Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Что касается погибших в концентрационных лагерях, то как в Западной Европе, так и в СССР существенной проблемой, мешавшей оценить масштаб воздаяния, стало определение их статуса. Воздаяние требовало понимания, за что они погибли. Общественное сознание послевоенной Европы присвоило им статус жертв. А. Ассман указывает, что «семантика жертвы характеризуется поляризацией понятий «sacrificium» (англ. «sacrifice») и «victimа» (англ. «victim»). «Sacrificium» подразумевает добровольное принесение в жертву собственной жизни, а «victimа» служит для обозначения пассивного и беззащитного объекта насилия»[748]748
  Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. М., 2018. С. 75.


[Закрыть]. Не было сомнений в том, что узники концентрационных лагерей есть жертвы в значении «victimа». Здесь важно обратить внимание на указанное А. Ассман различие между приведенными выше статусами жертвы. Если жертвы «sacrificium», как правило, объединялись в сообщества и статус жертвы получал легитимизацию в сообществе, то жертвы «victimа», не имеющие сообщества, нуждались в легитимизации своего статуса извне[749]749
  Там же. С. 80.


[Закрыть]. Однако статус безмолвной жертвы нацистского режима для общественного сознания был свидетельством прежде всего слабости первой и неизбежно порождал вопрос: «Почему они не сопротивлялись?» То есть социум отказывал этим жертвам в легитимизации их статуса извне и тем самым аннулировал их как для себя, так и для них самих.

Положение усугублялось тем, что невозможно было ответить на вопрос: «За кого или кому была принесена жертва?» Наиболее часто упоминаемый и сегодня в историографии статус жертвы, принесенной во имя живых, неубедителен, так как был присвоен жертвам нацизма выжившими узниками позднее: не существует свидетельств, что погибшие в нацистских концентрационных лагерях шли на смерть сознательно во имя будущих поколений. Они порой жертвовали собой во имя близких, детей, товарищей, оказавшихся рядом с ними в лагере, но никогда не воспринимали себя как жертву за тех, кто остался за колючей проволокой.

Напротив, многих узников приводило в недоумение и отчаяние нежелание окружающего мира видеть и ощущать их страдания. «Здесь сжигают мужчин, женщин и детей, а мир молчит!»[750]750
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 67.


[Закрыть] – восклицал Э. Визель, и именно это «молчание мира» воздвигало непреодолимую стену между узниками и теми, кто был на свободе. Эта стена оказалась настолько прочной, что не рухнула и после того, как Концентрационный мир перестал существовать. Остается жертва непосредственно самому Концентрационному миру, то есть тому, что породило узников, но такая жертва воплощению Абсолютного Зла выглядит противоестественно, так как это означает, что смерть узников, смерть, которая всегда противостоит существующему порядку вещей, парадоксальным образом способствовала этому порядку, делая жертвы уже в смерти соучастниками зла. Кроме того, вхождение в семантическое пространство жертвы неизбежно придает палачу статус жреца, а убийству – статус ритуала. Не говоря уже о том, что в традиционных культурах жертва всегда приносилась для того, чтобы предотвратить или остановить насилие и зло, только грозящие общественной группе или социуму в целом или уже совершающиеся. Жертвы в Концентрационном мире, наоборот, приводили к эскалации насилия и возгонке зла, то есть утрачивали статус жертвы и превращались в свою противоположность – в средство для поддержания и укрепления существующего противоестественного порядка.

Кроме того, говоря о смерти, следует подчеркнуть, что она является жертвенной лишь в том случае, если смерть – не цель сама по себе, а средство для достижения цели, гораздо более значительной, чем отдельная жизнь отдельного человека. Ибо, если цель ничтожна, для ее достижения не обязательно умирать – умирают тогда, когда другого выхода нет, когда смерть – последний довод. В условиях лагеря такой целью мог стать статус мученика за кого-то/что-то, который придавал узнику и его жертве ценность – ведь в основе ритуала жертвоприношения лежит принесение в жертву лучшего из возможного.

Однако придать погибшим статус мучеников не было возможным, так как основа концепции мученичества и статус мученика существовали только в христианстве и этот статус опять определялся целью, во имя которой претерпевались мучения. Именно цель превращала пытку и истязание в мученичество, полностью меняла восприятие страданий и смерти как самим мучеником, так и окружающими. Для христианских мучеников, погибавших за Христа, было очень важно превратить свои мучения в публичную проповедь христианства, мученическая смерть являлась убедительным, а порой и единственным доказательством истинности жизни, убеждений и веры. Здесь нужно обратить внимание на то, что обрекшие мученика на страдания истязали его именно как христианина, с целью добиться отречения или наказать за исповедание, то есть понимали суть и смысл переживаемых жертвой мучений, которых она не стремилась избегать[751]751
  Подробнее о феномене христианского мученичества см.: Ранние мученичества. Переводы, исследования, комментарии. СПб., 2017.


[Закрыть]. Поэтому до сих пор непременным условием церковной канонизации мученика является добровольное и безропотное принятие им мучений во имя Христа.

К середине ХХ века рациональное европейское сознание, как уже говорилось, существовало вне религиозных категорий. Мученическая смерть и мученичество в целом воспринимались этим сознанием исключительно в биологических, физиологических или даже эстетических категориях (последние, как критерий оценки явлений действительности, были характерны для эпохи модерна) просто как смерть, отягощенная страданиями. Поэтому погибающие в концентрационных лагерях не могли восприниматься как мученики. Во-первых, уничтожение узников не имело никакого другого смысла, кроме лишения их жизни, не имевшей никакой ценности, то есть смерть была бессмысленной, и в этих условиях мученичество не могло стать оправданием жизни и тем более – смерти. Во-вторых, те, кто уничтожал узников, воспринимали их смерть как финальную часть процесса истребления биологических объектов, утилизации пронумерованных экземпляров, которые по определению не могут иметь убеждений, веры, сознания и не в состоянии ничего исповедовать перед ними в момент гибели или мучений.

Мученичество в этих условиях тотального непонимания окружающими не могло стать проповедью, а лишь усиливало бессмысленность происходящего, если только испытывающий мучения не был способен стать мучеником во имя самого себя, но такого рода прецеденты были редки даже в христианстве[752]752
  Один из примеров такого рода – преподобномученик Лукиан Антиохийский (IV век), который, находясь в заточении и будучи прикованным к ложу, совершил литургию прямо на своей груди, сознавая себя святым мучеником за Христа (литургия всегда совершается на антиминсе, в который вшиты мощи святых, – в воспоминание, что в древности литургия совершалась на гробницах святых). См.: Жития святых Димитрия Ростовского. Т. 6. Месяц февраль. М., 2008. С. 56–58. Однако этот пример уникален.


[Закрыть]. Стремление же записать всех погибших в «причастников жертве Христа» и «святых мучеников», как это делает А. Шмаина-Великанова[753]753
  Шмаина-Великанова А. О новых мучениках // Наше положение. Образ настоящего. М., 2000. С. 220.


[Закрыть], выглядит откровенной натяжкой в лучшем случае – хотя бы потому, что этот вывод прост и откровенно напрашивается. В худшем – «путать массовое убийство с искупительной жертвой… значит сакрализовать и оправдывать варварство»[754]754
  Дюпуи Ж.-П. Малая метафизика цунами. СПб., 2019. С. 104.


[Закрыть]. Именно поэтому в послевоенном европейском общественном сознании не было единства в оценках статуса погибших, тем более что, по точному замечанию Л. Нитхаммера, погибшие в лагерях были совершенно неизвестны обществу, о них никогда не говорили, даже отрицательно, как о военном противнике[755]755
  Нитхаммер Л. Вопросы к немецкой памяти. Статьи по устной истории. М., 2012. С. 479.


[Закрыть]. Все это приводило к тому, что главным аргументом против тех, кто осуществлял преступления против человечности, становилась статистика и национальный состав погибших в концентрационных лагерях. То есть категории, лишенные моральной составляющей.

Все это происходило на фоне того, что значительная часть немцев считала, что Нюрнбергский процесс разрешил все проблемы, связанные с трагическим прошлым, и ворошить это прошлое больше не нужно. Данное убеждение было не столько желанием амнезии, сколько закономерным следствием процесса: глобальное упразднение нацизма как причины неизбежно сопровождалось локальным упразднением одного из ее следствий – Концентрационного мира. Это состояние общественного сознания было точно уловлено политическим истеблишментом ФРГ. «Молодую Федеративную Республику охватила «лихорадка пощады», которой заболели все политически и общественно значимые силы, образовавшие своего рода большую коалицию»[756]756
  Кёниг Х. Память о национал-социализме, Холокосте и Второй мировой войне в политическом сознании ФРГ. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ke11.html.


[Закрыть], – писал Х. Кёниг. Уже в 1949 году вышел закон об амнистии совершивших военные преступления офицеров, в числе которых оказались и командиры «айнзацгрупп», отвечавших за массовое уничтожение гражданского населения на оккупированных территориях.

В 1951 году был издан 131-й закон, позволявший возвращать рабочие места бывшим служащим Третьего рейха, благодаря чему абсолютное большинство бывших нацистов смогло вернуться к работе – из 345 тысяч гражданских служащих, работавших при Гитлере, всего около тысячи не сумели восстановить место работы[757]757
  Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 235.


[Закрыть]. «Процессы против нацистских военных преступников прекратились, так по существу и не начавшись, – продолжает тему А. Борозняк. – Тысячи нераскаявшихся нацистов оказались на свободе и великолепно приспособились к «социальному рыночному хозяйству». Никто не хотел слышать о войне и фашизме, о неистребленных корнях прошлого. Школьники и студенты не решались спрашивать у преподавателей, что же в действительности происходило в Германии в 1933–1945 годах. Все чаще на всех уровнях раздавалось: «Ну сколько же можно? Пора уже забыть обо всем этом!»[758]758
  Борозняк А. Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины ХХ и начала XXI века. М., 2014. С. 37. Подобная мягкость по отношению к нацистским преступникам легко объяснима. Весной 1945 года союзники прекратили деятельность всех германских судов, но к концу того же года многие суды уже возобновили работу. Предполагалось, что работать в судах будут только те, кто не запятнал себя сотрудничеством с нацистским режимом, но это оказалось невозможно, и к 1946 году около 80 % судей с нацистским прошлым вернулись к работе. В Баварии 752 из 924 судей и прокуроров оказались бывшими нацистами. 27 из 40 судей, входивших в Федеральный верховный суд в 1950 году, работали в нацистской судебной системе. См.: Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 234–236.


[Закрыть] Поэтому закономерно то, что собрание материалов немецких судебных процессов над нацистскими преступниками (Justizund NS-Verbrechen) ни один издатель Германии не захотел публиковать и оно было выпущено в Нидерландах[759]759
  Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 189–190.


[Закрыть]. То есть состояние общественного сознания послевоенной Германии было не посткатастрофичным, как следовало ожидать после того, что произошло, а постпроцессуальным, сформированным Нюрнбергским процессом по «остаточному принципу».

Закономерно и то, что решение руководства ФРГ «откупиться от травмы», то есть выплачивать репарации выжившим жертвам Холокоста, столкнулось с жесткой оппозицией элиты и значительной части общества, в котором по-прежнему были сильны антисемитские настроения: после того как К. Аденауэр принял участие в открытии синагоги в 1959 году, только за год произошло 470 антисемитских выступлений[760]760
  Вериг Х. Будущее прошлого: Национал-социализм в политическом сознании ФРГ. М., 2012. С. 25.


[Закрыть]. В итоге репарации были выплачены, но их выплата была воспринята обществом как закрытие вопроса о вине немцев перед евреями[761]761
  Нитхаммер Л. Вопросы к немецкой памяти. Статьи по устной истории. М., 2012. С. 477.


[Закрыть]. Примечательно, что эти настроения почувствовал даже скрывавшийся после войны в Аргентине А. Эйхман, который, как выяснила исследовательница Б. Штангнет, подготовил оставшееся неопубликованным письмо канцлеру Аденауэру. В этом письме он выражал готовность вернуться в Германию и предстать перед судом, так как был уверен, что получит легкий приговор, после чего вернется к мирной жизни[762]762
  Stangneth B. Eichmann vor Jerusalem – Das unbehelligte Leben eines Massenmörders. Hamburg: Arche Verlag, 2011. S. 456–478.


[Закрыть].

Скорее всего, так бы и случилось, так как множество бывших нацистских бонз, оставшихся в Германии, не пострадали вообще и оказались даже в истеблишменте, как, например, Г. Глобке, официальный комментатор расовых законов в фашистской Германии, а затем госсекретарь и советник К. Аденауэра. Сохранились и продолжали функционировать такие структуры, как висбаденская фирма Topf, которая проектировала и строила крематории концлагерей, а после войны не стала менять свой профиль и вплоть до 1975 года строила крематории уже гражданские.

Закономерно в 1949 и 1954 годах прошли амнистии нацистских преступников. На свободу «триумфально» вышли такие ключевые фигуры нацизма, как, например, генерал-фельдмаршал фон Манштейн. День его выхода на свободу был шумно отпразднован жителями Верля. По распоряжению бургомистра занятия в школах в этот день были отменены для того, чтобы дети смогли принять участие в праздничном шествии. Знаменитый роман Томаса Манна «Доктор Фаустус», вышедший в 1947 году (в нем автор ставит Германии неутешительный диагноз), вызвал в обществе крайне противоречивые оценки и привел к обвинению Манна в «национал-предательстве», что было прямой отсылкой к реалиям 1930-х годов. Не случайно Манн, после того как посетил Германию в 1949 году, чтобы прочитать лекцию о Гёте, писал: «Я побывал там, видимо, в последний раз. Страна стремительно движется назад, в тридцатый год. Нравственный климат отвратителен». А когда какой-то критик заявил, что не смог найти в «Докторе Фаустусе» опору для нравственного возрождения, Манн ответил: «Интересно, он последний, кто не замечает, что немцы вовсе не хотят возрождаться?»[763]763
  Лессер Й. Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии 1933–1945. http://www.xliby.ru/istorija/tretii_reih_simvoly_zlodeistva_ istorija_nacizma_v_germanii_1933_1945/p19.php.


[Закрыть]

В 1956 году из программы Каннского фестиваля под давлением правительства Аденауэра был исключен фильм об Освенциме «Ночь и туман» французского режиссера А. Рене. От Эриха Марии Ремарка, закончившего новый роман о войне, издательство в категорической форме потребовало внести в текст значительные правки, касающиеся преступлений нацистов против советских мирных жителей, а когда роман вышел, он столкнулся с разгромными рецензиями в западногерманских газетах. В это же время закономерно сходит на нет общественный интерес к поиску скрывшихся нацистских преступников. С. Визенталь, посвятивший свою жизнь розыску последних, констатировал в середине 1950-х годов, что он остался один, «не считая пары других таких же дураков-единомышленников», ибо «послевоенная фаза охоты за нацистами завершилась»[764]764
  Цит. по: Нагорски Эндрю. Охотники за нацистами. М., 2017. С. 148.


[Закрыть]. Закономерным финалом этого процесса явился, по словам С. Келлерхоф, «законодательный трюк» второй половины 1960-х годов авторства ключевой фигуры федерального министерства юстиции Э. Дрейера. Благодаря этому трюку «все преступные деяния, кроме убийства в узком смысле, после 1960 года задним числом были признаны утратившими силу за давностью лет. До сих пор это является самым большим скандалом в немецкой правовой истории, и к тому же все это происходило на глазах у общественности. Сотни уже начатых процессов против «преступников за письменным столом» рассыпались»[765]765
  Келлерхоф С. Почему критическое осмысление Холокоста провалилось в Германии. URL: https://inosmi.ru/social/20160510/236458727.html.


[Закрыть].

Все это привело к тому, что в европейском сознании сложилось, как указывал Б. Беттельгейм, три парадоксальных – на фоне того, что произошло, – подхода к «феномену концлагерей»: а) существование концлагерей в человеческом обществе в целом считалось невозможным (вопреки имеющимся доказательствам), потому что акты жестокости якобы совершались небольшой группой сумасшедших; б) информация о лагерях считалась специальной пропагандой, далекой от действительности (дошло до утверждений, что газовые камеры были построены… после войны в пропагандистских целях). Этот подход поощрялся еще фашистским режимом, называвшим все сообщения о лагерном терроре пропагандой ужаса; в) информация считалась правдивой, но обо всех ужасах старались поскорее забыть[766]766
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 6. С. 55.


[Закрыть]. То есть возникала ситуация «коммуникативного замалчивания», когда не только виновные не хотели говорить о произошедшем, но этого не хотело и общество, отгораживающееся от узников стеной молчания, неслышания и непонимания.

Поэтому закономерно, что книгу П. Леви о его заключении в Освенциме «Человек ли это?» удалось опубликовать в 1947 году в никому не известном издательстве небольшим тиражом. Но даже и этот тираж, несмотря на одобрительные рецензии в газетах, не был раскуплен, а переиздание в Италии было отклонено, причем отклонено редактором Н. Гинзбург, которая была участницей антифашистского сопротивления, а ее муж погиб в гестапо. В результате книга вышла повторно только в 1958 году. «В наши дни говорить о концентрационных лагерях – это дурной вкус»[767]767
  Levi P. The black hole of Auschvitz. Cambrige, 2016. С. 3.


[Закрыть], – констатировал П. Леви. Книга О. Когона «Государство СС» была почти неизвестна в ФРГ – к ней стали возвращаться только в 1970-х годах. Работа Э. Визеля «И мир молчал» была отвергнута всеми крупными парижскими и американскими издателями. Даже усилия знаменитого Ф. Мориака далеко не сразу привели к результату – ему потребовались долгие месяцы и много личных встреч, прежде чем он смог пристроить рукопись, но все равно, для того чтобы издать ее, пришлось смягчить текст, существенно сократить объем книги и поменять ее название [768]768
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 11.


[Закрыть]. Воспоминания участника восстания в Треблинке Р. Глацара (в русском переводе «Ад за зеленой изгородью. Записки выжившего в Треблинке»), написанные сразу после войны, ждали издания около 40 лет. Записки погибшего члена зондеркоманды З. Градовского, найденные в земле у крематория в Освенциме в 1945 года (а это один из самых глубоких и бесспорных документов о том, что происходило в Концентрационном мире), удалось издать на личные средства одного благотворителя только в 1967 году – спустя 22 года после находки. И прошло еще 22 года, прежде чем записки перевели на европейские языки[769]769
  Градовский З. В сердцевине ада. М., 2011. С. 38. В России записи Градовского были опубликованы только в 2008 году (в трех номерах «Звезды», журнальная версия), и в 2010 и 2011 годах вышли книжные версии. Подробнее о том, как в 1940-х годах массово отклонялись издательствами воспоминания выживших в концентрационных лагерях, см.: Wieviorka A. On Testimony // Geoffrey Hartman, Holocaust Remembrance, Oxford u. Cambrige, Mass, 1994. P. 24–27.


[Закрыть].

Попытки выживших узников создать мемориалы на территориях бывших концлагерей (в Дахау, Нойенгамме, Бухенвальде, Заксенхаузене) вызывали многочисленные споры и конфликты и часто встречали откровенное сопротивление (так, небольшая мемориальная выставка, открытая в крематории Дахау в 1950 году, через три года была закрыта). Ситуация стала меняться только в середине 1960-х годов, когда постоянные экспозиции были открыты на территории Дахау, Бухенвальда и Нойенгамма, прошел судебный «Освенцимский процесс» (1963–1965) и другие процессы, на которых был осужден ряд нацистских руководителей, многие из которых даже прошли процедуру денацификации.

В целом, как пишет Е. Лёзина, «судебные процессы первой половины 1960-х годов существенно изменили ситуацию в западногерманских судах… со второй половины 1960-х годов 60 % всех уголовных преследований нацистов стали составлять преступления, имеющие отношения к массовому уничтожению людей. В тот же период изменился этнический состав жертв нацистских преступлений: если до 1966 года 62 % пострадавших составляли немцы, то в последующий период число представителей других этнических групп возросло до 86 % (в частности, с 29 % до 76 % возросло количество судебных преследований по преступлениям, совершенным против евреев). Аналогичный сдвиг произошел в территориальном фокусе судебных разбирательств: если до 1966 года 72 % составляли преступления, совершенные в Германии, то после 1966 года география рассматриваемых в суде преступлений расширилась. Теперь 83 % судебных преследований имели отношение к местам, находившимся за пределами страны (в основном в Польше – 41 %, и в Советском Союзе – 31 %). Претерпели изменения и категории обвиняемых преступников: с 2 % до почти 11 % возросло количество судебных разбирательств над членами «эскадронов смерти», с 20 % до 31 % – над охранниками трудовых лагерей и лагерей смерти, с 27 % до 44 % – над членами полиции»[770]770
  Лёзина Е. Источники изменения официальной коллективной памяти (на примере послевоенной ФРГ) // Вестник общественного мнения. № 3 (109). Июль – сентябрь 2011. С. 32.


[Закрыть]. Всего же с 1945 года и до настоящего времени, как пишет С. Келлерхоф, «из 170 тысяч обвиняемых западногерманскими, а с 1990 года общегерманскими судами к ответственности было привлечено не более семи тысяч человек, из которых около 1200 человек были осуждены за убийства и лишь 175 человек были формально приговорены к пожизненному заключению»[771]771
  Келлерхоф С. Почему критическое осмысление Холокоста провалилось в Германии. URL: https://inosmi.ru/social/20160510/236458727.html.


[Закрыть].

Однако очень многие попытки зафиксировать трагическое прошлое в памятниках, создать локусы мемориализации, невзирая на указанные изменения, увенчались успехом еще намного позже (так, памятный комплекс, посвященный шести миллионам евреев, погибших от рук нацистов, появился в Берлине вообще только в 2005 году, после 17-летней дискуссии, и его создание ознаменовалось скандалом, после того как выяснилось, что химический концерн «Degussa», выпускавший в годы войны «Циклон-Б» для газовых камер концентрационных лагерей, изготовил специальный антивандальный раствор для мемориала[772]772
  Фирма-производитель газа «Циклон-Б» отстранена от участия в возведении памятника жертвам Холокоста. URL: https://www.newsru.com/world/27oct2003/nogas.html.


[Закрыть]). Это было связано с общественным нежеланием иметь перед глазами топосы страшного прошлого, самые убедительные и достоверные его следы, исключающие любые дискуссии на тему о существовании лагерей и преступной сущности нацизма. Таким образом был выработан один из наиболее действенных способов социального бегства от своей собственной истории, от вопросов, ответы на которые грозят деформацией национальной идентичности.

С другой стороны, все послевоенные годы идет процесс распада «среды памяти», которую составляли бывшие узники. Одна часть уходит из жизни, другая кооптируется социумом. Чем меньше остается живых свидетелей, носителей травмы, тем более актуализируется необходимость ее фиксации, придания ей мемориальной, архитектурной, литературной формы, в рамках которой ее можно передать уже подросшему первому послевоенному поколению. Из среды памяти выделяются места памяти, память обретает конкретные топосы и формы воплощения, среда и место все более удаляются друг от друга. Как писал П. Нора, «мемориальные памятники существуют потому, что больше не существует социальная среда памяти, та среда, в которой память является существенным компонентом повседневного опыта»[773]773
  Nora P. Realms of Memory: Rethinking the French Past. New York: Columbia University Press, 1996. P. 1.


[Закрыть]. То есть рядом с памятью возникает ее заменитель, который, в отличие от памяти, имеет каноническую, догматическую форму, нередко позднее вступающую в противоречие с более подвижными, текучими формами памяти.

В СССР эти процессы проходили иначе и по иным причинам, речь о которых шла в главе, посвященной источникам и историографии проблемы, однако общим местом этих процессов на Западе и в СССР было стремление к забвению. Как уже говорилось, издававшиеся воспоминания и научные труды проходили серьезную цензуру. Известный писатель И. Эренбург собирался писать роман о нацистских концентрационных лагерях, однако этот замысел так и остался неосуществленным. Писатель С. Злобин, узник лагеря Цайтхайн, после возвращения на родину начал работать над документальным романом «Восставшие мертвецы» о своем пребывании в лагере, но уже в 1946 году текст незаконченного произведения был изъят, и роман не вышел. Уже упоминалось о том, что был рассыпан набор «Черной книги», в которой были собраны документы о массовой гибели советских евреев в концентрационных лагерях. Была запрещена к исполнению написанная в 1945 году Симфония № 1 («Бабий Яр») украинского композитора и дирижера Д. Клебанова (впервые исполнена только в 1990 году, после смерти композитора), а текст одноименного романа А. Кузнецова с большим трудом и со значительными цензурными изъятиями вышел в журнале «Юность» в 1966 году.

В 1957 году в Киеве начинаются работы по уничтожению самого Бабьего Яра – места массовых расстрелов киевлян (преимущественно евреев) рядом с Сырецким концентрационным лагерем и территории самого лагеря. Применявшийся для уничтожения метод – замывка оврага гидромеханическим способом с помощью пульпы (смеси глины и воды) – привел, в свою очередь, к трагедии, известной под названием «Куреневская катастрофа», когда плотина, которой был перегорожен овраг, в марте 1961 года рухнула под давлением талых вод, пульпа вылилась и затопила огромный жилой район Киева, унеся сотни жизней[774]774
  Кузнецов А. Бабий Яр. М., 2010. С. 514–522.


[Закрыть]. Благодаря усилиям общественности первый памятник на месте Бабьего Яра был открыт только в 1976 году. На месте Сырецкого лагеря сегодня обычный жилой район. Руководитель восстания в концентрационном лагере Собибор А. Печерский удостоился награды только в 2016 году, когда посмертно получил орден Мужества, тогда же его именем были названы улицы в Новой Москве и Ростове-на-Дону, были выпущены книги, сняты художественные и документальные фильмы, посвященные его подвигу.

И на Западе, и в СССР «общество забвения», «нежелания видеть», в которое превращался окружающий жертвы лагерей социум, вступало в конфликт с «обществом памяти», которое представляло собой условное сообщество бывших узников. Этот конфликт выражался в отношениях с окружающими, которые не хотели слушать, не понимали выживших и того, что с ними произошло, или понимали превратно и оттого нередко даже презирали их. З. Вайнберг, заключенная Собибора, приехав в Америку, была потрясена тем, что никто из друзей не придает никакого значения тому, что они с мужем бежали из Собибора, и даже раввин местной синагоги не хотел говорить с ней об этом, равно как и ее собственная дочь[775]775
  Рашке Р. Побег из Собибора. М., 2010. С. 258.


[Закрыть]. Узница Освенцима Г. Биренбаум вспоминает, что в 1947 году, уже оказавшись в Израиле, она пребывала в глубочайшем смятении, когда ей говорили: «Вы просто шли как бараны. Вы не защищались. Почему вы не сопротивлялись? Что с вами произошло? Вы сами виноваты. Вы ничего не сделали. С нами бы такого не случилось. Не рассказывай нам об этом, это позор. Не рассказывай молодым, ты подорвешь их боевой дух»[776]776
  Цит. по: Рис Л. Холокост. Новая история. М., 2018. С. 429. Во многом именно с этим был связан и отказ еврейских организаций США поставить в Нью-Йорке памятник жертвам Холокоста в конце 1940-х годов, так как он «будет способствовать распространению образа евреев как «беспомощных жертв», а эту идею они желали дезавуировать». См.: Пленков О.Ю. Что осталось от Гитлера. Историческая вина и политическое покаяние Германии. СПб., 2019. С. 314.


[Закрыть].

Одна из узниц Освенцима, А. Нусбехер, удалила вытатуированный номер «после того, как одна из [ее] учениц предположила, что это [ее] телефонный номер»[777]777
  Nussbächer А. Ich bin zum Leben verurteilt. URL: https://www.fr.de/politik/ich-leben-verurteilt-10987053.html.


[Закрыть](трагичность ситуации усиливал тот факт, что узники в лагере между собой горько шутили, называя вытатуированный номер «небесным телефонным номером»), еще одна узница Биркенау вытравила его после того, как врач, выслушав ее историю, сказал: «Да-а… Но очень плохо там, наверное, не было, иначе вы не были бы здесь»[778]778
  Фритц М., Юрза Г. Да здравствует жизнь! URL: http://militera.lib.ru/memo/other/fritz_m/index.html.


[Закрыть]. То есть, как уже говорилось выше, сбывались худшие предсказания эсэсовцев, предсказания, о которых вспоминали многие выжившие заключенные, в частности С. Визенталь. Он вспоминал, как эсэсовский роттенфюрер Мерц в 1944 году предложил ему представить, что он выжил, оказался в США и стал рассказывать обо всем, что пережил в лагере. «Вы бы сказали американцам правду. Хорошо. А знаете, что было бы потом, Визенталь? Он встал, посмотрел на меня и усмехнулся. – Они бы вам не поверили. Сказали бы, что вы ненормальный. Может быть, даже посадили бы в сумасшедший дом. Как может кто-нибудь поверить в этот кошмар, если не прошел через него сам?»[779]779
  The murderers among us; the Simon Wiesenthal memoirs. New York: McGraw-Hill, 1967. Р. 338.


[Закрыть]

Попытки рассказать и объяснить наталкивались как на неспособность говорящего адекватно описать пережитое (после многих месяцев молчания в лагере речь оказывалась, по точному выражению С. Сонтаг, «очень физическим актом»[780]780
  Сонтаг С. Сознание, прикованное к плоти. Дневники и записные книжки 1964–1980. М., 2014. С. 300.


[Закрыть], к которому не каждый был способен, так как именно язык мешал говорить), так и на неспособность слушающих понять – даже при желании это сделать. Так, в автобиографическом романе И. Кертеса «Без судьбы» вышедший из концентрационного лагеря главный герой Д. Кевеш рассказывает о своем опыте в каком-то словацком городе, и один из слушателей, самый обстоятельный, поинтересовался, видел ли он газовые камеры. «Я даже слегка улыбнулся, услышав это. И ответил ему: «Тогда бы мы сейчас с вами не разговаривали». Ага, сказал он; но они в самом деле там были, газовые камеры? И я опять же сказал ему, мол, а как же, были, среди прочего, и газовые камеры, само собой… «Итак, вы слышали о газовых камерах…» Тут я опять ответил: мол, а как же, конечно. «Но при всем том, – продолжал он с тем же неподвижным лицом, которое как бы подчеркивало, что он наводит порядок, вносит ясность в хаос, – при всем том вы лично, собственными глазами, ни разу в этом не имели возможности убедиться». Я не мог не признать: ну да, возможности, слава Богу, не имел. На что он коротко заметил: «Ага, вот как», – и, кивнув, неторопливо и важно пошел прочь, с прямой спиной и, как мне показалось, довольным выражением на лице – если, конечно, я не ошибся»[781]781
  Кертес И. Без судьбы. URL: http://detectivebooks.ru/book/1744658/?page=21.


[Закрыть].

Этот эпизод, как и сотни других, дает неожиданное подтверждение размышлениям Ф. Ницше об особенностях памяти: философ считал, что настоящая память возникает путем «вжигания» впечатлений посредством боли и насилия. «Вжигать, дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти»[782]782
  Ницше Ф. К генеалогии морали // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 442.


[Закрыть]. Не пережившие этой боли имели «память о памяти», возникающую в результате общения не с непосредственным объектом, формирующим память, а с репрезентативными объектами, посредниками – фотографиями, видеозаписями, устными свидетельствами, исследованиями. Именно поэтому многие бывшие узники лагерей на протяжении всей оставшейся жизни стремились преимущественно поддерживать и сохранять отношения только с теми, кто имел опыт выживания в Концентрационном мире. Врачи психиатрической клиники Краковской медицинской академии при обследовании 77 выживших узников Освенцима установили, что почти треть из них имеют более тесные отношения с теми, кто был в лагере, чем с друзьями из обычной жизни и даже близкими родственниками[783]783
  Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 298.


[Закрыть].

Выжившие узники концентрационных лагерей, стремившиеся донести до других пережитую ими катастрофу, не только искали понимания у других, но искали понимания у самих себя, так как деформации, произошедшие с ними в лагере, были непонятны прежде всего самим узникам. Было знание о произошедшем, но не было понимания, и поэтому они не знали, что им ждать от самих себя. Кроме того, многие выжившие боялись понимать, считали, что понимать не нужно, тем самым превращая Концентрационный мир в недетерминированное пространство, где, по словам одного из охранников Освенцима, «нет никаких «почему?»[784]784
  «Между тем, умирая от жажды, я замечаю за окном на расстоянии вытянутой руки великолепную сосульку, но только успеваю открыть окно и отломить ее, как, откуда ни возьмись, передо мной вырастает высокий крепкий немец и грубо вырывает у меня сосульку.
  – Warum? – только и могу спросить я на своем плохом немецком.
  – Hier ist kein Warum (здесь никаких «почему»), – отвечает он и кулаком отбрасывает меня внутрь барака». Леви П. Человек ли это? М., 2011. С. 45.


[Закрыть], и обрекая это пространство на вечную актуальность.

Возвращаясь к тем, кто стремился к пониманию, следует указать на роль нарратива в формировании бытия человека. Определяя эту роль, Р. Рорти приходит к заключению, что «отследить причины своего индивидуального бытия как оно есть – это рассказать о них историю на новом языке»[785]785
  Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996. С. 52.


[Закрыть]. То есть для подлинного понимания себя необходимо было не просто засвидетельствовать происходящее или произошедшее, если речь идет о понимании истории, но в идеале создать и новый язык свидетельствования. Таким образом не просто рождается нарратив, но устанавливаются причины произошедшего, то есть свидетельство ведет к восстановлению самотождественности.

Большинство узников, свидетельствовавших о пережитом в лагере, сознательно или неосознанно действовали в координате, заданной психоаналитической методологией З. Фрейда, которая воспринимала рассказ о событии прежде всего как психологическую разрядку и терапевтическое средство, снижающее внутреннее напряжение. Вторичное переживание события в свидетельстве вело к освобождению от него, так как нарратив, в отличие от реальности, может быть подвержен внешнему воздействию. В рамках этой методологии нарратив делал событие событием, придавал ему субъективистскую мифологическую форму, которая держала фактологическую основу. Именно эта форма была нацелена на «производство», стимуляцию понимания, которое было важнее информационной составляющей рассказа[786]786
  Позднее описываемая методология перестанет быть основой нарратива, и рассказ о произошедшем событии, утрачивая смысловое содержание, сначала приобретет развлекательную и познавательную функцию по преимуществу. А в наше время сторителлинг, приобретший широчайшее распространение, уже становится важнейшим средством вхождения субъекта в то или иное сообщество, маркером социального положения рассказчика, которое зависит от способности последнего транслировать другим свои переживания, прежде всего на перцептивном уровне.


[Закрыть].

Понимание является важнейшим условием существования события, именно понимание закрепляет событие в своих формах и в индивидуальной и коллективной памяти. Непонятые события стираются из сознания или деформируются им до неузнаваемости, после чего понимаются, но уже как фантомы, созданные воображением и сегментированной памятью. Важную роль играет дистанция между свидетельствующим и свидетельствуемым, между рассказчиком и событием, являющаяся необходимым условием выбора «точки понимания», места, где должен находиться свидетель, чтобы возникло понимание и обнаружился смысл. Аналогии мы можем видеть в инстинктивно выбираемом расстоянии между собеседниками, необходимом для адекватного разговора, или дистанцией между картиной (иконой) и зрителем, «включающей» адекватное восприятие произведения. Многие узники обнаружили, что найти эту «точку понимания» чрезвычайно сложно. Сразу после войны указанная дистанция была слишком коротка, громадную катастрофу невозможно было в целостности разглядеть с небольшого расстояния, а затем дистанция, напротив, оказалась слишком большой, в результате чего масштаб картины был утрачен, оставив вместо себя лишь наиболее выразительные детали.