Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Здоровье и болезнь

Особого внимания заслуживает проблема здоровья и болезней узников, которые в условиях лагеря становились, как и многие другие формы бытия, явлением бо́льшим, чем просто здоровье или его утрата. Понятие «здоровье» чрезвычайно сложное и многофакторное, и поэтому в качестве основы этого понятия целесообразно обратить внимание на определение, содержащееся в преамбуле устава Всемирной организации здравоохранения: «Здоровье является состоянием полного физического, душевного и социального благополучия, а не только отсутствием болезней и физических дефектов». К этому определению можно добавить широко распространенный тезис о связанности и взаимозависимости духовного и телесного здоровья.

Здоровье также можно определить как «пребывание человека на своем месте», то есть как репрезентацию порядка. Понятие «своего места» включает в себя социальный статус и социальный адрес, самообъективацию, дающую возможность полной самореализации, – все это в значительной степени обеспечивается состоянием здоровья. Здоровье всегда только свое, им нельзя поделиться и невозможно его заимствовать от другого, оно причина себя самого, самодостаточно и личностно. В этом отношении оно имеет онтологическое, сущностное, парадоксальное сходство со смертью, которая также всегда только своя (подробнее об этом в главе, посвященной смерти в Концентрационном мире), и ее наступление доказывает, что личное может быть аннигилировано только личным.

Соответственно, болезнь – это смещение человека со «своего места», придание ему нового статуса «больного», ограничение его жизнедеятельности, нередко смена социального адреса (увольнение, больница, хоспис). То есть разрушение прежнего, логически и сознательно выстроенного порядка и создание из его «обломков» нового «энтропийного порядка» (назовем его так), который существует в вывернутой логике, не всегда поддающейся расшифровке сознанием. Важно помнить, что этот механизм работает и в обратной последовательности: насильственная смена статусов, вынужденное смещение со «своего места», лишение возможностей самореализации часто приводят человека к разрушению и болезни.

Болезнь является вторжением всеобщего в единичное, общественного в индивидуальное, так как почти всегда является следствием контакта с окружающим миром. В процессе этого вторжения («заражения») всеобщее и индивидуальное взаимно трансформируются, и поэтому не бывает двух одинаковых болезней – каждая болезнь индивидуума уникальна и переносится по-своему, иначе, нежели та же самая болезнь у другого человека, обладая при этом одновременно общими для всех болеющих признаками.

Как здоровье (особенно культивируемое), так и болезнь являются факторами объединения людей в сообщества, то есть они становятся формами коммуникации, при этом последняя – гораздо более сильная форма коммуникации, нежели первое (здоровье обсуждают гораздо реже, нежели болезни). Необходимо указать и на то, что здоровье синонимично свободе, – больной человек не может быть свободен, так как болезнь автоматически создает конфликт между возможностями и желанием.

В Концентрационном мире практически не существовало здоровых людей. Травмирующий переход из одного состояния в другое, из одного мира в другой, прямо противоположный всему тому, что было естественно и привычно, потеря прежнего статуса, тяжелый труд, скученность, насилие, несовместимая с жизнью пища приводили к тому, что узник почти не имел шансов остаться здоровым. А если это удавалось, то в логике абсурдистской реальности лагеря (этой реальности в данной работе посвящен отдельный раздел) здоровье могло послужить причиной гибели быстрее, чем болезнь. Здоровых (хотя бы внешне) отбирали на самые тяжелые работы, а в Освенциме использовали для медицинских экспериментов. Здоровье становилось гарантией того, что страдания продлятся дольше, мучения будут изощреннее, а боль станет ощущаться острее. Поэтому здоровье в Концентрационном мире можно охарактеризовать как перманентный конфликт между бытием и узником в фиксированном, условно стабильном состоянии, как способность узника избегать смертельных болезней или травм или противостоять им.

То есть здоровье – это состояние, позволяющее не умереть прямо сейчас или в ближайшее время, состояние, неизбежно включающее в себя болезни и травмы самого разного характера. В отличие от здоровья за пределами лагеря и характеризующегося указанным выше «пребыванием человека на своем месте», здоровье в Концентрационном мире обеспечивало пребывание только в настоящем времени, так как своего места в лагере не было ни у кого из узников. Обреченные на смерть, то есть находящиеся в режиме ожидания, не имеют необходимости в «своем месте», точно так же, как человек, стоящий в очереди, не может считать ее «своим местом», – место в очереди невозможно и незачем присваивать. Лишение узника здоровья в привычном смысле являлось наглядным следствием тотального лишения свободы даже над своим телом и его состояниями, которые отныне находились во власти лагерной системы, ею определялись и формировались. Соответственно, то, что условно называлось в лагере здоровьем, столь же условно можно было отнести к средствам коммуникации: в координате здоровья субъект и объект коммуникации в Концентрационном мире можно было признать практически несуществующими.

Болезнь (в обобщенном виде) в Концентрационном мире возникала прежде всего от нечеловеческих условий труда и жизни, насилия, травм, низкокачественной пищи. Болезнь была эквивалентом постоянно вытесняемого из сознания страха (в психологии хорошо известен феномен различных расстройств здоровья как реакции на сдерживание, «приручение» страха), а также следствием разрушения привычного образа жизни и деконструкции всех прежних статусов, то есть тотального уничтожения порядка и замены его управляемым абсурдом. В координате приведенной выше схемы болезнь в лагере становилась самым ярким свидетельством проникновения лагеря в узника, подавляющего, парализующего преобладания места над человеком. Именно лагерь придавал физической болезни онтологический статус, недуг приобретал выпуклые очертания, становился отчетливо видимым, что делало человека еще более уязвимым. При этом, в отличие от описанных выше закономерностей, указанное преобладание было столь всеобъемлющим и подавляющим, что болезнь отдельного узника не была уникальна, она переставала иметь отдельные индивидуальные, субъектные признаки, а становилась «просто болезнью», когда не имело значения, чем человек болен, так как он все равно не имел шансов вновь стать здоровым.

В этих условиях болезнь, казалось бы, должна была стать важнейшим средством коммуникации, однако на деле осуществить эту коммуникацию было практически невозможно. Всеобщность недугов, выливающаяся в пространстве лагеря в один большой недуг, тотальное нездоровье лагерного социума отменяли коммуникацию, так как все испытывали пусть различающееся по форме, но одинаково угнетенное состояние, трансляция которого усиливала болезнетворность, приводила к удвоению указанной угнетенности у адресата и повышала шансы погибнуть.

Узники лагерей страдали от кожный заболеваний, чесотки, авитаминоза, тяжелых простуд, отеков, обморожений, туберкулеза, флегмоны, фурункулеза. Это не считая таких заболеваний, как тиф, возникавший из-за поголовного педикулеза. Эпидемии тифа по нескольку раз посетили почти все лагеря. Одним из наиболее распространенных заболеваний был так называемый алиментарный понос – болезнь, «совершенно не встречающаяся в нормальных условиях», симптомами которой были «отмирание пищеварительных функций, крайнее истощение организма и резкая потеря в весе»[383]383
  Освенцим. Гитлеровский лагерь массового уничтожения. Варшава, 1978. С. 95–96.


[Закрыть]. Тяжелым испытанием были насекомые: узники страдали не только от вшей, но и от клопов и блох. Людо ван Экхаут вспоминал: «У меня нет слов, чтобы передать чувства, которые испытывает человек, истерзанный насекомыми. Среди нас были разные люди: священники, адвокаты, офицеры. И всех изводили блохи и вши. Зуд был невыносимый. Все тело в укусах. Постоянное ощущение, что ты весь в грязи. И даже после бани оставалось такое чувство, что ты такой же грязный, как и до мытья. Испытывая мучительный зуд, мы постоянно чесались, и от этого на теле появлялись ранки и царапины – нечто вроде парши. Когда я вернулся домой, на моем теле не нашлось сантиметра чистой кожи: я весь был в укусах, тифозной сыпи и расчесах»[384]384
  Экхаут Л. ван. Это было в Дахау. URL: https://www.litmir.me/br/?b=129679&p=21.


[Закрыть]. Для больных и умирающих нередко выделяли отдельные бараки (помимо существующих лазаретов (ревиров), «условия содержания в которых шокировали видавших виды ветеранов концлагерей, избегавших даже проходить рядом с ними. Пустые бараки с одними лишь кроватями или мешками с соломой были переполнены живыми скелетами, в долгие дни и ночи которых иногда врывались вспышки ярости капо»[385]385
  Вахсман Н. КЛ. История нацистских концлагерей. М., 2017. С. 209.


[Закрыть].

В этих условиях лазареты (ревиры) выполняли функции, часто не связанные с поддержанием здоровья, а, наоборот, способствующие объективации и усилению болезней из-за нечеловеческих условий пребывания больных. «Ревиры в Маутхаузене были бараками без пола, окон, туалетов и выглядели как заброшенная конюшня, – вспоминал О. Люстиг. – В Кауферинге и Ландсберге в ревирах не было даже кроватей… Барак № 7 (в Освенциме. – Б.Я.) был кирпичным зданием без пола, с маленькими окнами, которые никогда не открывались, отчего внутри стояла невыносимая вонь. По стенам и в середине барака были поставлены «кровати», полные вшей. Матрасы были пропитаны экскрементами. На тюфяках было так много больных, что только с большим трудом они могли переворачиваться с одной стороны на другую. У соседа могла быть заразная болезнь, но это никого не волновало. Больные лежали рядом с умирающими или мертвыми заключенными… Медицинской помощи не было. Не было ни лекарств, ни туалетов, ни воды, ни мыла, ни полотенец… Выздоровление было невозможно, потому что лекарства, кроме того что они были общего типа, были очень редки… Восстановление было невозможно, поскольку продовольственные пайки «неработающих» составляли менее половины того, что считалось «жизненным минимумом»[386]386
  Lustig O. Concentration Camp Dictionary. URL: http://isurvived.org/Lustig_Oliver-CCDictionary/CCD-02_BC.html#B9.


[Закрыть].

«Больные узники, – пишет Н. Вахсман, – считались еще более опасными врагами», так как подозревались в симуляции[387]387
  Там же. С. 169.


[Закрыть]. Операции в ревирах чаще всего делались без наркоза. Именно ревиры нередко переводили обычную болезнь в «болезнь к смерти», так как больных, если они не умирали сами, часто просто уничтожали. Так, смертность в ревире лагеря Штуттгоф доходила до 60 человек в день[388]388
  Аристов С. Повседневная жизнь нацистских концентрационных лагерей. М., 2017. С. 198.


[Закрыть]. В Сырецком лагере, по свидетельству А. Кузнецова, «когда в «больничной» землянке скоплялось много больных, их выгоняли, клали на землю и строчили из пулеметов»[389]389
  Кузнецов А. Бабий Яр. М., 2010. С. 342.


[Закрыть]. В Майданеке эпидемия тифа была остановлена с помощью массовых расстрелов[390]390
  Майданек. Сборник материалов и документов. М., 2020. С. 39.


[Закрыть]. Когда врач одного из лагерей пришел к коменданту с просьбой позаботиться о больных, комендант с улыбкой спросил его: «Вам нужен пулемет?»[391]391
  Дугас И.А., Черон Ф.Я. Вычеркнутые из памяти. Советские военнопленные между Гитлером и Сталиным // Исследования новейшей русской истории. Т. 11. Париж, 1994. С. 182.


[Закрыть] Е. Шлосс вспоминает, что в Освенциме целью врачей было «убивать пациентов-евреев, а не лечить. Часто тяжелобольные люди стонали на своих койках, лежа в собственных испражнениях, в то время как лагерные врачи совершали «обход», глядя в медицинские карты, но никогда на самих пациентов. Зачем им было беспокоиться? Их не волновало, страдали их пациенты или нет, ведь они не собирались помогать им выздороветь»[392]392
  Шлосс Е. После Аушвица. М., 2019. С. 125.


[Закрыть]. В ревирах отбирали людей для экспериментов, нередко сознательно мучили, усиливая страдания. Именно поэтому выздоровление узника в ревире в целом противоречило общей логике и целеполаганию лагеря и чаще всего было итогом деятельности (часто тайной) отдельного сочувствующего врача[393]393
  Девятаев М. Побег из ада. На самолете врага из немецко-фашистского плена. М., 2018. С. 60–62.


[Закрыть], а не следствием существования самой больничной системы.

Массовый убийца – психология и мотивация

Один из самых сложных вопросов, который всегда встает перед исследователем феноменологии концентрационных лагерей, касается психологии и самосознания тех, кто осуществлял массовые убийства. Кем на самом деле были те люди, которые руководили лагерями, лично и опосредованно уничтожали узников? Традиционный ответ на этот вопрос, основанный на диспозиционном подходе, представляет их как патологическое явление, воплощенное в форме извергов и садистов. Однако с момента выхода работ Х. Арендт, в которых автор утверждает, что «организация Гиммлера опирается не на фанатиков, не на прирожденных убийц, не на садистов; она полностью полагается на нормальность работяг и отцов семейств»[394]394
  Арендт Х. Опыты понимания. 1930–1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М., 2018. С. 246.


[Закрыть], постулат о том, что убивали обычные, аккуратные, ничем не примечательные люди, стал почти общим местом. «Не существовало уникального типа личности убийцы-нациста, – пишет Г. Леви. – Они представляли различные слои общества, обладали разными психологическими чертами и руководствовались целым рядом мотивов»[395]395
  Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 244.


[Закрыть].

Подтверждение этому, казалось бы, можно найти и в источниках. Заключенный Освенцима К. Смолень, увидев Гиммлера, был удивлен тем, что «он совершенно не выглядел как военный. Носил очки в золотой оправе. Был слегка толстоват, с животиком. Он выглядел – прошу прощения, я не хочу никого обидеть – как провинциальный школьный учитель»[396]396
  Цит. по: Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 202.


[Закрыть]. «Заурядные лица исполнителей»[397]397
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 56.


[Закрыть] отмечает Ж. Амери. Таким же заурядным, «нормальным» был оберштурмбаннфюрер СС, руководитель IV-B-4 отдела гестапо (отдел отвечал за «окончательное решение еврейского вопроса») Адольф Эйхман. «Полдюжины психиатров признали его «нормальным». «Во всяком случае, куда более нормальным, чем был я после того, как с ним побеседовал!» – воскликнул один из них, а другой нашел, что его психологический склад в целом, его отношение к жене и детям, матери и отцу, братьям, сестрам, друзьям «не просто нормально: хорошо бы все так к ним относились»[398]398
  Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М., 2008. С. 56.


[Закрыть]. С выводами Х. Арендт соглашается З. Бауман: «Концлагеря не проявление садизма – в соответствии с общепринятыми клиническими критериями не более 10 процентов офицеров и солдат СС можно признать «ненормальными». Остальные не всегда были приличными людьми, но их поведение, по меньшей мере, можно было понять»[399]399
  Бауман З. Актуальность Холокоста. М., 2013. С. 36.


[Закрыть].

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер пожимает руку коменданту Яновского лагеря Фридриху Варцоку. 1942 г.

В середине 1960-х годов это положение проверил на опыте психолог из Йельского университета С. Милгрэм, поставивший под влиянием процесса Эйхмана и выводов Х. Арендт свой знаменитый «эксперимент о повиновении» («Эксперимент Милгрэма»). Участникам эксперимента объяснили, что исследуется влияние боли на память. В опыте участвовало два человека: «учитель» и актер, игравший роль «ученика». «Ученик» должен был заучивать слова из большого списка, а «учитель» – проверять его способности и наказывать за каждую ошибку электрическим разрядом, который усиливался от ошибки к ошибке. Начав с 45 вольт, «учитель» с каждой новой ошибкой должен был увеличивать напряжение на 15 вольт, пока оно не доходило до 450 вольт. Перед началом эксперимента «учитель» получал демонстрационный удар током напряжением 45 вольт – таким образом «учителю» демонстрировали, что эти удары не причинят здоровью «ученика» серьезного вреда. В процессе эксперимента «учитель» из отдельной комнаты давал «ученику» задачи и при каждой ошибке нажимал на кнопку, якобы дающую удар током (на самом деле актер-«ученик» делал вид, что испытывает на себе разряды). По мере того как напряжение тока возрастало, «учитель» мог начать сомневаться, прежде чем нажать кнопку, и тогда экспериментатор заверял его, что берет на себя полную ответственность за происходящее и уговаривал довести опыт до конца.

«Ученик» находится в изолированном помещении, откуда не было слышно криков, и только когда условная сила тока достигала 300 вольт, «ученик» начинал биться о стену, что было слышно. Затем «ученик» затихал и переставал отвечать на вопросы. До момента напряжения 300 вольт дошли все 40 испытуемых – никто из них не прекратил эксперимент раньше, – а до конца довели эксперимент больше половины – 26 человек. Эксперимент проводился в разных вариантах. Например, когда условная сила тока достигала 150 вольт, «ученик» начинал кричать, что слышал «учитель». После этого семь человек из сорока отказались идти дальше 150 вольт, но до конца эксперимента дошли опять 26 человек из 40.

Таким образом, Милгрэм наглядно показал, что готовность быть жестоким по отношению к жертве обратно пропорциональна близости к жертве. То есть трудно мучить и убить человека непосредственно – гораздо легче, если он находится на расстоянии, еще легче, когда его не видно, но только слышно, и вообще не вызывает трудностей, когда жертву не видно и не слышно. «Хотя агрессивные устремления органически присущи человеческой природе, они не имеют практически ничего общего ни с поведением испытуемых в эксперименте, ни с повиновением солдат на войне, убивающих по приказу, или летчиков бомбардировщиков, за один вылет убивающих тысячи ни в чем не повинных людей, заливая напалмом, скажем, вьетнамскую деревню, – писал Милгрем. – Солдат убивает, потому что перед ним ставят такую задачу, а сам он считает своим долгом выполнять полученные приказы. Что касается поведения испытуемых, тот факт, что они подвергают «учеников» болезненным наказаниям, обусловлен не кровожадными инстинктами испытуемых, а их включенностью в социальную структуру, от которой они не могут освободиться… Если бы испытуемые были привлечены к участию в эксперименте насильно, может быть, они тоже подчинились бы авторитету, однако в этом случае действовали бы психологические механизмы, в корне отличные от тех, которые мы наблюдали. Вообще говоря, общество всегда пытается, когда есть такая возможность, подключить людей к работе его институтов на добровольной основе»[400]400
  Milgram S. Obedience to Authority: an experimental view. London, 1974.


[Закрыть].

Следующий эксперимент подобного рода был проведен психологом Ф. Зимбардо (коллегой Милгрэма) в Стэнфорде в 1971 году и получил название «Стэнфордский эксперимент». Его результаты и выводы Зимбардо изложил в книге «Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев»[401]401
  Зимбардо Ф. Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев. М., 2018.


[Закрыть]. Однако цель эксперимента Зимбардо была шире, нежели цели предыдущих исследователей. Он поставил задачу доказать, что героические поступки совершаются точно так же, как и злодеяния, – под влиянием внешних обстоятельств и в определенных условиях. И точно так же, как убийцы в большинстве случаев не считают себя убийцами, – точно так же большинство совершивших героические поступки не считают себя героями. Эксперимент Зимбардо «выровнял чашу весов», доказав, что люди вокруг нас и мы сами не только скрытые патологические личности, но и скрытые подвижники, ждущие своего часа. Последующие исследования и эксперименты (Д. Бергер, М. Харитос-Фатурос, Т. Макдермотт и др.) неуклонно подтверждали эти выводы[402]402
  Burger J. Replicating Milgram: Would People Still Obey Today? American Psychologist, January, 2009; McDermot T. Perfect Soldiers: The 9/11 Hijackers: Who They Were, Why They Did It. New-York, 2005; Haritos-Fatouros M. Violence Workers: Police Torturers and Murderers Reconstruct Brazilian Atrocities. London, 2002.


[Закрыть].

В 1980-х годах исследователь К. Браунинг сделал попытку рассмотрения психологии массового убийцы на основе протоколов допросов 210 полицейских, участвовавших в массовых казнях евреев. На основе этой работы в 1992 году он выпустил книгу «Обыкновенные люди» («Ordinary Men»)[403]403
  Browning Ch.R. Ordinary Men. Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. New York, 1992.


[Закрыть], в которой описывает результаты анализа. Исследование биографий полицейских показало, что они были окончившими только школу выходцами из социально неподвижных низших слоев немецкого общества. Судя по возрасту, все они застали Германию до нацизма и поэтому были знакомы с иными, нежели нацистские, моральными нормами. Большинство из них были из Гамбурга – города, в котором из всех крупных городов Германии было меньше всего сторонников нацистов. То есть эти люди изначально никак не подходили на роль массовых убийц[404]404
  Там же. С. 70.


[Закрыть].

Тогда К. Браунинг делает попытку найти причину вовне. Он считает, что постоянное участие в массовых убийствах формирует у исполнителей привычку, связанную с тем, что убийства начинают восприниматься как часть повседневности. Кроме того, человек в форме идентифицирует себя в первую очередь со своими товарищами и испытывает потребность не выделяться из группы: отказаться от задания – значит выделиться, показать себя трусом и слабаком и остаться без поддержки окружающих. Исследователем приведены абсурдные оправдания участников массовых расстрелов. Один из убийц оправдывал себя тем, что евреи и без него не избежали бы своей участи, другой старался расстреливать исключительно детей (его товарищ расстреливал матерей), так как «ребенок без матери все равно не выживет. В определенном смысле это успокаивало мою совесть – спасение детей, оставшихся без матери»[405]405
  Там же. С. 106.


[Закрыть].

И наконец, еще один важный фактор превращения обычного человека в убийцу – это война, создающая полярный мир, в котором враг исключается из человеческого сообщества, а убийства и насилие официально становятся частью политики. Дегуманизация врага (жертвы) создает психологическую дистанцию относительно его (ее) и делает возможным ее убийство без моральных угрызений. Именно эта дистанция, по мнению К. Браунинга, и есть ключ к пониманию действий полицейских[406]406
  Там же. С. 211.


[Закрыть].

Таким образом, самым пугающим результатом этих экспериментов и исследований становится вывод, что практически все окружающие способны мучить и убивать, если создать условия, снимающие ответственность и скрывающие жертву. Мало того, большинство участников экспериментов (и реальных массовых убийств) – обычные люди – не испытывали никаких моральных страданий, а, наоборот, признавались в том, что готовы помочь государству или науке. Таким образом, готовность мучить и убивать, согласно результатам экспериментов, оказывалась прямым следствием не личной жестокости исполнителей, а проистекала из внешних условий, которые обнаруживали и давали возможность реализоваться этой жестокости. Не случайно исследователь Г. Аскенази, суммировав указанные выше результаты исследований и выводы, издал книгу с характерным названием «Мы все нацисты?», где утверждал, что все люди потенциально являются нацистами, готовыми убивать[407]407
  Askenasy H. Are We All Nazis? Published by Stuart (Lyle) Inc., U.S., 1978.


[Закрыть].

З. Бауман сделал попытку объяснить этот феномен включением в «отношения» между исполнителем и жертвой многочисленных «посредников», которые разрешали моральные вопросы. «Между намерением и реализацией огромная дистанция. Это пространство заполнено множеством пустяковых дел и исполнителями, не играющими никакой роли. Результатом становится множество действий, которые никто не стремится себе присвоить. Для человека, от лица которого эти действия производятся, они существуют лишь на вербальном уровне или в воображении. Он не назовет их своими собственными, поскольку не пережил их. С другой стороны, человек, который действительно совершает действия, всегда будет смотреть на них как на принадлежащие кому-то другому, а себя будет считать невинным орудием чужой воли. Возникает непреднамеренная жестокость добропорядочных людей… Увеличение физического или психологического расстояния между действием и последствиями аннулирует моральный смысл действия и ликвидирует конфликт между личным критерием моральной порядочности и аморальностью социальных последствий действия»[408]408
  Цит. по: Бауман З. Актуальность Холокоста. М., 2013. С. 42–43.


[Закрыть]. Таким образом, разделение труда, являющееся простым перенесением индустриальной схемы в пространство лагеря, оказывается исключительно действенной мерой по «деморализации» преступного действия, которое превращается в едва различимую формальность.

Еще одним действенным инструментом выведения морали из сферы убийств и насилия З. Бауман считает предельную бюрократизацию и формализацию процессов. «Объекты бюрократизируются и сводятся к количественным критериям. Для железнодорожников грузы не имеют качества[409]409
  Действительно, перевозкой узников в лагеря смерти занималась обычная транспортная компания «Центральноевропейское трансагентство», которой оплачивалась перевозка обреченных по обычным «гражданским» тарифам: за детей моложе десяти лет платили половину стоимости билета, дети младше четырех лет перевозились бесплатно. Оплата взрослых «пассажиров» стоила четыре пфеннига за километр. Всем «пассажирам» покупали билет в один конец, и только охранникам оплачивали дорогу в обе стороны. Поскольку объем перевозок был огромен, узников перевозили по «льготному тарифу». Оплата перевозки узников осуществлялась средствами, изъятыми у них же. Кроме того, отдельно оплачивалась чистка вагонов. См. интервью с В. Штиром, начальником 33-й канцелярии Рейхсбана. В кн.: Ланцман Клод. Шоа. М., 2016. С. 237–259.


[Закрыть]. Для бюрократов важен финансовый результат действий. Человеческие объекты теряют личностные качества, они дегуманизированы, то есть описаны тем языком, который ограждает исполнителей от этических оценок. Этот язык не подходит для нормативно-моральной речи»[410]410
  Там же. С. 65.


[Закрыть]. Очевидно, выводы З. Баумана, как и Х. Арендт, были во многом продиктованы материалами процесса над Эйхманом, в частности протоколами допросов, где красной нитью проходит мысль о том, что Эйхман «не имел отношения к убийству евреев… никогда не убил ни одного еврея…», поскольку всего лишь «содействовал эвакуации»[411]411
  Ланг Й. фон. Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле. М., 2007.


[Закрыть].

Очень важным для понимания глубинных механизмов психологии массового убийцы представляется утверждение уже упоминавшейся выше Э. Скэрри. Она обращает внимание на существенную деталь. Когда один субъект подвергает насилию другого субъекта, вызывая страдания и боль, и тот и другой оказываются во власти аутентичных психологических процессов. Человек, испытывающий боль, как уже говорилось, утрачивает языковой инструментарий описания переживаемого насилия и испытываемой боли – он или молчит, или кричит, являя невозможность передачи своих ощущений. Однако то же самое происходит и с тем, кто причиняет насилие и боль, – он не находит в своем личном опыте адекватного описания происходящих с ним личностных деформаций, роль насильника и мучителя не передается в привычных языковых категориях и не вмещается в прежние рамки восприятия мира. В итоге образовавшуюся пустоту занимают готовые описательные модели переживаемого состояния, предлагаемые социумом, властью или религией. Таким образом достигаются сразу две цели: насильник и убийца занимают на стороне, у других, логику и оправдание своих действий, а власть получает утверждение в чужом травматическом опыте. В результате этого взаимообмена и та и другая сторона оказывается освобождена от личного переживания происходящего и моральной ответственности[412]412
  Scarry E. The Body in pain: The Making and Unmaking of the World. New York: Oxford University Press, 1985.


[Закрыть].

Логическим продолжением выявленной в ходе экспериментов психологической схемы был постулат о неразличимости жертвы и палача, неразличимости, возникающей в ходе взаимной ментальной репрезентации. Об этой неразличимости и механизмах репрезентации писал еще Б. Беттельгейм, утверждавший, что Концентрационный мир был выстроен так, что виновны были все[413]413
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 6. С. 88–89.


[Закрыть]. Это положение затем получило широкое распространение, было многократно доказано, схематизировано (одна из самых известных схем – «треугольник Карпмана») и в настоящее время также стало общим местом.

Тем не менее главную мысль этих работ о «банальности зла», результаты опытов, выводы и аргументы в защиту того и другого, указанные схемы в значительной степени невозможно принять. «Банальности зла» как таковой не существует, – писал бывший узник Ж. Амери, – Ханна Арендт, которая писала об этом в своей книге об Эйхмане, знала этого врага человечества только понаслышке, а видела через застекленную клетку»[414]414
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 55.


[Закрыть]. Философ Е. Факенхайм солидарен с Амери: «Ханна Арендт с легкостью заявила о банальности Эйхмана. Арендт была философом, и я проследил за развитием ее мысли в целом ряде ее работ. Однако она сама так и не довела свою мысль до логического конца – ведь, насколько мне известно, она никогда не заявляла, что и Гитлер банален. В результате мы опять приходим к тому же – только Гитлер вертел всеми, а все остальные банальны. Что касается Гитлера, то он сумасшедший. Как же сумасшедший мог вертеть миром? Мы оказываемся в замкнутом круге»[415]415
  Fackenheim E. To Mend the World: Foundations of Post-Holocaust Jewish Thought. New York: Schocken Books, 1982. P. 137.


[Закрыть].

Э. Факенхайм справедливо ставит вопрос о том, банальны ли организаторы, стремясь найти корень этой банальности. Продолжая его мысль, следует подчеркнуть, что в противном случае все вышеприведенные аргументы имеют неистребимый оттенок оправдания – именно так объясняло свои действия и подавляющее большинство исполнителей. Груз ответственности за произошедшее в этой схеме раскладывается на множество людей до тех пор, пока эта ответственность не исчезнет полностью или не уменьшится до пределов неловкости, вызванной нарушением общественных норм. В конечном итоге виновными становятся «обстоятельства», с которых вообще невозможно спросить, или безликий «тоталитарный нацистский режим» – этот аргумент тоже существовал, и против него выступал, со ссылкой на Ж. Амери, И. Кертес.

«Жан Амери, – говорит И. Кертес, – возражает против того, что палачом, как он пишет, был не Гитлер, а некое «туманное» понятие, «тоталитаризм». Никоим образом не желая придать своим рассуждениям даже видимость политического трактата, должен признать, что я глубоко понимаю, почему Амери проводит это различие. Человеку, прошедшему пытки, всей своей личностью принявшему на себя судьбу и вытекающие из нее последствия, понятное дело, не пристало вступать в торг с каким-то отвлеченным принципом. Как тогда ему быть с собственной свободой? Судьбой? Личностью? И с другой стороны, кому он тогда предъявит и на кого направит свой «ressentiment», если все так понятно, просто и обезличенно в отвлеченном понятии «тоталитаризм»? Ведь Амери противостояли люди, «враждебные люди» («Gegenmenschen»), и плетьми его бил не тоталитаризм, и не тоталитаризм подвешивал его на дыбу со скованными за спиной руками, а говоривший на берлинском диалекте лейтенант Прауст»[416]416
  Кертес И. Холокост как культура. URL: http://pergam-club.ru/book/6045.


[Закрыть].

Кроме того, уязвимость позиции Х. Арендт состоит в том, что демонические поступки, воплощающие в себе апофеоз зла, совершает человек, в котором источник этого зла обнаружить невозможно, так как природа ничтожной, банальной личности и ее внутренние возможности кардинальным образом противоречат масштабу и поражающей силе поступков, которые она совершает. Если же это невозможно, то зло в этой ситуации просто становится автономной причиной самого себя, ликвидируя тем самым потенциальную возможность его осмысления, отчего любая попытка возмездия становится бессмысленной или даже абсурдной. Вся эта конструкция кардинальным образом противоречит тысячелетней традиции западной мысли, рассматривающей зло не как автономную метафизическую реальность, а как следствие греховности, порочности, моральной деформации конкретного человека. То есть как четко детерминированное явление.

Не соглашался с выводами Х. Арендт и культуролог, философ С. Жижек. В работе «Чума фантазий» он вводит категорию «наслаждения», для того чтобы отделить вынужденное действие от добровольного, или, в его терминологии, «избыточного послушания». «Непристойность» массовых убийств, по мнению Жижека, осознавалась нацистским аппаратом, и знаком этого является желание скрыть их. Что касается формального бюрократического подхода к убийствам, к которому апеллировал Эйхман, то, по мнению С. Жижека, «бюрократизация сама была источником дополнительного наслаждения». Далее он разъясняет, что это наслаждение проистекало из осознания того, что пытки, насилие и массовые убийства впервые в истории именно благодаря бюрократии удалось включить как составную часть в систему функционирования режима. Бюрократ не сделает ничего лишнего, ибо излишества в бюрократическом подходе так же вредны, как и небрежность, в то время как эсэсовцы издевались над узниками и тогда, когда это не было продиктовано никакой необходимостью[417]417
  Жижек Славой. Чума фантазий. Харьков, 2017. С. 111–118.


[Закрыть].

Все указанные выше возражения были несколько лет назад документально подтверждены Б. Штангнет в книге «Эйхман до Иерусалима: неисследованная жизнь массового убийцы». В ней на основании мемуаров, записей и интервью, данных Эйхманом в Аргентине между 1950 и 1960 годами, исследовательница наглядно показала, насколько несостоятелен тезис о «банальности зла», а следовательно, не имеет опоры и целое направление в западной интеллектуальной мысли, развивающее данное положение Х. Арендт. Согласно Б. Штангнет, Эйхман отнюдь не был аккуратным и «заурядным исполнителем» приказов, которому было все равно, что, кого и куда отправлять. Он отдавал себе отчет в своих действиях и, по словам хорошо его знавшего Д. Вислицени, говорил, что «он прыгнет в могилу, смеясь, потому что ощущение того, что на его совести пять миллионов человек, будет для него необычайным источником удовлетворения». Эйхман оставлял за немцами право избавляться от врагов, особенно внутренних, любыми необходимыми средствами, поскольку совесть приравнивалась им к идеологии Германии, проникшей внутрь человека. «То, что полезно моему народу, есть священный приказ и священнейший закон для меня», – писал Эйхман сторонникам в Аргентине.