Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Лагерь – это полностью деэстетизированное пространство, в котором невозможно восхищаться тем, что было предметом восхищения прежде (внешность, способности, ум, язык), и, наоборот, вызывает восхищение то, что отвергает эстетику в самой своей сущности. Например, в некоторых воспоминаниях охранников или персонала лагерей можно видеть восхищение прицельностью и ловкостью стрельбы по заключенным или тем, как слаженно и четко, например, работают зондеркоманды. Таким образом, отвращение к себе, приводящее к выворачиванию наизнанку всех привычных представлений, в том числе о безобразном и прекрасном, становится важнейшим фактором деформации прежней, долагерной личности и становления новой[291]291
  Примечательно, что Петровские реформы, касающиеся одежды и внешности (переодевание аристократии в европейское платье, подчеркивающее телесные особенности, бритье бород, уравнивающее мужчин с женщинами), также были нацелены на вызывание отвращения к себе, что приводило к разрушению самоуважения, подавляло внутреннюю оппозицию и облегчало задачи управления элитами.


[Закрыть], условием почти безоговорочного принятия бытия Концентрационного мира, одним из корней формирования принципиально нового даже эстетически человека, если определение «человек» применимо к той социальной и биологической формации, которая вырабатывалась в лагере.

Кроме того, деформации тела в лагере были свидетельством конфликта пространства человека (в телесном выражении) с пространством лагеря, «неместа» лагеря с местом человека – тело давало человеку место в лагере. В ходе этого конфликта неизбежно деформировался не только человек, но и пространство лагеря, хотя масштабы деформаций были несопоставимы. Максимально агрессивное пространство лагеря было причиной тяжелых физических травм и увечий узника, свидетельством процесса «притирки» двух пространств. Избежать этого процесса «притирки» и вызванных им телесных деформаций не мог никто, «нормальным» телом человека в лагере было больное, истощенное, израненное тело, пространство лагеря «осваивалось» травмами, болезнями и увечьями. Узника били в бараке, истязали на «аппеле», оскорбляли его и глумились над ним на работе – все эти места по-разному, но неизбежно «отпечатывались» на теле заключенного. Именно поэтому даже после освобождения узникам было очень сложно, а зачастую и невозможно освободиться от ощущения того, что Концентрационный мир остается рядом, переживается почти с той же остротой, что и в заключении, – следы травм, общее состояние здоровья были наглядным свидетельством его непреходящего бытия, пожизненного присутствия, вечной трагической актуальности.

Теперь вновь необходимо вернуться к одежде. Первое обнажение сразу после прибытия в лагерь предшествовало переодеванию в лагерную одежду – штаны, куртку (робу), обувь и шапку. «В пристройке после душевой мокрые должны быстро, не выбирая, схватить из разных кучек верхнюю одежду и обувь, – вспоминал А. Левин. – Чулки и нижнее белье не полагалось»[292]292
  Левин А. Семья. URL: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer4/ArLevin1.php. Следует отметить, что в первые несколько лет существования концентрационных лагерей нижнее белье выдавалось, но затем эта практика была прекращена.


[Закрыть]. Эта процедура демонстрировала максимальный антиномизм Концентрационного и обычного мира. Одежда и обувь были грязны, их фактура была очень грубой. «На складе нам выдали ветхую полосатую форму, пропахшую плесенью и тленом, деревянные гольцшуги и шапку-мютце, представлявшую собой безобразно сшитый колпак из полосатой мешковины», – вспоминал В. Бойко. Следует подчеркнуть, что нередко бывали случаи, когда узников переодевали в чужую старую гражданскую одежду или даже форму уничтоженных военнопленных. «Вылезшие из ванны девушки бежали по снегу к последнему пункту – зданию, где их ожидали груды одежды, русской военной формы… На форме мертвых солдат кое-где сохранились знаки различия»[293]293
  Хэзер Макадем. Их было 999 в первом поезде в Аушвиц. М., 2022. С. 138.


[Закрыть].

Заключенные концлагеря Равенсбрюк

Обувь (общее название «клумпы», немцы называли ее «pantinen») часто была деревянной (с брезентовым или картонным верхом), то есть максимально неподходящей для употребления. При отсутствии нужного размера ее невозможно было разносить, ступни в ней не сгибались, а необходимость носить ее без носка или портянки приводила к тяжелым ранениям ноги и превращала передвижение в ад. «Идут, тащатся оборванцы, в лучшем случае в деревянных башмаках (клумпах), многие босые, с распухшими лицами и ногами», – пишет А. Левин[294]294
  Там же. URL: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer4/ArLevin1.php.


[Закрыть]. То есть в данном предмете одежды функция обувать ногу, защищать ее и помогать ходьбе была не главной. Гораздо главнее были другие функции – причинять боль и препятствовать побегу (колодки слетали с ног на бегу и даже при быстрой ходьбе, поэтому «в слякоть и дождь, в снег и жару колодки верно стерегли нас»[295]295
  Черон Ф.Я. Немецкий плен и советское освобождение; Лугин И.А. Полглотка свободы. Вып. 6. Париж, 1987. С. 52. (Серия «Наше недавнее»).


[Закрыть]). Данная обувь создавала характерную «шаркающую» походку заключенных, зрительно увеличивающую возраст и становящуюся важной чертой измученного, сгорбленного узника. Грохот клумпов, волочащихся по земле, являлся основным предупредительным знаком заключенных, еще одной чертой, отделявшей узников от эсэсовцев. Последние ходили бесшумно или четко печатая шаг.

Следует обратить внимание на важную деталь, отмеченную В. Бойко, – ветхая одежда пахнет плесенью. Таким образом, только что полученная одежда маркирует новый социальный статус узников в лагере – статус живых мертвецов. Прежних различий больше нет, как нет и прежней жизни, для которой они умерли символически, а скоро умрут и физически. На живых мертвецов надевают мертвую одежду – не случайно очевидцы называют ее «саваном». Статус живого мертвеца подчеркивается тем, что одежда была «вся продырявлена пулями. Не знаю, сколько человек надевали ее до меня и где их пепел…»[296]296
  Бойко В.Я. После казни. URL: http://litresp.ru/chitat/ru/Б/bojko-vadim-yakovlevich/posle-kazni/5.


[Закрыть]. «Шерсть местами заскорузла от засохшей крови и кала и была вся в дырках от пуль»[297]297
  Хэзер Макадем. Их было 999 в первом поезде в Аушвиц. М., 2022. С. 138


[Закрыть]. «То, что попадает в руки Милы и Терезы, пробито пулями, протерлось, было надето на трупах, – пишет В. Гоби. – Они весь день прощупывают эти саваны, которые вскоре станут формой, а потом, вполне возможно, опять саванами, к тому есть все предпосылки»[298]298
  Гоби В. Детская комната. Харьков – Белгород, 2016.


[Закрыть]. Отсутствие нижнего белья было эквивалентно «скрытому обнажению» (достаточно было распахнуть полы куртки или стянуть штаны, чтобы человек оказался голым), а если оно и выдавалось, то нередко становилось дополнительным фактором унижения. Особенно это касалось евреев, так как, например, в лагере Моновиц нижнее белье делалось из талитов – молитвенных облачений в иудаизме, обнаруженных в вещах погибших[299]299
  Levi P. Aushvitz testimonies. With Leonardo de Benedetti. 1945–1986. Polity press, 2018. Р. 23.


[Закрыть].

Одежда выдавалась без учета хотя бы примерного размера, что доставляло массу проблем, если не удавалось обменяться с кем-нибудь на подходящий размер. Э. Визель вспоминал: «Еще один барак – склад. Длинные столы. Горы арестантской одежды. Мы бежим мимо них, а нам кидают штаны, куртки, рубашки и носки. Через несколько секунд мы уже были не похожи на взрослых мужчин… Великану Меиру Кацу достались детские штанишки, а маленькому и худенькому Штерну – огромная куртка, в которой он утонул. Мы тут же принялись меняться»[300]300
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 34.


[Закрыть]. Этим подчеркивалось, что одежда, ее вид, размер, состояние больше не имеют значения. Это просто знак превращения человека в узника, последний штрих, завершающий это превращение.

То есть одежда подчеркивала имманентную жестокость и беспощадность бытия в лагере, указывала на отсутствующую ценность человека, маркировала разницу систем двух миров – прежнего и нынешнего. Одинаковая одежда отменяла и упраздняла отдельного человека, становилась репрессивным инструментом. Только что надетая лагерная одежда, то есть насильственно присвоенное узнику культурное тело, вступала в конфликт с еще здоровым физическим телом заключенного, первое стремилось вытеснить последнее, подчинить его себе. Однако по мере пребывания в лагере этот конфликт нивелировался, обозначая взаимное приспособление этих двух тел и стадии включения узника в систему.

Не менее важна еще одна деталь. В условиях лагеря возникала невозможная за его пределами зависимость жизни от предметов одежды. То, что ни при каких обстоятельствах вне лагеря не могло послужить причиной гибели (например, утрата шапки или обуви), в лагере могло оказаться роковым. «Ведь каждый ребенок знает, что обувь в лагере – это сама жизнь, – писал Н. Фрид. – На Зденека наступают, его пинают ногами, но он думает только о том, что он спас свою обувь»[301]301
  Фрид Н. Картотека живых. URL: http://militera.lib.ru/prose/foreign/frid/pre.html.


[Закрыть]. «Кладовщик, выдававший форму, предупредил: в лагере голову можно потерять, но шапку – ни в коем случае; за потерю шапки убивают на месте»[302]302
  Бойко В.Я. После казни. URL: http://litresp.ru/chitat/ru/Б/bojko-vadim-yakovlevich/posle-kazni/5.


[Закрыть], – свидетельствовал В. Бойко. По манере носить шапку отличали опытного заключенного от новичка, человека с возможностями от обычного узника. Только что прибывшие носили шапку небрежно, старые узники – аккуратно и ровно, «чем больше было у заключенного пищи, тем более лихо носил он шапку»[303]303
  Краус О, Кулка Э. Фабрика смерти. М., 1960. С. 47.


[Закрыть]. Лагерные «мусульмане» (о них далее) носили шапку, низко надвинув ее на уши и использовали ее вместо миски. Шапку снимали, приветствуя в обязательном порядке любое «начальство» – эсэсовца или капо (при этом начальство на приветствия не отвечало), во время присутствия на экзекуциях (команды «Mützen ab!» и «Mützen auf!» («Шапки долой!», «Шапки надеть!») тренировали часами) и за неснятую шапку следовало тяжелое наказание.

В условиях аннигиляции человека как такового в пространстве лагеря, замены его имени на номер, восприятия его как вещи детали одежды становилась важнее того, что под ней, важнее самого узника. Одежда являлась его знаком, то есть единственным сигналом, который считывался лагерной администрацией, – ни лица узников, ни рост, ни национальность больше не имели значения. Таким образом, одежда становилась автономным носителем смысла, она, собственно, и была узником, заменяла и вытесняла его идентичность. Выполняя знаковые функции, одежда включала то, что считалось узником, в механизм, обеспечивавший существование лагеря. Поэтому после утраты знака (обуви, шапки) должен был закономерно исчезнуть и его носитель.

Необходимо обратить внимание на то, что механизмы тотального нивелирования человека, сведения его к предмету одежды, работали «в обе стороны». То есть эсэсовцы для узников также не имели лиц, характеров, любых личных качеств – их знаком становилась форма. Когда одну из узниц Освенцима, имевшую хорошее образование, попросили рассказать о своих впечатлениях от эсэсовцев, она отметила, что «они все были одинаковы. Если вы спросите меня, как они выглядели, я могу только сказать, что все они были в сапогах»[304]304
  Цит. по: Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 434.


[Закрыть]. Характерна ассоциация эсэсовцев именно с сапогами – заключенный, одним из основных правил которого было «не сметь смотреть», то есть который не поднимал глаз, которого ударами постоянно сбивали с ног или он падал сам, хорошо, в подробностях видел главным образом сапоги тех, кто над ним стоял или издевался, обувь становилась знаком, последним образом лагеря перед гибелью. Поэтому закономерно, что только те узники, которые в силу профессии, должности или обстоятельств должны были более или менее тесно контактировать с эсэсовцами, смогли затем в деталях описать тех, с кем им приходилось иметь дело.

Изможденные, одетые в грязную, изношенную одежду заключенные становились ярким контрастом выхоленным, сытым, великолепно одетым эсэсовцам. Узник Освенцима Р. Исраил вспоминал, что первое, на что он обратил внимание, попав в лагерь, – это великолепный внешний вид офицеров СС. «Они были «идеальны»… высокие, стройные, в безупречной форме»[305]305
  Бейер С. Как пережившие Освенцим видят сегодняшнюю политическую ситуацию. URL: https://inosmi.ru/social/20200124/246693117.html.


[Закрыть]. Заключенный лагеря Понары Ю. Фарбер вспоминает, что один из главных эсэсовцев был «утонченный садист, ему было лет 30. Он был щегольски одет, на нем были белые замшевые перчатки до локтя. Сапоги блестели, как зеркало. От него очень сильно пахло духами»[306]306
  Черная книга / Под ред. В. Гроссмана, И. Эренбурга. М., 2015. С. 547.


[Закрыть]. Хакман, один из помощников коменданта лагеря Майданек, по воспоминаниям одного из узников, «был молодой человек лет 30, элегантный, часто носил белые перчатки»[307]307
  Цит. по: Майданек. Сборник материалов и документов. М., 2020. С. 33.


[Закрыть]. В целом в том, что именно СС обслуживали и формировали Концентрационный мир, была не только практическая, но и идеологическая и даже эстетическая составляющая. Как отмечает С. Сонтаг, «СС – идеальное воплощение открыто утверждавшегося фашистами права силы, права на безусловную власть над другими, права считать других заведомо низшими существами. Эсэсовцы проводили эту идею наиболее последовательно, поскольку орудовали самым брутальным и действенным образом, используя при этом театральные эффекты и руководствуясь определенными эстетическими принципами… СС была сформирована как элитная военная организация, которой полагалось воплощать не только беспредельное насилие, но и высшую степень красоты»[308]308
  Сонтаг С. Под знаком Сатурна. М., 2019. С. 84–85.


[Закрыть]. То есть эсэсовцы демонстрировали вторжение эстетики в тотально деэстетизированное пространство, а лагерь становился пространством «тотальной эстетизации» (В. Беньямин), которая возможна только в условиях войны[309]309
  Беньямин В. Девять работ. М., 2019. С. 191.


[Закрыть].

Эсэсовцы в безупречно выполненной, плотно пригнанной форме, с небрежными, независимыми манерами невольно возбуждали у «заведомо низших существ», узников, чувство собственной неполноценности. Один из заключенных Майданека вспоминал, как выглядели советские военнопленные перед упоминавшимся выше помощником коменданта Хакманом: «Они стояли в лохмотьях, русских шапках, длинных форменных пальто перед ним, таким элегантным. Этот контраст был ужасен»[310]310
  Цит. по: Майданек. Сборник материалов и документов. М., 2020. С. 33.


[Закрыть]. Когда заключенный Т. Блатт, прибыв в лагерь, впервые увидел эсэсовцев, то почувствовал, что «они лучше». «А на другом конце спектра я увидел евреев и поляков – напуганных, спасающихся бегством или прячущихся»[311]311
  Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 281. Такие же чувства в целом вызывала Германия у многих советских людей, кто оказался в нацистских лагерях или был вывезен из СССР в качестве остарбайтеров. См.: Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах. М., 2016. С. 127–130.


[Закрыть]. «Я завидовала изящным и чистым юбкам и блузкам женщин СС», – вспоминала узница Освенцима З. Ружичкова[312]312
  Ружичкова З., Холден В. Сто чудес. М., 2019. С. 181.


[Закрыть].

Комендант концлагеря Бухенвальд Карл Кох у своей виллы

Примечательно, что передаваемый через воспоминания выживших безупречный, близкий к идеалу внешний вид эсэсовцев нередко был только работой воображения узников, и это было вызвано, очевидно, тем, что данный механизм запускала внутренняя подавленность и обреченность заключенных. Запускала для того, чтобы оправдать собственное бессилие и неспособность к сопротивлению. Подобная идеализация была первым признаком паралича свободы действовать по своей воле – узники, сохранявшие самостоятельное мышление, не видели в эсэсовцах тех идеализирующих черт, которыми их наделяли другие. Г. Лангбейн вспоминал, что очень многие узники описывали знаменитого «доктора» Менгеле «блондином», «красивым Зигфридом», в «белых перчатках, с моноклем», «безупречно элегантным», и заключал: «Я видел Менгеле почти каждый день в кабинете эсэсовского лазарета, где он выполнял рутинную бюрократическую работу, и он не показался мне ни особенно привлекательным, ни элегантным. Я никогда не видел, чтобы он носил монокль»[313]313
  Hermann Langbein. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 267.


[Закрыть]. Можно добавить, что все фотографии Менгеле свидетельствуют, что блондином он никогда не был.

Несомненно, именно такие чувства и впечатления немцы и хотели вызвать у тех, кого хотели подавить, и инструментом этого подавления становилась эстетика, которая наглядно демонстрировала прибывающим постулат об их неполноценности, сталкивала «культуру» и «антикультуру» (именно на этом, прежде всего визуальном, противопоставлении строилась структура известной пропагандистской брошюры «Унтерменш», изданной в 1942 году для СС тиражом в несколько миллионов экземпляров)[314]314
  На русском языке была издана под названием «Образ врага» в германской военной пропаганде». Новочеркасск, 2007.


[Закрыть]. Кроме того, идеальная форма эсэсовца создавала ощущение абсолютного порядка, который подчиняет хаос, а также указывала на определенное место ее обладателя в структуре символического пространства Концентрационного мира, давала ощущение силы и статусность.

Поэтому первым внешним признаком того, что узник поглощался системой, ассимилировался, невзирая на еще сохраняющееся формальное несогласие со всем, что он видел вокруг себя, становилось стремление заключенного подражать эсэсовцам в одежде. «Чем больше некоторые заключенные любили носить бриджи и сапоги (если они были в состоянии «организовать» такую одежду), – писал Г. Лангбейн, – тем больше они копировали команды СС и стремились стать «маленькими фюрерами». Я помню одного молодого еврея, который воспользовался возможностью раздобыть военного образца штаны и сапоги. Несмотря на то что он страстно ненавидел нацистов, он, тем не менее, явно гордился своей лихой военной внешностью. Люди этого типа также перенимали от своих хозяев презрение к любой слабости и начинали угнетать самых беззащитных»[315]315
  Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 288.


[Закрыть]. Может показаться странным, но нередко за такую форму одежды не следовало никакого наказания – напротив, эсэсовцы, точно считывая данные сигналы, понемногу начинали выделять такого заключенного из общей массы, и он мог рассчитывать на «повышение» до капо или блокэльтесте[316]316
  Blockaltester (нем.) – старший по бараку.


[Закрыть]. Итогом становилась еще бо́льшая социальная стратификация заключенных и обострение внутренних взаимоотношений в их среде.

Превращение в знак

Переходу в иное состояние узника способствовало, как уже говорилось, клеймение последнего, татуирование номера на левой руке от запястья к локтю (в Майданеке и Маутхаузене на запястье вешали на проволоке кусочек жести с номером, во многих других лагерях номер обычно наносился только на одежду), что означало, по словам А. Кемпински, «трактовку человека как номера»[317]317
  Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия. М. – СПб., 1998. С. 39.


[Закрыть]. Этот же номер наносился на «винкель» (Winkel – угол (нем.) – кусок ткани определенного цвета, часто треугольной формы (отсюда название, а сама форма была взята от предупреждающего дорожного знака), который нашивался на одежду и штаны. Цвет и форма куска ткани обозначали категорию узника: красный – политический, зеленый – уголовный, синий – эмигрант, черный – асоциальный элемент и т. д. На ткань также наносились буквы, обозначавшие в сокращении национальность узника. Этот номер лишал человека имени – важнейшего элемента самоидентификации, необходимого для окончательного завершения акта рождения, системы связи с метафизической действительностью[318]318
  Флоренский П. Имена. М., 2001.


[Закрыть], «высшего достояния личности»[319]319
  Флоренский П. Священное переименование. Изменение имен, как внешний признак перемен в религиозном сознании. М., 2006. С. 235.


[Закрыть] – и выстраивал прямую аналогию с рабом или со скотом («Всех обрили наголо и, как скот, заклеймили. На руке Марии появился номер 65989»[320]320
  Сафина А. Узница Освенцима. URL: http://www.hrono.info/text/2005/safina05_05.html.


[Закрыть]), предназначенным на убой. «Их называли по номеру, вытравленному навсегда»[321]321
  Вивьерка А. Как я объяснила моей дочери, что такое Освенцим. СПб., 2001. С. 13.


[Закрыть].

«Мы раздевались в самом уголке, – вспоминает А. Никифорова. – Немка в черной пелерине протянула нам номерки на тесемках – отныне все наше имущество. Это было так унизительно, что Верка, не сдержавшись, ругнулась и вырвала номерок из рук надзирательницы. Какой злобой вспыхнули глаза фашистки! Угрожающе бормоча что-то, она пыталась добраться до Верки, но мы тесно окружили нашу подругу, не подпустили фашистку к ней. Веркины глаза наполнились слезами. – Не могу с номерком, как собака»[322]322
  Никифорова А. Это не должно повториться. М. – СПб., 2017. С. 13.


[Закрыть]. «Теперь, – говорит одна женщина, – я помечена, как мои коровы»[323]323
  Гоби В. Детская комната. Харьков – Белгород., 2016.


[Закрыть].

Еще точнее описывает свое состояние после получения номера К. Живульская: «Заключенная с очень малым номером и красной нашивкой без «П» (фольксдойчка) взяла мою руку и начала выкалывать очередной номер: 55908. Она колола меня не в руку, а в сердце – так я это ощущала. С этой минуты я перестала быть человеком. Перестала чувствовать, помнить. Умерла свобода, мама, друзья. Не было у меня ни фамилии, ни адреса. Я была заключенная номер 55908. С каждым уколом иглы отпадала какая-то часть моей жизни»[324]324
  Живульская К. Я пережила Освенцим. URL: http://militera.lib.ru/memo/other/zywulska_k01/text.html.


[Закрыть]. «После клеймения я превращался в безликое существо, в раба, лишенного родины, свободы, имени – всего того, без чего немыслимо человеческое существование», – вспоминал В. Бойко[325]325
  Бойко В.Я. После казни. URL: http://litresp.ru/chitat/ru/Б/bojko-vadim-yakovlevich/posle-kazni/5.


[Закрыть].

Помимо того что номер заменял имя, он служил паспортом, по которому можно было узнать о заключенном все, что необходимо: когда, откуда, каким транспортом прибыл узник, новичок он или бывалый заключенный, какова его национальность. Соответственно номеру строились и внутренние отношения. «К обладателям номеров от 30 000 до 80 000 все относились с уважением, – писал П. Леви, – из них, обитателей польских гетто, осталось в живых всего несколько сотен. Тем, кто намеревался вступить в коммерческие отношения с номерами от 116 000 до 117 000, нужно было держать ухо востро: человек сорок, оставшихся от тысячи греков из Салоник, могли надуть любого. Что касается самых высоких (или Больших) номеров, в них была заложена скорее комическая информация, и они вызывали примерно такую же насмешливую реакцию, какую в нормальной жизни вызывают слова «первокурсник» или «призывник». Типичный Большой номер отличается упитанностью, пугливостью и наивностью; он готов поверить, что тем, у кого стерты ноги, в санчасти выдают кожаную обувь, и оставить свой котелок с супом тому, кто предложит его «посторожить», пока он туда сбегает»[326]326
  Леви П. Человек ли это? М., 2011. С. 42.


[Закрыть].

По воспоминаниям многих узников, с каждой неделей пребывания в лагере им было все труднее вспомнить собственное имя, их внутренняя сущность «срасталась» с номером – не случайно многих заключенных не только эсэсовцы, но даже в своей среде вскоре начинали называть по номеру, как правило, по двум-трем последним цифрам, в то время как настоящее имя забывалось. «Я был во многих лагерях, – вспоминал узник лагеря Гаттинген А. Пилипенко, – много товарищей осталось в памяти. Я припоминаю их по лицам, закрыв глаза, знаю их номер, но не помню их имени. Так каждый день вызывали, отмечали, называли лишь номер… Мы знаем друг друга по номерам»[327]327
  Полян П. «Если только буду жив». 12 дневников военных лет. М., 2021. С. 731.


[Закрыть].

По одной из мыслей А. Лосева, человек, лишенный имени, перестает быть индивидуальным, он асоциален и может приравниваться к животному[328]328
  Лосев А.Ф. Вещь и имя. М., 2008. С. 67–75.


[Закрыть]. Говоря о «человеке без имени», П. Флоренский отмечает, что этот человек «представляется непосредственному сознанию каким-то мистическим уродом или недоноском, обличием человека без подлинной сути, соответствующей своему внешнему виду… имя человека самое внутреннее, самое интимное в нем, чего он не может не знать, до такой степени оно слито с его самосознанием, то есть оно более связано с человеком, чем даже лицо его, его наружный облик»[329]329
  Флоренский П. Священное переименование. Изменение имен как внешний признак перемен в религиозном сознании. М., 2006. С. 66.


[Закрыть]. Сведение человека к номеру эмблематически закрепляло лишение узника статуса человека, становилось высшей степенью имперсонализации, превращало заключенного из человека в типовой экземпляр со знаком человека, в терминологии Лакана – «децентрированный субъект», номер которого соотносился с символической аутентичностью объекта, в который был превращен узник, и закреплял ее. Данный цифровой код расшифровывался и изменялся насилием, а стирался с легкостью смертью. Легкость была обусловлена тем, что присвоение номера выводило все действия эсэсовцев относительно узников за пределы любых моральных и этических оценок, так как возможно причинять страдания Николаю, Берте, Станиславу или Марселю, но невозможно мучить и истязать номер.

Трагедия, мучения всегда субъектны, они возникают, если есть субъект, воплощающий трагедию, испытывающий страдания (трагедия, как и страдания, всегда чья-то, не существует трагедии «вообще», как и безличных страданий). В этом случае трагедия и муки могут привести к осознанию происходящего, к катарсису, который и есть апофеоз трагедии и кристаллизация мучений, именно в катарсисе происходит осознание трагедии как таковой, она обретает законченную форму и превращается в средство преображения действительности, а катарсис становится семиотической границей между «до» и «после».

Если же субъекта не существует, то ни мучения, ни насилие, ни массовые убийства не являются трагедией, не осознаются как катастрофа, не меняют ни палачей, ни действительность, так как сострадать некому и некого жалеть. Отсутствие границы ведет к гомогенности пространства события, к его тотальной деаксиологизации. Поэтому присвоение номера, приводившее к десубъективации узника, автоматически вело к изощренному насилию и массовым казням, которые не воспринимались как трагедия и масштаб которых не ощущался, так как это не приводило к катарсису и, следовательно, не было в состоянии ничего изменить.

Человек без имени, человек-номер, лишенный сознания личной уникальности и собственного образа – необходимых условий самовосприятия как мыслящего, живого существа, сливался в массу таких же, как он, лишался возможности вступать в диалог с эсэсовцем, имеющим имя и звание, так как между номером и именем невозможна коммуникация, как она невозможна между человеком и предметом. Таким образом узник обрекался на молчание (о молчании в лагере речь пойдет в отдельной главе), превращался из видящего, то есть способного к диалогу, только в видимого, то есть в объект взаимодействия.

Лишение имени означало и лишение человека памяти, служило символическим окончанием прежней жизни, от которой не оставалось даже воспоминаний, и переход в состояние «до истории», возвращение к истокам бытия, когда люди не имели имен. Человек, получивший номер, лишался возможности осознания себя (так как для того, чтобы осознать себя, нужно себя назвать), а следовательно, и возможности самоосуществления, становления в новых условиях. Получив номер, узник концлагеря обрекался на анонимное существование, бытие без лица, которое вызывало такой же страх, как осознание почти неизбежной собственной гибели. То есть с присвоением номера жизнь становилась равна смерти.

Л. Бёрсум в своих воспоминаниях соединяет наготу и присвоение номера (которое было аналогом семиотического обнажения личности) и точно подмечает, как эти два явления лишают человека элементарных навыков, низводя его до состояния примитивного слабоумного биологического существа. «Когда мы вышли из бани, то почувствовали себя как бы голыми и беззащитными. Я не знаю, было ли это ощущение у остальных, но я чувствовала себя неуверенно, как будто снова стала школьницей, глупой, некрасивой и несчастной. Все надо мной смеялись и издевались, а я попадалась на удочку. Как будто вся уверенность, которой я добилась в течение всей жизни, вдруг исчезла, и я осталась стоять ненакрашенной и раздетой. Одежду у меня отобрали, надели униформу с нашитым номером. Куда-то пропали мои знания немецкого языка, и я не могла связать и двух слов. Когда меня спрашивали, я не могла дать ясный ответ… У меня будто крыша поехала, и я побила все рекорды, теряя самые важные вещи – зубную щетку, мыло, мочалку и полотенце. Впрочем, другие тоже на это жаловались»[330]330
  Цит. по: Кристи Н. Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942–1943 гг. СПб., 2017. С. 27.


[Закрыть].

Присвоение номера, с одной стороны, означало, что узнику временно предоставляется жизнь и работа, – тех, кто по прибытии после селекции направлялся в газовую камеру, не клеймили. С другой стороны, эта процедура в значительной степени облегчала процесс уничтожения узников, так как после клеймения уничтожался не человек – выводилась из обихода, перекодировалась цифра, выбрасывалась типовая деталь огромного механизма Концентрационного мира. Нельзя не обратить внимание на то, что серийные детали машин также всегда имеют заводской номер. Бывший узник, польский священник Болеслав Шкиладз, вспоминал слова старшего по бараку, обращенные к вновь прибывшим: «Здесь, в лагере, вы не настоящие люди, вы даже не рабочая сила и не животные… Вы только знак, написанный у вас на груди, – вы только номер. Номер не чувствует, не думает и имеет значение, только пока существует, в любой момент его можно стереть или изменить. У вас нет никакого права жить. В любой момент ваш номер – ваша жизнь – может быть поглощена горящей пастью Молоха крематория»[331]331
  Рокуччи А. Христиане в концлагерях. Некоторые размышления о христианах в концлагерях: опыт коммунизма и нацизма. URL: http://pravmisl.ru/index.php?id=370&option=com_content&task=view.


[Закрыть].

Образец размещения винкеля на форме заключенного

Не случайно снятие номеров означало лишение последней связи с действительностью и показывало, что узник приговорен. «Я посмотрел на китель полковника, – вспоминал Ю. Цуркан, – не было ни номера, ни винкеля. Человек обречен на уничтожение. Действительно, на следующий день Галинского увели в двадцатый блок»[332]332
  Цуркан Ю. Последний круг ада. М., 2017. С. 319.


[Закрыть]. Л. Макарова точно отмечает, что «на этом фоне (на фоне деиндивидуализации. – Б.Я.) физическая смерть, сохраняя биологическое значение, играет второстепенную роль относительно социального небытия»[333]333
  Макарова Л. Смерть в мировоззрении национал-социализма // Смерть как феномен культуры. Межвузовский сборник научных трудов. Сыктывкар, 1994. С. 146.


[Закрыть]. Клеймение фиксировало окончательное уничтожение рефлексии как формы самопроявления индивидуальности: цифра, номер не в состоянии рефлексировать, их задача – обозначать, фиксировать место в системе. Кроме того, несмываемый номер символически обозначал, что выход из Концентрационного мира отныне невозможен. Хорошо известно, что у выживших узников номер до конца дней оставался важнейшим стимулятором ментального возвращения назад, в пространство лагеря. Не случайно многие узники после освобождения сводили номера.

Смена имени на номер для людей, имеющих религиозный опыт самоидентификации, имела особое, эсхатологическое значение, так как имя является важнейшим элементом самоатрибуции в рамках той или иной религии, связью с небесными покровителями, историей рода и этноса. После присвоения номера человек терял связь с родом, оказывался выброшен из собственной родовой памяти, своей истории и истории своего народа. Номером человек в лагере объявлялся несуществующим, то есть возвращался в онтологическое состояние «досуществования» без предоставления в перспективе возможности становления.

Особенно унизительна была татуировка для религиозных евреев, так как это являлось прямым нарушением одной из заповедей Торы: «И царапин по умершим не делайте на теле вашем, и наколотой надписи не делайте на себе. Я – Бог» (Левит. (Ваикра) 19: 28). Причем запрещались татуировки потому, что ими пользовались варвары и идолопоклонники и делать ее – значит уподобляться им. В связи с этим стоит заметить, что номера не наносились на тело германских подданных и лиц германского происхождения[334]334
  Концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка (Auschvits-Birkenau). Составил д-р Ян Зен. Варшава, 1957. С. 46.


[Закрыть]. То есть с помощью вытатуированного номера евреи переводились в иное состояние, на более низкую ступень цивилизации, возникала амбивалентность, которая постоянно вступала в конфликт с прежней религиозной сущностью, в значительной степени подавляя ее. Не случайно евреи-узники говорили: «В Освенциме нельзя умереть евреем»[335]335
  Агамбен Д. Homo Sacer. Что остается после Освенцима. М., 2012. С. 43. Необходимо помнить, что этот тезис усиливался тем фактом, что тела убитых и погибших в лагерях узников кремировались, что прямо противоречило погребальным правилам и канонам иудаизма. Прежде всего, как и в случае с татуировкой, кремация мертвых практиковалась во многих языческих культурах. Галаха прямо требует ингумации, мало того, кремированные останки не могут быть захоронены на еврейском кладбище, и многие традиционные законы траура не соблюдаются после смерти человека, чье тело было кремировано. Однако именно практика концентрационных лагерей в значительной степени внесла свои коррективы в иудейскую религиозную традицию, связанную с погребением. После Холокоста многие евреи собирали пепел из крематориев лагерей смерти и хоронили его на еврейских кладбищах.


[Закрыть]. В более широком смысле – в Концентрационном мире нельзя было умереть человеком и замена имени на номер подчеркивала это с исчерпывающей очевидностью.