Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Именно эту память стирали в Концентрационном мире. Еще при жизни в лагере человек лишался самоидентификации, имени, стереотипов поведения, способности мыслить, то есть, как уже говорилось, максимально приближался к животному. Человек не жил. После его смерти уничтожались все документы, с ним связанные. «Их фотографии, – вспоминала С. Шмаглевская, – которые хранились вместе с паспортами, начали сжигать… Эсэсовец Першель лично наблюдал за тем, как свозили в огромную кучу гигантские картотеки, несколько дней внимательно следил за нами, пока мы не закончили эту работу, а потом сам поджег и позаботился о том, чтобы сгорело все до единой бумажки… Документы, имена и фамилии, даты рождений, собственноручные подписи, фотографии, хранившие выражения лиц, адреса с разных сторон Европы – все это погибло в огне»[674]674
  Шмаглевская С. Невиновные в Нюрнберге. М., 1970. С. 126.


[Закрыть]. С имущества погибших удаляли все знаки, указывающие на производителей и хозяев вещей. Суммируя, можно сказать, что таким образом гибли остатки повседневности человека. Единственное, что в лучшем случае от него оставалось, – это визуальная память о повседневном. Таким образом, после смерти узника можно было сказать не «его не стало», а «его и не было». То есть даже призрачную «экзистенцию жизни» нельзя было противопоставить смерти. Это «прижизненное небытие» подчеркивалось или даже утверждалось превращением человека в пепел.

Тело, оставшееся после смерти человека (труп), является самым наглядным свидетельством о смерти, ее причинах. Что же касается лагеря, то именно труп является самым важным свидетелем того, что происходит и происходило в лагере. Труп есть предел человека, но предел, который не является частью человека. Труп предусматривает локус погребения (могилу), который после смерти человека остается наиболее выразительным знаком его ухода из жизни, имеющим многоуровневую семантику (ухоженная или заброшенная, есть памятник или нет, тип памятника, окружающее могилу пространство и т. д.). Могила человека становится частью окружающего пространства, одной из канонических форм культуры. Могилы можно и нужно чтить, они наследуют качества и свойства личности – могилам святых в православной традиции поклоняются, от них берут песок и землю, могилы врагов или палачей клянут, пачкают, оскверняют и уничтожают.

Однако в Концентрационном мире от исчезнувшего узника могилы не оставалось – оставался пепел. Но даже этот пепел не предавался земле. Им вместо гравия посыпали дорожки в городках эсэсовцев рядом с лагерями, в Освенциме с помощью человеческого пепла выравнивали дно прудов (используя пепел, заключенные натыкались на оправы очков, вставные челюсти и т. д.[675]675
  Викулова Л.А. Сельскохозяйственный сектор нацистского концентрационного лагеря Аушвиц: уничтожение трудом или шанс на жизнь? // Научные ведомости БелГУ. Сер. История. Политология. Экономика. Информатика. 2013. № 1 (144). Вып. 25. С. 55.


[Закрыть]), пепел использовали в качестве утеплителя, удобрения («Однажды нас отправили разбрасывать удобрение по полю, – вспоминала А. Гулей. – Берем из мешков удобрение, а в нем – косточки. Это была зола из крематория»[676]676
  Гулей А. В лагере меня из человека превратили в чучело номер 61369 – вот кем я была. URL: http://fakty.ua/212161-uznica-osvencima-anastasii-gulej-v-lagere-menya-iz-cheloveka-prevratili-v-chuchelo-nomer-61369–vot-kem-ya-tam-byla.


[Закрыть]) или даже как составляющая часть компоста. На территории Майданека было обнаружено «свыше 1350 кубометров компоста, состоящего из навоза, пепла от сожженных трупов и мелких человеческих костей»[677]677
  Помни Майданек, воин Красной армии // Красная звезда. № 221. 16 сентября 1944 г.


[Закрыть]. Кости также отсылались на производства для промышленной переработки[678]678
  Концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка (Auschvits-Birkenau). Составил д-р Ян Зен. Варшава, 1957. С. 174.


[Закрыть], из женских волос делался войлок, использовавшийся для производства матрацев, седел, попон, волосы также использовались для звуко– и теплоизоляции в военной промышленности. «Человеческим жиром, который скапливался в специальных ловушках в крематории» промазывали в Бухенвальде кровли бараков[679]679
  «Кровли бараков смазывали человеческим жиром». Бухенвальд как лагерь смерти. URL: https://eadaily.com/ru/news/2020/04/12/krovli-barakov-smazyvali-chelovecheskim-zhirom-buhenvald-kak-lager-smerti.


[Закрыть]. Из кожи убитых изготавливали абажуры, перчатки и даже книжные переплеты. Б. Полевой описывал, как на Нюрнбергском процессе в качестве свидетельств была продемонстрирована «человеческая кожа в разных стадиях обработки – только что содранная с убитого, после мездровки, после дубления, после отделки. И наконец, изделия из этой кожи – изящные женские туфельки, сумки, портфели, бювары и даже куртки»[680]680
  Полевой Б. В конце концов. Нюрнбергские дневники. URL: http://militera.lib.ru/prose/russian/polevoy3/02.html.


[Закрыть]. То есть осквернялось и унижалось даже то немногое, что еще оставалось на земле от человека, и это полностью обессмысливало существование узников. «Для чего я родилась, училась в школе, потом бежала из Гамбурга в Антверпен и выучила голландский язык, – спрашивала одна из узниц. – Неужели все только для того, чтобы мои волосы наполнили немецкий матрац, а мой пепел пошел на удобрение полей в окрестностях Собибора?»[681]681
  Рапопорт А. Собибор. Дневник лейтенанта Пехорского. М., 2017. С. 36.


[Закрыть]

Память о человеке требует определенных подпорок. Можно почитать умершего, скорбеть о нем у могилы, мемориальной плиты, креста, памятника, сохранять его вещи и фото – все это стимулирует скорбь и воспоминания, придает им форму, направляет траур в определенную сторону. Но скорбь невозможна при виде абажура из человеческой кожи – тотальная несовместимость предмета и материала, невозможность существования такого предмета (ведь абажур из человеческой кожи с точки зрения здравого смысла не может существовать) разрушает привычные связи в сознании и направляет мысли человека от целостной ментальной мемориализации к деталям – формам и способам умерщвления, тем, кто это осуществил, и т. д. Ужас разрушает память, сегментирует ее, не дает возможности осмыслить произошедшее целостно и тем более скорбеть.

В повседневности лишенные уже при жизни всех человеческих качеств люди все равно обладают последним, безусловным правом «умереть по-человечески» и так же, по-человечески, быть похороненными, тем самым посмертно восстановив в памяти потомков многие из своих утраченных свойств и качеств. Есть шанс дать будущность хотя бы чему-то личному (роду, вещам, памяти) поверх собственной смерти. Однако в Концентрационном мире именно этого последнего права у людей не было (о чем они знали), они становились вечно не погребенными, их нельзя было больше похоронить никогда, то есть завершить их существование[682]682
  Именно поэтому тысячи родственников погибших в лагерях или сами выжившие узники не имели возможности прийти на могилы погибших, в связи с чем общими мемориалами погибшим, условной их могилой, становятся уцелевшие крематории на территории бывших концлагерей, где в ходе поминальных процедур совершаются ритуалы «завершения существования», условных похорон. Желание хоть каким-то образом дать возможность упокоиться жертвам лагерей привело к тому, что в ряде стран евреи организовывали «похороны мыла», произведенного в Германии в годы войны (см.: Neander J. «Symbolically burying the six million»: post-war soap burial in Romania, Bulgaria and Brazil. Human Remains and Violence. 2 (1). 2016), так как существовало стойкое убеждение, основанное на очень неявных свидетельствах, что в концентрационных лагерях из жира евреев производили мыло. Данная версия доказательно опровергнута. (См.: Hutman B. Nazis never made human-fat soap. The Jerusalem Post. International Edition. May 5. 1990.)


[Закрыть]. В результате Концентрационный мир, по мнению Х. Арендт, впервые в истории предъявил миру парадоксальный «опыт несуществования», когда человек оказывался не нужен даже самому себе[683]683
  Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996.


[Закрыть].

Рассматривая все стороны проявления смерти в нацистских концентрационных лагерях, необходимо отметить одну существенную деталь. В пространстве Концентрационного мира мы впервые сталкиваемся с феноменом «смерти за пределами смерти», «постсмерти». То есть нам приходится иметь дело с неизвестными ранее состояниями, которые начинаются до прекращения в человеке биологических процессов (смерти в общепринятом смысле), но не ограничиваются этим прекращением. Вернее, прекращение этих процессов не главное.

Прежде всего следует напомнить, что после биологической смерти человека важнейшее значение приобретает культура выражения смерти – ритуал обращения с телом и семиотика этого ритуала. Речь идет о подготовке к похоронам, погребальных традициях и обрядах, поминовении и пр., которые имеют чрезвычайно широкий диапазон выражения. Традиционный ритуал формирует посмертное состояние человека и его тела, именно ритуал создает из трупа семиотический объект и устанавливает с ним внешнее взаимодействие. С этой точки зрения тело человека продолжает находиться в контакте с окружающими и длить посмертное бытие человека, которое теперь заключено только в теле. Именно это бытие возможно именовать смертью. Пропущенное через ритуал, данное бытие приобретает форму смерти и воспринимается как смерть. Не случайно в повседневной жизни осознание смерти человека обычно происходит не сразу, а проявляется постепенно именно в ходе ритуала и достигает апофеоза после его окончания.

У Н. Гоголя это состояние очень точно показано в «Старосветских помещиках»: после смерти Пульхерии Ивановны «Афанасий Иванович был совершенно поражен. Это так казалось ему дико, что он даже не заплакал. Мутными глазами глядел он на нее, как бы не зная всего значения трупа… Покойницу положили на стол, одели в то самое платье, которое она сама назначила, сложили ей руки крестом, дали в руки восковую свечу – он на все это глядел бесчувственно. Множество народа всякого звания наполнило двор, множество гостей приехало на похороны, длинные столы расставлены были по двору, кутья, наливки, пироги лежали кучами, гости говорили, плакали, глядели на покойницу, рассуждали о ее качествах, смотрели на него; но он сам на все это глядел странно. Покойницу понесли наконец, народ повалил следом, и он пошел за нею; священники были в полном облачении, солнце светило, грудные ребенки плакали на руках матерей, жаворонки пели, дети в рубашонках бегали и резвились по дороге. Наконец гроб поставили над ямой, ему велели подойти и поцеловать в последний раз покойницу: он подошел, поцеловал, на глазах его показались слезы, но какие-то бесчувственные слезы. Гроб опустили, священник взял заступ и первый бросил горсть земли, густой протяжный хор дьячка и двух пономарей пропел вечную память под чистым безоблачным небом, работники принялись за заступы, и земля уже покрыла и сровняла яму, – в это время он пробрался вперед; все расступились, дали ему место, желая знать его намерение. Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: «Так вот это вы уже и погребли ее! зачем?!..» Он остановился и не докончил своей речи. Но когда возвратился он домой, когда увидел, что пусто в его комнате, что даже стул, на котором сидела Пульхерия Ивановна, был вынесен, – он рыдал, рыдал сильно, рыдал неутешно, и слезы, как река, лились из его тусклых очей»[684]684
  Гоголь Н.В. Сочинения. М., 1996. С. 87.


[Закрыть].

Существенной особенностью этой смерти является имплицитно заключенная в ней возможность возвращения ушедшего как на психологическом и традиционно-обрядовом уровнях, так и на религиозно-мистическом. То есть данным ритуалом смерть оформлялась, овеществлялась, становилась понятной, видимой и ощутимой и ей отводилось место в структуре общего порядка. То есть в процессе совершения ритуала завершение биологического существования опознавалось как смерть, именно ритуал делал смерть смертью.

Однако в пространстве лагеря посмертный ритуал и его роль были принципиально иными. В условиях умирания узника «общей смертью», уничтожения тела, истребления сначала имени, потом личности и, наконец, любой памяти о человеке роль ритуала начинали играть насилие, издевательства, тяжелые работы, болезнь, предшествовавшие физической смерти. То есть в отличие от указанного выше традиционного ритуала, начинавшегося после смерти, посмертный ритуал в лагере начинался еще при жизни человека, обреченного на смерть, стирая все контуры жизни. Смерть, внесенная в жизнь, необходимо сопровождалась «прижизненным» ритуалом. В этих условиях обреченность так же становилась частью ритуала и обозначала начало запуска механизма физической смерти.

Данный ритуал не предусматривал возможность возвращения ушедшего, так как был слишком велик и тяжел ужас, «вытолкнувший» человека за пределы физической жизни, поэтому ритуал аннулировался вместе с умершим. В этих условиях внезапного обрыва (в прямом и переносном смысле) и возникало явление более отрицательное, нежели просто смерть, возникало явление, которое можно обозначить как «постсмерть», то есть смерть, полностью лишенная культуры выражения, формы, глобальное, онтологическое небытие, тотально отвергающее и стирающее все, любую метафизику и оставляющее вместо нее зияющую пустоту. То есть умерший становился, по выражению О. Седаковой, «радикально тленным», его отныне не было нигде, ни в чем и ни в ком, его не было вообще никогда. Постсмерть ретроспективно стирала все прожитое до момента рождения, то есть человек в состоянии постсмерти был более мертв, чем просто в смерти. В силу этого возникавшие в память об исчезнувших мемориалы (как, например, в Бухенвальде, где мемориалом исчезнувшим является крематорий) дополнительно закрепляли и утверждали постсмерть, являя собой, в терминологии Ж. Лакана, «показ отсутствия» и радикальную противоположность традиционным формам умирания.

Стоит напомнить, что одним из ключевых отличий человека от животного считается осознание человеком своей смертности. Это осознание сопровождается незнанием того, что такое смерть, и это незнание, по мнению М. Рапапорта, является «наиболее очевидной характеристикой смерти». Однако в лагере узник обретал это знание, и это знание было наиболее очевидным из всех категорий, в которых существовал узник. Кроме того, обычная смерть опознается как смерть в рамках религиозных и мифологических категорий через прямое или косвенное перенесение прижизненных реалий в небытие. То есть смерть опознается как иная, но все равно жизнь, существенной категорией которой является «иконографический образ» жизни – статика вечности, отсутствие перспективы и теней, встреча с ушедшими. Однако в лагере ни незнание смерти, ни ее опознавание в узнаваемых категориях становились невозможны. Обычная смерть утрачивала свою незнаемость, одну из своих самых очевидных характеристик, и схема опознавания утрачивала возможность, так как опознать ее в очевидных и осязаемых категориях лагеря, перенесенных за пределы жизни, было немыслимо, а долагерные жизненные реалии становились в условиях лагеря призрачными и неочевидными, что также переводило обычную смерть в категорию постсмерти.

Признание смерти реальностью является аксиоматичным. Основное свойство реальности, в том числе и метафизической, – это способность к росту, трансценденция себя к чему-то/кому-то, способному вызвать этот рост. Для европейской цивилизации это всегда была личность Христа, трансценденция к которой, по словам апостола Павла, давала возможность получать «приращение для созидания самого себя в любви» (Еф. 4: 16). «Обычная» смерть человека обретала реальность (и вместе с тем свойство уничтожимости) путем трансценденции к Воскресению Христа, «смертью смерть поправшего». В секуляризованном западноевропейском обществе место выветрившейся к началу Второй мировой войны потусторонней идеи Воскресения заняли посюсторонние «вечные ценности»: произведения искусства и литературы, семейные воспоминания, фото и другие паттерны памяти, которые обретали особое значение и сугубую ценность именно после смерти человека.

В свою очередь, эти паттерны маркировали пространства невосполнимости, эти паттерны придавали смерти трагическую мемориальность и экзистенцию, через них она обретала способность к «росту», то есть обретению новых форм, с помощью которых врастала в повседневность. Однако «постсмерть», лишенная в условиях лагеря указанных паттернов, а следовательно, и точек трансценденции, утрачивала возможность к росту, становилась «мертвым, которое мертво», мертвым, главным свойством которого становится то, что после него не воскресают ни прямо, ни косвенно, мертвым, не атрибутируемым в привычных категориях и оттого неуловимым и не репрезентируемым в своей целостности.

Подводя итоги, следует подчеркнуть, что масштаб планомерных массовых убийств, которые являлись частью государственной политики нацистов, свидетельствует о том, что впервые в истории смерть как тотальное небытие была включена нацистским государством в свою систему жизнеобеспечения. Нацистское государство овладело смертью, превратило ее в одну из важнейших организационных структур государства. Именно «овладение смертью» ознаменовало достижение нацистским государством своего абсолюта, смерть стала одной из форм самореализации государства. Таким образом, смерть узника не являлась метафизическим и непостижимым событием, а всего лишь означала завершение процесса огосударствления человека. Кроме того, смерть, изгонявшаяся ранее из жизни через ряд эскапистских стратегий, смерть прирученная, изнеженная и эстетизированная в модерне, изолированная от общества, превращенная в субъективную частность, лишенная прав, масштабно, «законно» возвращалась в обиход, становилась сильнее жизни, не отменялась ни традицией, ни культурой, ни моралью, становилась очевидной нормой, которую проводили в жизнь люди, не боявшиеся взять на себя ответственность за гибель миллионов.

Освобождение без свободы

Концентрационный мир перестал существовать в конце 1944 – начале 1945 года. Бытует устойчивый стереотип, что выжившие узники концлагерей ощутили себя необыкновенно счастливыми людьми, испытали чувство непередаваемой радости от обретенной свободы и прекращения страданий. То есть воспринимали произошедшее так, как должен его воспринимать всякий человек, выходящий на свободу из камеры пыток. Однако этот стереотип опять же зиждется на тождестве, о котором уже говорилось выше. На отождествлении тюрьмы и лагеря. Но, как можно было уже убедиться, это отождествление является фундаментальной ошибкой, уводящей наблюдателя от понимания феномена Концентрационного мира. Как заключение в лагерь и пребывание в нем не было заключением в тюрьму и пребыванием в ней, так и освобождение из концентрационных лагерей переживалось совершенно иначе, нежели выход из тюрьмы.

Начиная с 1945 года из нацистских лагерей несколько недель подряд освобождали почти 65 тысяч человек ежедневно. «Мужчины, женщины, осиротевшие дети катились по Европе, словно приливная волна. Беженцы шли куда-то и никуда одновременно»[685]685
  Дэниэл М. Коуэн. Я выжил в Холокосте. М., 2016. С. 68.


[Закрыть]. Это были те, кто был в состоянии передвигаться. Остальные были так физически и психологически подавлены и надломлены, что часто почти никак не реагировали на освободителей. Так, вошедшие в Освенцим советские военнослужащие вспоминали, что «когда открывался барак и туда входил какой-то советский солдат-освободитель, они (узники. – Б.Я.) на это вяло реагировали. Им было абсолютно все равно, кто зашел. Потому что они ничего хорошо ни от кого не ждали. Это были люди, которые полностью потеряли свое «Я». Это трудно представить, в каком психологическом состоянии находились люди, полностью подлежащие уничтожению. Поэтому, появись там американский солдат, советский солдат, узник мог только вяло на него поднять глаза – и не более того»[686]686
  Левинский Д. Мы из сорок первого. URL: http://iknigi.net/avtor-dmitriy-levinskiy/86477-my-iz-sorok-pervogo-vospominaniya-dmitriy-levinskiy/read/page-1.html.


[Закрыть]. Однако когда происходило восстановление (или же если узник был в состоянии реагировать на произошедшее), ощущение освобождения все равно не наступало.

Свидетельства значительной части выживших показывают, что они выходили на свободу, но не обретали свободы, мучители исчезли, но страдания остались и это их терзало, так как они не понимали, что нужно сделать, чтобы ощущение освобождения возникло и страдания прекратились. «Мы вышли из лагеря обнаженные, опустошенные, измученные, дезориентированные – и минуло много времени, пока мы снова мало-мальски научились говорить на повседневном языке свободы», – писал Ж. Амери[687]687
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 47.


[Закрыть]. «Когда в Берген-Бельзен пришли освободители и с английского танка на всех языках кричали нам: «Вы свободны!» – я только рукой махнула. Ничего внутри не осталось. Те, кто поступил в лагерь недавно, след английского танка целовали! А я – условно живая. Никаких реакций. Коменданту Крамеру поручили грузить мертвые тела на машины, а у меня даже не было сил подойти и сказать ему, что я о нем думаю»[688]688
  Гулей А. В лагере меня из человека превратили в чучело номер 61369 – вот кем я была. URL: http://fakty.ua/212161-uznica-osvencima-anastasii-gulej-v-lagere-menya-iz-cheloveka-prevratili-v-chuchelo-nomer-61369–vot-kem-ya-tam-byla.


[Закрыть], – вспоминала А. Гулей. Потрясение от пережитого было настолько велико, а перенесенные страдания настолько чудовищны, что радость от освобождения казалась неуместной. Один из выживших узников Дахау вспоминал: «…видел, как люди пели и плясали от радости, и мне казалось, что они обезумели. Я смотрел на себя и не мог понять, кто я такой»[689]689
  Цит. по: Вахсман Н. КЛ. История нацистских концлагерей. М., 2017. С. 562.


[Закрыть].

Негативные ощущения усиливало настороженное отношение местных жителей, которые ждали от узников мести, разгула ненависти, опасности болезней и не торопились сострадать. Освободители чаще всего не понимали, что́ в реальности пережили узники, и поэтому испытывали по отношению к ним чувство удивления, брезгливости, жалости, но не сострадания и уж тем более не стремились понять их. «Британские солдаты ожидали (в лагере. – Б.Я.), что их встретят радостные, восторженные люди. Они ожидали улыбок и грома аплодисментов. Чего они совсем не ожидали, так это встретить прием, состоящий из жалоб, вздохов и хрипов, прием людей, которые плачут, мешая в одно радость спасения и глубочайшую скорбь о потерянных мужьях, детях, братьях и сестрах, дядях и тетях, кузенах и кузинах, друзьях, соседях… о тех многих, очень многих, кто не дожил до освобождения. На каких-то солдатских лицах видно сочувствие, на других – недоверие, на очень многих – омерзение»[690]690
  Итурбе А. Хранительница книг из Аушвица. М., 2020. С. 602.


[Закрыть]. По словам посетившего Бухенвальд одного американского конгрессмена, узники напоминали ему не замечающих окружающего человекообразных обезьян[691]691
  Итурбе А. Хранительница книг из Аушвица. М., 2020. С. 566.


[Закрыть]. Солдаты и офицеры освободивших лагеря армий откровенно возмущались беспорядком, царившим в бараках, и драками узников за еду. Ощущение, что ничего кардинально не изменилось, усиливалось у выживших тем, что заключенные продолжали по разным причинам массово погибать и после освобождения. Так, в освобожденном от нацистов лагере Дахау в течение нескольких месяцев умерло еще 2000 человек, а в освобожденном Берген-Бельзене за шесть недель умерло 17 тысяч узников[692]692
  Франкл В. Воспоминания. М., 2018. С. 128.


[Закрыть].

Многие узники не торопились никуда идти, поскольку лагерь уничтожил всю прежнюю жизнь и было просто некуда возвращаться. Другие, даже при условии, что сохранились их дома, не были уверены, что их ждут, так как родных и близких (особенно это касалось евреев) чаще всего уже не существовало. «Едва надежда на возвращение перестала казаться безумием, – писал П. Леви, – подступила глубоко запрятанная боль, которую прежде удерживали за гранью сознания другие, более настоятельные боли. Это была боль изгнания, утраты родного дома и близких друзей, одиночества, потерянной молодости; боль при мысли о множестве трупов вокруг»[693]693
  Леви П. Передышка. М., 2011. С. 17.


[Закрыть]. Ж. Цикович вспоминала: «Мы услышали из громкоговорителя голос одного из наших охранников: «Сегодня объявлено об окончании войны. Вы все свободны. Можете идти куда хотите и делать что хотите…» Многих из нас это, что называется, выбило из колеи… Нам сказали, что мы можем идти куда хотим, и я, например, подумала – а куда я хочу идти? Куда я могу пойти? Может, туда, откуда меня увезли? Еврейские дома, которые мы оставили… Все, что было у моих родителей, уже растащили, как и вещи других… Хочу ли я туда возвращаться? Кто пожелает жить там, где все стояли и смотрели, когда с евреями происходила такая страшная беда, кто захочет туда возвращаться? И где в мире есть для меня место?.. Как я могла быть счастлива тем, что стала свободна? Мне восемнадцать лет, и кто я? Я никто… Это было очень болезненно осознать. Почему болезненно? Потому что за минуту до того, как я поняла, что свободна и могу делать все, что хочу, меня в мире ничего не интересовало, кроме того, как бы раздобыть кусок хлеба. Семьдесят лет я не могу забыть это чувство»[694]694
  Цит. по: Рис Л. Холокост. Новая история. М., 2018. С. 446.


[Закрыть]. Пережитое навсегда отделило выживших от остального мира, и они сами это понимали, становясь чужими самим себе.

У узников из СССР была еще одна проблема – перспектива опять оказаться в лагере, только советском. «Сенька Клевшин – он тихий, бедолага… в плен попал, бежал три раза, излавливали, сунули в Бухенвальд. В Бухенвальде чудом смерть обминул, теперь отбывает срок тихо», – писал А. Солженицын[695]695
  Солженицын А. Один день Ивана Денисовича. М., 1961. С. 46.


[Закрыть]. Узница Освенцима и Равенсбрюка О. Коссаковская вспоминала, что, вернувшись на родину, во Львов, поступила на филфак университета и в консерваторию, но через год была арестована, обвинена в пособничестве фашистам («Спрашивали, почему меня немцы не расстреляли, как я осталась жива?») и получила десять лет лагерей[696]696
  Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах. М., 2016. С. 364–365.


[Закрыть]. Даже если бывший советский узник не попадал в лагерь на родине, то на нем все равно годами лежала печать неблагонадежности. «Те, кому посчастливилось вернуться домой, потупив взор, с неуверенностью, а то и со страхом, писали в анкетах о том, что находились в концлагере, – вспоминал Д. Левинский. – Если брали на работу, что имело место не всегда, то анкета подшивалась в дело, а ты никогда и нигде не упоминал об этом. Многие не раз слышали обидные слова: «Наверняка – ты шпион. Не может быть, чтобы тебя не завербовали!» – так смотрела на каждого бдительная служба безопасности страны»[697]697
  Левинский Д. Мы из сорок первого. Воспоминания. URL: http://iknigi.net/avtor-dmitriy-levinskiy/86477-my-iz-sorok-pervogo-vospominaniya-dmitriy-levinskiy/read/page-18.html.


[Закрыть].

Н. Богославец, вернувшись из лагеря, будучи студентом Харьковского института культуры, подал заявление о вступлении в партию. На собрании, где его принимали, когда он рассказал о том, что был в лагере, один из активистов возразил: «Он в Германии был, в концлагере, а мы его в партию». «Я крутанулся и как грюкнул дверьми. И больше я поступать в партию желания не имел»[698]698
  Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах. М., 2016. С. 368.


[Закрыть]. В связи с этим в СССР трагедия нацистских концентрационных лагерей не оказала серьезного влияния на общественное сознание, поскольку она никогда не становилась предметом подробного изучения, публичного обсуждения и социального осмысления. Поэтому эта трагедия осталась частной трагедией бывших узников и одним из многих сюжетов общей картины, рисующей нечеловеческий облик нацизма.

Была и еще одна проблема – тотальная деаксиологизация жизни. Концентрационный мир разрушил или кардинальным образом деформировал в узниках всю предыдущую базовую систему ценностей и дал знание о новых, бесчеловечных формах не столько жизни, сколько пребывания в смерти. И это знание уже невозможно было себе запретить, от него невозможно было отказаться. Таким образом, узник оказывался во власти неотменимого присутствия лагеря в своей жизни, когда именно через призму пережитого воспринималась вся окружающая действительность. Лагерь из объекта восприятия становился средством восприятия постлагерной действительности, посредником между человеком и реальностью. «По крайней мере, раз в неделю мне снится, что я опять в Собиборе, – вспоминал узник Собибора Т. Блатт. – Я все еще узник. Я боюсь, что я предам родителей, брата, друзей, если буду вести себя так, как будто Собибора вообще не было»[699]699
  Рашке Р. Побег из Собибора. М., 2010. С. 232.


[Закрыть]. «Я с этим (лагерным опытом. – Б.Я.) живу каждый день, – свидетельствовал узник Освенцима И. Бэкон. – До сих пор удивляюсь при виде пышных похорон, думая, зачем устраивать такой балаган всего из-за одного покойника, а приходя в театр, первым делом подсчитываю, сколько золотых зубов и мешков волос можно было бы собрать с людей, которые сидят вокруг. От Холокоста нельзя отвыкнуть, а марш смерти – выбросить из головы, сколько бы лет ни прошло»[700]700
  Дитя Холокоста. URL: https://jewish.ru/ru/people/society/191571/.


[Закрыть]. «После освобождения, – вспоминала узница Освенцима Р. Керстинг, – я не хотела видеть людей – только животных»[701]701
  Цит. по: Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 467.


[Закрыть].

Не менее серьезной проблемой оказывалось то, что трагический опыт пребывания в концентрационном лагере также полностью трансформировал или разрушал опыт долагерной жизни, которая начинала казаться чужой, вымышленной, ирреальной и требовала переоценки, так как следствием именно этой жизни стало заключение в лагерь. Так, Э. Визель в неопубликованной рукописи «Ночи» считал, что в том, что случилось, виноваты довоенные «неисправимые оптимисты», не желавшие думать о грядущей гибели. Тем самым они «помогли нации, запланировавшей геноцид, подготовить психологический фон для грядущей катастрофы. По сути, профессиональные оптимисты хотели облегчить настоящее, но тем самым они хоронили будущее. Почти наверняка, если бы мы знали хотя бы крупицу правды, мы бы сломали меч судьбы. Мы бы сожгли алтарь убийц. Мы бы бежали и спрятались в горах, у фермеров»[702]702
  Цит. по: Розенбаум Р. Тайна Эли Визеля. URL: https://lechaim.ru/events/tajna-eli-vizelya/.


[Закрыть].

То есть узники лишались опоры в собственной истории, и единственно достоверным, по-настоящему пережитым опытом становились годы или месяцы, проведенные за колючей проволокой. «Настоящее время» лагеря не становилось «прошедшим временем», невзирая на то что сам Концентрационный мир ушел в прошлое. Неудивительно, что, по точному замечанию А. Кемпинского, «бывшим узникам труднее было адаптироваться к постлагерной жизни, чем к лагерю… Много было неисполнившихся надежд и обманутых ожиданий. Многие годы недооценивались страдания и героизм этих людей. Дела повседневной жизни на свободе казались им пустяковыми по сравнению с тем, через что они прошли в лагере. Формы человеческого общежития поражали их лицемерием и мелочностью»[703]703
  Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия. М. – СПб., 1998. С. 151.


[Закрыть].

Главной движущей силой в лагере, единственным стимулом к преодолению насилия, голода, болезней для большинства узников было желание выжить. Теперь этого стимула не стало, в то время как лагерь не просто остался в сознании и памяти – он продолжал занимать их целиком. В результате самоубийство становилось логическим следствием создавшегося положения, единственной возможностью окончательного освобождения. Именно поэтому значительная часть узников, вышедших на свободу, так или иначе вставала перед перспективой покончить с собой. «После того, что я пережил в лагере, никаких общечеловеческих ценностей у меня не осталось. Мне казалось, ничего не имеет значения. Все бессмысленно… Это меня страшно мучило. Я был на грани самоубийства»[704]704
  Цит. по: Рис Л. Холокост. Новая история. М., 2018. С. 175.


[Закрыть], – свидетельствовал М. Брожек. А. Нусбехер, узница лагерей Освенцим, Плашуве, Таухе и автор книги «Почему я была приговорена к жизни?», после освобождения трижды пыталась покончить с собой[705]705
  Nussbächer A. Ich bin zum Leben verurteilt. URL: https://www.fr.de/politik/ich-leben-verurteilt-10987053.html. Книга воспоминаний А. Нусбехер вышла сравнительно недавно, в 2012 году. См.: Warum wurde ich zum Leben verurteilt? Erinnerungen / Anna Nussbächer. Übersetzung aus dem Ungarischen, Géza Deréky. Frankfurt A/M: Public Book Media Verlag, 2012.


[Закрыть]. Некоторые, как уже говорилось выше, доводили этот замысел до конца.

Ко всему этому добавлялось могущее показаться парадоксальным чувство собственной вины заключенных. «Я жив, следовательно, виновен»[706]706
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 68.


[Закрыть], – писал Э. Визель, и эта мысль встречается у очень многих узников, переживших заключение в лагерях и оставивших воспоминания. «После войны меня часто спрашивали: как получилось, что ты остался жить? – вспоминал бывший узник Освенцима И. Абкович. – И мне был очень неприятен этот вопрос. Что же, получается, они думают, что я служил немцам?»[707]707
  Абкович Иосиф о концлагере Освенцим-Биркенау. URL: https://teatr.audio/abkovich-iosif-o-konclagere-osvencim-birkenau.


[Закрыть] «Мое существование в этом мире – результат чьей-то недоработки, случайность, которая постоянно нуждается в оправдании и которой никаких действительных оправданий не может быть»[708]708
  Кертес И. Холокост как культура. URL: http://pergam-club.ru/book/6045.


[Закрыть], – констатировал заключенный Освенцима И. Кертес.

Факт выживания становится неразрешимой этической проблемой, так как вся логика жизни в лагерях доказывала, что нельзя дожить до освобождения, не поступившись хоть какими-то принципами. Невиновными можно считать только погибших, только факт казни может быть доказательством того, что казненный действительно был врагом нацизма. Смерти других оказывались необходимым условием выживания: лишь поскольку умирали другие, живой узник мог осознавать себя живым. Не случайно Т. Адорно всерьез задавался вопросом, можно ли позволить жить дальше тем, кто выжил: «Можно ли после Освенцима жить дальше? Можно ли действительно позволить это тем, кто случайно избежал смерти, но по справедливости должен стать одним из тех, убитых. В жизни такого человека востребован холод и равнодушие… в противном случае Освенцим был бы невозможен, в этом и состоит явная вина тех, кого пощадили»[709]709
  Адорно Т. Негативная диалектика. М., 2014. С. 449.


[Закрыть]. Ощущение узниками своей вины естественным образом ставило под этический вопрос не только их свидетельства (ведь выживший, который почти всегда говорит от имени других, говорит в этой ситуации от имени тех, вместо кого он выжил), но и их право судить палачей. Когда виновны все, то возникает пространство impotentia juicandi, в котором право судить не принадлежит никому.