Текст книги "Источник"

– в этом нет необходимости.

– Да дело не в том, что я против, но я уверен, что ты и сам не захочешь, чтобы я рассказал о твоем участии. И уверен, что ты и сам не захочешь ничего говорить, ты же знаешь, люди такие странные, все поймут неправильно, истолкуют самым нелепым образом… Но поскольку я получаю часть призовых денег, по-моему, было бы только справедливо поделиться с тобой. Я рад, что могу помочь тебе как раз тогда, когда ты остро нуждаешься в деньгах.

Он достал бумажник, извлек из него чек, который выписал заранее, и положил его на стол. На чеке была надпись: «Уплатить Говарду Рорку по предъявлении – пятьсот долларов».

– Спасибо, Питер, – сказал Рорк и взял чек.

Потом он перевернул чек и на тыльной стороне написал: «Уплатить Питеру Китингу по предъявлении», расписался и отдал чек Китингу.

– А это тебе моя взятка, Питер, – сказал он. – За то же самое. Чтобы держал язык за зубами.

Китинг смотрел на него, ничего не понимая.

– Пока я не могу предложить тебе большего, – сказал Рорк. – Сейчас ты из меня не сможешь вытянуть ни цента, но потом, когда у меня будут деньги, я хотел бы попросить тебя не шантажировать меня. Скажу тебе откровенно, такая возможность у тебя будет – я не хочу, чтобы кто-то знал, что я каким-то образом причастен к этому зданию. – Он засмеялся, глядя, как постепенно меняется выражение лица Китинга. – Нет? – сказал Рорк. – Не станешь меня этим шантажировать?.. Иди домой, Питер. Ничто тебе не угрожает. Я никому не скажу ни слова. Это все твое – здание, каждая его балка, каждый фут канализации, каждый твой портрет в газетах.

Китинг вскочил. Его трясло.

– Ты, черт тебя возьми! – заорал он. – Черт тебя возьми! Да кто ты такой? Кто тебе сказал, что ты имеешь право так издеваться над людьми?! Значит, ты для этого здания слишком хорош? Значит, ты хочешь, чтобы мне было за него стыдно? Ты мерзкий, паршивый, самодовольный ублюдок! Кто ты такой? У тебя даже умишка не хватает, чтобы сообразить, что ты полное ничтожество, недоумок, нищий, неудачник, неудачник, неудачник! И ты стоишь здесь и выносишь суждения! Ты – против всей страны! Ты – против всех! С какой стати мне тебя слушать? Ты меня не запугаешь! Руки коротки! За меня весь мир!.. Не смотри на меня так! Я ненавижу тебя! А ты не знал, да? Всегда ненавидел и всегда буду ненавидеть! Когда-нибудь я тебя уничтожу, клянусь, даже если это будет стоить мне жизни!

– Питер, – сказал Рорк, – зачем до такой степени разоблачать себя?

У Китинга перехватило дыхание. Он застонал. Рухнув в кресло, он застыл, впившись пальцами в края подлокотников.

Через некоторое время он поднял голову и деревянным голосом спросил:

– О Господи, Говард, что я тут наговорил?

– Ты в порядке? Идти сможешь?

– Говард, извини меня. Если хочешь, я готов умолять, чтобы ты простил меня. – Говорил он хрипло и как-то неубедительно. – Я потерял голову. Нервы совсем ни к черту стали. Я ничего такого не имел в виду. Не знаю, почему у меня это вырвалось. Честное слово, не знаю.

– Пристегни воротничок. Потеряешь.

– Наверное, я разозлился из-за того, что ты сделал с чеком. Но ты, наверное, тоже был обижен. Извини. Иногда я веду себя очень глупо. Я не хотел тебя обидеть. Давай просто уничтожим этот проклятый чек.

Он взял чек, зажег спичку и смотрел, как пламя пожирает бумагу. Он отбросил последний клочок, чтобы не обжечь пальцы.

– Говард, так мы обо всем забыли?

– Тебе не пора?

Китинг тяжело поднялся, сделав несколько непонятных и ненужных движений руками, и пробормотал:

– Ну… в общем, спокойной ночи, Говард. Я… до скорой встречи… Понимаешь, со мной так много произошло за последнее время… Наверное, надо отдохнуть… До свидания, Говард…

Выйдя в прихожую и закрыв за собой дверь, Китинг испытал леденящее чувство облегчения. Он чувствовал себя разбитым и усталым, но как-то мрачно уверенным в себе. Он понял одно: он ненавидит Рорка. Больше не надо было сомневаться, терзаться вопросами, сходить с ума от неловкости. Все было просто. Он ненавидит Рорка. Причины? Не было никакой нужды задумываться о причинах. Нужно было только ненавидеть, ненавидеть слепо, ненавидеть терпеливо, ненавидеть без гнева. Только ненавидеть и не позволять ничему вставать на пути этой ненависти. И никогда не забывать, никогда.

Телефон зазвонил в понедельник, ближе к вечеру.

– Мистер Рорк? – сказал Вейдлер. – Вы не могли бы срочно подойти? Я не хочу говорить ничего по телефону, но приезжайте немедленно. – Голос был звонкий, веселый, но с оттенком предостережения.

Рорк посмотрел в окно на далекие башенные часы. Он сидел и смеялся над этими часами, как над добрым старым врагом. Больше они ему не понадобятся. У него снова будут свои часы. Он откинул голову назад, как бы бросая вызов бледному серому циферблату, висящему высоко над городом.

Он поднялся и взял пальто. Надевая его, он резко отвел плечи назад, испытывая удовольствие от мышечного напряжения.

На улице он взял такси, которое было ему не по карману.

Председатель правления ждал его в своем кабинете вместе с Вейдлером и вице-президентом банка «Метрополитен». В комнате стоял длинный стол для совещаний. На нем были разложены эскизы Рорка. Когда Рорк вошел, Вейдлер поднялся и подошел поздороваться, протягивая руку. Что-то витало в атмосфере кабинета, как бы предвещая слова, произнесенные Вейдлером. Рорк не мог бы сказать, в какой момент он услышал эти слова, – ему показалось, что они были произнесены в ту самую секунду, когда он вошел.

– Ну-с, мистер Рорк, заказ ваш, – произнес Вейдлер.

Рорк поклонился. Лучше было несколько минут ничего не говорить – голос мог подвести его.

Председатель благодушно улыбнулся, приглашая его присесть. Рорк присел у краешка стола рядом с эскизами, положив на стол руку. Полированное красное дерево казалось теплым и живым на ощупь. Было такое ощущение, словно он прикасался к фундаменту собственного здания, лучшего своего здания – пятьдесят этажей в центре Манхэттена.

– Должен вам сказать, – говорил между тем председатель, – что вокруг этого вашего здания у нас развязалась настоящая драка. Слава Богу, все позади. Некоторые наши члены просто не могли проглотить ваши радикальные новшества. Вы же знаете, до чего некоторые люди бывают глупо консервативны. Но мы нашли способ умиротворить их и получить их согласие. Мистер Вейдлер чрезвычайно убедительно высказывался в вашу пользу.

Трое мужчин говорили еще много. Рорк их почти не слышал. Он думал о том моменте, когда первый ковш экскаватора вонзится в землю и начнется рытье котлована. Затем он услышал слова председателя: «…так что заказ ваш, при одном маленьком условии». Услышав это, Рорк посмотрел на председателя.

– Всего лишь небольшой компромисс, и, если вы на него согласитесь, мы тут же подпишем контракт. Всего лишь малозначащий вопрос внешнего вида здания. Я понимаю, вы, модернисты, не придаете большого значения фасаду, для вас важна планировка, и вы совершенно правы. Мы и не подумали бы хоть в чем-то менять вашу планировку, именно ее логика убедила нас принять ваш проект. Так что я уверен, вы не станете возражать.

– Чего вы хотите?

– Все дело лишь в небольшом изменении фасада. Я покажу вам. Сын нашего мистера Паркера изучает архитектуру, и мы попросили его сделать эскиз, весьма приблизительный, с одной лишь целью – выразить, чего мы хотим, а также объяснить членам совета, поскольку иначе они не смогли бы понять, какого рода компромисс мы предлагаем. Вот, взгляните. – Из-под лежащих на столе эскизов он вытащил рисунок и передал его Рорку.

На рисунке было весьма аккуратно изображено здание Рорка. Это было его здание, но впереди налепили упрощенный дорический портик, наверху пририсовали карниз, а вместо его орнамента извивался стилизованный греческий.

Рорк встал. Он не мог сидеть. Все свои усилия он сосредоточил на том, чтобы стоять. Тогда все остальное становилось легче. Он оперся на вытянутую руку, сжав пальцами край стола. Под кожей на запястье проступили жилы.

– Видите смысл изменений? – умиротворяюще сказал председатель. – Наши консерваторы наотрез отказались принять такое откровенное здание, как ваше. Они утверждают, что публика его тоже не примет. Так что нам пришлось избрать нечто среднее. Таким образом, хотя это отнюдь не традиционная архитектура, у публики от этого дома возникнет впечатление чего-то привычного, благодаря чему появляется определенный дух надежности, солидности, достоинства – а именно этого все ждут от банка, не так ли? Существует же неписаный закон, что у банка должен быть классический портик. А банк не совсем то заведение, чтобы выставлять напоказ пренебрежение к законам и мятежный дух. Понимаете, это подрывает неосязаемое чувство уверенности. Люди не доверяют новизне. Но наш план устраивает всех. Лично я не стал бы на нем настаивать, но мне все же представляется, что он ничего не испортит. К тому же таково решение совета. Разумеется, мы не настаиваем, чтобы вы во всем следовали этому эскизу. Но он дает общее представление о том, чего мы хотим, и вы можете разработать собственный вариант классического мотива для фасада.

Тогда Рорк ответил. Никто из присутствующих не взялся бы охарактеризовать тон его голоса – был ли в нем переизбыток спокойствия или переизбыток чувств. Остановились все же на спокойствии, ибо голос тек ровно, без ударений, без оттенков, каждый слог четко отделялся, словно говорил автомат. Лишь воздух в комнате вибрировал совсем не так, как он вибрирует при звуках спокойного голоса.

Присутствующие решили, что в поведении говорящего нет ничего безумного, кроме того, что его правая рука намертво вцепилась в край стола, и, когда ему нужно было передвинуть эскизы, он делал это левой рукой, как человек, у которого парализована правая.

Он говорил долго. Он объяснял, почему у такого строения не может быть классического фасада. Он объяснял, почему честное здание, как и честный человек, должно быть самим собой, должно быть единым. Именно это составляет источник жизни, смысл существования любого предмета или существа, и поэтому, если хотя бы малейшая часть изменит этому смыслу, предмет или существо умирает. Он объяснял, что добрым, великим и благородным на земле может быть лишь то, что способствует единству и цельности.

Председатель прервал его:

– Мистер Рорк, я согласен с вами. Тому, что вы говорите, не может быть возражений. Но к сожалению, в реальной жизни не всегда можно быть столь безупречно последовательным. Всегда есть не поддающийся исчислению эмоциональный, человеческий фактор. И с ним мы не можем бороться с помощью холодной логики. Наша дискуссия совершенно бесполезна. Я могу с вами согласиться, но ничем не могу вам помочь. Вопрос закрыт. Это было окончательное решение правления – после, как вам известно, более чем затянувшегося обсуждения.

– Вы позволите мне выступить на правлении?

– Извините, мистер Рорк, но правление не станет вновь открывать этот вопрос для дальнейшего обсуждения. Решение окончательно. Я могу лишь просить вас четко ответить, согласны вы принять заказ на наших условиях или нет. Должен признаться, что правление приняло во внимание возможность вашего отказа. Имя другого архитектора, Гордона Л. Прескотта, получило вполне лестные отзывы в качестве возможной альтернативы. Но я заявил правлению, что вполне уверен в вашем согласии.

Он подождал. Рорк молчал.

– Вы понимаете ситуацию, мистер Рорк?

– Вполне, – сказал Рорк, опустив глаза. Он рассматривал эскизы.

– Ну и?

Рорк не отвечал.

– Да или нет, мистер Рорк?

Рорк откинул голову и закрыл глаза.

– Нет, – сказал Рорк.

Спустя некоторое время председатель спросил:

– Вы отдаете себе отчет в том, что делаете?

– Вполне, – сказал Рорк.

– Боже мой! – внезапно воскликнул Вейдлер. – Как же ты не понимаешь, какой это крупный заказ?! Ты молод, и в ближайшее время тебе вряд ли представится подобный шанс. И… ладно, черт возьми, я все-таки скажу! Тебе этот заказ позарез нужен! Я знаю, до чего он тебе нужен!

Рорк собрал со стола эскизы, свернул их в трубочку и положил под мышку.

– Это же полное безумие! – взвыл Вейдлер. – Ты мне нужен! Нам нужно твое здание! Тебе нужен заказ. Надо ли проявлять такой фанатизм и самоотверженность?

– Что? – изумленно спросил Рорк.

– Фанатизм и самоотверженность.

Рорк улыбнулся и посмотрел на свои эскизы. Чуть двинул локтем, прижимая их поближе к телу. Он сказал:

– То, что вы сейчас видите, – самый эгоистичный поступок, на который способен человек.

В свое бюро он вернулся пешком. Там он собрал чертежные инструменты и кое-какие личные вещи. Получился один сверток, поместившийся под мышкой. Он запер дверь и сдал ключи сборщику арендной платы. Он сказал сборщику, что закрывает бюро. Потом зашел домой, оставил сверток и пошел к Майку Доннегану.

– Нет? – спросил Майк, только взглянув на Рорка.

– Нет, – сказал Рорк.

– Что стряслось?

– В другой раз расскажу.

– Сволочи!

– Не кипятись, Майк.

– А как же теперь бюро?

– Я закрыл его.

– Насовсем?

– На время.

– Черт бы их всех побрал, рыжий! Гады они!

– Заткнись. Мне нужна работа, Майк. Можешь мне помочь?

– Я?

– Я здесь никого из строителей не знаю. Никого, кто захотел бы взять меня. Ты же знаешь их всех.

– Каких еще строителей? О чем ты?

– Обыкновенных строителей. Я бы поработал на стройке. Как когда-то.

– Простым рабочим?

– Простым рабочим.

– Ты спятил, идиот чертов!

– Кончай, Майк. Так устроишь меня на работу?

– Какого дьявола? Ты же можешь получить приличное место в архитектурном бюро. Ты сам прекрасно это знаешь.

– Не стану я этого делать, Майк. Никогда.

– Почему?

– И близко подходить не хочу. Видеть не желаю. Не хочу помогать им делать то, что они делают.

– Можешь получить хорошую чистую работу по другой части.

– На хорошей чистой работе мне придется думать. Я не хочу думать. Во всяком случае, думать так, как думают они. А куда бы я ни пошел, мне придется думать именно так. Мне нужна работа, где бы вообще не надо было думать.

– Архитекторы не поступают на места рабочих.

– Этот архитектор ничего другого делать не умеет.

– Ты же можешь в любой момент чему-нибудь подучиться.

– Не хочу ничему учиться.

– Ты хочешь, чтобы я устроил тебя в строительную бригаду прямо здесь, в городе?

– Да, что-то вроде.

– Нет, черт тебя возьми! Не могу! Не хочу! Не буду!

– Почему?

– Рыжий, ты же выставишь себя напоказ перед всеми подонками в этом городе. Чтобы все сукины дети знали, до чего они тебя довели? Чтобы всласть назлорадствовались?

Рорк засмеялся:

– Мне-то на это плевать, Майк. А ты что так завелся?

– Ну так я тебе не позволю. Не доставлю этим гадам такого удовольствия.

– Майк, – тихо сказал Рорк, – мне больше ничего не остается.

– Черта с два! Я и раньше тебе говорил. А сейчас ты послушаешься умного совета. У меня хватит денег, чтобы ты…

– Я скажу тебе то, что когда-то сказал Остину Хэллеру. Если ты мне еще раз предложишь деньги, между нами все будет кончено.

– Но почему?

– Не спорь, Майк.

– Но…

– Я прошу тебя о более важной услуге. Мне нужна работа. И не надо меня жалеть. Я себя не жалею.

– Но… но что с тобой будет, рыжий?

– Когда?

– Ну… в будущем.

– Заработаю денег и вернусь. Или кто-нибудь пришлет за мной раньше.

Майк посмотрел на него. Он увидел в глазах Рорка что-то такое, чего, как понял Майк, Рорку совсем не хотелось показывать.

– Ладно, рыжий, – тихо сказал Майк.

Он долго что-то обдумывал, а потом сказал:

– Слушай, рыжий. Работу в городе я тебе искать не стану. Не могу. При одной мысли наизнанку выворачивает. Но кое-что в этом духе я тебе устрою.

– Хорошо. Все что угодно. Мне безразлично.

– Я так долго работал у всех любимых подрядчиков этой скотины Франкона, что знаю всех, кто там работает. У него есть гранитная каменоломня в Коннектикуте. Один из прорабов – мой хороший друг. Он сейчас в городе. Ты когда-нибудь работал на каменоломне?

– Работал. Очень давно.

– Думаешь, тебя это устроит?

– Вполне.

– Я навещу его. Мы не скажем ему, кто ты такой. Просто друг, и все.

– Спасибо, Майк.

Майк потянулся было за пальто, но опустил руки и посмотрел в пол.

– Рыжий…

– Все будет хорошо, Майк.

Рорк пошел домой. На улице было темно и пустынно. Дул сильный ветер. Рорк чувствовал, как тугой, холодный, свистящий воздух бьет его по щекам. Это было единственное ощутимое проявление ветра. Ничто не шевелилось в каменном коридоре, окружавшем Рорка. Ни деревца, которое могло бы шелохнуться, ни занавесок, ни тентов – лишь голые массы камня, стекло, асфальт, острые углы. Было даже странно ощущать на лице яростные порывы ветра. Но в урне на углу шелестел смятый лист газеты, судорожно колотясь о проволочные прутья. И ветер перестал казаться нереальным.

Через два дня вечером Рорк уехал в Коннектикут.

Из поезда он на мгновение увидел панораму города, промелькнувшую за окнами. Детали зданий были смыты сумерками. Дома поднимались тонкими колоннами мягкого голубого цвета. Этот цвет не был их настоящим цветом – его создавали вечернее освещение и расстояние. Дома поднимались прямыми контурами, как еще не заполненные каркасы. Расстояние сделало город плоским. Лишь одиночные шпили небоскребов стояли неизмеримо высоко, вне всякого соотношения со всем окружающим. Они образовывали свой собственный мир и свидетельствовали перед небом об осуществленных замыслах человека. Они были пустыми формами. Но если человек оказался в силах создать их, он способен создать и неизмеримо большее. Город на фоне неба таил в себе вопрос – и надежду.

На вершине одной знаменитой башни, в окнах ресторана «Звездная крыша», мерцали крохотные точечки света. Потом поезд сделал поворот, и город исчез.

В этот вечер в банкетном зале «Звездной крыши» состоялся ужин в честь вступления Питера Китинга в партнеры фирмы, которая отныне должна была называться «Франкон и Китинг».

Гай Франкон сидел за длинным столом, покрытым, казалось, не скатертью, а полотнищем света. Сегодня он как-то не слишком грустил по поводу серебряных прядей, появившихся у него на висках. Они ярко сверкали на фоне его черных волос и придавали ему чрезвычайно опрятный и элегантный вид, равно как и жестко накрахмаленная рубашка, надетая к черному вечернему костюму. На почетном месте восседал Питер Китинг. Он откинулся в кресле, расправив плечи и держа в пальцах ножку бокала. На его белом лбу блестели черные кудри. В этот момент тишины гости не чувствовали ни зависти, ни обиды, ни злобы. В зале царило неподдельное настроение братства, вызванное присутствием красивого бледного юноши, серьезного, как при первом причастии. Ралстон Холкомб поднялся, чтобы произнести тост, и застыл с бокалом в руке. Он приготовил тост, но, к великому собственному изумлению, услышал, что с абсолютной искренностью говорит нечто совсем иное:

– Мы – хранители великого человеческого предназначения, возможно, величайшего из всех, до которых оказался способен подняться человек. Мы достигли многого, и мы часто ошибались. Но мы готовы со всем смирением уступить дорогу нашим наследникам. Мы всего лишь люди, всего лишь искатели. Но всем лучшим, что есть в наших сердцах, всеми высокими достоинствами, которыми наделен род человеческий, мы ищем правду. Это величайшая миссия. За будущее Американской Архитектуры!

Часть вторая
Эллсворт М. Тухи

I

Стиснуть кулаки – так, чтобы кожа ладоней намертво вросла в сталь, которая пригрелась в руках. Твердо расставить ноги – так, чтобы остались вмятины в камне, ощутить ответное давление гранита на подошвы. Забыть о том, что есть тело, а не десяток осей напряжения – в пальцах, в запястьях, в плечах, в коленях, в отбойном молотке. Чувствовать только этот инструмент, захлебывающийся в руках, его агонию и конвульсивную дрожь одновременно с дрожью собственного желудка и легких.

Видеть лишь отвесный оскал гранита, постепенно превращающийся в цепочку угловатых дрожащих зубцов с паутиной трещин. Чувствовать, как отбойный молоток и воля в едином порыве устремляются в толщу сопротивляющегося камня. Вот из чего складывалась жизнь Говарда Рорка час за часом и день за днем на протяжении двух последних месяцев.

Он стоял на раскаленных камнях под палящим солнцем. Его лицо загорело так, словно покрылось бронзовым налетом. Его пропитанная потом рубашка прилипла к телу, и вся спина была в длинных мокрых потеках. Вокруг него возвышался карьер, весь испещренный переходящими один в другой выступами. Это был мир, лишенный травы и земли: мир каменных плато, крутых обрывов и скал. Этот камень появился не в результате кропотливого труда столетий, склеивающих остатки дождей и приливов; он родился из раскаленной массы, медленно остывавшей в неведомых глубинах, затем был изгнан на землю и по сей день хранил в себе неистовую ярость, почти равную ярости вгрызающихся в него людей.

Прямые линии свидетельствовали о мощи этого противоборства. Каждый удар обрушивался на скалу с безукоризненной точностью. Камень, неспособный гнуться и покоряться, с треском раскалывался. Отбойные молотки вгрызались в него с тяжелым нудным жужжанием; напряженная тяжесть звука наваливалась на нервы, пронзала черепа, и казалось, что содрогающиеся инструменты дробят не только камень, но и людей, держащих их в руках.

Ему нравилась эта работа. Временами ему казалось, что это борцовский поединок между его мышцами и гранитом. Ночью он валился с ног от усталости, но ему нравилось ощущение пустоты, вызванное телесным изнеможением.

Каждый вечер он проходил две мили от карьера до маленького городка, где жили рабочие. Земля в лесу, которым он шел, была мягкой и теплой, и, как ни странно, после каждого дня тяжелой работы в карьере он улыбался от удовольствия, глядя под ноги. Он видел, как его ботинки вминаются в податливую землю, оставляя за ним неглубокие следы.

На чердаке дома, который он снимал, стояла деревянная кадка. Краска давным-давно сошла с ее дна и стенок, а голые доски приобрели светло-серый цвет. Говард подолгу лежал в ней, пока прохладная вода смывала каменную пыль с его кожи. Он откидывал голову на край кадки и закрывал глаза. В огромную усталость давно уже прокралось какое-то особое облегчение; усталость подавляла все чувства, кроме одного – приятного ощущения того, как напряжение постепенно покидает мышцы.

Рорк ужинал на кухне вместе с другими рабочими из каменоломни. Он сидел в одиночестве за столом в углу. Чад от подгоревшего жира, который беспрестанно трещал на огромной газовой плите, наполнял комнату едким дымом. Рорк ел мало, зато пил много воды; прохладная сверкающая жидкость в прозрачном стакане опьяняла.

Он спал в крохотной каморке под самой крышей. Потолочные балки почти касались его кровати. Когда шел дождь, он слышал, как каждая капля стучит по крыше, и ему стоило больших усилий понять, почему он не чувствует, как дождь стучит по его телу.

Иногда после ужина Рорк уходил в лес, который начинался сразу за домом. Там он ложился на живот, упираясь локтями в землю. Подпирая подбородок ладонями, он разглядывал узоры прожилок в травинках, что стелились перед ним. Он дул на них и наблюдал, как они то заволнуются, то снова замрут. Он перекатывался на спину и лежал неподвижно, чувствуя тепло земли под собой. Высоко над ним замерли все еще зеленые листья, но их зелень была темной, концентрированной, будто собрала все усилия перед тем, как темнота поглотит ее. Листья неподвижно застыли на фоне лимонно-желтого неба; его светящаяся бледность плавно утекала за горизонт. Рорк вжимался бедрами и спиной в землю; земля сопротивлялась, но нехотя поддавалась. Это была молчаливая победа, и по мускулам его ног разливалась незнакомая радость.

Случалось, правда не часто, что он садился и долгое время сидел неподвижно, затем улыбался ленивой улыбкой палача, наблюдающего за жертвой. Он думал о том, что жизнь проходит мимо, о зданиях, которые он мог бы и даже должен был построить, но которые, возможно, никогда не появятся на этой планете.

Он прислушивался к своей боли с холодным отрешенным любопытством и говорил себе: «Ну вот, опять». Он ждал, желая понять, как долго будет продолжаться эта боль. Он наблюдал, как его Я борется с ней, и испытывал от этого странное и тяжкое удовольствие. Ему даже удавалось забыть, что страдает он сам. Он мог презрительно усмехнуться, не понимая того, что усмехается над собственной агонией. Такие моменты были редки, но, когда они приходили, он испытывал те же чувства, что и в карьере: он должен дробить гранит, должен вбивать клин и вышибать эту внутреннюю тоску, которая упорно стремилась пробудить в нем жалость к себе.

Доминик Франкон тем летом жила одна в огромном особняке в колониальном стиле в имении отца, в трех милях от рабочего городка. Она никого не принимала. Старый управляющий и его жена были единственными людьми, которых она видела, да и то по необходимости. Они жили на некотором расстоянии от особняка, недалеко от конюшен. Управляющий смотрел за усадьбой и лошадьми, а его жена вела хозяйство в доме и готовила для Доминик.

Пожилая женщина прислуживала с вежливой строгостью, которой научилась в те дни, когда мать Доминик жила здесь и восседала на почетном месте в большой столовой среди гостей. Вечером Доминик садилась одна за стол, накрытый словно для официального банкета. Зажигались свечи, и язычки желтого пламени стояли неподвижными сверкающими металлическими копьями почетного караула. Темнота растягивала комнату до размеров дворцового зала, оцепленного шеренгой неусыпных стражей – больших окон. Большая хрустальная ваза, залитая светом, стояла в центре длинного стола. В ней плавала всего одна кувшинка, чьи лепестки раскинулись вокруг сердцевины, желтой, как язычки огня свечей.

Старая женщина подавала на стол молча и незаметно и исчезала из дома сразу после выполнения своих обязанностей. Когда Доминик поднималась в свою спальню, на кровати уже лежала ночная рубашка с тонким кружевом. Утром, когда она входила в туалетную, ее уже ждала ванна, полная воды, благоухающей гиацинтом; отполированный зелено-голубой кафель блестел под ее ногами, огромные полотенца, раскинувшиеся как снежные сугробы, жаждали обнять ее тело, и тем не менее она не слышала ни звука и не чувствовала чужого присутствия в доме. Старая женщина обращалась с Доминик с такой же почтительной заботой, как и с венецианским стеклом в шкафчиках гостиной.

Доминик провела столько лет и зим в окружении людей только ради того, чтобы чувствовать себя одинокой, что опыт реального одиночества всегда производил на нее магическое действие. Исподволь оно привило ей слабость, которую Доминик никогда прежде не позволяла себе: она полюбила одиночество.

Доминик вытянула руки, затем лениво опустила их, чувствуя сладкую, вялую истому в локтях, как после первого бокала вина. Было приятно чувствовать на себе летнее платье, чувствовать, как колени и бедра встречают слабое сопротивление ткани при движении; при этом она ощущала не столько ткань, сколько собственное тело.

Дом стоял в одиночестве посреди огромного поместья. Вдали простирались леса, на целые мили вокруг не было ни души. Она скакала на лошади по пустынным длинным дорогам, по укромным тропинкам, ведущим в никуда. Листья блестели на солнце, ветки били ее по лицу, когда она проносилась мимо. Временами у нее захватывало дыхание от неожиданного чувства, что нечто великолепно-ужасное встретится ей за следующим поворотом дороги. Она не смогла бы объяснить, что именно она ожидала встретить. Она не могла сказать, будет ли это какой-то пейзаж, человек или событие; Доминик знала лишь об одном свойстве этого: оно осквернит ее удовольствие.

Иногда она выходила из дому пешком и шла милю за милей, не зная, с какой целью идет и когда вернется. Мимо нее проезжали машины, люди из рабочего городка знали ее и кивали ей, ее считали хозяйкой особняка, какой в свое время была ее мать. Она сворачивала с дороги и шла по лесу, свободно размахивая руками. Она запрокидывала голову, чтобы видеть верхушки деревьев. Она видела облака, плывущие над листвой, и казалось, что гигантское дерево перед ней двигалось и наклонялось, готовое рухнуть и раздавить ее. Она останавливалась и замирала с откинутой головой, ее горло сжималось, и ей казалось, что она хочет быть раздавленной. Затем она вздрагивала и шла дальше. Она нетерпеливо отгибала толстые ветки с дороги, и они царапали ее голые руки. Она продолжала идти и после того, как начинала чувствовать усталость, толкая себя вперед, сопротивляясь усталости. Затем она падала на спину и лежала неподвижно, раскинув крестом руки и ноги, и дышала с облегчением, чувствуя себя опустошенной и выдохшейся, ощущая тяжесть воздуха, будто наступившего на грудь.

Иногда, по утрам, просыпаясь в своей спальне, она слышала взрывы в гранитном карьере. Она закидывала руки за голову, клала их на белую шелковую подушку и слушала. Это был звук разрушения, и он нравился ей.

Так как солнце пекло в то утро как никогда и она знала, что в гранитном карьере будет еще жарче, так как она не хотела никого видеть и знала, что встретит там целую бригаду рабочих, – Доминик пошла в карьер. Сама мысль пойти в карьер в этот жаркий день была омерзительна; и она радовалась этой перспективе.

Когда она вышла из леса к краю каменного ущелья, ей показалось, что она попала в камеру пыток, наполненную раскаленным паром. Пар шел не от солнца, а от этого гигантского разлома в земле, от отражающих солнце каменных гряд. Ее плечи, голова и спина, открытые воздуху, чувствовали прохладу, но в то же время она ощущала, как раскаленное дыхание скалы поднимается по ногам, к подбородку, к ноздрям. Внизу воздух плавился: по поверхности гранита пробегали огненные искорки, и ей показалось, что камни шевелятся, плавятся и бегут белыми потоками лавы. Молотки и буры разбили вдребезги неподвижную тяжесть воздуха. Было ужасно видеть живых людей на углях этой топки. Они не были похожи на рабочих, они выглядели как каторжники, которые несли немыслимое наказание за немыслимое преступление. Она не могла отвести взгляда.

Она стояла словно воплощение оскорбления и издевки над всем, что творилось внизу. Ее платье цвета воды, нежно-голубого цвета, слишком простое и дорогое, его складки, напоминавшие хрустальные грани, ее тонкие каблуки, широко расставленные среди гальки, волны ее волос, подчеркнутая хрупкость всего ее облика на фоне неба – все это как бы подразумевало утонченную прохладу садов и гостиных, из которых она пришла сюда.

Она глянула вниз. Ее глаза остановились на ярко-рыжих волосах человека, который поднял голову и взглянул на нее.

Она стояла неподвижно, потому что ее первым ощущением было, будто до нее кто-то дотронулся – словно тихонько ударил по лицу. Она неловко отвела одну руку назад, широко растопырив пальцы, словно упершись ими в стену. Она знала, что не сможет двигаться до тех пор, пока он не отпустит ее.