Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Поэтому в своих беседах он не раскаивался в истреблении миллионов людей, истреблении, которое считал исторически необходимым. Он неоднократно подтверждал как масштаб совершённого геноцида, так и свою решающую роль в нем. Не случайно массовую депортацию более 400 тысяч венгерских евреев – один из самых трагических эпизодов в истории Холокоста – Эйхман считал своим «новаторским» достижением: «Это было достижение, которому не было равных ни до, ни после». Б. Штангнет убеждена, что распространенный образ Эйхмана как безликого и послушного служаки сознательно и расчетливо создан самим Эйхманом и является следствием его способности адаптировать свои воспоминания к ожиданиям аудитории[418]418
  Stangneth B. Eichmann vor Jerusalem – Das unbehelligte Leben eines Massenmörders. Hamburg: Arce Verlag, 2011.


[Закрыть].

Сожжение в открытых ямах останков жертв, умерщвленных в газовых камерах концлагеря Аушвиц – Биркенау. Фото сделано одним из участников лагерного движения Сопротивления Давидом Шмулевским

Возвращаясь к описанным выше экспериментам, следует подчеркнуть, что они также имеют несколько уязвимых мест. Прежде всего, они были призваны доказать уже существующую гипотезу, поэтому их выводы не были неожиданностью, что ставит под сомнение объективность эксперимента. Существенным моментом являлось и то, что участники экспериментов знали, что их действия не приведут к физическому ущербу тех, на ком эксперимент ставился, и в целом «исполнители» не испытывали к «жертвам» никаких негативных чувств и не находились во власти отвращения и ненависти, почему многие и не хотели выполнять поставленные задачи. Участвовать в эксперименте и участвовать в реальных расстрелах и казнях – это, мягко говоря, разные вещи.

Кроме того, авторы экспериментов находились под влиянием формирующейся постмодернистской картины мира, в которой человек мертв, то есть он лишь форма, являющаяся суммой слагаемых определенных внешних и внутренних сил, и именно от этого соотношения напрямую зависит сама форма. «Вопрос в том, чтобы узнать, с какими другими силами взаимодействуют силы в человеке в той или иной исторической формации и какая форма проистекает из этого соединения сил, – писал Ж. Делез. – Можно заранее предвидеть, что силы в человеке не обязательно входят в состав формы-Человек, но могут располагаться по-иному, входить в другое соединение, в другую форму: даже относительно краткого периода, Человек не всегда существовал и не будет существовать вечно. Для того чтобы появилась или проявилась форма-Человек, необходимо, чтобы силы в человеке вошли во взаимодействие с особыми силами извне»[419]419
  Делез Ж. О смерти человека и сверхчеловеке. URL: http://www.nietzsche.ru/look/xxb/deleuze/.


[Закрыть].

Таким образом, насилие и убийства, равно как героизм и подвижничество, имеют в основе сочетание случайных факторов, в зависимости от которых «форма человека» легко меняет свою сущность. Примечательно, что в этой конструкции не остается места для свободы в значении недетерминированного действия от себя, что закономерно исключает любую ответственность за содеянное. Главным итогом становится оправдание виновных в массовых убийствах. Они становятся невиновными уже потому, что обычны, банальны, то есть на их месте мог бы оказаться кто угодно, включая тех, кто их судит.

За этим закономерно следует деформация доверительного отношения к людям, которые в этих убийствах не замешаны. То есть каждый становится недиагностированным убийцей или героем, неразличимым в общей массе до того момента, когда внешние обстоятельства, приложенные к конкретному человеку, не продемонстрируют отличия. В результате авторы и сторонники данных теорий в этой же логике оказываются в одном ряду с идеологами Концентрационного мира, и общее у тех и у других – расчеловечивание человека, превращение его в схему, материал, который легко выводится в пространство несуществования.

Кроме того, когда Х. Арендт пишет о «банальности зла» и заурядности Эйхмана, когда Милгрэм ставит свой эксперимент, речь идет об «убийце за письменным столом», совершающем «кабинетные преступления», или о человеке, который находится на том расстоянии от жертвы, которое не допускает визуального или слухового контакта. Здесь вполне возможны и объяснимы противоречия. Хорошо известно, что Эйхман не выносил вида крови и не мог даже смотреть на технические средства, придуманные нацистами для массовых убийств, а рейхсфюрер СС Гиммлер едва не упал в обморок, когда явился свидетелем массовых расстрелов в Минске. Даже комендант Освенцима Хёсс «боялся расстрелов» и пережил крайне неприятные ощущения, когда увидел открытые двери газовой камеры, наполненной погибшими. Однако, невзирая на все объяснения, приведенные выше, поведение и формы сознания тех, кто участвовал в убийствах непосредственно (а таких было также очень много), все равно остаются за пределами понимания.

Акт убийства невинного человека, человека слабее, чем убийца, акт, в котором необратимость произошедшего события не менее страшна, чем само событие, все равно метафизически оказывается сильнее любого оправдания. То есть исполнителю убийства необходимо отключить в себе важнейшие, антропогенные свойства человека, кардинально изменив, таким образом, собственную онтологию. Ментальный язык, с помощью которого переописывается реальность, должен исключать возвращение к прежнему понятийному аппарату и системе ценностей, так как в случае возвращения возникнет рецидив, преодолеть который будет чрезвычайно сложно.

Таким образом, можно утверждать, что исполнитель, «обычный человек», совершающий убийство, детерминированное социальными и психофизическими причинами, навсегда перестает быть «обычным человеком», так как вынужден длить свое состояние невовлеченности в произошедшее. Или он должен создать механизм, при котором совершаемые им убийства или пытки лишаются любого содержания и смысла, не содержат никакого послания, в результате чего превращаются в обычный дискомфорт, который надо просто преодолеть усилием сознания или воли. И проблема не только в том, что это под силу очень немногим, а прежде всего в том, что такой механизм невозможно долго держать функционирующим.

То есть мы приходим к выводу, что, как бы там ни было, возврат в состояние «до убийства» исключен без тяжелых психических и ментальных деформаций. Это доказывает и опыт айнзацкоманд, осуществлявших массовые убийства в лагерях и за их пределами: психика исполнителей сильно страдала, в связи с чем в командах царило тотальное пьянство. Именно поэтому нацистское руководство в итоге перешло от массовых расстрелов к практике уничтожения людей в газовых камерах, которые, как считалось (помимо того что значительно ускоряли процесс массового уничтожения), помогали избежать исполнителям психологической катастрофы.

Подтверждением неизбежной сознательной и моральной вовлеченности исполнителя в акт убийства также являются солдатские записи и дневники, ссылаясь на которые Р. Салецл подчеркивает, что солдаты часто придумывали убийства врагов, которые не совершали. Это делалось потому, что «солдаты не хотели избавляться от вины за свои деяния. Как бы военные психологи ни пытались убедить их в том, что они не несут ответственности за убийства, солдаты продолжают настаивать на своей вине, причем до такой степени, что придумывают преступления, которых не совершали»[420]420
  Салецл Р. О страхе. М., 2014. С. 68.


[Закрыть]. Кроме того, отказ хотя бы одного исполнителя совершить убийство означает многовариантность ситуации и указывает на то, что такого рода выбор был у всех.

Тем более что не существует никаких убедительных доказательств того, что отказ выполнять приказ о казни узника(ов) в концентрационном лагере влек за собой фатальные последствия. «Немецкие прокуроры признавались, что по результатам обобщения не удалось выявить ни одного сколько-нибудь значительного случая отказа выполнить приказ, в результате чего последовала бы более серьезная санкция, чем увольнение, понижение в чине или отправка на фронт», – пишет Л. Симкин[421]421
  Симкин Л. Собибор. Послесловие. М., 2019. С. 201.


[Закрыть]. Еще один часто встречающийся аргумент можно сформулировать как «тогда нельзя было иначе» или «время было такое». М. Мамардашвили точно замечает, что подобные аргументы «делают неопределенным любой момент времени. Ни один не отличается от другого – дурная бесконечность»[422]422
  Мамардашвили М. Сознание и бесконечность. СПб., 2018. С. 239.


[Закрыть]. То есть времена в логике этой аргументации следом за человеком становятся крайне неопределенными, превращаются в самостоятельный и самодостаточный инструментарий управления социальными процессами и даже состояниями сознания.

Возвращаясь к «состоянию невовлеченности», следует подчеркнуть, что оно в той или иной форме формирует поведение и образ мысли исполнителя даже против его намерений и воли. Сравнительный анализ ментальных пространств довоенной и послевоенной Германии никогда не проводился, однако можно с большой долей вероятности утверждать следующее. Почти тотальное неприятие вины немцами в первые послевоенные десятилетия, переход в оппозицию к собственной стране и нации таких ключевых фигур из «довоенной Германии», как Т. Манн, Э. Глезер, Г. Гессе, К. Ясперс[423]423
  Подробный очерк послевоенной ментальности Германии см.: Лессер Йонас. Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933–1945. URL: http://www.xliby.ru/istorija/tretii_reih_simvoly_zlodeistva_istorija_nacizma_v_germanii_1933_1945/p19.php.


[Закрыть], стремление вернуть Германию в довоенное время по экономическому пути, а не по пути восстановления интеллектуального и психологического уровня нации было в значительной степени следствием тех ментальных деформаций, о которых шла речь выше. Носителями этих деформаций были те самые «обычные люди», прямо или косвенно участвовавшие в массовых убийствах и геноциде и рассеявшиеся после войны среди всех остальных. Поэтому послевоенное разделение Германии, помимо политических и экономических задач, отразило подсознательное стремление разделить немцев на тех, кто осознал вину, и не признающих ее. Не случайно советские СМИ затем долгие годы подчеркивали эту ментальную разницу – в ФРГ обеляли нацизм, освобождали военных преступников, чтили бывших эсэсовцев, а в ГДР восстанавливали справедливость, воздавая по заслугам военным преступникам и сохраняя память о победителях нацизма и его жертвах.

Таким образом, мы приходим к выводу, что те, кто осуществлял в концентрационных лагерях насилие и убийства, были повинны в них, так как делали это сознательно, отдавая себе отчет в своих действиях. Характерно свидетельство узника Треблинки Я. Верника. Он работал на уничтожении тел погибших – их укладывали в штабель и сжигали. «Однажды при укладывании трупов… заметили руку, поднятую вверх. Все пальцы были согнуты, только указательный палец был поднят вверх и как бы вызывал угнетателей на суд Божий. Это был обычный случай, но все же все были поражены. Даже наши палачи побледнели и не отводили взгляда от этой ужасной сцены, как будто в этом всём и правда было проявление высших сил. Рука торчала долго, уже все сгорело, а рука все ещё была вытянута вверх и вызывала к справедливости. Этот незначительный случай испортил настроение всех палачей на несколько дней»[424]424
  Треблинка. Исследования. Воспоминания. Документы. М., 2021. С. 196.


[Закрыть].

Мотивация к убийствам, очевидно, была различной. Кто-то служил идее, кто-то компенсировал собственную внутреннюю несостоятельность, боролся с личными фобиями или даже, по точному выражению Э. Чорана, «испытывал физическую потребность в бесчестье», когда «хочется быть сыном палача»[425]425
  Цит. по: Сонтаг С. Сознание, прикованное к плоти. Дневники и записные книжки 1964–1980. М., 2014. С. 343.


[Закрыть]. Однако все они в равной степени были ответственны за свои действия и в подавляющем большинстве случаев сами осознавали эту ответственность. Иначе в конце войны администрациями лагерей не осуществлялась бы масштабная программа, преследовавшая цели скрыть массовые убийства. В ходе реализации программы взрывались крематории, вскрывались захоронения и сжигались тела убитых (как в Освенциме, Сырецком лагере (Бабьем Яру), Клоге и др.), а подтверждающая массовую гибель людей документация уничтожалась.

Необходимо сказать и о месте палача в системе Концентрационного мира. Убийца и насильник (эсэсовец, капо и т. д.) становился посредником между порядком в лагере и порядком в обществе, осуществлял взаимосвязь между этими двумя категориями, взаимосвязь, которая поддерживалась смертью. Именно человек, «осуществляющий смерть», определял различие между нормальной и девиантной личностью, превращал посредством смерти девиантную личность в «нормальную». При этом различие между девиантностью и нормой было не в степени, когда и то и другое находится в пределах одной социальной, психологической, моральной и языковой территории. Различие было сущностное, то есть между тем и другим находилась разделявшая территории четко проведенная семиотическая граница (в данном случае внешне выраженная колючей проволокой и разделяющая миры), пропасть, преодолеть которую можно было только скачком, в ходе кардинального изменения состояния языка и форм. Но такое изменение могла дать только смерть.

Если до нацизма девиантные личности, их разновидности и численность считались ненормальным состоянием социального организма и свидетельствовали о нездоровье последнего, то в лагере именно эсэсовцы превращали эти личности в обитающий в здоровом организме пагубный вид. Разница заключается в том, что если в первом случае «пользоваться смертью» опасно – погибнут все, то во втором – данный вид мог и должен был быть уничтожен именно для того, чтобы социальный организм жил и был полностью здоровым. Неэффективные люди должны быть выведены из социума, чтобы все знали, где именно концентрируется неэффективность. В этой ситуации смерть в лагере приобретала статус социальной нормы, жертвы переставали быть заметны – ведь крыс травят не для того, чтобы непосредственно их уничтожать, а для того, чтобы был порядок. Смерть становилась важнейшим фактором поддержания социального порядка не только в лагере, но и за его пределами, фактором политики, а убийца – одним из ключевых субъектов этого порядка и главным актором политической целесообразности. Характерно, что в Освенциме организацией, курирующей крематории, была не комендатура лагеря и не гигиеническая служба, а его политическое управление[426]426
  Полян П. Жизнь и смерть в Аушвицком аду. Центральные документы Холокоста. М., 2018. С. 29.


[Закрыть].

Помимо этого, массовые убийства превращали Концентрационный мир в экспериментальную площадку по выявлению в палачах и жертвах пределов человечности, раскрытию неведомых до этого инфернальных глубин. Важным фактором в этих условиях становился, в терминологии Р. Жирара, «миметический феномен», когда в возгонке насилия и убийств все подражают друг другу. Таким образом, процесс, усиливаясь, шел по кругу, и итогом этих усилий должно было стать создание «сверхчеловека» Рейха путем трансценденции к «untermensch». Эсэсовцев учили освобождаться от своих человеческих реакций и эмоций, изобретать бесконечные способы глумления над беззащитными людьми, новые формы причинения боли и страданий, определять предельный минимум жизненных потребностей в еде, гигиене, медицинской помощи, что и было различными формами указанной трансценденции. В результате исчезали правила, на которых держится любое общество и человек: от дорожных знаков до сводов законов, – правила, предназначенные прежде всего для того, чтобы общество, государство и каждый отдельный человек были предсказуемы, ибо непредсказуемое общество нежизнеспособно, главной движущей силой в нем является страх.

Страх

Страх занимал очень серьезное место в Концентрационном мире, определяя систему взаимоотношений эсэсовцев и заключенных, являясь, по словам Д. Руссе, «навязчивой и вездесущей идеей»[427]427
  Rousset D. Lunivers concentrationnaire. Paris: Hachette Litteratures, 1946. Р. 57.


[Закрыть]. Основой этого страха было положение, в котором человек никогда прежде не оказывался. Страх возникал от отсутствия хотя бы примерного императива поведения в новой среде, так как весь старый запас поведенческих и коммуникативных паттернов, если он не отменялся, только ухудшал положение узника. Одновременно происходила социальная, эмоциональная, личностная депривация, что являлось громадной нагрузкой для только что прибывшего человека, нагрузкой, с которой практически никто не мог справиться. Поэтому человек, недавно ставший узником, сознательно и неосознанно продолжал цепляться за прежние стратегии поведения и самоатрибуции.

«Заключенные, особенно из тех, кто принадлежал ранее к среднему классу, – писал Б. Беттельгейм, – пытались произвести впечатление на охрану своим положением, которое они занимали до ареста, или вкладом в развитие страны. Но любые попытки в этом направлении только провоцировали охрану на новые издевательства… например, герцога Гогенбергского, внучатого племянника австрийского императора, унижали и жестоко избивали, выражая свое отношение словами: «Я тебе покажу сейчас, что ты ничем не отличаешься от прочих заключенных!»[428]428
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 3. С. 78–80.


[Закрыть] То есть возникал конфликт между человеком и средой, который порождал страх от абсолютного непонимания того, что будет дальше, от отмены горизонта планирования. Во многом это было связано и с тем, что среда лагеря, в которой оказывался только что прибывший узник, являлась принципиально новым явлением. То есть в ней отсутствовали практически все элементы прежней среды, реперные точки, которые в повседневности необходимы для успешной адаптации к новым условиям и развития, в терминологии А. Кемпинского, «дезинтеграционной толерантности», то есть адекватного восприятия нового и необычного.

Помимо этого «формообразующего страха» со временем к нему прибавлялся страх целого ряда вещей и явлений, с которыми узнику приходилось сталкиваться в лагере. «Узники боялись «блокэльтесте», свидетельствует Оливер Люстиг, – «лагерэльтесте»[429]429
  Lageraltester – дежурный по лагерю.


[Закрыть], капо, собак, похожих на волков, и СС. Они боялись хлыста для верховой езды, дубинки, «бока»[430]430
  Козлы, на которых плетьми пороли узников.


[Закрыть], «баум»[431]431
  Столб, к которому привязывали узника, скрутив руки сзади.


[Закрыть] и «бункера»[432]432
  Камера пыток.


[Закрыть]. Они боялись электрического тока, проводящего колючую проволоку, газовых камер и крематориев. Они боялись побоев, пыток, выстрела в затылок, повешения. Узники боялись «аппеля», команды «Blocksperre!»[433]433
  Команда «Закрыть барак!» (нем.).


[Закрыть], селекций, болезней, медицинских экспериментов над живыми людьми. Они боялись дневного света и темноты ночи, того, что должно произойти вне зависимости от того, знали они об этом или не знали»[434]434
  Lustig O. Concentration Camp Dictionary. URL: http://isurvived.org/Lustig_Oliver-CCDictionary/CCD-02_BC.html#B9.


[Закрыть]. То есть практически все явления жизни лагеря и даже многие предметы являлись источниками разнообразных страхов.

Заключенный и эсэсовец не знали, кто именно рядом с ним, что можно ожидать от того, кто находится вблизи. Поэтому узник, превращенный в грязное, безымянное, беспородное животное или просто биологический объект, был постоянным источником страха для эсэсовцев, которые боялись болезней, нападения, наконец, в терминологии А. Пятигорского, «страха страха» стать таким же. Эсэсовцы были источником страха для узников по понятным, неоднократно приведенным выше причинам. Таким образом, Концентрационный мир был пространством сознательного производства страха, где процессы шли по кругу. Чем больше агрессии проявляли эсэсовцы, тем больше теряли человеческий облик узники, соответственно, их начинали еще больше бояться, пока не возникал «мусульманин» (о нем далее) – фигура, которую в равной степени боялись как заключенные, так и охрана. Кроме того, обе группы в рамках известной психологической закономерности взаимно демонизировали друг друга, усиливая страх. Таким образом, эсэсовцы и заключенные воспринимали друг друга не буквально, а как фантомы определенных проявлений сознания.

Для преодоления этих фантомов существовало несколько путей. Для эсэсовцев – эскалация жестокости, возгонка форм и способов насилия и убийств. Для узников – «включение» амнезии и апатии или попытки отыскать в эсэсовцах человеческие черты, стремление понять этих людей любой ценой, даже если это выглядело абсурдом. «Заключенные утверждали, – писал Б. Беттельгейм, – что за грубостью эти офицеры (СС. – Б.Я.) скрывают справедливость и порядочность, что они искренне интересуются заключенными и даже стараются понемногу им помогать. Их помощь внешне не заметна, но это потому, что «хорошим» эсэсовцам приходится тщательно скрывать свои чувства, чтобы себя не выдать… Целая легенда могла быть сплетена вокруг случая, когда один из двух эсэсовцев, инспектировавших барак, вытер ноги, прежде чем войти»[435]435
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 2. С. 79.


[Закрыть]. То есть это была попытка воспринимать эсэсовцев как улучшенных самих себя. Именно поэтому у узника возникало стремление тянуться к лучшему, в результате чего начинался путь самоотождествления заключенного с эсэсовцем, идя по которому первый, начавший с поиска положительных черт у врага, в конце концов приходил к усвоению худших черт противника. Не случайно узники боялись имеющих власть заключенных (капо, блокэльтесте, штубендистов[436]436
  Дежурный по комнате (штубе) в бараке.


[Закрыть]) больше, чем эсэсовцев.

Этот путь часто приводил к предельному сближению обеих сторон в некоем пространстве, находящемся за пределами их человеческого существования, за границами возможностей воображения. Таким пространством, в частности, становились совместные акты насилия и убийств. П. Леви свидетельствует, что зондеркоманда Освенцима, отправлявшая людей в газовые камеры, жила гораздо лучше, чем остальные заключенные, так как им многое позволялось эсэсовцами, чувствовавшими в членах зондеркоманды «своих». У последних было в достатке любой еды, они жили в относительно сносных условиях, пользовались душем, то есть по уровню жизненного комфорта они находились ненамного ниже охраны и администрации лагеря. Временами указанная общность заходила так далеко, что однажды в Освенциме даже состоялся футбольный матч между членами зондеркоманды и эсэсовцами из охраны крематория. «Посмотреть игру пришло много эсэсовцев из других подразделений, а также не занятые в матче члены команды; все болели, кричали, хлопали, подбадривали игроков, как будто это была обычная игра на какой-нибудь деревенской лужайке, а не перед входом в ад»[437]437
  Леви П. Канувшие и спасенные. М., 2010. С. 44. Этот эпизод вызывает до сих пор ожесточенные споры.


[Закрыть].

Исследователь И. Клендиннен считала этот парадоксальный матч «удобным симбиозом», который был для противоборствующих команд актом взаимного признания человечности[438]438
  Clendinnen I. Reading the Holocaust. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.


[Закрыть]. То есть подобное сближение также было средством избавления от страха; очеловечивание, гуманизация врага создавали психологические коммуникативные связи, осуществленная возможность коммуникации развоплощала страх. Таким образом, разнообразие, масштаб и всеохватность средств, направленных на преодоление страха, свидетельствуют о том, что страх в Концентрационном мире был не просто следствием неспособности осознать реальность, но и вполне самостоятельным явлением, автономной структурой сознания, вокруг которой строилась реальность, в значительной степени сочетающая настоящий и фантомный миры.

Еще одним действенным средством борьбы со страхом были фантазии, с помощью которых узники восполняли нехватку собственного мира, нехватку человеческого в человеке, создавали «дополненную реальность», ибо, по точному замечанию Р. Салецл, «страх появляется в месте нехватки»[439]439
  Салецл Р. О страхе. М., 2014. С. 51.


[Закрыть]. Эти фантазии в лагерях обретали форму обнадеживающих ретроспективных мечтаний или слухов. Заключенные, по свидетельству Б. Беттельгейма, «витали в мечтах почти беспрерывно, стараясь уйти от угнетающей действительности… В лагере постоянно возникали слухи об улучшении условий или скором освобождении. Их содержание во многом зависело от образа мыслей конкретного заключенного. Но несмотря на различия в деталях, почти все заключенные находили удовольствие в самом обсуждении слухов, часто принимавших форму коллективных грез или помешательства на двоих, троих, четверых и т. д.

Доверчивость большинства заключенных простиралась далеко за пределы разумного, и ее можно объяснить только необходимостью поддерживать моральный дух. Благоприятным слухам верили наперекор здравому смыслу. Но и плохие слухи, подтверждающие чье-либо полное уныние в обычном для заключенного депрессивном состоянии, казалось, приносили временное облегчение… Некоторое время люди верили в эти фантазии и радовались хорошим слухам, но, убеждаясь в их ложности, чувствовали себя еще хуже. Слухи придумывались для облегчения жизни, но в действительности они снижали человеческую способность правильно оценивать ситуацию. В сущности, это было проявлением общей тенденции к отрицанию реальности лагерного мира»[440]440
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 3. С. 82.


[Закрыть]. Таким образом, попытки уйти от страха с помощью слухов и фантазий разоружали заключенного перед подлинной, не фантомной реальностью лагеря.

Возвращаясь к мысли Р. Салецл о «месте нехватки» как источнике страха, следует обратить внимание на то, что это «место» служило источником страха не только для узников, но и для эсэсовцев. Большинство последних в начале своей службы в лагере в той или иной степени входили в конфликт с собой, когда им приходилось участвовать в убийствах и массовых акциях уничтожения. Страх выступить против этических норм или против системы (выбор «или – или», когда третьего варианта, куда можно спрятаться, не дано) заставлял вступить с собой в борьбу, результатом которой было преодоление страха путем выбора в пользу системы. Выбирая систему, эсэсовец неизбежно вставал перед необходимостью делегировать кому-либо значительную часть своей личности и личной власти, теряя их у себя. В данном случае это были государственная система и фюрер.

С момента делегирования личность эсэсовца становилась неотъемлемой частью системы, последняя кооптировала доблести и достоинства, аккумулировала военно-животную энергетику и направляла ее туда, куда считала нужным. Страх изживался подчинением и благоговением, и все личные достоинства, победы, а также недостатки и поражения отныне объяснялись эсэсовцем наличием системы и фюрера. В рамках борьбы со страхом все неосознанные реакции, рефлексии, импульсы в обязательном порядке проходили атрибуцию в системе и получали оценки приемлемости. В результате возникало чувство порядка и уверенности, а также рождались другие свойства и качества, которые эсэсовец сам в себе был не в состоянии выработать. То есть делегирование себя приводило к поглощению человека системой, страх исчезал только вместе со значительными составляющими личности, происходила замена внутренней структуры на внешнюю, а свободной воли – на энергию и силу системы.

В заключение можно обратить внимание, что в течение последнего тысячелетия почти для каждого столетия был характерен свой парадигматический страх. Можно указать на эсхатологические страхи рубежа X–XI веков в Западной Европе, конца XV века и середины XVII века в Восточной Европе, страх монголов в XIII веке, страхи чумы в XIV веке, «страхи с Востока» Нового и Новейшего времени. Сегодня источником страхов становятся общая экономическая неустойчивость систем, терроризм, вирусы, болезни, среди которых, как правило, выделяется одна, сублимирующая ключевые страхи времени (для XIX века это был туберкулез, для ХХ века – рак, в нынешнем столетии такой болезнью стал коронавирус (COVID-19)[441]441
  О коронавирусе как маркере эпохи подробнее см.: Якеменко Б.Г. Коронавирус как религиозный феномен // Сборник статей к 50-летию создания кафедры истории России Российского университета дружбы народов. М., 2021.


[Закрыть]). Таким образом, страх в самом Концентрационном мире и страх Концентрационного мира за его пределами и в годы войны, и после нее стал одним из ключевых социопсихологических маркеров прошлого столетия, во многом определившим послевоенные направления мировой политики и сформировавшим новые страхи Европы, среди которых, по мнению Л. Донскиса, ведущим стал «страх уничтожения»[442]442
  Бауман З., Донскис Л. Моральная слепота. СПб., 2019. С. 31.


[Закрыть], захвативший ментальное пространство прежде всего Восточной Европы.