Текст книги "Избранное"

Если бы не было мух!

Когда ему исполнилось десять лет, он говорил:

– Эх, был бы у меня ранец, как у других ребят, были бы свои игрушки!.. Толстенные книги с картинками… Посмотрели бы, как я стал бы тогда учиться!..

В тринадцать лет ему, как и его сверстникам, купили книги, тетради, ранец, игрушки. Но успехами в учебе пока нельзя похвастаться.

– Эх, была бы у меня курточка, как у того мальчика… – мечтал он. – Мне очень трудно учиться потому, что отец, братья, мама – все мы живем в одной комнате. Попробуй выучи урок в таком гаме. Ах, был бы у меня свой уголок, свой стол, шкафчик! Тогда посмотрели бы, как я могу учиться.

В восемнадцать лет ему выделили собственную комнату.

– Можно ли чего достигнуть, если не имеешь и десяти лир в кармане? Мне нужны книги, справочники, а мне их не на что купить.

Когда ему исполнилось двадцать, он имел на карманные расходы десять лир, а иногда и больше.

– Закончить бы быстрее учебу!.. Одно дело жизнь, другое – учеба… Вот окончу факультет и начну работать. Я буду работать, как зверь, увидите!.. Напишу повесть, нет, роман! Ах, скорее бы сдать экзамены…

В двадцать четыре года он окончил факультет.

– Я никак не могу найти дела по душе, – жаловался он. – К тому же скоро подойдет срок службы в армии. Вот поэтому-то ничто и не идет на ум, а пока не засядешь за работу по-настоящему, ничего путного не получится. Я напишу такое произведение, что все заговорят обо мне! Ах, эта армия… поскорей бы прошли годы службы.

К двадцати шести годам он отслужил в армии.

– Я все никак не могу начать работать так, как мне хочется. Эти заботы о хлебе насущном. Каждый день – одно и то же. Пока человек не имеет приличной работы, постоянного дохода, разве он может посвятить себя творчеству?

В двадцать восемь лет он получил хорошую работу.

– У меня нет условий для творчества, – жаловался он. – Человеку нужна квартира из двух комнат. Нужен радиоприемник. Устанешь от работы – включи радио и послушай музыку. Отдохнешь – дальше пиши. Ах!.. Был бы у меня приемник…

В двадцать девять лет он снял двухкомнатную квартиру.

И приемник купил. Но работа над произведением, задуманным много лет назад, не двигалась с места.

– Ах, – вздыхал он теперь, – одиночество, одиночество меня тяготит… в сердце бесприютно, как в дикой необъятной пустыне… Как можно творить в пустыне? Откуда черпать вдохновение? Человеку нужна звезда, которая светила бы ему, давала силы… Я могу сдвинуть горы… Для кого мне работать? Кто в меня вдохнет ее, эту силу? Любовь, где ты?..

В тридцать лет он встретил ее. Он любил и был любим. Жизнь наполнилась содержанием. Но и теперь большой роман, который грезился ему чуть не с детства, не пророс на бумаге ни одной строчкой.

– Любовь, – рассуждал он, – вещь прекрасная. Однако пока не женишься – не работается… Вот женюсь, жизнь войдет в колею, и я смогу с головой уйти в работу. Да, но все это не так просто… Поскорей бы жениться… Ни одной минуты не проведу впустую, не покладая рук буду работать.

В тридцать два года он женился. Он был счастлив, но и теперь не приступил к делу своей жизни. Во-первых, потому, что на плечи легли заботы о семье. Дни пролетали в погоне за средствами к существованию. Во-вторых, просто не было времени даже присесть за письменный стол.

Творчество – роскошь, ему недоступная…

К тридцати шести годам его доходы возросли.

– Ну и что же, что у меня есть двухкомнатная квартира, комнаты-то маленькие, – говорил он. – А какой гвалт поднимают домочадцы!.. Разве можно в таком шуме заниматься творческим трудом? Мне нужен дом эдак в четыре-пять комнат. Вот тогда, засучив рукава, я примусь за работу.

В тридцать восемь он переехал в пятикомнатный дом. Если и сейчас он не мог работать, то вина в этом уже была не его…

– Как работать в этом доме, стоящем на перекрестке, в грохоте и суете? Попробуйте-ка сами напишите что-нибудь, нужна тишина. Ах, если бы я мог переехать в тихий уголок! Я так много буду там работать. Моя жажда работать неутолима.

Когда ему исполнилось сорок лет, он переехал в тихий квартал. Из окон нового просторного дома открывался прекрасный вид. Теперь-то он наверняка засучит рукава и начнет… Нет?.. Почему?..

– Ах… – жаловался он, – как творческий человек может работать, если в его доме нет красивых вещей, картин, нет большого письменного стола, удобных кресел, мягких ковров?.. Глаз должны ласкать прекрасные вещи, ухо – звуки классической музыки. Наслаждаясь прекрасным – работать и работать, не зная усталости.

Ах, ах… Наступит ли светлый день, когда осуществятся мои мечты?.. О господь, я так буду работать, что…

В сорок два года он обрел то, о чем мечтал, – удобные, красивые, ценные вещи. Но, что прикажете делать, он никак не может напрячь свой ум. Труд не двигается с места.

– Ах, ах, – говорит он, – вы не понимаете моего положения. Со стороны чужое горе кажется безделицей. Денег у меня достаточно, нужды не испытываю. Жена осчастливила меня. И дети хорошие. Дом просторный, удобный и с хорошим видом. И вещи у меня ценные, дорогие… И времени много… Но… Вот проклятые мухи заели… Никак сосредоточиться не дают, так и вьются, так и жужжат. Ах, как я страдаю от мух! Ах, ах… Если бы не было мух, уверяю вас, я работал бы, как вол… Мухи не дают покоя. Днем не дают засесть за произведение, не дают поспать, чтобы можно было работать всю ночь напролет… Закрыть окно?.. Духота!.. Натянуть сетки на окна? Вид из окна закроется.

Советуете поработать зимой? Зимою мух не бывает, неправда ли? Ах, зачем Аллах создал этих мух, просто не знаю, что мне делать!

Сейчас ему сорок два года. Осталась самая малость, чтобы не переводя дыхания трудиться, – извести всех мух на свете! И вы верите, что он порадует мир своим творением?

Как мы страдали

Они жили в одном квартале. Один был смуглый, другой блондин. С детства один был худой, другой толстый. Один был высокий, другой низкорослый. Один был из богатой семьи, другой рос сиротой.

Когда на лужайке детьми они играли в мяч, один кричал:

– Кто со мной?

А второй:

– С кем я?

И так всю жизнь один спрашивал: «Кто со мной?», а другой: «С кем я?»

Они были ровесники. Вместе пошли в школу, но вместе закончить ее не смогли. Тот, кто спрашивал: «С кем я?» – окончил лицей на три года позже того, кто кричал: «Кто со мной?».

Они учились в одном классе; один списывал на экзаменах, а другой давал списывать. Когда тот, кто списывал, не мог перейти в следующий класс, другой, не заглядывавший в чужую тетрадь, был первым учеником.

Не назвать ли мне их имена? Но вы сразу же их узнаете. Оба они известные в стране деятели. Поэтому не будем раскрывать их имена. Но если вы хотите, то, к примеру, назовем блондина, толстого, того, кто спрашивал: «С кем я?» – мальчика из богатой семьи, Ахмедом, а другой пусть будет Мехмедом.

Когда Мехмед, окончив факультет, зарабатывал себе на жизнь, Ахмед сумел только пройти курс наук в лицее. Приятели одновременно уехали в Европу. Мехмед, победив на конкурсных экзаменах, отправился за границу на государственный счет, а Ахмед – на деньги своего отца. Мехмед защитил докторскую диссертацию в одном из европейских университетов и два года там проработал. Через четыре года он возвратился на родину. Что касается Ахмеда, то он поехал в Европу, чтобы стать инженером-химиком. За девять лет путешествия он побывал почти во всех городах Европы, но так никем и не стал. В Турцию он вернулся, научившись бегло болтать по-английски и немного по-французски.

Мехмед поступил на государственную службу. Ахмед стал жить на деньги, оставшиеся от отца; ведя вольготную жизнь, он вскоре разорился, затем нашел себе богатую жену и начал проматывать состояние тестя.

Мехмед женился и стал отцом троих детей: двух мальчиков и девочки. Ахмед женился три раза, и ни один брак не принес ему детей. Вступив в четвертый брак, он понял, что иметь детей уже поздно.

Мехмед не смог даже под нажимом правительства заниматься неблаговидными делами и превратить государственное учреждение в кормушку правящей партии. Он подал в отставку. Занялся частным делом, чтобы обеспечить существование своей семье. Считая, что интеллигенту нужно заниматься политикой, вступил в партию. Он выбрал оппозиционную.

Что «касается Ахмеда, то, пустив по ветру состояние отца и не имея возможности еще глубже запустить руку в карман тестя, он тоже окунулся в политику.

Вот с этого-то момента и возникли крупные неприятности между Мехмедом и Ахмедом. Эти два приятеля, имея противоположные убеждения, всегда спорили, но с тех пор, как занялись политикой, их споры стали особенно острыми.

Ахмед в глубине души сознавал превосходство Мехмеда и обращался к нему за советом в важных делах, хотя делал это наперекор своему самолюбию. Он надеялся, что Мехмед в конце концов разделит его убеждения и поддержит их. Но ни разу советы Мехмеда он не использовал, а всегда поступал наоборот.

Как-то Ахмед опять не устоял, пришел к своему приятелю и рассказал о желании вступить в правящую партию. Мехмед очень долго, хладнокровно и логично доказывал ему, что нужно вступить в оппозиционную партию, а не в правящую.

Ахмед не послушал приятеля и поступил по-своему. Он не только вступил в партию, но и стал ее видным деятелем. И вскоре в его руки, без устали аплодировавшие правительственным воротилам, стало кое-что перепадать. Он сделался одним из лидеров партии и перебрался в роскошный особняк. Персональный автомобиль он получил еще раньше. Короче говоря, господь его благословил…

Но это еще не все: он расхваливал идеи своей партии, чтобы рассердить приятеля. Вот тут-то Мехмед не выдержал. Как-то, выведенный из себя, он закричал:

– Жулики!

Ахмед расхохотался:

– Кто жулики?

– Ты, и твоя партия, и твои хозяева!

Тогда Ахмед принялся долго разглагольствовать о заслугах своей партии перед страной.

Через несколько дней после возвращения из семнадцатимесячной поездки по Европе и Америке, куда Ахмед ездил во главе делегации для изучения вопроса «Об обезвреживании комаров и москитов», он снова пришел к старому приятелю. На этот раз сам начал учить Мехмеда уму-разуму. Он изо всех сил старался привлечь его в свою партию. Да, Мехмеда не приняли бы в правящую партию, но при его, Ахмеда, посредничестве это дело можно легко уладить. Почему Мехмед не хочет служить стране? Стоит ли терпеть лишения? Ну, сам уж ладно, пусть мучается из-за своего скудоумия, но зачем же он заставляет страдать детей и жену?

Эта стычка закончилась тем, что Мехмед выгнал Ахмеда из дому.

В восьмую годовщину со дня прихода правящей партии к власти Ахмед опять не устоял и пошел навестить старого приятеля. Можно было подумать, что они забыли о черной кошке, которая пробежала между ними. На этот раз спор начался за ужином. Терпение Мехмеда, который был известен каждому своим спокойствием, иссякло, и он, позабыв даже о правилах гостеприимства, запустил в голову Ахмеда салатницей полной салата из огурцов.

И вот Ахмед стал одним из самых богатых людей страны. Без него нигде не могли обойтись. Он был нужен всем и всюду.

Исполнялась десятая годовщина прихода партии к власти. Поддавшись искушению, Ахмед снова отправился в дом старого приятеля. На десятой минуте встречи между ними разгорелся спор. Ахмед не скупился на цитаты и партийные лозунги, вроде: «У нас светлое будущее», «Мы изменим облик родной земли», «У нас невиданное процветание», «У нас на каждой улице четыре миллионера». Мехмед вежливо сказал Ахмеду, что когда-нибудь он должен будет отчитаться в своих делах. Но Ахмед считал, что отчета у него никто не спросит. Кто мог спросить? Ведь его партия никому не собиралась уступать своей власти. Они всегда умели заполучить нужное число голосов. Следовательно, они были людьми честными. После долгих споров

Ахмед закричал:

– Вы, оппозиционеры, неблагодарны! У вас шоры на глазах. Вы не знаете жизни! Гидра оппозиции будет раздавлена! Мы вас втопчем в грязь!

Мехмед плюнул Ахмеду в лицо и выгнал его из дому, а потом от волнения с ним чуть инфаркт не случился.

Через два месяца после этого случая Ахмед снова захотел встретиться с Мехмедом. Но Мехмед ответил по телефону, что он больше не желает видеть его. Он не хочет пачкать свою руку пожатием грязной лапы бывшего приятеля.

Однако через несколько недель Ахмед пришел. Мехмед велел сказать, что его нет дома.

Но вот однажды люди, проснувшись утром, узнали, что в стране произошел государственный переворот. Все члены правительства, лица, творившие беззаконие и угнетавшие народ, расхитители государственного добра были арестованы и брошены в тюрьмы.

Радости Мехмеда не было предела. Но только одно омрачало эту радость – судьба его старого приятеля.

– Но почему ты мучаешься из-за него? – спросила жена. – Разве не ты ему кричал в лицо, что он вор? Не ты ли его выгонял из дому?

– Да, – ответил Мехмед жене, – но как бы то ни было, мы столько лет были приятелями. Сейчас он сидит в тюрьме. Меня беспокоит не то, что с ним произошло. Он заслужил наказание, пусть понесет его… Я расстроен тем, что он так поступал. И как это мне, сорок три года с ним знакомому, не удалось убедить его в том, что он на неправильном пути!..

Мехмед готов был заплакать – нижняя губа его нервно дернулась, голос дрогнул, глаза наполнились слезами…

Как раз в это время позвонили в дверь. Это был Ахмед. Он бросился к Мехмеду с распростертыми объятиями. Не переводя дыхания начал:

– Ах, братец, ах, дорогой братец! Ах, господь мой, Аллах!

Мехмед подумал, что приятель его скажет: «Зачем я вступил в эту партию? Почему не послушал тебя? Спаси меня!» Но все было иначе. Ахмед закончил свою сбивчивую речь так:

– Я плачу от радости. Слава Аллаху, что мы дожили до этих дней… Я вне себя от радости!..

Мехмед раскрыл рот от изумления. Ахмед продолжал:

– Ах, братец, чего я только не пережил, чего!.. Чего я только не перенес! Даже передать тебе не могу, что пришлось испытать мне за последние десять лет!

– Что же ты пережил? – спросил Мехмед с простодушной искренностью.

– Не приведи Аллах кому-нибудь такое перенести! – сказал Ахмед, – Десять лет никому не смел сказать, что тайно состою в оппозиции. Даже от друзей, с которыми дружил пять-десять лет, вынужден был скрывать, что я в оппозиции. Подумай, сколько мне пришлось пережить! Все таить в себе!.. Ах, тираны, ах, подлецы!.. Как они угнетали народ!.. Как они притесняли его!.. Как мы страдали!.. Братец, я даже от тебя скрывал, что я в оппозиции. Разве идут ваши страдания в сравнение с моими? По крайней мере вы открыто заявляли, что вы в оппозиции. Я же был в оппозиции, но, чтобы скрыть свою принадлежность к ней, вынужден был вступить в правящую партию…

У Мехмеда подогнулись колени, он опустился в кресло.

– Вах, вах, вах! – только и смог он произнести.

– Ты жалеешь меня, да? – спросил Ахмед. – Жалеешь приятеля? Меня стоит пожалеть! Ты, конечно, жалеешь меня?

– Нет, нет, – ответил Мехмед. – Тебя нечего жалеть. Я не тебя жалею. Свою страну жалею! Вах, вах, вах!..

Сколько на ваших, сударь?

«Неудачи, кажется, только тебя и ищут», – говорят мне. Но я ведь не подставляю им свою голову!..

Я вышел из дому пораньше, намереваясь продать свои наручные часы.

Когда ты оказываешься в таком положении, что тебе приходится продавать личные вещи, невольно испытываешь горькое чувство поражения в жизненной борьбе. Не знаю, как вы, по я в эти моменты физически ощущаю тяжесть невзгод, а сама вещь, которую я намереваюсь продать, мне кажется вопиет о моем позоре. И сегодня часы на руке моей висели пудовой гирей.

Позавчера у меня собрались гости, мы выпивали, закусывали и вели очень острые споры на довольно отвлеченные темы – политический климат Турции, или что собой представляет турецкий гражданин.

Гости иногда прерывали споры, чтобы отдать должное новому блюду, которое подавалось к столу, восхваляли кулинарное мастерство хозяйки, почтительно повторяя: «Восхитительно… Превосходно получилось… Благодарим…» Затем снова пускались в рассуждения о том, как отобразить в нашей литературе характер современного человека, нашу действительность. А меня в это время терзал вопрос… как и кому я завтра продам свои часы. Я подумал, а что если сейчас снять их с руки и крикнуть гостям: «Я хочу продать свои часы, кто хочет купить?» Мне почему-то показалось это очень смешным, и я громко засмеялся. Вероятно, мой смех в тот момент, когда один из гостей говорил о турецкой действительности, подкрепляя свои мысли статистическими выкладками, прозвучал для него обидно, и он сказал:

– Вот вы смеетесь, а тем не менее… Наша интеллигенция только сейчас начала понимать значение статистики… Без статистики нельзя оценить реальное положение в стране…

А я смеялся не над статистикой и тем более не над горькой действительностью нашей родины. Чтобы выйти из неловкого положения, я сделал серьезное лицо и начал слушать научные споры. Но незаметно для себя снова переключился на свои заботы. Меня прервал обращенный ко мне голос:

– Хасан-бей, а что вы думаете по этому поводу?

– Очень правильно… Я разделяю ваше мнение… – И схватил бутылку со стола, чтобы разлить водку в опустевшие рюмки. Так я отвлек от себя внимание.

Полагаю, вы поймете, в каком состоянии на следующее утро я пошел продавать свои часы. Выйдя из дома, я вскочил в автобус, затем пересел на паром и после этого еще долго, долго шел пешком… Куда я пойду, кому продам часы? Я не осмелюсь предложить их товарищу или знакомому. Подобно тому как существует рынок зерна, хлопка или золота, есть и рынок, где товар – человеческое достоинство. На этом рынке цену человеку определяют его друзья и знакомые. И если нужда заставляет человека продавать личные вещи, то его цена на рынке моральных ценностей падает. Даже друзья будут стесняться приходить к нему в гости.

Я шел и шел по многолюдным проспектам огромного города, нес часы, которые становились все тяжелее, и наконец остался один-одинешенек; по мере того как росла тяжесть часов, я терял свой вес. Я очень удивился, что раньше, целых два года, не ощущал пх на своей руке.

Мне пришло в голову сходить на так называемую барахолку. Только обойдя ее несколько раз, я увидел старьевщика, который торговал всевозможными старыми вазами, тарелками, часами, вилками, ножами. Я снял часы и протянул ему:

– Вот, купите?

Осмотрев часы снаружи и внутри, он с безразличным видом вернул мне их обратно.

– Сколько? – спросил он.

Два года назад я купил их за двести лир. Но человек таким тоном промолвил «сколько?», что я ответил:

– Отдам за пятьдесят…

Старьевщик, не раскрывая рта, промычал что-то непонятное и усмехнулся:

– Двадцать…

Только я хотел сказать «Ну давай!», как сзади кто-то подошел ко мне и положил руку на плечо. Я обернулся и увидел одного из вчерашних гостей, которые так горячо спорили о турецкой действительности… Я смутился и торопливо поздоровался с ним.

– Здравствуй, – ответил он, – что ты здесь делаешь? В это время старьевщик сказал:

– Отдашь за двадцать лир? Они не стоят и этой цены.

– Нет-нет, я не продаю, – ответил я.

– Не продаешь, так проваливай!.. Шутить изволили, господин!

Мы повернулись и пошли.

– Проходил мимо, – говорю я приятелю, – и купил у часовщика вот это за пятьдесят лир… Хотел узнать действительную их цену и показал старьевщику…

Товарищ, не придав значения моим словам, проговорил:

– Вчера было очень интересно. Хорошо бы снова собраться как-нибудь вечером…

– Прекрасно… – поддержал я.

Попрощавшись с ним, я еще долго до изнеможения бродил по городу. Решил не продавать часы.

По дороге домой меня опять постигла неудача. Я сел в автобус. Вслед за мной вошел человек. Не успев расположиться на Сиденье, он кивнул на мои часы и спросил:

– Простите, сударь, сколько на ваших?

– Четверть седьмого, – ответил я.

– Неверно! – отрезал он, да так резко, будто не он только что вежливо спрашивал о времени.

Я обернулся к нему – напыщенный, дородный, с тройным подбородком субъект, он свысока смотрел на меня… Я опять, на этот раз внимательно, посмотрел на свои часы: действительно, я неверно ответил ему.

– Восемнадцать минут седьмого… – поправился я.

– Опять неверно… – сказал он.

Я молча повернулся к нему спиной. Но человека это не смутило.

– Я увидел, что часы у вас идут неверно, и нарочно спросил.

– Неверно? А вам-то что за дело?

– Как что за дело? Я – гражданин.

Прокричав несколько раз подряд «я – гражданин» так, будто «я – генеральный директор» пли «я – министр», он постучал по стеклу своих часов пальцем и продолжал:

– У меня есть часы, есть, но я нарочно спросил… Смотрите, смотрите сюда – сейчас двадцать пять седьмого. Ваши отстают на целых семь минут. Поставьте ваши…

Я не произнес ни звука.

– Поставьте ваши часы, сударь… они отстают на семь минут… – угрожающе настаивал он.

– Ну и пусть мои часы отстают на семь минут, – спокойно ответил я.

– Но ведь так нельзя… Нельзя!

Чтобы отделаться от него, я протиснулся на несколько шагов вперед. Он кричал мне вслед:

– Ты что убегаешь? Передвинь стрелки!..

– Вам-то что, сударь? Передвину я или не передвину… Разве это не мои часы? Что вы пристаете?

– Но я – гражданин.

Автобус остановился. Вошло несколько пассажиров.

– Простите, сударь, сколько на ваших? – тут же накинулся он на первого вошедшего.

– Половина седьмого…

Затем к следующему:

– А на ваших?

– На моих без двух половина седьмого…

– Неверно… У вас у обоих неверно… Прошу, поставьте правильно – сейчас ровно без двадцати четырех минут семь; передвиньте скорее, передвиньте стрелки…

Нагнувшись он посмотрел на часы одной дамы:

– О-о, сударыня, ваши отстали на пятнадцать минут…

Я был в другом конце автобуса, но он прокричал мне:

– Вы поставили свои часы, сударь?

– Сударь, вы оставите меня в покое?

– Вы должны поставить правильно часы.

– А что случится, если я не поставлю? Что вы так печетесь об этом?

Он продолжал кричать свое:

– Я – гражданин… Вы понимаете, я – гражданин…

– Ну и что из того, что ты гражданин, – заметил кто-то из сидящих, – ты гражданин, а мы что, туристы?

– Поставьте часы все, у кого они идут неправильно. Требовать это – мой долг гражданина. Я не могу пройти мимо гражданина, у которого неверно идут часы. Почему мы никак не можем построить индустрию, никак не можем приобщиться к культуре Запада, достигнуть современного уровня цивилизации – да все из-за этого…

Затем он повернулся ко мне.

– Вот, – говорит он, – вот этот гражданин не знает цены времени, цены семи минутам. Он отсталый восточный человек… У него часы могут на семь минут отставать или спешить, а ему все равно…

Вдруг он обратился к кондуктору:

– Который час на ваших?

– У меня нет часов… – ответил кондуктор.

– Как может человек обходиться без часов? Пока мы не будем ценить нашего времени, пока мы не поймем, как его надо беречь, мы будем плестись в хвосте…

– Ну нет, нет у меня часов, – проговорил кондуктор, – что поделаешь… Дай – тогда будут!..

Одна женщина задала вопрос этому ретивому гражданину:

– А чем вы докажете, что ваши часы идут правильно? Может, у ваших стрелки не так крутятся?

Вслед за этим гражданин протянул ей свои наручные часы, вытащил из жилетного кармана другие, достал из внутреннего кармана третьи… Потом еще несколько из других карманов и все повесил на пальцы.

– Вот смотрите, все они отрегулированы и показывают самое точное время.

Пожилая пассажирка, понимающе качая головой, протянула:

– А-а-а-а, да он, того… сумасшедший…

А ее сосед, разглядывая коллекцию, свисавшую с пальцев, с ехидцей заметил:

– А на этих-то половина девятого… Вот видишь?

Гражданин с испугом и растерянностью уставился на часы, которые врали.

– Вот подлецы, это они нарочно в кофейне подвели стрелки.

Мне порядком надоела эта канитель, и я сошел на две остановки раньше.

– Ваши часы отстают на семь минут, поставьте точно!.. – кричал он мне вслед из автобуса.

Домой я пришел с тяжелым сердцем.

– Ты должен был купить рыбы!.. – подлетела жена.

Но я не продал часы, и денег у меня на рыбу не было… Я сделал вид, будто забыл.

– А-а-а… Действительно, я ведь собирался купить рыбы и забыл…

– Как ты мог забыть? Сегодня вечером у нас гости… Что теперь будем делать?.. Хорошо, я не понадеялась на тебя и сама купила. Все уже готово.

Потом подошли гости, снова поднялся спор на отвлеченные темы. Гости, не жалея глотки, убеждали друг друга, что причина нашего отставания от народов развитых стран в том, что мы не ценим своего времени.

– Для нас ничего не значат десять минут, полчаса… Никто не придает значения, спешат у него часы или отстают… Вероятно, я засмеялся.

– Вот вы смеетесь, но, к сожалению, это именно так… Я посмотрел на свои часы и спросил:

– Сколько на ваших?

Гость глянул и ответил:

– Мои стали…