрамор, образовавшийся благодаря перекристаллизации известняка, ониксовый мрамор, который является отложением карбоната кальция, а также зеленый мрамор, который состоит в основном из гидромагнезиевого силиката, или серпентина. Последний не может считаться настоящим мрамором. Настоящий мрамор – это метаморфическая форма известняка, возникающая при огромном давлении и высоких температурах. Давление – это могучий фактор. Оно приводит к последствиям, которые, раз начавшись, уже не могут быть остановлены.

– Каким последствиям? – спросила она, подавшись вперед.

– К рекристаллизации частичек известняка с просачиванием инородных элементов из почвы. Это-то и приводит к образованию цветных полос, которые можно наблюдать у большинства разновидностей мрамора. Розовый мрамор возникает в присутствии марганцевых окислов, серый мрамор – дитя карбонатов, желтый – продукт гидроокиси железа. Эта плита, конечно же, сделана из белого мрамора. Существует множество разновидностей белого мрамора. И здесь вы должны быть очень осторожны, мисс Франкон…

Она сидела, подавшись вперед, собравшись в черный комок; лампа отбрасывала свет на ее руку, которую она уронила на колено ладонью вверх, с полураскрытыми пальцами, в контурах которых мягко отсвечивал огонь камина. На темном фоне платья рука казалась слишком откровенно белой.

– …заказывая мне новую плиту именно этого сорта. Ведь, например, не следует ставить на это место плиту из белого джорджийского мрамора, которой не так мелкозернист, как белый вермонтский, а тот, в свою очередь, не может сравниться с белым алабамским. Эта плита сделана из алабамского мрамора. Очень качественного и очень дорогого.

Он увидел, как она сжала руку и выронила ее за пределы круга света. Он молча продолжил работу. Закончив, он поднялся и спросил:

– Куда положить плиту?

– Оставьте там. Ее уберут потом.

– Я закажу новую, которую изготовят по этим размерам и доставят вам наложенным платежом. Вы хотите, чтобы ее установил я?

– Да, конечно. Я дам вам знать, когда ее привезут. Сколько я вам должна? – Она взглянула на часы, что стояли на столике рядом с кроватью: – Так-так, вы здесь три четверти часа. Это сорок восемь центов. – Она взяла сумку, вынула долларовую купюру и протянула ему: – Сдачу можете оставить себе.

Она надеялась, что он бросит бумажку ей в лицо. Нет. Он опустил ее в карман и сказал:

– Спасибо, мисс Франкон.

Он увидел, как краешек ее длинного черного рукава дрожит над сжатыми пальцами.

– Спокойной ночи, – сказала она гулким от злости голосом.

Он кивнул ей:

– Спокойной ночи, мисс Франкон.

Он повернулся, спустился по ступеням и вышел из дома.

Она перестала думать о нем. Она думала о мраморной плите, которую он заказал. Она ждала, когда ее привезут, с лихорадочным напряжением, внезапно охватившим ее, как приступ безумия. Она считала дни, следила за грузовиками, изредка проезжавшими по дороге, проходившей позади лужайки.

Она яростно убеждала себя, что ждет всего лишь плиту. Именно ее, и ничего больше. И никаких других причин ее состояния не существует. Не существует! Это было последнее истерическое проявление ее наваждения. Вот привезут плиту, и всему этому настанет конец.

Когда плиту привезли, она едва глянула на нее. Не успел грузовик, который привез плиту, отъехать, как она уже сидела за столом и писала записку на самой лучшей почтовой бумаге. Она написала: «Плиту привезли. Я хочу, чтобы ее установили сегодня вечером». Она послала своего управляющего с запиской в карьер. Она приказала отнести ее и при этом сказала:

– Отдайте это тому рыжему рабочему, что уже был здесь. Я не знаю, как его зовут.

Управляющий вернулся и принес ей клочок бумаги, выдранный из бумажного пакета, на котором карандашом было написано: «Плита будет установлена сегодня вечером».

Она ждала, сидя у окна своей спальни и чувствуя удушающую пустоту нетерпения. Звонок у входа для прислуги зазвонил в семь часов. В дверь постучали.

– Войдите, – сказала она, сказала резко, чтобы скрыть странный тон своего голоса.

Дверь открылась, и вошла жена управляющего, показывая кому-то стоявшему сзади, чтобы следовал за ней. Вошедший оказался приземистым пожилым итальянцем с кривыми ногами, золотой серьгой в ухе и потертой шляпой, которую он уважительно держал двумя руками.

– Вот человек, которого прислали из карьера, мисс Франкон, – сказала жена управляющего.

Доминик спросила, причем голос ее прозвучал как нечто среднее между криком отчаяния и вопросом:

– Кто вы такой?

– Паскуале Орсини, – послушно ответил удивленный мужчина.

– Что вам угодно?

– Ну, я… ну, рыжий там, в карьере, сказал, что надо какой-то камин починить, он сказал, что вы… это… хотите, чтобы я его починил.

– Да, да, конечно, – сказала она поднимаясь. – Я забыла. Приступайте.

Она не могла оставаться в спальне. Ей необходимо было бежать отсюда, чтобы никто ее не видел, чтобы самой себя не видеть, насколько возможно.

Она остановилась посреди сада и стояла, вся дрожа и прижимая кулаки к глазам. Ею овладел гнев, одно-единственное чистое и цельное чувство, в котором решительно не было места ничему другому – ничему, кроме ужаса, скрывавшегося под гневом; и ужас этот был вызван тем, что теперь ей больше нельзя пойти в каменоломню, и все же она знала, что непременно пойдет туда.

Как-то ранним вечером, несколько дней спустя, она направилась к карьеру на обратном пути после долгой прогулки верхом. Увидев, как удлиняются тени, падающие на лужайку, она поняла, что еще одной ночи просто не переживет. Ей непременно нужно было попасть туда, в карьер, пока еще не ушли рабочие.

Она повернула коня и поскакала к карьеру; ветер обжигал ей щеки.

Подъехав к карьеру, она сразу поняла, что его там нет, хотя рабочие только начали уходить и длинной колонной шли по тропке, ведущей из чаши каменоломни. Она стояла, сжав губы, и искала его глазами. Но она знала, что он уже ушел.

Доминик поскакала в лес. Она пролетала, не разбирая дороги, между стенами листьев, которые растворялись в наступающих сумерках. Остановилась, отломила от дерева длинный, тонкий прут, сорвала с него листья и понеслась дальше, нахлестывая коня, чтобы мчаться еще быстрее. Ей казалось, что с помощью скорости можно сделать вечер более быстротечным, ускорить бег времени. Ей хотелось на этой скорости прыгнуть сквозь время прямо туда, в утро, которое еще не наступило. А потом она увидела – вот он идет перед ней по тропинке, один.

Она рванулась вперед и, догнав его, резко остановилась. Ее кинуло сначала вперед, затем назад, как отпущенную пружину. Он тоже остановился.

Они молча смотрели друг на друга. Она подумала, что каждое молчаливое мгновение подобно предательству: этот безмолвный поединок был слишком красноречивым признанием того, что никакие приветствия не нужны. Она спросила безжизненным голосом:

– Почему вы не пришли устанавливать плиту?

– Я думал, что для вас не имело значения, кто придет. Или я был не прав, мисс Франкон?

Эти слова показались ей не звуками человеческой речи, а пощечиной. Ветка, которую она держала в руке, поднялась и хлестнула его по лицу. И, хлестнув той же веткой коня, она вновь поскакала – теперь уже прочь от него.

Доминик сидела за туалетным столиком в своей спальне. Было очень поздно. Вокруг во всем пустом огромном доме не раздавалось ни звука. Застекленные двери спальни выходили на террасу, но из сада, лежащего позади нее, не доносилось даже шелеста листвы. Одеяла на ее кровати были уже откинуты и ждали ее, и подушка выглядела особенно белой на фоне высоких черных окон.

«Попытаюсь заснуть», – подумала она. Она не видела его три дня. Доминик пробежала руками по волосам, пригладив ладонями их мягкую волну. Прижала смоченные духами кончики пальцев к вискам и подержала их некоторое время. Она почувствовала облегчение от приятного прохладного жжения духов на коже. Пролитая капля духов осталась на полочке туалетного столика; эта капля блестела как драгоценный камень, впрочем, не уступая ему и в цене.

Она не слышала шагов в саду. Она услышала их только на лестнице террасы. Она села, нахмурилась и посмотрела на дверь.

Он вошел. На нем была рабочая одежда: грязная рубашка с закатанными рукавами и брюки, перепачканные каменной пылью. Он стоял, неотрывно глядя на нее. На лице его уже не было понимающей усмешки. Оно было суровым, откровенно жестоким – лицо аскета, открывшего страсть: щеки впали, губы крепко сжаты. Она вскочила на ноги и тоже замерла, отведя назад руки с раздвинутыми пальцами. Он не двигался. Доминик видела, как шевелится на его шее вена, то набухая, то снова опадая.

Затем он подошел к ней. Он обнял ее так, что, казалось, его плоть врезалась в ее плоть, и она почувствовала кости его рук на своих ребрах, его ноги крепко прижались к ее ногам, а его рот впился в ее рот.

Она не знала, что было сначала: то ли, содрогаясь от ужаса и упершись локтями ему в шею, она принялась извиваться всем телом, стараясь вырваться, то ли, наоборот, застыла в его руках, потрясенная его прикосновением. Именно об этом она и думала, этого ждала, но никак не могла представить себе, что будет вот так, ведь к жизни это не могло иметь отношения – выдержать такое более секунды совершенно невозможно.

Она попыталась оттолкнуть его от себя. Но его руки этих попыток даже не заметили. Она колотила его кулаками по плечам, по лицу. Одной рукой он поймал кисти обеих ее рук и завел их ей за голову, выкручивая в плечах. Она запрокинула голову далеко назад. Она почувствовала его губы на своей груди… и вырвалась из его объятий.

Привалившись к туалетному столику, она наклонилась, сжимая отведенными назад руками край столешницы. Ее глаза расширились, стали бесцветными и бесформенными от ужаса. Он смеялся. Точнее, его лицо исказила гримаса смеха, но никаким звуком это не сопровождалось. Вероятно, он намеренно отпустил ее. Он стоял, расставив ноги, руки спокойно висели вдоль тела. Тем самым он заставил ее ощущать его тело на расстоянии – сильнее, чем когда она была в его объятиях. Она посмотрела на дверь позади него, но он заметил этот намек на движение, эту мимолетную мысль прыгнуть к двери. Он раскрыл руки, не дотрагиваясь до нее, и она отшатнулась. Ее плечи чуть-чуть приподнялись. Он сделал шаг вперед, и ее плечи опали. Она еще сильнее вжалась в столик. Некоторое время он не двигался, выжидая. Затем приблизился и без малейших усилий поднял ее. Она вцепилась зубами в его руку и почувствовала вкус крови на кончике языка. Он откинул ее голову назад и ртом заставил разжать зубы.

Она дралась, как животное, но не издала ни звука. Она не звала на помощь. В его придыханиях она слышала эхо своих ударов и поняла, что это были придыхания, порожденные наслаждением. Она дотянулась до лампы на туалетном столике. Он выбил лампу из ее руки. В темноте хрусталь разлетелся на мелкие кусочки.