Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Таким образом, М. Хайдеггер выбил почву из-под ног у значительного количества интеллектуалов или людей, встроенных в интеллектуальную жизнь. И то, что являлось до войны предметом дискуссии, стало в Концентрационном мире вопросом жизни и смерти, вывело на первый план именно случайные «события», от которых теперь человек зависел целиком и полностью. Вернее, он и был этими событиями, комплексом случайностей, в рамках которых сама личность человека также всего лишь «случалась», а не была. «Ты мог быть в лагере голодным, быть усталым, быть больным, – писал Ж. Амери, – но говорить, что ты есть вообще, было бессмыслицей. А уж бытие вообще превращалось в безотносительное и потому пустое понятие… Нигде в мире у реальности не было такой реальной силы, как в лагере, нигде больше она не была настолько реальностью»[631]631
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 45–46.


[Закрыть].

То есть именно Концентрационный мир стал местом, где деформация метафизики достигла своего апогея, где сложилась организованная система разрушения внутреннего мира человека через обессмысливание существования. Сила абсолютной власти в концлагерях, по замечанию В. Софски, проявилась «целиком в своей способности преобразить и разрушить humana conditio (человеческую суть)», сломав «универсальные структуры, в пределах которых действует человек: его ориентиры среди вещей и во внешнем мире, его отношения с другими людьми и с самим собой»[632]632
  Sofsky W. The Order of Terror: The Concentration Camp. Translated by W. Templer. Princeton University Press, 1997. Р. 102.


[Закрыть]. Вход в лагерь означал переход в мир, лежащий вне цивилизации и человечества, мир тотальной бессмыслицы, непостижимой для рационального сознания большинства оказавшихся в лагерях. И только религиозная вера могла извлечь смысл из этой бессмыслицы и если не спасти от смерти, то придать смерти значение и осмыслить ее.

Финал

Смерть была нервом нацистских концлагерей, началом и концом Концентрационного мира, занимая в феноменологии этого явления самое значительное место. Начать следует с того, что массовые убийства заключенных в лагерях не имели характера правового процесса, это не была «смертная казнь» в общепринятом смысле, так как в абсолютном большинстве случаев она никак не оформлялась юридически. Поскольку вопрос об обусловленности, причинности убийства не ставился, казни не воспринимались как наказание ни палачами, ни жертвами.

В лучшем случае казни совершались публично «в назидание» остальным, что означает, что смерть обреченного (термин «приговоренный» здесь не может быть применен, так как приговора, как правило, не было) не имела для самого обреченного никакого значения, никак не оправдывала его конец, а, напротив, обессмысливала его. Хотя бы потому, что в назидание, как правило, мог быть казнен кто угодно (очень часто казнили некое конкретное число людей, личность и проступки которых не имели никакого значения), что означает, что смерть конкретного человека, которого вели к виселице или ставили на расстрел, была «смертью вообще», общим случаем, получившим частное применение. Таким образом, отдельного человека в лагере уводили от собственной, личной смерти к безличной смертности, он умирал «общей», обобществленной смертью, исключавшей любое осмысление происходящего и произошедшего как самим обреченным на смерть, так и сторонними наблюдателями. То есть он умирал чисто биологической смертью, которая обычно именуется «издыханием».

Бывший комендант одного из филиалов концлагеря Дахау Иоганн Айхельсдорфер среди убитых узников. 1945 г.

Восприятие индивидуумом факта умирания «общей смертью» приводило к принципиально новому осознанию себя. Весь человеческий опыт показывает, что «общей смерти», «смерти вообще» не существует, она всегда адресна, индивидуальна, причем этот адрес никогда не совпадает с твоим, он всегда чей-то еще. Легко представить чужую смерть, но свою представить невозможно. Л. Толстой очень точно показал это состояние «непредставимости» в «Смерти Ивана Ильича». «Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии. В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого. Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветтера: Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня! Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери? Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание. И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, – мне это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно. Так чувствовалось ему»[633]633
  Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича. М., 1967. С. 67.


[Закрыть].

Вера, часто неосознанная, на уровне смутных ощущений, в личное бессмертие живет в каждом человеке, что было зафиксировано как христианской традицией, так и психоанализом. При этом важно понимать, что эта вера проистекает не столько из инстинктивного стремления уцепиться за жизнь, сколько из указанной выше онтологической непредставимости смерти для живого человека. Однако в концентрационном лагере человек, лишенный имени, привычного тела, любой личной вещи, сознавал, что приведенный выше силлогизм имеет прямое отношение именно к нему. Вера в неизбежную «общую смерть» оставалась единственной верой из тех вер, которые человек имел до лагеря, очевидность этой смерти подавляла естественную непредставимость своей кончины. Все знали, что их индивидуальная жизнь просто в какой-то момент переработается в «общую смерть». При этом масштаб «общей смерти» и ее непреложность лишали человека возможности сделать смерть из общей своей, частной, путем, к примеру, гибели за кого-то, так как эта гибель, по М. Хайдеггеру, «с другого ни в малейшей степени не снимала его смерть»[634]634
  Хайдеггер М. Бытие и время // Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М., 1993. С. 240.


[Закрыть], что ощущалось в условиях лагеря очень остро.

Чем больше было смертей, тем больше смерть как таковая формализовывалась, в том числе и в формах и способах уничтожения людей. Вместо расстрелов, приводящих к «убийствам» и «гибели» жертв, то есть смерти, аналогичной гибели на фронте, в бою («Расстрел считался в Освенциме смертью почетной»[635]635
  Бойко В. После казни. URL: http://litresp.ru/chitat/ru/Б/bojko-vadim-yakovlevich/posle-kazni/5.


[Закрыть]), стали применяться газовые камеры (возник даже технический термин «газация», употреблявшийся и узниками), костры, дубинки, кирки, ломы, лопаты. Заключенных травили, забивали насмерть ногами и кулаками, топили в корытах умывальников, сжигали полуживых, закапывали живыми в землю.

То есть администрация лагерей для уничтожения заключенных использовала способы, применяемые к животным, насекомым-вредителям (характерно, что «Циклон Б», пестицид и инсектицид, которым травили людей в газовых камерах, в Освенциме использовался и по первоначальному назначению как дезинфицирующее средство против вшей) или вообще неживым объектам – дровам и мусору. По свидетельству одного из узников, «немцы запрещают произносить слово «смерть» и слово «жертва», потому что это не тела, а просто деревянные чурбаны, ничего не значащие вещи, дерьмо, мусор»[636]636
  Ланцман К. Шоа. М., 2016. С. 24–25.


[Закрыть]. Таким образом, именно через смерть в лагере снималось коренное различие между человеком и любым другим живым организмом и даже предметом, то есть бытие опредмечивалось, люди трансформировались в объекты.

В традиционных категориях только человек имеет привилегию умереть, остальное живое просто околевает, кончается, а для предметов, исчисляемых штуками, вообще не существует нарратива, оформляющего конец. Их просто выбрасывают, обозначая этим окончание срока их службы, пребывания в пространстве человеческого бытия. Узник элиминировался, происходило именно окончание того, что когда-то называлось человеком, свершался финал биологического или даже уже материального существования. Человек (или то, что от него оставалось) выбрасывался из бытия как мусор, прекращал пребывание в бытии, переставал существовать не только для себя, но и для лагеря и всех, кто в нем. Таким образом, главной задачей системы Концентрационного мира было уничтожать людей не по какой-то (любой) причине, а просто для того, чтобы их не было.

Традиционно, особенно в языческих культах, что, безусловно, знали нацисты, воссоздававшие многие языческие ритуалы, а затем и в христианской культуре, способ смерти подчеркивал, маркировал статус обреченного на смерть. Христа распяли, то есть применили к нему казнь, которая применялась только к рабам, апостолу Павлу отсекли голову, поскольку он был римский гражданин и распинать его было нельзя, киевского князя Игоря древляне казнили, привязав к двум согнутым деревьям, как вора, и т. д. В нацистской Германии исключительно пышные похороны «арийцев» противопоставлялись удушению в газовых камерах и сожжению в печах «недочеловеков», то есть эти формы смерти были взаимосвязаны и не могли существовать друг без друга.

Форма и способ умерщвления человека в лагере маркировали его как «ничто», деперсонизировали его, превращая смерть человека в дематериализацию биологического объекта, стирание тени на стекле, что отражалось и в терминологии. Надзирательница концлагеря Бельзен перед военным судом свидетельствовала, что в ее распоряжении было шестнадцать «штук» заключенных[637]637
  Клемперер В. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. URL: https://royallib.com/read/klemperer_viktor/LTI_yazik_tretego_reyha_zapisnaya_knigka_filologa.html#1187840.


[Закрыть]. «Немцы их (узников Сырецкого лагеря. – Б.Я.) вообще не принимали всерьез за людей и на утреннем построении докладывали: – Триста двадцать пять «фигурен» построены! «Фигурен» – это значило фигур, теней, чего-то такого, что за человека считать нельзя»[638]638
  Кузнецов А. Бабий Яр. Роман-документ. М., 2015. С. 418.


[Закрыть]. Существовали характерные прозвища заключенных: «кретины» (Дахау), «верблюды» (Майданек и Нойенгамм), «отбросы» (Равенсбрюк)[639]639
  Аристов С.А. Повседневная жизнь нацистских концентрационных лагерей. М., 2017. С. 163.


[Закрыть]. В результате массовая гибель людей из чрезвычайного происшествия стала, по выражению Л. Макаровой, «постоянным атрибутом реальности»[640]640
  Макарова Л. Смерть в мировоззрении национал-социализма // Смерть, как феномен культуры. Межвузовский сборник научных трудов. Сыктывкар, 1994. С. 145.


[Закрыть], неотъемлемой частью системы национал-социализма, так же как постоянным атрибутом реальности является гибель насекомых, поломка вещей или увядание травы, на которые никто почти не обращает внимания.

Система концлагерей была выстроена так, что смерть, которая обычно представляется как некое мгновение перехода из временной жизни в вечную, как отрицание жизни, оказалась внесена непосредственно в жизнь и существовала в ней продолжительное время. Это суждение может показаться очевидным, так как еще святой Бернар говорил: «Смерть набрасывается на жизнь, и жизнь включает в себя смерть, поглощая ее»[641]641
  Цит. по: Янкелевич В. Смерть. М., 1999. С. 188.


[Закрыть], а сегодня то, что в терминологии С. Чебанова называется «парциальной смертью» (то есть смертью, которая в тех или иных формах сопровождает человека с рождения в виде отшелушивания кожи, выпадения волос и пр.), является общим местом. Однако для Концентрационного мира смерть, внесенная в жизнь, была совершенно особым феноменом хотя бы потому, что это присутствие постоянно ощущалось. Человека, которого раньше убивали (или он умирал) один раз в конце жизни, теперь убивали на протяжении жизни, вернее, того, что ею считалось в лагере. Возникало ощущение, что смерть не когда-то придет, и, как всегда, внезапно, – она давно пришла и присутствует при каждом моменте бытия. В результате жизнь и смерть становились неразличимы и наразделимы между собой, происходила диффузия смерти в жизнь, и, по точному выражению Х. Арендт, «смерть теряла признак конца жизни»[642]642
  Арендт Х. Очевидно, здесь Арендт применяет к концлагерям размышления Хайдеггера о жизни как о постоянном умирании, «бытии-к-смерти». См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997.


[Закрыть].

В этой ситуации человек переставал понимать, жив он или мертв и если жив, то можно ли назвать жизнью то, что если не хуже, то точно не лучше смерти. Один из тех солдат, что освобождали Освенцим, вспоминал: «Мы зашли в один барак после крематория. Там я видел пепел, на входе – вещи и одежду… И вот когда я зашел в барак, я еще подумал: «Живой пепел». Не передать это ощущение – вроде живой человек, а вроде – нет»[643]643
  История солдата – освободителя Освенцима. URL: https://pikabu.ru/story/neizvestnyiy_osventsim_o_chem_uzniki_lagerya_smerti_molchali_70_let_399599.


[Закрыть]. Эта ситуация кардинально противоречила основному положению всех человеческих культур, согласно которому смерть не заключена изначально в природе вещей, а приходит в мир в результате некоей катастрофы. В результате возникает парадокс, отсылающий нас к уже высказанному выше положению об ощущении человеком собственного бессмертия, – смерти нельзя избежать, но она противоестественна, ее не должно быть. На этом парадоксе строится все сопротивление человека смерти, конфликт человека со смертью является основной витальной силой.

Однако в лагере этот конфликт оказывался «улажен» так, как описано выше, в результате чего жизнь утрачивала значение и ценность, тотально проигрывая смерти. Все в лагере показывало узнику, что он скорее мертв, чем жив и из жизни попал в царство смерти. Э. Эгер вспоминает, как, только что прибыв в Освенцим, привела в бешенство заключенную-«старожила», «напомнив ей об обычной жизни»[644]644
  Эгер Э.Е. Выбор. О свободе и внутренней силе человека. М., 2020. С. 58.


[Закрыть]. На это же обращает внимание и П. Леви, указывая, что «старожилы» ненавидели вновь прибывших, поскольку от них «пахло волей»[645]645
  Леви П. Канувшие и спасенные. М., 2010. С. 31.


[Закрыть]. Очевидно, не столько волей, сколько именно жизнью. Параллели к такого рода форме отношений можно найти в еще в глубокой древности, как, например, в сюжетах на ковре V века до нашей эры из Пазырыкского кургана, где обитательница загробного мира зажимает нос, видя только что умершего, потому что от него «воняет жизнью» (это реконструировал для фольклора В. Пропп)[646]646
  Клейн Л.С. Первый век. Сокровища сарматских курганов. СПб., 2016. С. 51.


[Закрыть]. Не случайно администрация лагерей старалась до определенного времени не допускать контакты между «старыми» заключенными и только что доставленными. «Никто из старожилов не имел права подойти к новоприбывшим, – вспоминала А. Никифорова. – Они окружены и загорожены полицией»[647]647
  Никифорова А. Это не должно повториться. СПб. – М., 2017. С. 44.


[Закрыть]. «Новеньких пустили к остальным заключенным лишь после того, как их догола раздели, обрили и продезинфицировали», – отмечает Х. Макадэм[648]648
  Хэзер Макадэм. Из было 999 в первом поезде в Аушвиц. М., 2022. С. 149.


[Закрыть].

Важно понимать, что большинство людей, прибывавших в концентрационные лагеря, особенно евреи, еще до лагеря пережили «гражданскую смерть» (хотя сами далеко не всегда это осознавали), которая в значительной степени была указанием на неизбежность их физической гибели в будущем. Декрет от 27 февраля 1933 года, вышедший через день после пожара Рейхстага, приостанавливал гражданские свободы в целом, а «Нюрнбергские законы» («Закон об охране немецкой крови и чести» и «Закон об охране наследственного здоровья немецкого народа») 1935 года ликвидировали дополнительно гражданские права евреев[649]649
  Подробнее см.: Нюрнбергский процесс. Сборник материалов в 8-ми томах. Т. 5. М., 1991. С. 636–639.


[Закрыть], и все евреи не только Рейха, но и захваченных территорий пережили еще до войны и в первые месяцы войны ряд различных кампаний по десоциализации, которые в точности предвосхищали их будущее бытие в Концентрационном мире.

Среди этих кампаний – необходимость носить желтые звезды, которые были аналогом татуированного номера в лагере, запрет посещать определенные места (запреты на свободное передвижение в пределах лагеря), погромы и спонтанные унижения (насилие в лагере), переселение в гетто (лагерная селекция). Таким образом, не только власть морально освобождала себя от колебаний по поводу грядущего физического уничтожения евреев и других «неграждан», а за ними и остальных, но и сами лишенные прав должны были понимать (и некоторые, очевидно, понимали), что отправка в концлагерь и физическое уничтожение после того, что произошло, – это только малозначащая формальность. То есть «вступление в смерть» для многих начиналось задолго до попадания в лагерь.

Парадоксально, но факт: большинство обреченных не чувствовало своей обреченности, настойчиво отгоняя мысль о неизбежности скорого конца, даже если эти обреченные были уже собраны в одном месте, например в гетто. И до гетто, и в гетто, и после гетто, уже в вагонах поездов, идущих в лагеря, придумывались сотни поводов к тому, чтобы обмануть себя. Э. Визель точно заметил, что «гетто управляли не немцы, не евреи, а иллюзии»[650]650
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 42.


[Закрыть]. «Мы добровольно выбрали слепоту, – писал П. Леви. – Поскольку жить хотелось, молодость брала свое и кровь в жилах была горяча, нам не оставалось ничего другого… мы «не замечали» или, отгоняя мысли об опасности, не воспринимали, а потому тут же забывали пугающую нас информацию»[651]651
  Леви П. Периодическая система. М., 2008. С. 77.


[Закрыть]. Витеслав Ледерер, бежавший из Аушвица в форме эсэсовца, «несколько раз тайно посещал Терезин. Там он встречался с членами еврейского совета старейшин и рассказал им о том, что их ожидает в Аушвице. Но они не верили ему, а только качали головами… столь недостоверными и нелепыми байками они решили 35 тысяч евреев не волновать»[652]652
  Полян П. Между Аушвицем и Бабьим Яром. Размышления и исследования о катастрофе. М., 2010. С. 226.


[Закрыть]. На данном примере можно наглядно видеть, как работает феномен, показанный еще Гегелем на примере поздней истории Рима и заключающийся в том, что осознание ситуации может запаздывать по отношению к ней. Это является причиной того, что человек (социум) ждет наступления событий, которые уже произошли, и поэтому неизбежно проигрывает обстоятельствам. То есть обреченные думали, что смерть может и не случиться, не верили, в то время как она уже произошла.

«Ретроспективное существование» (по выражению В. Франкла), то есть существование, когда все лучшее, все похожее на жизнь, осталось в прошлом, а будущего нет, лишь подчеркивало «пребывание в смерти». В результате одним из следствий системы концлагерей становится равнодушие и даже инстинктивное влечение к смерти, перекрывающее естественное желание жить. У тысяч людей развивалась психология сидящего в камере смертников узника, когда каждый день может стать последним и напряжение настолько невыносимо, что возникает стремление самостоятельно приблизить конец, каким бы он ни был, чтобы освободиться от страха.

Однако, как уже говорилось выше, апатия не позволяет приблизить этот конец искусственным путем: если «эта» смерть уже здесь и она такая, какую ее видят заключенные, то есть ли смысл приближать «ту». В результате этой парадоксальной ситуации человек оказывался постоянно находящимся между жизнью и смертью – он не имел сил и желания покончить с собой, но и не имел возможности жить. Возникала «привычка к смерти», неизвестная ранее новая, «третья», пограничная форма существования, формировавшая новый тип человека – обитателя Концентрационного мира, преддверия мира загробного, человека, которого, по точному замечанию Ж. Амери, больше интересовало не «что произойдет», а «как произойдет». То есть теперь боялись не смерти, а умирания и его форм[653]653
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. М., 2015. С. 40–42. Примечательно, что это же соображение беспокоило и коменданта Освенцима Р. Хёсса: увидев, как действует газовая камера, он «успокоился»: «Все мы будем избавлены от кровавых бань, да и жертвы до последнего момента будут испытывать щадящее обращение». Комендант Освенцима. Автобиографические записки Р. Гесса. URL: http://www.e-reading.club/chapter.php/1003046/11/Gess_Rudolf_-_Komendant_Osvencima._Avtobiograficheskie_zapiski_Rudolfa_Gessa.html.


[Закрыть] (примечательно, что администрацию лагерей, эсэсовцев и охранников, то есть тех, кто непосредственно планировал и осуществлял массовые казни, тоже беспокоили только способы осуществления убийств, но не сами убийства). Характерно замечание узницы Освенцима Д. Стернберг-Ньюман: «Я боялась смерти меньше, чем побоев»[654]654
  Цит. по: Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 256.


[Закрыть]. Апофеозом такого существования становились уже упоминавшиеся мусульмане, которых не интересовали даже формы умирания.

В обычной жизни смерть подводит итог жизни человека и определяет, кем он все-таки был, устанавливает смысл, «участвует в жизни»[655]655
  Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. М., 2018. С. 77.


[Закрыть], по выражению М. Мамардашвили. Ценность смерти в том, что она служит примером, завершает время и открывает вечность, понимаемую И. Кантом как «конец всех времен, когда на фоне непрерывного продолжения бытия человека этот срок (если рассматривать его как меру) представляет собой величину, совершенно не сопоставимую со временем, о которой, однако, мы не можем составить себе никакого понятия (иначе как только негативное)»[656]656
  Кант И. Конец всего сущего. М., 1980. С. 89.


[Закрыть]. Однако в Концентрационном мире времени не было, на что указывало прежде всего отсутствие срока заключения. Человек водворялся в лагерь навсегда, то есть время как категория заканчивалось, а «пребывание в смерти», подчеркнутое болью, насилием и унижениями, подчеркивало именно отрицательный, негативный характер вечно длящегося и никогда не завершающегося конца.

Масштаб смертей в Концентрационном мире был настолько подавляющ, что концентрационные лагеря можно назвать заводами по производству смерти. Впервые в истории возникли места, где смерть производилась и воспроизводилась сознательно, она и была целью («Имре и Алекс тихо признались себе, что единственной целью их здесь пребывания была смерть», – свидетельствовал Д. Коун[657]657
  Коуэн Д.М. Я выжил в Холокосте. М., 2016. С. 57.


[Закрыть]). В предыдущей истории человека смерть была следствием военных столкновений или закономерным концом человека в мирное время. Задачи любого боя были более масштабными, чем просто физическое уничтожение врага. Даже в случаях кровной мести целью была сначала реализация мести, а уже потом сама смерть кровника.

В концлагерях впервые люди выступили только в качестве сырья для смерти. З. Бауман отмечает, что в Освенциме «в качестве сырья выступали люди, а конечным изделием была смерть. Каждый день заводское начальство проставляло в своих табелях отчет о выполнении производственной нормы. Трубы, этот символ современной заводской системы, выбрасывали едкий дым от сжигаемой человеческой плоти. Прекрасно организованная железнодорожная сеть современной Европы доставляла новый вид сырья на эти заводы точно так же, как и другие грузы. Инженеры конструировали крематории, менеджеры разработали бюрократическую систему, которая функционировала необычайно эффективно»[658]658
  Бауман З. Актуальность Холокоста. М., 2013. С. 24.


[Закрыть]. То есть происходила отмена человека, и вместе с этим исчезал привычный образ смерти. Ее можно представить и понять в виде старухи с косой, скелета, то есть в антропоморфном виде, но представить ее в виде станка, механизма, устройства невозможно, она в этом виде ускользает от понимания, ибо машину может понять только машина, а человека – только человек.

В этих условиях крематорий, работе которого, по словам узника Р. Врбы, «в лагере было подчинено всё»[659]659
  Ланцман К. Шоа. М., 2016. С. 269.


[Закрыть], становился апофеозом и символом Концентрационного мира. Обычный гражданский крематорий в пространстве Концентрационного мира превратился в наглядный символ того, как любая идея, доведенная до пределов технологизма и утилитаризма, становится смертельно опасной для человека. Крематорий в концентрационном лагере, перемещенный из области обыденного в область чрезвычайного, из сферы гражданской в сферу военную, перестал быть прикладной и подчиненной, но стал движущей и определяющей структурой. Таким образом была продемонстрирована фундаментальная перестановка онтологических ориентиров европейского мира, последствия которой ощущаются и сегодня. Не случайно у многих людей и в наши дни крематорий вызывает невольные, но устойчивые ассоциации с концентрационным лагерем.

Пламя крематория стало символом и маркером стремительности, радикальности перемен в европейском социуме (как отмечал Г. Башляр, огонь есть «образ изменения – стремительного и наглядного… когда хотят все изменить – призывают огонь»[660]660
  Башляр Г. Психоанализ огня. М., 1993. С. 32, 91.


[Закрыть]), которые олицетворял Концентрационный мир. Это пламя без остатка стирало всю прежнюю социальную историю, превращая человека в буквальном смысле слова в удобрение для нового урожая. В крематориях Концентрационного мира огонь окончательно из социального феномена стал феноменом антисоциальным: служа ранее для обогрева и освещения человека, для создания уюта и приготовления пищи, то есть для питания человека, в концентрационных лагерях он сам стал питаться человеком, поглощать людей, служа самым наглядным образом инфернального огня преисподней и жертвенного костра.

Если заключенный был номером, который становился его сублимацией, превращал его в знак, то лагерь превращал в знак именно крематорий, обозначавший предел смертоносного энергетического потенциала данной структуры, место, где эта энергия приобретала непреодолимую силу, втягивавшую окружающее пространство и людей. Дым и пламя труб крематория были видны в лагере отовсюду, а также далеко из-за пределов лагерной ограды, постоянно напоминая о неизбежном конце (Э. Эгер пишет о том, каким облегчением было войти в барак и «потерять из виду бесконечно дымящуюся трубу»[661]661
  Эгер Э.Е. Выбор. О свободе и внутренней силе человека. М., 2020. С. 62.


[Закрыть]). Запах горящей плоти, о котором говорилось выше, становился одорологическим маркером пространства Концентрационного мира. Не случайно члены восставшей зондеркоманды в Освенциме разрушили именно этот знак – крематорий, чтобы сократить потенциал лагеря как машины по производству смерти и кардинально изменить онтологию Освенцима как такового[662]662
  Члены зондеркоманды Освенцима, помимо ценнейших письменных свидетельств о происходящем (о них говорилось выше), оставили уникальные фото, сделанные «изнутри» реальности. Фотоаппарат узникам (по одной из версий) попал из вещей убитых в газовых камерах людей. В крематорий аппарат пронесли в ведре с двойным дном. В съемке участвовало пять человек: один снимал, четверо страховали. Два снимка были сделаны из двери или окна крематория (возможно, из положения лежа), еще два – с улицы из-за деревьев (фотоаппарат во время съемки пришлось держать у бедра и снимать не глядя). Было сделано только четыре кадра. На двух из них – процесс сожжения тел, еще один кадр запечатлел обнаженных женщин, бегущих в газовую камеру. На последнем снимке просто фрагмент окна с ветвями деревьев. Пленку удалось передать на волю в тюбике от зубной пасты. Снимки проходили в качестве доказательств на судебном процессе против 40 главных преступников Освенцима в Кракове в 1947 году. В мемориальном музее в Освенциме хранится два набора контактных отпечатков и оригиналы. Негативы утеряны. На сегодняшний день это единственный документ, показывающий не только процесс утилизации тел, но и еще живых людей за несколько минут до смерти в газовой камере. Прочие фото, сделанные самими нацистами, изображают администрацию, общие планы лагерей, построения на «аппеле», фото эсэсовцев портретные и в быту (так называемый альбом Карла Хёкера), фото узников портретные, работа заключенных. То есть эти фотографии – тщательно выполненная условная «рамка» внутренних процессов, которые удалось зафиксировать только членам зондеркоманды. Все остальные фото (и видео), на которых запечатлены изможденные узники, крематории и горы тел погибших, сделаны post factum, «извне» реальности, после освобождения.


[Закрыть].

В лагерях бытовало характерное выражение: «Заключенные просто покойники в отпуске»[663]663
  Концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка (Auschvits-Birkenau). Составил д-р Ян Зен. Варшава, 1957. С. 131.


[Закрыть]. То есть человек, оказавшийся в лагере, считался уже мертвым, только ненадолго выпущенным «оттуда» и неизбежно возвращающимся. Поскольку покойника невозможно убить, акт уничтожения лишается любой моральной составляющей и становится чистой формальностью, средством доставки, возвращения человека из отлучки туда, где он постоянно находится. Подтверждением этого статуса «покойников в отпуске» был и тот факт, что человек, попавший в концентрационный лагерь, как правило, полностью исчезал для всех, кто находился за колючей проволокой. «После того как люди привозились в Германию, – пишет Н. Кристи, – ни одно слово не должно было доходить до страны, откуда они были вывезены, или до их родственников, даже в тех случаях, когда они умирали до суда, их родственникам не сообщалось об их судьбе»[664]664
  Кристи Н. Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942–1943 гг. СПб., 2017. С. 14.


[Закрыть]. В лагере, по свидетельству О. Люстига, не было «ничего, что могло бы убедить вас в том, что жизнь, отличная от жизни узника, существовала и до сих пор существует. Не было ни одного дерева. Ни одной травинки. Небо, днем и ночью покрытое густой черной дымовой завесой, не пересекала ни одна птица. Ни колокольный звон, ни лошадиное ржание, ни детский крик не долетали до нас»[665]665
  Lustig O. Concentration Camp Dictionary. URL: http://isurvived.org/Lustig_Oliver-CCDictionary/CCD-02_BC.html#B9.


[Закрыть].

Разумеется, так было не всегда. В Освенциме, например, некоторым категориям заключенных разрешалось писать письма. Однако их требовалось писать только на немецком языке, они подвергались тщательной цензуре, должны были содержать не более 15 строк и включать в обязательном порядке фразу: «Я здоров и чувствую себя хорошо». Кроме того, евреев заставляли писать более поздние даты отправления письма, что приводило к тому, что близкие и знакомые получали письма, авторов которых уже давно не было в живых[666]666
  Освенцим. Гитлеровский лагерь массового уничтожения. Варшава, 1978. С. 83–84.


[Закрыть]. То есть эти письма ничего адресату не сообщали, кроме того, что автор письма еще жив. В свою очередь, оставшиеся на свободе родственники заключенных пытались связаться с последними через письма и посылки (особенно на довоенном этапе существования концентрационных лагерей), но часто этот способ связи также лишь усиливал отчужденность. Посылки или отправлялись на лагерную кухню, или разворовывались[667]667
  С 1943 года в лагеря стали поступать посылки от Международного Красного Креста, особенностью которых было то, что они должны были иметь конкретного адресата, – последний должен был подтвердить получение посылки на специальном бланке. То, что в Красном Кресте знали имена и номера конкретных заключенных, вызвало беспокойство центрального аппарата СС, и в августе 1944 года было издано распоряжение, согласно которому администрации лагерей обязаны были изымать все посылки, поступающие в целом из-за границы и конкретно от Красного Креста. См.: Освенцим. Гитлеровский лагерь массового уничтожения. Варшава, 1978. С. 78–79.


[Закрыть], а пришедшие в лагерь редкие письма, как вспоминает Б. Беттельгейм, часто сжигались на глазах у адресатов или же их содержание передавалось адресату в такой издевательской форме, что ничего нельзя было понять[668]668
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 3. С. 81.


[Закрыть]. Именно так, как «полный разрыв связей со средой, процесс, обратный творению, рас-творение», описывает смерть Ф. Дольто[669]669
  Дольто Ф. Говорить о смерти // Отечественные записки. Т. 5 (56). 2013. С. 80.


[Закрыть].

В обычной жизни ощущение близости смерти приводит большинство людей к мысли о необходимости переосмыслить свою жизнь, постараться что-то исправить. Вопрос «Что ты будешь делать, если узнаешь, что через день (неделю, месяц) ты умрешь?» давно стал общим местом, но при этом всегда останется актуальным. Оставшееся до смерти время – в том случае, если человек знает хотя бы приблизительно срок ее наступления, – как правило, тратится на то, чтобы совершить ревизию ценностей, что-то исправить и что-то успеть. В обычной жизни главное и неглавное, важное и неважное перемешаны, но в преддверии смерти отбрасывается все сиюминутное и случайное и остается то, что представляется человеку не только самым важным, но и оправдывающим его перед лицом смерти, которая выступает в роли и судии, и палача.

В лагере человек, как уже говорилось, ежедневно и ежеминутно сознавал близость смерти и даже уже пребывание в ней. Однако он не имел возможности ничего пересмотреть и переосмыслить, так как от этого пересмотра не зависел ни срок наступления смерти, ни ее характер. Таким образом, реальной становилась смерть, в то время как жизнь теряла все признаки жизни, приобретала неизменяемость и становилась, прямо по М. Хайдеггеру, «бытием-к-смерти». Жизнь и смерть становились почти неразличимы типологически, по своим базовым характеристикам, так как «бытие-к-смерти» снимало любые вопросы по поводу сроков и характера смерти биологической. Умереть может лишь то, что живет, то есть конец человека виден только стороннему наблюдателю, например охраннику на лагерной вышке, но не тому, кто находится «бытии-к-смерти».

В этих условиях неразличимости с жизнью смерть не могла подвести никакого итога жизни. Французский философ В. Янкелевич в своей работе о смерти писал: «Истина, говорил Грасиан, появляется только в конце всех концов, в самый последний момент. В свою очередь, Шеллинг называл «реминисценцией» («Erinnerung») обратное влияние конца на начало действия: начало становится понятным только в конце, прошедшее раскрывается только через свои последствия. Это особенно верно в отношении смерти: подобно тому, как в каждый отдельный момент последующее придает смысл предыдущему, можно сказать, что окончательный конец выявляет смысл всей продолжительности существования; придавая всему завершенность»[670]670
  Янкелевич В. Смерть. М., 1988. С. 122.


[Закрыть]. В лагерных условиях всеобщий закон познания жизни через смерть не работал.

Если Христос в христианской традиции попирал смертью смерть, то в Концентрационном мире прямо противоположным образом смертью смерть утверждалась. Смерть, как «немецкий учитель», по выражению Целана, учила только тому, что жизнь в лагере, все ее составляющие есть «смертность», разлитая буквально в воздухе, – не случайно первое, что замечали прибывшие в лагерь, – это пронизывающее воздух зловоние. В некоторых лагерях, как, например, Треблинка, оно ощущалось на расстоянии до 20 километров! Е. Самуэль, жившая неподалеку от Треблинки, вспоминает, что запах лагеря был ужасен. «Из-за него нельзя было открыть окно или выйти на улицу. Это просто невообразимый запах»[671]671
  Рис Л. Холокост. Новая история. М., 2018. С. 327.


[Закрыть]. Узник Освенцима Н. Хейфец отмечал: «Еще за много километров до Освенцима в воздухе висел нестерпимо душный запах паленого мяса»[672]672
  Хейфец Н. Воспоминания узника Освенцима и Дахау. URL: https://snob.ru/selected/entry/124040#comment_858192.


[Закрыть]. «Когда с Майданека налетал ветер, жители Люблина запирали окна. Ветер приносил в город трупный запах. Нельзя было дышать. Нельзя было есть. Нельзя было жить», – писал Б. Горбатов[673]673
  Горбатов Б. Лагерь на Майданеке // Правда. 11 августа 1944 г. № 192.


[Закрыть]. А если вспомнить, что зловоние в европейской культуре и ментальности – это атрибут разложения и ада, то картина оказывается завершенной.

Когда же биологическая смерть все-таки наступала, человек лишался последнего права – права оставить память о себе. В европейской, даже секуляризованной, культуре вопрос о сохранении своего следа в мире после кончины был исключительно важен, этот след являлся своеобразной альтернативой физическому бессмертию. Поэтому погребальный обряд, его внешние формы и содержание, соотносился с качеством, уровнем прожитой жизни, становился маркером достойной и недостойной смерти. Военных хоронили с воинскими почестями, самоубийц не отпевали и закапывали за оградой кладбища, тела христианских мучеников, помещенные в раки, ставили в соборах для почитания. Достойная смерть могла оправдать недостойную жизнь, и наоборот: недостойная смерть накладывала печать на всю прожитую человеком жизнь, вызывала в сознании (особенно религиозном) множество вопросов об истинном образе и уровне жизни человека, считавшегося при жизни достойным членом общества. Смерть задает масштаб человеческой жизни, погребальный ритуал и надгробный монумент становятся сублимацией памяти о человеке.