Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Говоря об ощущении вины выжившими узниками, необходимо обратить внимание на существенное обстоятельство: уцелевшие нацисты не испытывали вины, но зато, как писал А. Кемпински, «питали большое чувство обиды, что понесли кару за слепое послушание, за исполнение долга»[710]710
  Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия. М. – СПб., 1998. С. 5.


[Закрыть]. Это показали все послевоенные судебные процессы, начиная с Нюрнбергского и заканчивая процессом Эйхмана, а также многочисленные мемуары и интервью, где бывшие эсэсовцы, охранники, высшие нацистские партийные и армейские руководители постоянно оправдывались и отчасти признавали вину лишь тогда, когда от них этого настойчиво требовали в суде. То есть под давлением внешних обстоятельств, а не вследствие личного осознания совершённого и укоров совести. В этом оправдании виновными оказывались те, с которых нельзя было спросить (Гитлер, Гиммлер и т. д.), абстрактные «система», «обстоятельства», «приказы» или парадоксальным образом даже жертвы. Начальник айнзацгруппы П. Блобель говорил: «Для наших людей, которые проводили казни, нервное напряжение было гораздо сильнее, чем для их жертв», а один из немецких сержантов, осуществлявших массовые убийства, заявлял: «Именно нам приходилось страдать»[711]711
  Цит. по: Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 157.


[Закрыть]. Отсутствие чувства вины, очевидно, было связано с тем, что нацисты располагали более надежным инструментарием вытеснения из сознания всего предыдущего опыта, нежели узники. Причиной этого было прежде всего то, что сами нацисты не переживали свой опыт службы в лагерях или их обслуживания как травматический, в то время как травма является самым надежным средством закрепления опыта и стигматизации памяти.

В результате внешнему наблюдателю (а также многим узникам) было легко поверить, что испытывающие чувство вины действительно виновны, а те, кто настойчиво отрицает вину, имеют на это моральное и человеческое право, поскольку почти невозможно было представить, чтобы после прямого или косвенного участия в массовых убийствах и геноциде причастный к этим событиям не осознавал случившейся катастрофы. Итогом становилось то, что узник оставался со своей виной один на один, в ситуации безысходности и логического противоречия, когда невиновные виновны и наоборот. К этому у некоторых выживших узников примешивались, как это ни парадоксально, чувство собственной неполноценности, навязанное им в лагере, и страхи самой разной природы, но имевшие общий источник – лагерь. Г. Лангбейн свидетельствует, что многие из опрошенных им узников боялись идти впереди кого-либо (в лагере заключенный всегда шел перед сопровождающим его охранником) или мучились неизвестной им до лагеря клаустрофобией[712]712
  Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 204–206.


[Закрыть]. Е. Мозес Кор признавалась, что память о том, что мыло в Освенциме варили из человеческого жира, много лет не позволяла ей мыться с мылом[713]713
  Moses Kor E. If I met Mengele now, I’d forgive what he did to me. URL: https://www.theguardian.com/world/2005/jan/09/secondworldwar.theobserver.


[Закрыть]. Узник Освенцима Р. Исраил «никогда не выкидывал куска хлеба», а встречая на улице людей в плащах, отворачивался, так как «оживали воспоминания о нацистских палачах»[714]714
  Бейер С. Как пережившие Освенцим видят сегодняшнюю политическую ситуацию. URL: https://inosmi.ru/social/20200124/246693117.html.


[Закрыть]. После смерти члена зондеркоманды Освенцима Х. Мандельбаума (он умер в 2008 году) в его спальне и в подвале его дома нашли большое количество детских мягких игрушек, что, по заключению психологов, было своеобразной защитной или даже искупительной реакцией человека, ежедневно видевшего массовую смерть детей и не нашедшего в себе силы забыть об этом[715]715
  Люди огня: польский историк раскрыл воронежцам тайны зондеркоманды в лагере смерти. URL: https://gorcom36.ru/content/lyudi-ognya-polskiy-istorik-raskryl-voronezhtsam-tayny-zonderkomandy-v-lagere-smerti/.


[Закрыть].

То есть выживший узник после освобождения оказывался во власти целого ряда не просто противоречивых, а порой взаимоисключающих психологических и моральных состояний, которые не давали возможности понять, как жить и действовать дальше, чтобы восстановить в себе прежние качества и прежнее самоощущение. Память, травматический опыт должны были самостоятельно обрести форму (если бы нацисты признали свою вину, то это стало бы искомой формой, но этого не произошло), и во многом именно на поиск этих форм памяти и опыта направлена послевоенная рефлексия выживших свидетелей.

После освобождения большинство узников импульсивно, рефлекторно стремились хотя бы каким-то образом «возвратить» свои страдания тем, кто был в них виновен. В лагерях начались стихийные акты мщения оставшимся капо и охранникам, иногда при поддержке освободивших лагеря армейских частей. В лагере Эбензее узники схватили при попытке бежать эсэсовца из администрации лагеря. Избитый до полусмерти, он был привязан к металлическому поддону для перевозки тел в крематорий, после чего поддон возили над огнем до тех пор, пока эсэсовец не умер в мучениях[716]716
  Нагорски Э. Охотники за нацистами. М., 2017. С. 69.


[Закрыть]. «Наши ребята из военнопленных эсэсовцев многих побили, даже коменданта. Его били, каждый подходил, хоть ногой да пихнет»[717]717
  Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах. М., 2016. С. 318.


[Закрыть], – вспоминала узница Н. Булава. В. Щебетюк описывал то, что началось после освобождения, как «самую страшную трагедию», которую он видел. «Заключенные убивали заключенных. Началась бойня. Капо, блокэльтесте, штубовых – которые остались, ловили их, избивали и оттягивали в крематорий. Это была месть за тех, убиенных. Это ужас был»[718]718
  Там же. С. 318.


[Закрыть]. Наиболее ярким эпизодом среди этих актов стала так называемая бойня в Дахау, когда американскими военнослужащими и узниками лагеря Дахау было убито около 500 охранников и членов администрации лагеря[719]719
  Felix L. Sparks. Dachau and its liberation. URL: http://45thinfantrydivision.com/index14.htm.


[Закрыть].

Идею «глобальной мести» немецкому народу за гибель миллионов евреев пытались воплотить в жизнь члены еврейской организации «Нокмим» («Накам»), которые оправдывали свои действия уверенностью в том, что виновные в трагедии их народа не будут должным образом наказаны. Организацию возглавил А. Ковнер, бывший узник Вильнюсского гетто. Члены организации вынашивали планы заражения водопроводов в крупнейших немецкий городах, травили и другими способами уничтожали немецких военнопленных. Считается, что в общем и целом жертвами движения стало несколько сотен человек[720]720
  Porat D. The Fall of a Sparrow: The Life and Times of Abba Kovner. Stanford Scholarship, 2009.


[Закрыть].

Однако деятельность организации не получила поддержки у подавляющего большинства узников. И не только потому, что истребление сотен тысяч или миллионов немцев как пособников или исполнителей, по точному замечанию Х. Арендт, «означало бы только, что идеология нацистов победила, хотя и власть, и «право сильного» критиковать эту идеологию перешли к другим людям»[721]721
  Арендт Х. Скрытая традиция. М., 2008. С. 47.


[Закрыть]. Во-первых, стихийные и сознательные казни виновных у думающих и мыслящих узников создавали ощущение сопричастности к одной трагической судьбе, только «с разных сторон». Так, Ж. Амери отмечал, что казнь издевавшегося над ним эсэсовца парадоксальным образом сблизила их. «Антверпенский эсэсовец Вайс, убийца и особо наторелый заплечных дел мастер, поплатился жизнью. Чего еще может требовать моя дурная жажда мести? Но коль скоро я правильно себя понимаю, дело не в мести и не в наказании. Пережитое гонение было по сути своей предельным одиночеством. И речь для меня идет об избавлении от этой поныне длящейся заброшенности. Эсэсовец Вайс, когда его вывели на расстрел, познал моральную правду своих злодеяний. В этот миг он был со мной – и я уже не был один на один с черенком лопаты (Вайс бил Амери во время работы черенком лопаты. – Б.Я.). Мне хотелось бы верить, что в минуту казни он так же, как я, желал повернуть время вспять, сделать случившееся неслучившимся. Когда его вели к месту казни, из супостата он вновь сделался ближним. Если бы все происходило только между эсэсовцем Вайсом и мной, если бы на мне не лежала тяжким бременем перевернутая пирамида из эсэсовцев, их пособников, чиновников, капо, увешанных орденами генералов, я мог бы – так мне, по крайней мере, кажется сегодня – мирно упокоиться с этим новообретенным ближним из эсэсовской дивизии «Мертвая голова»[722]722
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 121–122.


[Закрыть]. Во-вторых, причина несогласия узников с этими методами была и в том, что выжившие понимали, что речь должна идти о кардинальном преодолении трагического прошлого. Масштаб этого прошлого требовал не мести, которая всегда мелка, адресна и субъективна, а воздаяния – как глобального и, как казалось, единственно возможного средства преодоления.

И здесь перед выжившими возникла серьезная проблема. Можно отомстить за свои пережитые страдания, за смерть родного или случайного человека, который в лагере был рядом. Однако невозможно отомстить за целую жизнь, превращенную в пытку и смерть. За миллионы таких жизней. Бывший солдат вермахта Р. Козеллек (позднее крупный историк и теоретик исторической науки) вспоминал, как в 1945 году он в качестве пленного попал в Освенцим. Бывший заключенный лагеря охранял пленных, подгонял их и однажды, рассвирепев, схватил табуретку, чтобы проломить ею голову Козеллека. Но вдруг узник остановился и сказал: «Что толку раскраивать тебе череп? Ведь вы же загубили газом миллионы». Табуретка полетела в угол и рассыпалась на куски»[723]723
  Цит. по: Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. М., 2018. С. 134.


[Закрыть].

Сотни тысяч выживших узников концлагерей (в рамках данного сюжета мы говорим только о них, не умаляя значения жертв, принесенных всеми остальными) требовали воздаяния, считая, что оно возможно. Но очень скоро они стали понимать абсолютную невозможность считать подлинным воздаянием не только локальные расправы над охранниками концлагерей или акции «Нокмим», но даже Нюрнбергский процесс. Как отмечала Х. Арендт, «для Геринга смертная казнь – это почти шутка, и он, как и другие обвиняемые на Нюрнбергском процессе, знает, что мы можем лишь немного ускорить наступление его смерти, но не более того»[724]724
  Арендт Х. Опыты понимания. 1930–1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М., 2018. С. 350.


[Закрыть]. Проблема оказалась в том, что тюремное заключение или даже смерть палачей не соответствовали масштабу совершенных ими преступлений и пережитого выжившими жертвами ужаса, который, как уже говорилось, находился вне рамок обычного человеческого опыта переживания трагедий.

Для требования полноценного воздаяния необходимо было для начала осознать масштаб произошедшего, но это осознание оказалось бывшим узникам не под силу, так как работала иммунная система психики, включавшая психологические механизмы самосохранения. «Память выбрасывает, очищает сама себя от слишком ужасных воспоминаний»[725]725
  Лихачев Д.С. Воспоминания. СПб., 1995. С. 335.


[Закрыть], – писал Д. Лихачев, констатируя, что многие наиболее тяжелые эпизоды пережитой им блокады Ленинграда были парадоксальным образом забыты. Действие этих же механизмов у заключенных концентрационных лагерей было обнаружено Б. Беттельгеймом на основе анализа снов узников. Во сне они часто мстили эсэсовцам, однако «причиной мести заключенного… чаще всего было какое-то маленькое издевательство и никогда не чрезвычайное переживание… Наиболее шокирующий опыт не попал в сны… Отдельные гестаповцы, совершившие незначительные прегрешения, вызывали гораздо более глубокую и сильную агрессию, чем те из них, кто проявил особую жестокость»[726]726
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце. URL: https://www.litmir.me/br/?b=108094&p=47.


[Закрыть].

Таким образом, масштаб воспоминаний и переживаний оказывался меньше масштаба пережитого, смерть преступника отвечала первому, но не второму. Как следствие, у большинства выживших узников возникла растерянность, перешедшая в ощущение, что преступление есть, а преступников нет (это подтверждалось и юридическими реалиями – на судебных процессах над участниками айнзацгрупп 92 % обвиняемых были признаны соучастниками преступлений, а не исполнителями[727]727
  Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 206.


[Закрыть]), что подлинного воздаяния не происходит и не произойдет, что обусловливало в будущем бесконечное возвращение прошлого в настоящее.

Тем более что оказалось невозможным точно понять, кто, как и в какой степени виноват. «Кто-то составлял картотеки, кто-то задерживал, охранял, сидел за рулем, – описывал эту проблему З. Бауман. – Никто из этих людей не имел точного представления, какое место его труд занимает в общей системе и способствует убийству людей. Они всего лишь добросовестно выполняли свою работу»[728]728
  Бауман З. Актуальность Холокоста. М., 2013 С.76


[Закрыть]. А жены, родственники эсэсовцев, комендантов лагерей, которые всё знали и даже пользовались трудом узников, они виновны? А их дети? Если дети, которых уничтожали в Освенциме, были виновны в том, что из них вырастут евреи, цыгане, русские, то и дети эсэсовцев могут вырасти такими же, как их отцы. То есть виновными в этой логике должны были стать практически все[729]729
  Именно в этой логике действовали союзнические армии, когда совершали беспрецедентные бомбежки Гамбурга, Дрездена, Франкфурта, Кельна, в результате которых погибли десятки тысяч мирных жителей, а сами города были почти полностью стерты с лица земли (из общего количества в 955 044 тонны бомб, сброшенных на Германию Великобританией, только 143 585 тонн было сброшено на промышленные объекты, а на города – 430 737 тонн. См.: Кантор М. Медленные челюсти демократии. М., 2008. С. 36). Союзники бомбили мирное население, оправдывая это тем, что оно работает на войну. Однако обвинения в уничтожении мирного населения применяли и к нацистам, то есть ответ союзников Германии, вместо того чтобы быть воспринятым как закономерное и неосуждаемое возмездие, в значительной степени снивелировал поражающий эффект немецких военных преступлений, «уравняв чаши весов» буквально в последние месяцы войны. Не случайно доказать свою правоту в истории с тотальными бомбежками немецких городов союзникам так и не удалось, и сегодня эта тема, невзирая на всю ее абсурдность (Т. Адорно считал «иррациональным» «взаимный зачет вины, будто Дрезден сполна искупил Освенцим». См.: Адорно Т. Что означает «проработка прошлого» // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3 (40–41). С. 36), тем не менее все чаще всплывает в западной историографии (наиболее убедительная работа принадлежит В. Зебальду. См.: Зебальд В. Естественная история разрушения. М., 2015) как аргумент в пользу снятия титула «кающейся нации» с германского народа.


[Закрыть].

Необходимо обратить внимание еще на одно важное обстоятельство. Философ и социолог М. Хальбвакс (погибший в Бухенвальде) считал, что коллективная память может сохраняться только вспоминающим, помнящим коллективом[730]730
  Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3 (40–41). С. 8–27.


[Закрыть], поскольку для поддержания памяти необходим обмен опытом, общение, которое может возникнуть только в коллективе. То есть коллектив, объединенный памятью, является необходимым условием ее сохранения и по мере удаления от воспоминаемого события важнейшим условием генезиса ее мемориализации. То есть память живет только в сообществах. Исследуя память о Холокосте в послевоенной Германии, историк Д. Динер сужает общее понятие «коллектива» до этнической общности, считая ее единственной социальной стратой, способной стать носителем коллективной памяти[731]731
  Diner D. Beyond the Conceivable: Studies on Germany, Nazism and Holocaust. Berkley: University of California Press, 2000. P. 191–192.


[Закрыть].

Однако коллектива, который мог бы стать хранителем памяти и травмы узников, не было, он не смог сложиться именно потому, что личная травма была слишком сильна и болезненна, она была важнейшим средством индивидуализации личной памяти узника и препятствовала формированию единства коллективной памяти, замыкая носителя травмы в ее рамках. Иными словами, были воспоминания, но не было памяти. Не случайно, согласно Д. Динеру, сформировать и сохранить память о Концентрационном мире смогли только евреи – именно в рамках своей этнической общности, что отразилось в источниках и историографии феномена Концентрационного мира, – память о концентрационных лагерях у них нередко отождествляется только с памятью о Холокосте.

Кроме того, перед узниками, ищущими адекватных форм воздания как средства преодоления прошлого, встала еще одна существенная проблема, которая всегда возникает при дихотомии радикально отличных друг от друга времен. Настоящее, главной идеей которого становится преодоление прошлого, оказывается в ловушке этого преодоления, так как период, который следует преодолеть, также строился на отталкивании от прошлого, причем часто в форме восстановления лучшего из этого прошлого. Нацистская система не была исключением.

То есть в процессе преодоления парадоксальным образом происходит восстановление и закрепление объекта преодоления как в языке, так и во внешних формах. Усиливает этот эффект то обстоятельство, что в рамках «миметического нагнетания» (в терминологии Р. Жирара) формы преодоления прошлого настоящим (возмездие узников Концентрационному миру) обычно аутентичны тем, с помощью которых прошлое преодолевало «предпрошлое» (возмездие нацистов тому послевоенному миру, который унизил Германию в Версале). Можно видеть, что и в том и другом случае это одинаковый язык осуждения прошлого и противопоставления ему, суды, тюремное заключение, виселицы и расстрелы виновных.

Остановить это «круговращение возмездия», разорвать «схизмогенетическую цепь» (термин Г. Бэйтсона, означающий последовательность событий, каждое из которых только усугубляет сложившуюся ситуацию) можно было только радикальным выходом за пределы этих лингвистических, семиотических, символических форм, однако этот выход не был найден именно потому, что смерть виновных в создании Концентрационного мира виделась самым понятным способом восстановления справедливости. Общественное сознание было категорически не готово к иному – пусть столь же радикальному, но не совпадающему с привычными формами возмездия – решению проблемы.

Например, к тотальному забвению прошлого, столь же тотальному прощению нацистских преступников, созданию условий для искупления ими вины или приданию им принципиально новых статусов в обществе, не связанных с привычными статусами отверженных и изгоев. Такого рода прецеденты в истории были. После Пелопоннесской войны (431–404 годы) между Афинами и Спартой был предложен коммуникативный запрет публично «помнить зло». Почти сразу после убийства Юлия Цезаря Цицерон предложил Сенату ради общего мира забыть о кровавых внутренних конфликтах, Тридцатилетняя война в 1648 году завершилась мирным договором, в котором были слова «простить и забыть», а Людовик XVIII, став королем в 1814 году, постановил предать забвению вражду и преступления времен Французской революции, не исключая и казнь короля и королевы.

После Второй мировой войны призывы к забвению трагического прошлого раздавались на разных уровнях. В 1946 году в Цюрихе, выступая перед студентами университета, британский премьер У. Черчилль предсказывал: «Придет время для того, что господин Гладстон много лет назад назвал «благословенным актом забвения». Мы отвернемся от ужасов прошлого и обратим свой взор в будущее. Ведь мы не можем позволить себе год за годом тащить невыносимо тяжкий груз ненависти и злобы, вызванных причиненными нам в прошлом страданиями. Если мы хотим спасти Европу от бесконечных испытаний и верной гибели, то должны твердо уверовать в возможность единения наших народов и предать забвению все прошлые преступления и ошибки»[732]732
  Соединенные Штаты Европы. Самая важная из послевоенных речей Черчилля, произнесенная им 19 сентября 1946 года в Цюрихском университете, Швейцария. https://churchill.pw/soedinennye-shtaty-evropy.html.


[Закрыть]. По мысли Черчилля, забвение прошлого, по умолчанию предусматривающее прекращение взаимных обвинения и прощение, должно было избавить Европу от потенциального рецидива Версаля, превращения поражения Германии во Второй мировой войне в инструмент реваншистской политической и социальной мобилизации. Однако «благословенный акт забвения» не стал общей исторической стратегией послевоенной Европы, распавшись на ряд индивидуальных и групповых инициатив.

Например, невзирая на масштаб травмы, некоторые выжившие заключенные находили в себе мужество пойти по этому пути. Показательна история уже упоминавшейся Евы Мозес Кор и ее сестры-близнеца Мириам. В одиннадцатилетнем возрасте они оказались в Освенциме и стали жертвой экспериментов Йозефа Менгеле, однако им удалось выжить. Через пятьдесят лет Е. Мозес Кор (ее сестра умерла в 1993 году) встретилась с эсэсовским врачом из Освенцима Г. Мюнхом, знавшим Менгеле, и уговорила его поехать в Освенцим. Перед поездкой она написала ему «письмо», в котором прощала Мюнха за все, что он сделал. «Я знала, – вспоминала она, – что это «письмо» будет очень важно для него, но, как оказалось, еще важнее оно стало для меня. После того как оно было написано, я поняла, что не была безнадежной, беспомощной жертвой. Когда я попросила подругу проверить орфографию, она попросила меня добавить, что я прощаю и Менгеле. Я была уверена, что никогда не смогу этого сделать. Но, размышляя над этим, постепенно я поняла, что теперь у меня есть главное: способность прощать. Это было мое право – использовать ее, эту способность, и никто не мог его отнять у меня. 27 января 1995 года, в день пятидесятилетия освобождения Освенцима, я стояла с детьми у развалин газовых камер рядом с доктором Мюнхом, его детьми и внуком. Доктор Мюнх отдал мне свои воспоминания об Освенциме, а я прочитала свое «письмо» о том, что прощаю его, и подписала его. Сделав это, я почувствовала, как бремя многолетней боли упало с моих плеч. Я больше не была во власти ненависти, я наконец-то была свободна»[733]733
  Mozes Kor. E. Forgiving Dr. Mengele. URL: https://www.plough.com/en/topics/life/forgiveness/forgiving-dr-mengele.


[Закрыть]. Пожизненный статус жертвы с этого момента более не преследовал ее. Важно обратить внимание на то, что она этим актом навлекла на себя обвинения в том, что предала свою умершую сестру, которая страдала вместе с ней, но не уполномочила ее прощать. Однако Е. Мозес Кор считала, что прощение – это единственный достойный способ почтить память погибших, способ, удовлетворяющий самым пристрастным требованиям справедливого наказания.

Наблюдались и попытки придать масштаб этому процессу. Необходимо отметить, что речь шла не о прощении, а об искуплении, то есть деятельном, видимом раскаянии. Наиболее интересным опытом такого рода стало создание в 1952 году организации «Действие. Искупление. Созидание мира» (Aktion Sühnezeichen Friedensdienste. ASF. Действует до настоящего времени). Ее основателем стал бывший немецкий судья (единственный судья в нацистской Германии, который открыто выступил против программы эвтаназии), а затем известный деятель протестантской церкви Л. Крейссиг. Он был сторонником выстроенной на христианской концепции искупления идеи глобальной немецкой вины, вины, находящейся вне рамок правового или политического поля, что совсем не соотносилось с послевоенными тенденциями (против такой формы вины был даже К. Ясперс). Крейссиг настаивал на том, что потребность в примирении у немецкого народа должна стать неотъемлемой частью менталитета, чтобы дать возможность нормально сосуществовать в будущем немцам и тем народам, которым они принесли бедствия.

Он был обеспокоен тем, что отрицание этого общенационального морального краха разрушит общественное сознание немцев и не даст им возможности наладить отношения с внешним миром. Поэтому Л. Крейссиг воспринимал разделение Германии как справедливое наказание, которое должно было быть безропотно принято немецким социумом. Он ходатайствовал за военных преступников, таких как Эйхман, которого, по его мнению, израильские власти должны были передать Германии для суда на родине, просил о помиловании военных преступников, приговоренных к пожизненному заключению или смертной казни.

Инструментом такого глобального примирения должна была стать указанная организация, объединявшая в своих рядах немецких добровольцев, которые в знак искупления своей вины, вины предков и всего народа должны были заниматься восстановлением и строительством различного рода объектов в тех странах, народам которых фашизм нанес наибольший ущерб (прежде всего это Израиль, СССР, Великобритания, Польша). Сотни волонтеров восстанавливали в этих странах храмы, синагоги, больницы, школы и другие общественные здания. Эти здания должны были служить символами искупления немецким народом своей вины и, таким образом, стать важным шагом к общеевропейскому примирению. «Многие из добровольцев, вернувшись в Германию, стали выступать в СМИ, пошли в политику, стали работать в мемориальных музеях, приняли священство и т. д., продолжая продвигать идею примирения с бывшими врагами»[734]734
  Legerer A. Preparing the Ground for Constitualization through Reconciliation Work // German Law Journal. Vol. 06. No. 02. February 2005.


[Закрыть].

Однако идеи Л. Крейссига не получили широкого распространения и масштабного признания. Напротив, многочисленные амнистии нацистских преступников, не только не признавших вины, но и настаивавших на собственной правоте, амнистии, о которых пойдет речь далее, возвращение бывших крупных нацистов в политическое и общественное поле свидетельствовали не о стратегии радикального выхода за пределы устоявшихся форм социальных реакций, а прежде всего о неспособности, нежелании и просто бессилии разобраться в произошедшем до конца или даже о тайных симпатиях к побежденным. Эти амнистии стали формой обмена между бывшими нацистами и социумом: общество приобретало спокойствие и забвение в обмен на амнистию и формальное, внешнее раскаяние, бывшее необходимым условием освобождения преступника. Таким образом прошлое, от которого стремились избавиться, неизбежно возвращалось в прежнем трагическом виде, утратив всего лишь свое господствующее положение. Именно последнее обстоятельство очень многих вводило в заблуждение.

Это, в свою очередь, вызывало дискуссии о смысле и формах прощения, равно как и о самой возможности прощения. И именно благодаря амнистиям нераскаявшихся нацистских преступников многие участники этих дискуссий, как, например, Х. Арендт или К. Ясперс, встали на точку зрения абсолютной невозможности прощения и забвения. Наиболее активно отстаивал принципиальную невозможность прощения В. Янкелевич. В своем знаменитом эссе «Следует ли нам прощать их?» он жестко и убедительно возражал против срока давности для преступлений нацистов. Один из главнейших его аргументов состоял в том, что преступления против человечности, совершенные, в частности, в Освенциме, дегуманизируют человека как такового, попирая саму суть того, что является человеком. Он считал, что преступления такого масштаба не могут быть искуплены прощением, так как «прощение погибло в концлагерях». Государство не может вместо жертв прощать преступников – только сами жертвы имеют право простить, только жертва и палач, будучи лицом к лицу, могут говорить о прощении. Но для этого нужно, чтобы жертва была еще жива. Если же нет, то дверь, ведущая к прощению, захлопнулась навсегда. В этом случае раскаяние палача ничего не дает; оно неадекватно содеянному и навсегда опаздывает – раскаяние и прощение разделяет непреодолимая пропасть во времени[735]735
  Jankélévitch V. Should We Pardon Them? Translated by A. Hobart. Critical Inquiry 22. 1996. No. 3. P. 552–572. Текст Янкелевича оказался настолько убедительным, что благодаря этому эссе во Франции был отменен срок давности для нацистских коллаборационистов при режиме Виши.


[Закрыть].

Таким образом, простить было невозможно. Как и невозможно было определить точную цель воздания, ибо не просто всегда что-то ускользало, но часто оказывалось, что объектом воздаяния в итоге становился сам жаждущий воздаяния. В данной ситуации чувство так и не восстановленной справедливости никуда не могло исчезнуть, одержимость прошлым грозила превратиться в патологию, в манию, и в этих условиях в качестве единственного средства преодоления прошлого была предложена компенсаторная стратегия превращения немцев в «кающуюся нацию», прививания им коллективной вины за то, что Х. Арендт называла «тотальным сообщничеством немецкого народа»[736]736
  Арендт Х. Скрытая традиция. М., 2008. С. 40.


[Закрыть]. То есть огромный груз вины определенной категории немцев раскладывался на всех, включая еще не родившихся, то есть по социальной горизонтали и по родовой вертикали. Примечательно, что тезис о коллективной вине сформулировал в 1945 году немецкий теолог К. Барт, хотя, казалось бы, именно протестантская и католическая церкви Западной Европы могли и обязаны были предложить выход из «круговращения возмездия».

«Коллективная вина» была создана для того, чтобы за коллективным преступлением последовало коллективное наказание, с чем не были согласны даже некоторые узники лагерей типа В. Франкла, считавшие, что и в лагерях не все эсэсовцы были извергами[737]737
  Франкл В. Воспоминания. М., 2018. С. 142–144. В обоснование своего несогласия с постулатом о коллективной вине Франкл приводит пример эсэсовца, начальника последнего лагеря, где Франкл был узником. Этот эсэсовец на свои деньги покупал в соседнем городе медикаменты для заключенных, после освобождения был спрятан евреями, которые выдали его американцам с условием, «что и волос с его головы не упадет». И это не единственный случай. Врач СС В. Флагге, служивший в Освенциме, делился своей едой с заключенными и следил, чтобы комнаты, где они жили, отапливались, сотрудник администрации Дахау Г. Мурш заботился о заключенных и отказывался их избивать. Известны также многочисленные примеры, когда охранники отказывались истязать заключенных. См.: Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 47–50.


[Закрыть], или Э. Визеля, говорившего о том, что концепция коллективной вины позволит настоящим виновникам произошедшего раствориться в общей массе[738]738
  Визель Э. Почему? Интервью венгерскому журналу «168 часов». URL: http://holocaustmuseum.kharkov.ua/didgest-e/didgest-2014/ 04-2014/index.html.


[Закрыть]. Тем не менее постулат о том, что «Освенцим есть прошлое, настоящее и будущее Германии» (Х.М. Энценсбергер)[739]739
  Цит. по: Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 133.


[Закрыть], стал важнейшим стимулятором памяти немцев и фундаментальным основанием их самоощущения как кающейся нации, базовым вектором бытия постнацистской Германии. Недостаточное воздаяние отныне растягивалось в бесконечность, основная нагрузка была возложена на время, которое должно было вечно сохранять память о палачах и жертвах и в любой момент призвать к ответу за случившееся.

Однако это привело к обратному эффекту. Чем дальше от преступления отстоит наказание, тем более оно кажется странным, если не сказать бессмысленным или вредным даже для жертвы и тем более для стороннего наблюдателя. Актуальными становились слова, приписываемые блаженному Августину Гиппонскому: «Запоздалая справедливость немногим лучше разбоя». Кроме того, у выживших узников менялось восприятие произошедшего. По мере того как шло время, неизбежно (помимо уже указанных механизмов иммунизации памяти) включался механизм мифологизации прошлого, происходила беллетризация воспоминаний, когда в конкретное событие, отраженное в памяти, инвестировались более поздние впечатления, почерпнутые из рассказов других людей, научной или даже художественной литературы, когда эмоциональная значимость события вытесняла достоверность. Или же воспоминания полностью становились итогом бессознательного усвоения этой литературы, превращаясь, по словам Х. Вельцера, «в ложные воспоминания, созданные коммуникацией, а не собственно опытом»[740]740
  Вельцер Х. История, память и современность прошлого. Память как арена политической борьбы // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3 (40–41). С. 30.


[Закрыть], когда человек точно и правильно помнит событие, но забывает источник, откуда получено знание о нем.

Так, руководитель восстания в Собиборе А. Печерский вспоминает в своей книге историю (она в последующие годы неоднократно повторялась им), как он в лагере колол пни и эсэсовец, рассердившись на него, заставил Печерского расколоть огромный пень за пять минут. «Расколешь – пачка сигарет, не расколешь – 25 плетей». Печерский расколол раньше положенного времени и, когда эсэсовец протянул ему сигареты, отказался со словами: «Спасибо, я не курю». Эсэсовец принес буханку хлеба и маргарин – для концентрационного лагеря целое сокровище, – и вновь Печерский отказался: «Спасибо, то, что я здесь получаю, для меня вполне достаточно»[741]741
  Печерский А. Восстание в Собибуровском лагере. Ростов-на-Дону, 1945. С. 42.


[Закрыть]. Однако, как свидетельствует Л. Симкин, ни один из выживших в Собиборе товарищей Печерского не мог вспомнить этот эпизод[742]742
  Симкин Л. Собибор. Послесловие. М., 2019. С. 71–73.


[Закрыть]. Если учесть, что данный сюжет очень «литературен» (похожий эпизод встречается у М. Шолохова в «Судьбе человека» – там заключенный лагеря отказывается от водки, налитой эсэсовцем: «Благодарствую за угощение, но я непьющий»[743]743
  Шолохов М. Судьба человека. URL: https://www.litmir.me/br/?b=342&p=5.


[Закрыть]) и точно соответствует художественному образу советского человека, в любом положении не унижающегося до того, чтобы взять из рук палача подачку, то можно утверждать, что перед нами наглядная иллюстрация высказанного выше тезиса.

И. Жукова, угнанная в Германию в десятилетнем возрасте, вспоминала: «Завели нас в какое-то здание. Все мрачно, тускло. Стали там всех раздевать. И женщин, и мужчин – всех догола раздели и повели по коридору… Потом загнали в помещение. На потолке какие-то такие штучки. Слышу, взрослые говорят: «Может, сейчас газ пустят». Тут такой страх появился! И вдруг из этих штучек полилась вода! Все прямо вздохнули от облегчения. Это душ был»[744]744
  Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах. М., 2016. С. 118. Об опасности такого рода мемуаристики для правильного понимания произошедшего хорошо писал В. Быков в статье «Свидетельство эпохи». URL: http://lib.ru/PROZA/BYKOW/publicsm.txt.


[Закрыть]. Описываемые события относятся к 1942 году, но тогда никто не мог знать (тем более люди, только что прибывшие в Германию из СССР), как выглядела газовая камера и сама процедура умерщвления в ней. По мнению Т. Сегева, биографа С. Визенталя, многие сюжеты воспоминаний последнего следует поставить под сомнение, так как, будучи «человеком с литературными амбициями, он был склонен давать волю фантазии и зачастую предпочитал правде историческую драму, как будто не верил, что правдивая история способна произвести на слушателей достаточно сильное впечатление»[745]745
  Сегев Т. Симон Визенталь. Жизнь и легенды. М., 2014. С. 23.


[Закрыть].

Таким образом, можно наблюдать процесс превращения памяти в воображение, видеть, как позднейшие сюжеты о лагерях уничтожения «создают» структуру более ранних воспоминаний, со временем приобретающих настолько убедительные черты достоверности, что сам вспоминающий испытывает одинаковые чувства при воспроизведении вымышленного и подлинного сюжета и даже способен испытать чувство обиды, если ему укажут на недостоверность вымышленного свидетельства. Таким образом, сами узники уже не всегда могли доверять собственной памяти, между опытом и личным воспоминанием возникала практически непреодолимая пропасть, заполненная интерпретациями. Помимо этого, то, что казалось наиболее важным, менялось местами с тем, что было второстепенным, оценка прошлого все более сползала к схематизации и упрощениям, в этой оценке постоянно актуализировалось то, что отвечало требованиям не достоверности, а современности.

Возникал парадокс: чем дольше жертвы ждали воздаяния, тем меньше могли надеяться, что оно совершится и они перестанут быть жертвами, тем более что правосудие в любом случае неспособно залечить душевную травму. То есть происходила фиксация статуса жертвы, бывший узник превращался в собственных глазах и глазах других в «вечную жертву», которая вечно приносится и никогда не может быть принесена окончательно, – для обозначения этого состояния психиатр А. Кемпинский ввел термины «КЛ-синдром», или «постлагерная болезнь»[746]746
  Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия. М. – СПб., 1998. С. 147.


[Закрыть]. Вместе с этим ожидание воздаяния блокировало перспективу, навсегда оставляло ожидающих в прошлом и, по мере того как подрастали люди, не помнившие ужасов войны, вытесняло жертвы на обочину исторического времени. Концентрационный мир из сублимации Абсолютного Зла превращался в обычный исторический эпизод, который быстро уходил в прошлое, и «память о нем все меньше и меньше звала к тому, чтобы наказать преступников или заплатить по открытым счетам»[747]747
  Бауман З. Актуальность Холокоста. М., 2013 С. 242.


[Закрыть]. А историзация травмы рано или поздно, но неизбежно становится равна забвению, которое, в свою очередь, является необходимым условием рождения подтекста памяти следующих поколений, только через этот подтекст ощущающих связь с прошлым. В том числе именно поэтому так кардинально различаются в послевоенной Германии формы памяти «отцов» и «детей».