Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Таким образом, главной задачей двух последних составляющих языка в лагере было не создание круга общения, а принуждение «собеседника» к подчинению, унижение, разрушение личности другого, то есть язык выпадал за пределы применимости критериев истинности или ложности и превращался в набор клише, ежеминутно подтверждающих и утверждающих статус узника. В этих условиях сами критерии становились прерогативой первой составляющей – молчания. Перформативный язык возникал именно потому, что существовало молчание, которое захватывало смыслы и содержательность. Все остальное доставалось примитивным формам речи, которые в большинстве случаев не просто являлись вербальными действиями, но непременно сопровождались и физическим действием: оскорбления – ударами, приказы – пинками и толчками, угрозы – выстрелами. То есть сопровождались насилием, которое по определению отрицает речь, становится на ее место.

Таким образом, вербальный и звуковой язык лагеря, лишенный мысли и содержания, обобществленного молчанием, являлся мертвым, опять же тоталитарным языком. Этот язык максимально противостоял тому языку, который был за пределами лагеря, – языку домашней повседневности, языку литературы, искусства, того социального слоя, к которому принадлежал ранее заключенный, противостоял его интонационной окраске, что неизбежно стимулировало молчание и становилось еще одним фактором деформации узника. Не случайно посторонние, присутствующие при разговоре двух узников, плохо понимали, о чем идет речь, или не понимали вообще.

Это непонимание формы и содержания общения узников точно показано у Б. Окуджавы в рассказе «Девушка моей мечты» на примере общающихся между собой двух бывших заключенных советских лагерей – матери главного героя и их соседа Меладзе. «Присаживайтесь, – сказал я и подставил ему стул. Он уселся напротив. Он тоже положил руки на свои колени. Сумерки густели. На фоне окна они казались неподвижными статуями, застыв в одинаковых позах, и профили их казались мне сходными. О чем они говорили и говорили ли, пока я выбегал в кухню, не знаю. Из комнаты не доносилось ни звука. Когда я вернулся, я заметил, что руки мамы уже не покоились на коленях и вся она подалась немного вперед, словно прислушиваясь. – Батык? – произнес в тишине Меладзе. Мама посмотрела на меня, потом сказала: – Жарык… – и смущенно улыбнулась. Пока я носился из кухни в комнату и обратно, они продолжали обмениваться короткими непонятными словами, при этом почти шепотом, одними губами. Меладзе цокал языком и качал головой»[529]529
  Окуджава Б. Девушка моей мечты. Автобиографические повествования. М., 1988. С. 108. Мать Окуджавы была заключенной ГУЛАГа и вернулась оттуда в 1947 году.


[Закрыть].

Любой социум или отдельная социальная группа имеет пространство, где язык «проходит обкатку», где складывается вербальный и интонационный строй языка, создается языковая форма действительности. Для античной Греции и Рима таким пространством были агора и форум, для Востока – базар, для христианского мира – литургическое пространство храма и литература, для современного общества это территория СМИ, соцсетей и кинематографа. Для нацистской Германии таким местом стали маршевые поля вместо площадей, а для Концентрационного мира, наоборот, это был аппельплац – главная площадь лагеря, где проводились утренние, вечерние и внеплановые поверки и осуществлялись публичные казни. «Вставали мы в четыре часа утра, – вспоминал узник Освенцима М. Цирульницкий, – «аппель» утром и вечером продолжался часа по три. Производился он во дворе. Особенно мучительным был вечерний «аппель». Здесь же, перед строем, производилась экзекуция над людьми, в чем-либо провинившимися на работе. В дополнение к побоям, полученным ими еще на работе от охраны, во время «аппеля» снова производилось избиение. А иногда человека прямо отправляли в «газ». Особенно свирепый характер носили «аппели», если кого-либо не хватало. «Аппель» тогда продолжался бесконечно»[530]530
  Цирульницкий М. Двадцать шесть месяцев в Освенциме. URL: http://jhistory.nfurman.com/shoa/grossman019.htm.


[Закрыть]. Так, в Освенциме в июле 1940 года после побега одного из заключенных «аппель» длился девятнадцать часов (при стандартной средней продолжительности 2–3 часа). В женском лагере на территории Бжезинки «аппели» несколько раз длились более десяти часов[531]531
  Освенцим. Гитлеровский лагерь массового уничтожения. Варшава, 1978. С.81–82.


[Закрыть].

«Поверка на «аппеле» была единственным событием каждого дня, его главным событием и его сутью, – вспоминал О. Люстиг. – Бывали дни, когда ничего существенного, кроме поверки, не происходило. Еда была распределена и выбрана заранее, на нее можно было не обращать внимания. Но на поверку невозможно было не обращать внимания. С момента попадания в лагерь и до выхода из него только после поверки узник мог сказать, что он в этот день в очередной раз выжил»[532]532
  Lustig O. Concentration Camp Dictionary. URL: http://isurvived.org/Lustig_Oliver-CCDictionary/CCD-02_BC.html#B9.


[Закрыть]. Как отмечала одна из узниц Освенцима, «аппель» был «единственным способом удостовериться в своем существовании»[533]533
  Хэзер Макадем. Их было 999 в первом поезде в Аушвиц. М., 2022. С.135.


[Закрыть]. То есть «аппель» был главным социальным центром лагеря (два других – место работы и барак), его сублимацией, сгустком, пространством полномасштабного общения администрации лагеря и узников. Именно на «аппелях» Концентрационный мир «вступал в диалог» с массой узников, там сталкивались две формы языка – речь и молчание, на «аппелях» происходило формообразование языка лагеря, утверждались поведенческие и речевые нормативы, которые затем транслировались в бараках, во время работы и приема пищи.

В заключение необходимо отметить, что после крушения Концентрационного мира его язык стал для выживших узников самым сильным стигматизатором памяти об ужасах произошедшего. Прежде всего речь идет о немецком языке. Многие выжившие узники, вновь услышав немецкую речь, испытывали чувства, близкие к панике. «Я неоднократно наблюдал это, – вспоминал Г. Лангбейн, – когда мои товарищи по несчастью навещали меня в Вене. Ядвига Ландовская, полька, умоляла простить ее за это: «Я знаю, что люди здесь хорошие, но ничего не могу поделать» – как только она услышала, что в Вене говорят по-немецки, ей стало страшно»[534]534
  Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 356.


[Закрыть]. Такое же стигматизирующее значение имел для выживших и лагерный жаргон, поскольку именно язык остался, в отличие от реальности, непреодоленным, хотя именно он в пространстве лагеря служил инструментом преодоления всех образных, предметных и языковых данностей. К. Доерр, собравшая свидетельства бывших заключенных, отмечает, что «язык геноцида» сильнее всего отбрасывал последних в прошлое, которые даже спустя десятки лет после освобождения предпочитали, вспоминая о лагере, передавать только коннотативный смысл слов или фраз, избегая лишний раз прикосновения к подлинной лагерной лексике. Последняя ранила память говорящего, но была не только бессильна передать другим пережитый опыт – она превращала рассказанное в этнографию лагеря. Не случайно, как отмечает Доерр, некоторые выжившие предпочитали обычному языку язык искусства, считая, что он точнее передает переживания[535]535
  Doerr K. Words of Fear, Fear of Words: Language Memories of Holocaust Survivors. Explorations in Anthropology. Vol. 9. № 1. February, 2009. Р. 47–57.


[Закрыть]. Таким образом, мы видим, что язык после освобождения оставался единственной действующей семиотической структурой лагеря, вынесенной за пределы ограды и функционировавшей долгое время. Важнейшая функция этой структуры была осуществлять семантическую связь между бывшими узниками, а также между прошлым и настоящим носителя языка, служить стигматизатором памяти.

Абсурд

Абсурдные ситуации, абсурдистский язык, с которыми приходилось сталкиваться заключенному, и в целом абсурдистская реальность играли важную роль в деле уничтожения личности и ее десоциализации в пространстве лагеря. В значительной степени Концентрационный мир держался на идее, которая была воплощением абсурда, – виновности человека, его заключения и его уничтожения по принципу национальной принадлежности. Все остальное было необходимым развитием этого абсурда, хотя и не всегда было связано с первопричиной логически. Большинство ситуаций, с которыми сталкивался заключенный в лагере, представляли собой совершенно алогичную реальность, «невозможную фигуру», которая не могла существовать по другую сторону колючей проволоки.

Не случайно, как уже говорилось выше, Д. Агамбен вводит термин «апория Освенцима», которая «заключается в несовпадении исторических фактов и правды, несовпадении констатации и понимания»[536]536
  Агамбен Д. Homo Sacer. Что остается после Освенцима. М., 2012. С. 9.


[Закрыть]. Это ситуация, когда мыслительное усилие, направленное на осознание происходящего, невозможно, так как осознание приводит к неизбежной гибели самого осознающего. Причем это касается не только узников, но и эсэсовцев. «Нам перевели один разговор между охраной, – вспоминает узница Освенцима А. Касьянова, – хорват спрашивает немца: «Неужели вам не жалко, ведь это же люди?» Немец отвечает: «Если бы я хоть на минуту представил, что это люди, я бы с ума сошел»[537]537
  Касьянова А.С. Помни имя свое (воспоминания узницы концлагеря Освенцим). URL: http://slavhistory.ru/article/read/pomni-imja-svoe-vospominanija-uznicy-konclagerja-osvencim.html.


[Закрыть]. То есть Концентрационный мир – это пространство неразрешимого конфликта предельно, физически ощущаемого бытия с полной неспособностью осознания этого бытия.

Этот конфликт точно описал К. Цетник: «В лагере смерти все было так странно, нереально, оскорбительно и потрясающе, что никакие клеймящие позором определения, вроде: рабское существование, каторжная жизнь, неестественная смерть и тому подобное, – никак не могут быть употреблены применительно к такой неправдоподобной действительности. Даже время там не существовало в том понимании, в каком оно существует здесь, на планете Земля. Каждая ничтожная доля мгновения в этом месте проходила в другом измерении времени. У жителей той планеты не было имен, они не имели родителей и не имели детей. Они не были одеты подобно тому, как одеваются люди здесь, они дышали по иным законам природы. Они не жили по законам здешнего мира и умирали также не по его законам»[538]538
  Цетник К. Показания на судебном процессе Эйхмана. URL: http://www.belousenko.com/wr_Tzetnik.htm.


[Закрыть].

Для начала следует напомнить о разнице между лагерем и тюрьмой, о которой подробно говорилось выше. Для нас сегодня благодаря нашей информированности разница между концентрационным лагерем и тюрьмой почти очевидна. Те же, кто попадал в лагерь, воспринимали его именно как тюрьму, так как другого пространства лишения свободы они не могли себе представить, поскольку такого пространства не существовало до начала Концентрационного мира. Безусловно, концентрационные лагеря существовали уже в годы Первой мировой войны, однако они имеют лишь терминологическое сходство и некоторым образом совпадают в деталях с тем, что видели вокруг себя узники нацистских лагерей. Таким образом, первая абсурдная ситуация была налицо: человек вел себя в лагере как в тюрьме и действовал как заключенный, а не как смертник. Однако это приводило к обратному эффекту – эскалации насилия и необходимости для узника на ходу разобраться, куда он попал. С этого начинался путь в абсурдистскую реальность лагеря.

Прежде всего, само расположение лагерей в окружении красивых лесов (как Бухенвальд, например, который располагался на месте рощи, куда любил ходить Иоганн Вольфганг Гёте, – в центре территории лагеря и сейчас есть пень от «дуба Гёте», под которым поэт, по преданию, отдыхал), вблизи старинных городов и поселений, мимо которых везли и гнали узников, звездное небо над головой являлись чудовищным, невозможным контрастом того, что происходило в лагере. З. Градовский, находившийся в Освенциме, в своих «Записках» обращается к луне со словами упрека: «Я больше не хочу видеть ее сияния, потому что она только усиливает мою тоску, только заостряет мою боль, только умножает мои мучения… К чему и зачем приходишь ты, жестокая и чуждая мне Луна, зачем мешаешь людям хоть немного насладиться счастьем в их забытьи? Зачем ты пробуждаешь их от тревожного сна и освещаешь мир, который уже стал им чужим и куда они уже больше никогда, никогда в жизни не смогут попасть! Зачем ты появляешься в своем волшебном великолепии и напоминаешь им о былом – о котором они уже навсегда забыли? Зачем ты озаряешь их своим царственным светом и рассказываешь им о жизни, о счастливой жизни, которой еще живут какие-то люди – там, на земле, куда еще не ступала нога этих извергов? Зачем ты шлешь нам свои лучи, которые превращаются в копья и ранят наши кровоточащие сердца и измученные души?.. Почему, Луна, ты думаешь только о себе? Почему ты с таким садизмом стремишься досаждать им, когда они уже стоят на краю могилы, и не отступаешь, даже когда они уже сходят в землю? И тогда – стоя с распростертыми руками – они шлют тебе последний привет и смотрят на тебя в последний раз. Ты знаешь, с какими мучениями они сходят в могилу – и все из-за того, что они заметили твой свет и вспомнили твой прекрасный мир?»[539]539
  Градовский З. В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима. М., 2011. С. 100.


[Закрыть] Таким образом, контраст окружающего мира, природы и мира лагеря был длящимся кошмаром, избавиться от которого было невозможно.

Сразу после прибытия в лагерь, как уже говорилось, происходило переодевание узников, которое нередко представляло собой фантасмагорию. Одна из узниц вспоминает: «Нас страшно избили, раздели, затолкали в душевые кабины, обрили наголо, а потом кинули кучу какого-то тряпья, без разбора каких-то размеров. Была зима, и стоял страшный холод, а нам почему-то бросили груду летней одежды. Полным женщинам достались узкие короткие платья, бывшие когда-то элегантными. В качестве головного убора могла оказаться вдруг шляпа с атласной лентой или букетиком искусственных цветов… Это был какой-то невероятный маскарад или пуримшпиль. У нас не было ни трусов, ни носков, но зато могли быть платья со шлейфом или жабо…»[540]540
  Ostrower Ch. It kept us alive. Humor in the Holocaust. Jerusalem, 2014. P. 46


[Закрыть] Таким образом, уже самое начало пребывания в лагере вводило узника в пространство абсурда.

Утром несколько сот заключенных барака должны были умыться и сходить в туалет за 15–20 минут, при этом мест для отправления естественных надобностей оказывалось всего несколько, а после умывания ледяной водой не полагалось никаких полотенец. Часто заключенных выстраивали на аппельплац «и учили петь банальные немецкие песни, евреям же приказывали петь немецкую песню, в которой издевались над евреями. Таким хором нередко дирижировал католический священник. Заключенные, не знающие немецкого языка, не понимали и не могли запомнить слов этих песен, вследствие чего недовольные этим пением капо били их и приказывали им петь в приседании и лежа на земле»[541]541
  Концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка (Auschvits-Birkenau). Составил д-р Ян Зен. Варшава, 1957. С. 36.


[Закрыть]. В Треблинке оркестр встречал на перроне музыкой прибывающих в лагерь[542]542
  Шнеер А. Профессия – смерть. Учебный лагерь СС «Травники». Преступления и возмездие. М., 2015. С. 307.


[Закрыть], в Маутхаузене узников казнили также «в сопровождении оркестра, исполнявшего незамысловатую песенку «Ах, попалась птичка»[543]543
  Цуркан Ю. Последний круг ада. М., 2017. С. 107.


[Закрыть]. В целом веселая, легкая музыка, которая исполнялась лагерными оркестрами во время возвращения с работы узников, на «аппелях» и экзекуциях была закономерным и неслучайным контрастом монументальной и возвышенной музыке Р. Вагнера, Г. Пфицнера, Р. Штрауса, которая являлась интонационным и звуковым ритмом не только нацистской Германии, но и Европы в целом.

Вокруг крематориев на опрятных газонах росли цветы, дорожки аккуратно были посыпаны песком, все было покрашено, царила идеальная чистота («тропинка, ведущая к газовым камерам, должна была быть абсолютно чистой. Когда требовалось, мы привозили желтый песок и разравнивали его»[544]544
  Рис Л. Холокост. Новая история. М., 2018. С. 330.


[Закрыть]). Один из свидетелей вспоминает: «Я представлял Собибор как место, где людей сжигают и душат газом, поэтому оно должно было выглядеть как настоящий ад. Но что я вижу? Хорошие дома, комендантская вилла, выкрашенная в зеленый цвет с небольшой оградой и цветами… С другой стороны – платформа, изображающая железнодорожную станцию»[545]545
  Цит. по: Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 275.


[Закрыть]. Узникам, направляемым в газовую камеру в холодную погоду, эсэсовцы советовали поднять воротники, чтобы не простудиться, если обреченные были босиком, заботливо предупреждали их, чтобы они не поранили ноги, когда на дорожке встречались осколки стекла. Тележки для перевозки хлеба использовались и для перевозки трупов, при этом на них были надписи: «Труд делает свободным».

Данный лозунг («Arbeit macht frei»[546]546
  Впервые данное выражение появилось в качестве заголовка романа немецкого писателя Л. Дифенбаха в 1872 году. В 1928 году фраза использовалась правительством Веймарской республики как лозунг программы для преодоления безработицы.


[Закрыть]), который был размещен над воротами концентрационных лагерей Освенцим, Заксенхаузен, Терезин и Гросс-Розен, стал обозначением одного из самых серьезных парадоксов Концентрационного мира. Воспитательное значение труда в жизни человека (не считая его прямого, индустриального функционала) является общим местом. Обязанность трудиться утверждена религиозными положениями, этика и преобразующий смысл труда обоснованы в работах крупнейших богословов, философов, мыслителей – от апостола Павла и Иоанна Златоуста до Фомы Аквинского и Бертольда Регенсбургского, откуда была заимствована в XIX веке идеологами эволюционной концепции происхождения человека, среди которых был и Ф. Энгельс.

Однако в Концентрационном мире значение труда за несколько лет было изменено полностью. «Если небольшая надпись «Работа делает свободной» на решетке ворот Дахау в 1937 году еще могла считаться официальным пропагандистским призывом, – писал В. Брюкнер, – то в 1940 году та же самая, монументально выполненная надпись над воротами Аушвица была апофеозом цинизма»[547]547
  Brückner W. «Arbeit macht frei». Herkunft und Hintergrund der KZ-Devise. Leske + Budrich Verlag Opladen 1998. P. 91.


[Закрыть]. Это было связано с тем, что возникла практика «уничтожения посредством труда» («Vernichtung durch Arbeit»), которая, по мнению А. Туза, представляла собой «компромисс между идеологией и прагматизмом»[548]548
  Туз А. Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики. М., 2018. С. 675.


[Закрыть]. Идеология требовала уничтожать людей, прагматизм требовал обратить их труд на пользу Рейху. Итогом стала указанная выше формула, в логике лагерного абсурда соединившая несоединимое. Абсурд усиливало то, что данная формула отсылала как к средневековой максиме «Stadtluft macht frei» (нем. «Городской воздух освобождает») – обычай, по которому зависимый человек, долго живущий в городе, становится свободным, так и к евангельскому изречению «Истина сделает вас свободными» (Ин. 8: 32).

В Бухенвальде патологоанатомическое отделение, где лежали трупы, считалось одним из самых тихих и спокойных мест лагеря, поэтому там разместился струнный квартет[549]549
  Бухенвальд. Документы и сообщения. М., 1962 С. 528.


[Закрыть]. На стенах бараков, в которых царила скученность, грязь, вши, испарения, зловоние, а на нарах лежали сотни измученных звероподобных людей, были лозунги: «Чистота – залог здоровья», висели плакаты «Вошь – твоя смерть». Э. Визель вспоминал, как поражали его таблички с надписью «Опасно для жизни» на проволочном заграждении: «Мы продолжали идти между заграждениями из колючей проволоки под током. На каждом шагу с белых плакатов на нас смотрели черные черепа. На каждом плакате надпись: «Осторожно! Опасно для жизни!» Просто издевательство: да был ли здесь хоть какой-нибудь уголок, безопасный для жизни?»[550]550
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 23.


[Закрыть]

Заключенного внезапно могли освободить от работы, дать отдохнуть, отправить лечиться или даже наградить и точно так же внезапно – начать мучить или убивать. Людей и даже детей, которых гнали в газовую камеру Освенцима, по дороге избивали, хотя им оставалось жить несколько минут[551]551
  Так, Н.А. Тэффи вспоминала, как поразило ее зрелище, когда «смертник, которого матросы тащили на лед расстреливать, перепрыгивал через лужи, чтобы не промочить ноги, и поднимал воротник, закрывая грудь от ветра». См.: Тэффи Н.А. Ностальгия. М., 2005. С. 42.


[Закрыть]. «Транспорт с платформы шел прямо к белому домику. Светловолосая девочка нагнулась, чтобы сорвать цветок у дороги. Наш шеф возмутился. Как можно портить цветы, как можно топтать траву?.. Он подбежал к ребенку, которому было не больше четырех лет, и пнул его ногой. Малютка упала и села, изумленная, на траву. Она не плакала. Не выпуская из ручонок сорванный от цветка стебель, она глядела широко открытыми, удивленными глазами на эсэсовца. Мать взяла ребенка на руки и пошла вперед. Девочка все время выглядывала из-за ее плеча. Она не спускала глаз с нашего шефа. Ручка крепко сжимала стебелек. – Взгляд этого ребенка – приговор всему фашизму, – с ненавистью проговорила идущая рядом со мной Таня. – Что это за чудовище: бить ребенка, который через пять минут погибнет»[552]552
  Живульская К. Я пережила Освенцим. URL: https://www.litmir.me/br/?b=158979&p=41.


[Закрыть]. В этом эпизоде вы видим еще один парадокс: бить и убивать детей можно, но нельзя мять и рвать цветы.

В других случаях эсэсовцы, напротив, беззаботно болтали с обреченными, расспрашивали о жизни, профессии, занятиях[553]553
  Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 162.


[Закрыть], детей, отправляемых в газовую камеру, если они жаловались на жажду, поили водой, гладили по головам, давали конфеты[554]554
  Рапопорт А. Собибор. Дневник лейтенанта Пехорского. М., 2015. С. 10; Никифорова А. Это не должно повториться. СПб. – М., 2017. С. 19.


[Закрыть]. Главная надзирательница женского отделения Биркенау, садистка М. Мандель, пожалела еврейского ребенка, шедшего в газовую камеру, оставила при себе, несколько дней играла и забавлялась с ним, а затем все равно отправила в душегубку[555]555
  Рудницкий Е. Музыка и музыканты Третьего рейха. М., 2016. С. 558.


[Закрыть]. За каждой партией направляемых в газовую камеру следовала санитарная машина («санкар») с красным крестом, на которой везли «Циклон Б» – кристаллизированный яд, которым через пять минут отравят людей, а также в ней ехали врач и эсэсовцы-палачи. Когда в Яновский лагерь загоняли колонну евреев, эсэсовцы кричали: «Какая самая великая раса на Земле?» – и евреи должны были хором отвечать: «Арийцы», а на вопрос «А какая самая отвратительная раса на Земле?» должны были кричать: «Еврейский народ» – и подбрасывать шапки в воздух[556]556
  Элиах Я. Бог здесь больше не живет. Хасидские истории эпохи Катастрофы. М. – Иерусалим, 2005. С. 118.


[Закрыть].

«Надлежало быть чисто выбритым, – писал Ж. Амери, – однако иметь бритвенные принадлежности строжайше запрещалось, а к брадобрею ходили лишь раз в две недели. Под угрозой наказания надлежало иметь на полосатой робе все пуговицы, но если потеряешь одну на работе, что неизбежно случалось, то заменить ее было практически невозможно. Надлежало быть сильным, но из заключенного систематически высасывались все силы. На входе в лагерь у него отбирали все, а затем уголовники издевались над ним, потому что у него ничего не было»[557]557
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 32–33.


[Закрыть]. Бараки, в которых узники жили в нечеловеческих условиях, соседствовали с прекрасно обустроенными особняками начальства лагеря, в пределах одной и той же ограды из колючей проволоки стояли крематории и бордели.

В Маутхаузене для заключенных на Рождество на аппельплаце поставили елку «настоящую, иллюминированную, с огромным Санта-Клаусом и блестящими украшениями»[558]558
  Цуркан Ю. Последний круг ада. М., 2017. С. 187.


[Закрыть], а рядом – виселицу, на которой совершались казни. В Равенсбрюке прямо под рождественской елкой, украшенной лентами, лежала гора трупов[559]559
  Мюллер Ш. Слесарная команда Равенсбрюка. Воспоминания заключенной № 10787. М., 1985. С. 89.


[Закрыть]. Самым большим абсурдом, безусловно, было участие заключенных в вольных и невольных акциях уничтожения других узников, начиная от избиений, воровства, отъема вещей и продуктов и заканчивая сопровождением людей в газовые камеры, чем занимались члены зондеркоманды. Именно зондеркоманда стала апофеозом лагерного абсурда, так как евреев сопровождали в газовые камеры, раздевали перед смертью, при расстрелах держали за руки именно евреи[560]560
  Феноменологии зондеркоманды Освенцима и ее бытованию посвящена работа: Полян П. Жизнь и смерть в Аушвицком аду. Центральные документы Холокоста. М., 2018.


[Закрыть].

Абсурдистская реальность лагерей была настолько парадоксальной и противоестественной, что терялось ощущение ее подлинности. Не случайно значительная часть воспоминаний узников о концентрационных лагерях наполнена метафорами, которые позволяли более или менее адекватно передать пережитое. То есть Концентрационный мир воспринимался свидетелями как глобальная метафора, пространство чудовищной игры, фантасмагорического спектакля, где кулис не было, сцена была в масштаб лагеря, а зрители и актеры все время менялись ролями. В итоге создавалась чудовищная иллюзия, которая была действенней и сокрушительней любой реальности.

В этих условиях заключенный постоянно оказывался в ситуации, когда, по мысли Ж. Амери, каждый в жизни переживает абсурдность, «но лишь немногие берут это переживание на себя, доводят его в мысли и действии, «мыследействии», написал бы я, не звучало бы это слово столь раздражающе, до конца»[561]561
  Amery J. Hand an sich legen. Diskurs uber den Freitod. Stuttgart, 1976. S. 164.


[Закрыть]. В концентрационном лагере «брать это переживание на себя» и действовать в определяемой этим переживанием логике приходилось постоянно. Так же постоянно узник оказывался перед необходимостью восстанавливать здравый смысл, связность и естественные отношения между вещами, из которых состояла указанная иллюзия, воссоздавать понятную ему самому действительность, что погружало его в состояние человека, постоянно находящегося ad marginem, стоящего «на паузе», в пограничном состоянии, на рубежах безумия и изо всех сил удерживаемой вменяемости. То есть действительность лагеря занимала в пространстве Концентрационного мира место больше, чем узники. А если учесть, что такие ситуации происходили почти постоянно, то «состояние паузы» становилось главным, а действие, мысль, рефлексия – второстепенным, что приходило в противоречие с привычными, долагерными формами мышления и взаимоотношений с окружающим миром. То есть стремление не погружаться в абсурдистскую реальность парадоксальным образом приводило именно к этому погружению.

Как работал этот механизм? Большинство указанных выше ситуаций ставили заключенного перед дилеммой. Поступать против собственной системы правил (разумеется, если для человека это не привычная форма поведения) – это значило идти против той системы ценностей, которая являлась фундаментом личности. То есть уничтожать себя. Единственным условием самосохранения в этой ситуации было убрать противоречие. То есть заблокировать, стереть весь предыдущий опыт («Прессбургер понял, что сможет выжить, только если заблокирует в памяти все, что с ним творится, даже смерть своего отца. «Чем дольше я хотел прожить, – говорил он, – тем скорее должен был все забыть»[562]562
  Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 161.


[Закрыть]), а затем убедить себя в том, что насилие в отношении других узников, борьба за место у умывальника или в туалете, кражи или соучастие в убийстве на самом деле необходимы прежде всего для того, чтобы выжить. Как только такое убеждение возникало, далее создавалась система стандартных и необходимых в такой ситуации оправданий целесообразности («Они все равно обречены», «Меня принудили», «Если не я, то меня» и т. д.), что приводило к выветриванию из описанных выше ситуаций моральной составляющей. А поскольку идти против себя приходилось постоянно, регулярно, то через какое-то время внешние действия начинали соответствовать убеждениям.

В заключение необходимо подчеркнуть, что абсурдистская реальность лагеря, реализуемая почти в каждом элементе быта, не была случайным совпадением или следствием нарушения логики – она выполняла функцию важнейшей смыслообразующей доминанты лагерного бытия. Постоянно возникающие абсурдные ситуации снова и снова подчеркивают парадоксальность Концентрационного мира, его кардинальное отличие от привычных форм жизни. Создаваемая сознательно, эта реальность была важным и эффективным средством деморализации, лишения воли к жизни и в конечном итоге «нефизического уничтожения» узников. Б. Беттельгейм вспоминает, как с помощью «абсурдистской реальности» в одном из лагерей была уничтожена группа чешских заключенных: «На некоторое время их выделили как «благородных», имеющих право на определенные привилегии, дали жить в относительном комфорте, без работы и лишений. Затем чехов внезапно бросили на работу в карьер, где были самые плохие условия труда и наибольшая смертность, урезав в то же время пищевой рацион. Потом обратно – в хорошее жилище и легкую работу, через несколько месяцев – снова в карьер на мизерный паек и т. д. Вскоре все они умерли»[563]563
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 2. С. 76.


[Закрыть].

То есть абсурдистская реальность Концентрационного мира зиждилась на главном противоречии: этот мир мог существовать только как средство утверждения смерти в противоположность окружающему миру, который существует только как разностороннее утверждение жизни.