Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

«Несвойственное поведение» и одиночество

Разрушающим личность фактором в лагере становилось возникновение у заключенных особой стратегии поведения, которую мы обозначим здесь как «несвойственное поведение». Отличительным признаком этого поведения была его максимальная противоположность всем поведенческим стандартам и привычкам, которые были у человека до попадания в лагерь, реакции, совершенно необычные для жизни за колючей проволокой и оттого ошарашивающие и парализующие. Л. Берсум вспоминает: «Мы научились смотреть на страдания других, не реагируя. Мы спокойно ели свою еду, не обращая внимания на жадные и голодные глаза, устремленные на нас. Как-то ночью я пошла в туалет и переступила там через человека, лежащего без сознания. Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Мы до того очерствели, что на линейке спокойно смотрели на тех, кто падал навзничь. Видимо, только так можно было поддерживать себя»[564]564
  Цит. по: Кристи Н. Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942–1943 гг. СПб., 2017. С. 89.


[Закрыть].

О. Нансен продолжает тему: «Когда мы построились, чтобы маршировать на плацу с виселицей, меня поразило, до чего мы стали бесчувственными. Вот мы стоим – более четырехсот норвежцев (наш барак) – и сейчас будем смотреть, как вешают одного из заключенных. Можно было бы предположить, что в такой момент у всех будут серьезные лица, что даже будет царить гнетущее молчание! Не тут-то было! Мы оказались в шумной толпе смеющихся мужчин и подростков, которые чертыхались, сталкиваясь в тесноте или наступая друг другу на ноги. Всеобщее оживление казалось неприличным по отношению к одному человеку, стоявшему позади и украдкой курившему, готовому через некоторое время прошествовать к виселице… Наконец мы можем вернуться в наш барак – к еде и нашим делишкам. И толпа равнодушно бредет обратно. Мало кого интересует, кто был повешен и за что. Сейчас важно скорей занять место за столом, чтобы поесть. Или же встретиться с кем-то, у кого договорился купить хорошую куртку или брюки…»[565]565
  Там же. С. 42.


[Закрыть]

Э. Визель вспоминал, как он был потрясен самим собой и возненавидел мир, оттого что не помог своему отцу, когда того мучили. «Я физически ощущал боль отца, но не шелохнулся, не попробовал вмешаться, защитить самого близкого человека. Хуже того – разозлился, ведь он шумел, плакал, сам навлек на себя наказание. Никогда не прощу миру, что превратил меня в другого человека, разбудил в душе дьявола, вытащил наружу самые подлые, низменнические инстинкты». Он же «видел, как тринадцатилетний паренек избивал собственного отца за то, что тот плохо заправил койку. Старик беззвучно плакал, а он орал: «Если не заткнешься, не получишь хлеба! Ясно?»[566]566
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 14, 105.


[Закрыть] Многие из наблюдателей отмечают, что дети и подростки часто были более жестоки и циничны, чем взрослые, – неокрепшая система ценностей и ограничений распадалась у них гораздо быстрее, нежели у взрослых.

Нормальным стало красть друг у друга вещи и еду, причем нередко прямо на глазах жертвы, особенно если она была настолько слаба, что не могла защитить себя: «Тибор знал… он найдет способ прокормиться, даже если потребуется забрать корку хлеба у более слабого»[567]567
  Дэниел М. Коун. Я выжил в Холокосте. М., 2016. С. 58.


[Закрыть]. Нередки были случаи людоедства, окончательно стиравшие грань между человеком и животным-падальщиком. Р. Хёсс писал: «В Биркенау нередки были случаи каннибализма. Я сам нашел одного русского, лежавшего между кучами кирпича. Его живот был вспорот тупым предметом, и у него отсутствовала печень… При разбивке первого строительного участка, когда рыли траншеи, много раз находили трупы русских, убитых другими, частично съеденные и спрятанные в разных щелях. Так нам стало понятно загадочное исчезновение многих русских…»[568]568
  Рудольф Гесс. Воспоминания. Освенцим в глазах СС. Гесс, Броад, Кремер. Освенцим, 1975. С. 46.


[Закрыть] В. Тутов вспоминал: «Висело в лагере объявление: «Здесь повешены шесть русских пленных, евших человеческое мясо»[569]569
  Беглецы из плена. Воспоминания танкиста и морского артиллериста. М., 2010. С. 41.


[Закрыть]. Все это было связано с тем, что главной стратегией заключенных становилась не жизнь, а выживание, то есть сохранение биологического существования вопреки всему личному и общественному опыту, который всегда превосходил процесс простого выживания, которое было просто средством. Теперь средство становилось целью.

Наблюдение за самим собой в этих ситуациях, неузнавание себя или узнавание себя другого приводило тех узников, которые еще были способны к рефлексии, к моральным мукам. Они начинали воспринимать себя как наглядный результат успешности нацистской политики расчеловечивания. Заключенный Маутхаузена, итальянский священник Р. Анджели, вспоминал, как он переживал этот процесс внутренней деградации: «Был ноябрь. Смертность в лагере устрашающе увеличивалась. Я тоже чувствовал все больший упадок сил. Мозг, прежде всего мозг, больше не работал: я чувствовал себя вялым и оцепенелым. Я становился эгоистичным и ничтожным, реагировал только на позывы голода. Я даже поссорился с некоторыми товарищами, потому что при разделе хлеба мне показалось, что мой кусочек был чуть-чуть меньше других. На фабрике я обнаружил, что испытываю зависть и жадность, увидев, что один свободный рабочий… бросил отцу Паоло яблоко, малюсенькое зеленое яблоко… Значит, нацистам удался их дьявольский замысел разрушить мою личность, сделать меня грязным и голодным скотом? Ведь именно такой была цель этих лагерей: погасить в каждом из нас искру ума и свободы, сделавшую нас врагами нацизма»[570]570
  Рокуччи А. Христиане в концлагерях. Некоторые размышления о христианах в концлагерях: опыт коммунизма и нацизма. URL: http://pravmisl.ru/index.php?id=370&option=com_content&task=view.


[Закрыть].

Профессор Давид П. Бодер описывает этот процесс как «постепенное съеживание человека до таких размеров, чтобы он вместился в концентрационный лагерь уничтожения»[571]571
  Кристи Н. Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942–1943 гг. СПб., 2017. С. 45.


[Закрыть]. Для описания этого процесса Давид П. Бодер вводит термин «декультурация» в противоположность аккультурации личности. Д. Агамбен, в свою очередь, точно называет пространство лагеря «новой этической территорией»[572]572
  Агамбен Д. Homo Sacer. Что остается после Освенцима. М., 2012. С. 10.


[Закрыть]. То есть территорией, где возникала (вернее, возвращалась из архики) ситуационная этика, когда допустимым считалось то, что приемлемо в данный момент и ведет к достижению результата любой ценой.

Таким образом, миллионы людей, оказавшихся в лагерях, открывали в себе и окружающих (особенно в эсэсовцах, а также тех заключенных, кто обслуживал систему, – капо и пр.) такие глубины безумия, жестокости, ужаса, что это полностью парализовало у людей волю к сознательной жизни и тем более волю к сопротивлению, оставляя лишь механическое существование. Поэтому может показаться удивительным, что по сравнению с большим количеством заключенных число самоубийств в концлагерях было незначительным[573]573
  Даже в зондеркоманде, обреченной на уничтожение, «самоубийства или хотя бы покушения на них, конечно же, случались, но были они большой редкостью». См.: Полян П. Жизнь и смерть в Аушвицком аду. Центральные документы Холокоста. М., 2018. С. 76.


[Закрыть] – узники ждали, что их убьют («Мы мечтали о близком конце»[574]574
  Шаховская А. Я прошла Освенцим. Иерусалим – М., 2015. С. 32.


[Закрыть], – вспоминала узница Освенцима Б. Сокольская), но не убивали себя сами, не имея для этого сил и воли.

В рамках рассматриваемого сюжета можно вспомнить замечание В. Савчука о природе самоубийства, которое «компенсирует дефицит остроты и непредсказуемости жизни, дает возможность встретиться с ее абсурдом, этим эквивалентом первородного хаоса»[575]575
  Савчук В. Кровь и культура. СПб., 2020. С. 103.


[Закрыть]. Заключенные в лагере не могли пожаловаться на «дефицит остроты и непредсказуемости жизни», а с абсурдом они встречались ежедневно в повседневности лагерного бытия, поэтому самоубийство ничего не могло добавить к их существованию, не могло разрешить ни один из вопросов. Это был один из парадоксов системы, который можно объяснить, в частности, тем, что жизнь в Концентрационном мире стала равна смерти и наоборот.

«Несвойственное поведение», которое становилось в условиях лагеря основным поведенческим императивом, приводило к тому, что узники оказывались в пространстве предельного одиночества при парадоксальной плотности «населения». При этом, как во многих других случаях, одиночество лагеря не было похоже на привычные формы одиночества за его пределами. Что здесь имеется в виду? Христианство принесло равенство между одиночеством и уникальностью, так как последняя всегда одинока. Этот постулат был утвержден в Христе («Те, кто со мной, не понимают меня» (Деяния Петра)[576]576
  Апокрифы древних христан. Исследования, тексты, комментарии. М., 1989. С. 45. Данная аграфа об одиночестве Христа подтверждается эпизодом из Евангелия от Матфея (Мф. 26: 38–43), когда апостолы заснули во время молитвы Христа на Масличной горе, хотя Иисус просил их не спать.


[Закрыть] и воплощен в лучших образцах европейской культуры. Кроме того, христианское одиночество перестало пугать (Античность одиночества боялась), одиночки (аскеты, анахореты, затворники, странники) стали примером отношения к жизни. Ты одинок для мира, но не одинок по сути. Брошен, но не оставлен, так как рядом с тобой всегда присутствует Бог. Создатели исихазма и последователи западных мистических учений своими молитвенными практиками сумели утвердить тип человека, «одинокого в толпе», остающегося один на один с собой и Богом даже в многолюдном сборище.

С упадком христианства и подъемом секулярности одиночества опять начинают бояться. В XIX веке в европейской философии возникает немыслимый ранее вопрос «Зачем быть одиноким?» (ответ на этот вопрос в позапрошлом и прошлом столетиях давали многие – от В. Соловьева до М. Штирнера). Тип одиночки становится достоянием литературы, а не философии (Тристан, Фауст, Зигфрид, Парцифаль, Чацкий, Онегин, Печорин, Обломов, Ромашов). С возникновением тоталитарных режимов в Германии и СССР одиночество становится территорией, куда ссылают и выбрасывают, что указывает на то, что одиночество живет с тоталитаризмом и органически связанным с ним коллективизмом в одно время, но не в одном времени. Человек, выбравший путь одиночки или отправленный по этому пути, воспринимался как противостоящий всякой социальности и оттого наделялся чаще всего негативными характеристиками.

В лагере одиночество по указанным причинам и в силу целого ряда других факторов принимает тотальный характер – при предельной скученности каждый живет по принципу «сам за себя». «Не было дружбы среди заключенных, – свидетельствует узник Освенцима О. Дудок, – каждый сам за себя. Да и сил разговаривать просто не хватало»[577]577
  Дудок О. На заключенных немцы «выращивали» вшей для каких-то опытов. URL: https://fakty.ua/194487-byvshij-uznik-osvencima-89-letnij-onufrij-dudok-na-zaklyuchennyh-bukvalno-visel-sloj-vshej-kotoryh-nemcy-vyracshivali-dlya-kakih-to-opytov.


[Закрыть]. Шестнадцатилетняя заключенная Майданека, упав в отхожее место и рискуя погибнуть, «звать на помощь считала бесполезным, никто бы не пришел», и поэтому с огромным трудом выбралась сама[578]578
  Майданек. Сборник материалов и документов. М., 2020. С. 69.


[Закрыть]. Одиночество, в которое выталкивается узник, становится еще одним фактором разрушения личности, одиночка в лагере не тот, кто имеет силу противостоять окружающей среде, а, напротив, предельно слабый человек, не только брошенный, но оставленный всеми. «Кто бы ни пытался помочь заключенному – мать, жена, брат или друг, – их усилия будут, скорее всего, напрасны», – писал Жан Амери[579]579
  Амери Ж. Пытки // За гранью понимания. Философы и богословы о Холокосте. Киев. С. 150–151.


[Закрыть] и подчеркивал, что «одиночество действовало так же разрушительно, как голод и изнурительный труд»[580]580
  Там же. С. 125.


[Закрыть]. В итоге смерть в лагере становилась описанным Н. Бердяевым «абсолютным одиночеством», когда происходил «разрыв со всей сферой бытия», приводивший в «абсолютное уединение»[581]581
  Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994. С. 266.


[Закрыть]. То есть лагерь был апофеозом одиночества, что особенно важно – публичного, социального одиночества человека, оказавшегося лицом к лицу, один на один с громадной тотальной структурой нацистского государства.

Детство и старость

В Концентрационном мире наблюдается еще один психологический феномен. Из-за исключительной амбивалентности ментального и биологического пространства лагеря заключенный оказывается человеком одновременно двух возрастов – ребенком и стариком. «Детское» состояние заключенного и механизмы возникновения этого состояния были точно описаны Б. Беттельгеймом. Он обращает внимание на то, что «заключенных мучили так же, как жестокий и деспотичный отец мог бы мучить беспомощного ребенка. Следует также добавить, что заключенных подвергали унижению с помощью методов, характерных для ситуаций с детьми».

Далее Б. Беттельгейм описывает, что прежде всего эти ситуации касались гигиены. Поскольку процесс посещения туалета строго регулировался, заключенные часто опорожнялись в штаны или где придется, после чего охранники их унизительно «обучали» пользоваться туалетом, словно детей. «Заключенные жили, как дети, в моментальном настоящем, – продолжает исследователь. – Они как бы не ощущали хода времени и не были в состоянии планировать свое будущее… Дружба возникала так же быстро, как и исчезала. Подобно подросткам, заключенные дрались друг с другом, говорили, что больше не хотят видеть друг друга или разговаривать друг с другом, а через минуту вновь были закадычными друзьями. Они хвастались, рассказывали истории о своих достижениях в прежней жизни… Подобно детям, они нисколько не стыдились, когда оказывалось, что они соврали о своих подвигах». Соответственно, детской была и реакция узника на насилие и унижения: «Подобно ребенку, он был не в состоянии связать обращение, которому подвергался, с гестапо в целом и ненавидел отдельных гестаповцев. Он кричал «уж я ему покажу», хотя сам прекрасно знал, что это невозможно. Он не мог выработать объективной оценки, которая позволила бы ему рассматривать свои страдания как незначительные по сравнению с другими переживаниями»[582]582
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце. URL: https://www.litmir.me/br/?b=108094&p=47.


[Закрыть].

Чеслава Квока

Еще одной важной особенностью детского (и в целом инфантильного) мышления, особенно мышления ребенка, часто подвергавшегося наказаниям или лишенного родительского внимания, является уверенность в том, что для обретения внимания или прекращения наказаний надо вести себя правильно, делать то, что от тебя требуют. «Маленьким ребенком, – вспоминала С. Сонтаг, – я чувствовала себя покинутой и нелюбимой. В ответ мне хотелось стать очень хорошей (если я стану необыкновенно хорошей, они полюбят меня)»[583]583
  Сонтаг С. Сознание, прикованное к плоти. Дневники и записные книжки 1964–1980. М., 2014. С. 322.


[Закрыть]. В координате этого мышления многие узники (особенно «ветераны» лагерей) стремились понравиться эсэсовцам, угодить им, предупредить их желания. Они тщательно соблюдали распорядок, правила и требовали этого от других.

Еще одной чертой детского состояния узника, проистекающей из указанной выше особенности, был страх перед часто немотивированной злостью и насилием эсэсовцев. Не будучи в состоянии определить причину этой злости и насилия, а следовательно, выработать ответные меры, узники часто готовы были на все, лишь бы их избежать. С. Сонтаг показывает, как эта ситуация выглядит глазами ребенка. «Гнев был ее (матери. – Б.Я.) единственной эмоцией, на которую я не могла повлиять своими уловками и манипуляциями. Гнев жил своей жизнью. Поэтому мне приходилось постоянно упреждать ее гнев. Все что угодно, только не гнев – любыми способами, вплоть до подлости. И все же я не переставала панически бояться этих в большинстве своем необъяснимых вспышек гнева. К тому же я презирала себя за свой страх перед материнским гневом. За то, что я непроизвольно съеживалась + плакала, когда она заносила руку, чтобы ударить меня»[584]584
  Там же. С. 249.


[Закрыть]. В этом воспоминании точно подмечено, что следом за унижениями, через которые приходилось проходить узнику, чтобы избежать случайного насилия, наступал период раскаяния и моральных страданий, сменяющихся мечтами об отмщении когда-либо, отмщении, время которого никогда не наступало. В этих условиях постоянная, все время подпитываемая извне бессильная злоба становилась важнейшим фактором разложения человека.

Состояние постоянного, непрерывного напряжения перед лицом угрозы, в котором находился узник, компенсировалось детским стремлением «вернуться назад», «родиться обратно», психологически восстановить в себе прежнее, долагерное, состояние, которое было аналогом материнской утробы. То есть эскапистские стратегии поведения непременно вели к регрессии, блокируя линейную перспективу и вовлекая узников в процесс магического круговращения действительности, когда возвращение назад, к «золотому веку», к которому невозможно было вернуться, воспринималось как движение вперед, воспоминания о лучших долагерных годах становились одновременно мечтой о будущем, хотя именно долагерные годы часто были причиной заключения человека в лагерь.

Поэтому многие узники погружались в воспоминания, в которых часто смешивались фантазии и явь, гиперболизировали свои прежние успехи и заслуги, начинали совершать ритуалы, которые символически поддерживали связь с иным временем[585]585
  Эти процессы очень хорошо показаны в воспоминаниях М. Рольникайте. См.: Рольникайте М. Я должна рассказать. Екатеринбург, 2012.


[Закрыть]. Таким образом, указанные выше состояния и черты детской психологии помогали создать систему, при которой узники ослабляли сами себя. Можно утверждать, что администрации лагерей сознательно поддерживали такого рода ощущение ребенка в заключенном, так как ребенок не имеет возможности мыслить, не знает, что такое чувство собственного достоинства и чести, он подчинен детским страстям и представлениям об окружающей действительности, которые в корне расходятся с реальностью.

Однако условия жизни в Концентрационном мире создавали и прямо противоположный детству феномен – стремительное «старение» узников как в прямом, так и в переносном смысле. Возникал любопытный парадокс – в узниках скрещивались две, казалось бы, взаимоисключающие линии. Использующие образцы поведения и механизмы ребенка, заключенные одновременно выглядели и вели себя как старики. Один из свидетелей описывает, как он в первый раз увидел таких «стариков»: «Я увидел странные существа, которые поначалу меня даже слегка озадачили. На расстоянии все они выглядели древними старцами: торчащий нос, голова втянута в плечи, грязная полосатая роба висит на острых плечах, как на вешалке; даже в самые знойные летние дни они напоминали озябших зимних ворон»[586]586
  Кертес И. Без судьбы. URL: http://detectivebooks.ru/book/1744658/?page=21.


[Закрыть]. «Мы чувствовали себя преждевременно состарившимися, – вспоминал Барух Шуб. – В 22 года нам казалось, что жизнь прошла мимо»[587]587
  Цит. по: Это мы. Пережившие катастрофу в Израиле. Иерусалим, 2009. С. 175.


[Закрыть]. Крайне показательна история, зафиксированная Я. Элиах: «Аккуратная пожилая женщина в черном платье, широкополой шляпке с пером и белых ажурных перчатках, сжимая в руках черную записную книжечку, пристально и сочувственно смотрела на Ливию. Наконец она сказала: – Должно быть, человеку вашего возраста было очень трудно вынести все эти страдания? – Как вы думаете, сколько мне лет? – спросила ее Ливия. – Шестьдесят, может быть, шестьдесят два, – ответила немка. – Четырнадцать, – сказала Ливия. Немка взглянула на нее с ужасом и поспешно отошла»[588]588
  Элиах Я. Бог здесь больше не живет. Хасидские истории эпохи Катастрофы. М. – Иерусалим, 2015. С. 108.


[Закрыть].

Процесс старения в лагере был напрямую и главным образом связан со смертью, включенной в жизнь (или то, что ей считалось) узника и занимавшей в этой жизни место гораздо большее, чем сама жизнь. Ж. Амери, автор работы «О старении», написанной, без сомнения, на основе своего лагерного опыта, пишет, что ключевым событием в жизни старого человека, событием, в орбите которого находится все остальное, прежде всего восприятие времени, является смерть, которая лишает человека любого (включая загробное) будущего. «Там, где в игру вступает смерть как целевой пункт ожидания, где для стареющего человека эта смерть как ожидаемое ежедневно получает больше действительного содержания и притом уничтожает иным вознаграждение за ожидание, там не следует больше говорить о времени-в-будущем. Ведь смерть, которую ждем, – это не нечто. Она есть отрицание всякой чтойности. Ждать ее не означает бытия-к-ней, так как она – ничто. Смерть не спасает нам будущее как измерение времени. Напротив: своей тотальной негативностью, посредством полного и неотъемлемого крушения, которое она означает (насколько о значении здесь следует еще говорить, что только условно допустимо), смерть исключает смысл всякого будущего»[589]589
  Améry J. Über das Altern. Revolte und Resignation Klett-Cotta Neue Auflage. Stuttgart, 2010. S. 168.


[Закрыть]. Таким образом, старый человек в лагере – это по определению человек без будущего (за пределами лагеря оно возможно хотя бы в самой близкой перспективе), то есть это человек, стоящий на границе смерти вплотную к последней.

Кроме того, человек, живущий в состоянии длящейся смерти, невольно начинал соответствовать своим возрастом возрасту смерти за пределами лагеря, так как смерть естественна у старых людей, отчего наконец закономерно погибал. Подобного рода связанность психологического и физического возрастов сегодня, например, наблюдается в том, что у рано развивающихся подростков, психологически обгоняющих свой биологический возраст, развиваются «взрослые» болезни – инфаркты и инсульты. И наоборот, люди, психологический возраст которых отстает от биологического, гораздо реже умирают в соответствующий их биологическому возрасту период[590]590
  Ощущающие себя молодыми люди умирают реже. URL: https://www.medikforum.ru/beauty/37171-oschuschayuschie-sebya-molodymi-lyudi-umirayut-rezhe.html.


[Закрыть]. В этих условиях остановить процесс старения (обреченности) можно было только через внутреннее и в очень редких случаях внешнее восстание против системы, то есть внешнего источника этой обреченности, даже при сознании того, что это восстание обречено на провал. Так действовали В. Франкл, Б. Беттельгейм, Я. Трахтенберг, но таких людей было очень немного.

Наступление старости сопровождается нарастанием конфликта духовной и физической природ человека. М. Жуандо, фиксируя свое состояние в старости, отмечал: «Я испытываю жестокое чувство по отношению к моему телу: мне кажется, что оно мне абсолютно чужое. Все его органы, которые были мне так близки, внезапно вызывают у меня удивление и неодолимое отвращение. Я отказываюсь признавать их и себя единым целым»[591]591
  Жуандо М. Размышления о старости и смерти. Б. м., 2019. С. 21.


[Закрыть]. Тело в старости перестает иметь значение, становится все более чуждым человеку, так как все чаще мучит последнего немощью и болями. Соответственно, нарастает и желание избавиться от него, возникает нужда в смерти как эффективном средстве освобождения. Закономерно возрастает значение духовной стороны жизни: воспоминания, вера, переживания занимают то место, которое оставляет истончающаяся телесная оболочка. Однако если в обычной жизни этот конфликт возникает естественным путем, то в концентрационном лагере он вызывался искусственно, путем физического насилия, условий работы, голода, постоянного наблюдения за страданиями и гибелью других. Отвращение к своему телу (о чем подробно говорилось выше), с одной стороны, и фантазии, мечты, сны, воспоминания, с другой стороны, – все это запускало механизм ментального старения, которое очень быстро начинало отражаться на внешности, походке и привычках.

Кроме того, нужно обратить внимание на замедление двигательной активности. Это было связано физически с тем, что скудное питание, насилие и тяжелый труд лишали человека сил, а психологически это было вызвано переводом тела узника любого возраста в режим жизнедеятельности старого человека. В старости замедление двигательной активности связано еще и с инстинктом самосохранения – активизация физических нагрузок грозит разрушением изношенного организма. Кроме того, как замечает Г. Бэйтсон, молодой человек и старик отличаются «степенью обреченности»[592]592
  Бэйтсон Г., Бэйтсон М.К. Ангелы страшатся. URL: http://stomfaq.ru/gregori-bejtson-meri-keterin-bejtson-angeli-strashatsya/index4.html#pages.


[Закрыть], той самой обреченности, о которой шла речь выше. То есть у старого человека нет будущего, и это означает, что степень обреченности у него почти предельная. Поэтому далеко не все узники умирали вследствие воздействия внешних факторов, зачастую эти факторы просто доводили до закономерного конца уже запущенные процессы умирания, присущего преклонному возрасту

На фотографиях и видеохронике, запечатлевших Концентрационный мир, как правило, невозможно определить настоящий возраст узников – они все выглядят очень зрелыми, пожилыми или старыми («Как и всем нам, ему можно дать от семнадцати до пятидесяти»[593]593
  Леви П. Человек ли это? М., 2011. С. 106.


[Закрыть], – вспоминал П. Леви о своем товарище-узнике). В отличие от насильственно прививаемых узникам, по мнению Б. Беттельгейма, психологии и поведения ребенка, старение узника происходило вследствие включения им самим определенных защитных механизмов. Включения как сознательного, так и бессознательного. В. Болтенко определяла старость как «постепенное отделение от социума и полную эмоциональную изоляцию» и выделяла несколько этапов психологического старения, которые не зависят от реального возраста. Среди этих этапов – сужение круга интересов и общения, преобладание разговоров на бытовые темы, нивелирование прежних социальных ролей, забота о себе, сохранение жизни, снижение потребностей витального характера (еда, покой, сон), угасание внешних реакций[594]594
  Краснова О.В. Социальная психология. М., 2002. С. 73–74.


[Закрыть]. Работу всех этих механизмов наглядно можно было видеть у лагерных мусульман, о которых шла речь выше. Эмоциональная изоляция, уход из прежнего круга (прежде всего потому, что круг сам отторгал мусульман), угасание внешних реакций – все это приводило к физической, психологической и моральной утрате своих реальных лет и превращению узника в старика неопределенного возраста. Не случайно многие узники быстро умирали и после освобождения, хотя были, даже по заключениям врачей, относительно здоровыми; главной причиной гибели становилось преждевременное старение.