Текст книги "Роковая перестановка"

А кто поддержит его? Кто утешит его? Никто, подумал он и тут же запрезирал себя за столь нетипичную для него потребность в этом. Полиция не обязательно решит, что кости на кладбище принадлежат людям, жившим в Уайвис-холле, или что те, кто стал причиной их смерти, жил там. Однако все это вполне вероятно. И правдоподобнее всего. О существовании кладбища известно не было, а вдоль дороги хвойный лес отделен от обочины забором из плотно пригнанных досок.

Они будут задавать кучу вопросов в деревне. Они будут наводить справки на ферме «Питл», и доме, который называется «Милл-ин-зе-Питл». Какими-нибудь средствами они вычислят тех, кто мог появляться в Уайвис-холле в качестве торговцев или рабочих: мусорщиков, инспекторов по счетчикам, садовников, антикваров, возможно – а почему бы нет? – и человека-коипу. Эдама будут допрашивать; не исключено, что допрашивают уже сейчас. Если он не сильно изменился, впечатление он произведет неважное.

Не настало ли время забыть то обещание, что они дали друг другу, их обязательство не встречаться и не общаться? Руфус взял справочник, открыл его на букве «В», отыскал телефон «Верн-Смит-Дучини» и уже начал набирать номер, когда объявили о приходе пациентки.

Он положил на место трубку и, подчинив губы своей воле, изобразил на лице широкую улыбку.

Глава 8

Вода в озере была прохладной. Долгие недели жары полностью изгнали холод. Вскоре после того, как они встали – обычно просыпались поздно, к обеду, – пошли с Руфусом купаться. Дно озера было илистым, а водоросли колыхались в воде, как зеленые волосы. На поверхности лежали листья лилий, а под поверхностью сплетались плотные, клейкие стебли восковых темно-красных и бледно-желтых цветков.

– Они напоминают мне двенадцатиперстную кишку, – сказал Руфус, выдирая длинный стебель и набрасывая его на шею Эдаму.

Ребята сцепились, как школьники, только школьниками они не были. Эдам вдруг осознал, что по-другому воспринимает тело Руфуса; ему нравилась упругость его мышц, гладкость кожи, то, как переплетаются их ноги. А когда Руфус обхватил его из-за спины якобы для того, чтобы макнуть в воду, он обнаружил, что отбивается от него. Руфус воспринял это действие как настоящее сопротивление и выпустил его. И Руфус все понял; он еле заметно усмехнулся, когда их взгляды встретились. Он поплыл в одну сторону, Эдам – в другую; вскоре после этого юноши вышли из воды и вернулись к Мери, сидевшей на террасе.

Случившееся бередило душу, радовало и смущало. Эдам не знал, что у него в сознании есть директория с запрещенным. Распродажа того, что он считал – несмотря на все, что говорил Мери, – вещами Хилберта, оказалась лишь на краю этой директории, в зоне сомнений. Нужны были деньги. Большую часть времени, что они провели там, деньги не омрачали их жизнь, но нужда в них присутствовала, мысль о них не выходила из головы. И осуждения Мери было недостаточно для того, чтобы удержать его от гибели. Он разрешил заехать к антиквару из Хадли – дядьку звали то ли Эванс, то ли Оуэнс, как-то по-валлийски, – и продал ему медный фонарь, два маленьких резных столика и бокалы для хереса. Полученные деньги они планировали потратить на путешествие в Грецию, но денег оказалось больше, чем ожидалось, и они отправились за покупками, а потом – пить и кутить. А еще «Юхалазавру» понадобился новый глушитель, и они немедленно поставили его, причем не в Нунзе, не в местной мастерской, а в большом, обезличенном автосервисе в Колчестере. Руфус решил, что «Юхалазавру» не повредит полное техобслуживание; механик согласился с ним и сказал, что обойдется это в кругленькую сумму. Примерно в семьдесят пять фунтов. Но Мери сказала, что в ее нынешнем состоянии машина не доедет даже до Ла-Манша. На следующий день, успев на редко ходивший автобус в Колчестер, молодые люди забрали отреставрированный «Юхалазавр». Техобслуживание обошлось в восемьдесят пять фунтов, а не в семьдесят пять, и еще пятьдесят они потратили на еду и выпивку. Причем на выпивку потратили больше.

В те дни Эдам пил очень мало. От выпивки его тошнило, и он просыпался по ночам от сильного сердцебиения. Десять лет назад у него лучше получалось переносить действие алкоголя, но тогда он пил, чтобы быть таким же, как все, чтобы самоутвердиться, а не потому, что ему нравилось пить. Руфус был другим. В него влезало немало, и он мог метаболизировать (как он сам выражался) огромное количество крепкого алкоголя, а вина – еще больше. Для него не было ничего необычного в том, чтобы в одиночку выпить две бутылки вина за несколько часов. Но он ошибался, когда говорил, что вино на него не действует. Действие было очень заметным, хотя проявлялось нетипично: он не заговаривался, не шатался и не терял память.

Руфус часто говорил, что если людей предоставить самим себе, они будут жить на мясе и сладостях. Да, люди едят фрукты, овощи, молочные продукты, но они едят это ради здоровья, а не потому, что все это им нравится. Именно мяса и сладостей в различных вариантах они и накупили и сложили в холодильник Хилберта – не в его. Они купили чипсы, шоколадные батончики и целый ящик вина и крепкого алкоголя. Он сибарит или эпикуреец, думал Эдам, смакуя слова, но эпикуреец звучит лучше, менее уничижительно.

Крепкий алкоголь пил только Руфус, и Эдам подозревал, что он добавляет еще, когда остается один; наверное, делает где-нибудь заначки.

– Не вижу смысла в том, чтобы себя в чем-то ограничивать, – не раз повторял он.

– Отец говорит, что самоограничение облагораживает характер.

Руфус усмехнулся – ведь Эдам, естественно, все рассказал ему о завещании Хилберта.

– Еще бы ему не знать, – сказал он.

Эдам подозревал, что сейчас Руфус стал разборчив в отношении вина, превратился в винного сноба, который смакует букет и рассуждает об очаровательном домашнем бургундском; но в те времена он предпочитал дешевку. Поэтому, чтобы купить побольше, они взяли самое дешевое из того, что было в магазине: «Николас» и еще какое-то пойло под названием «Хиронделль».

– Если так пойдет и дальше, мне придется продать Гейнсборо, – сказал Эдам.

Естественно, это оказался не Гейнсборо, несмотря на утверждения того Эванса или Оуэнса. Заполучив столики и бокалы, он взглянул на темную, выцветшую картину, на которой маслом был изображен пожилой священник в шляпе с полями, загнутыми с боков, и выразил мнение, что это работа «нашего местного гения». Его попросили объясниться, и он сказал, что имеет в виду Гейнсборо, который родился в Садбери. Разве они не видели его памятник на Базарной площади? Он стоит там со своей палитрой и, наверное, рисует паб или Кинга, бакалейщика.

Они отвезли картину в Садбери, чтобы узнать мнение эксперта, и им сказали, что подпись внизу холста принадлежит К. Пребблу. Так что они привезли ее в Уайвис-холл и повесили на старое место, а потом загорали на террасе, если стейки с жареной картошкой и пили розовое «Хиронделль» из фужеров Хилберта, потому что всем было противно пить из пластмассовых или картонных стаканчиков; а вот ели на бумажных тарелках, их они купили целую сотню. Кажется, в тот день или на следующий, вспоминал Эдам, он или кто-то из них, наверняка он, высказал идею коммуны. Нет, не в тот день, тогда до этого не дошло. Он захватил с собой книги, которые нужно было прочесть за каникулы, труды по социологии и лингвистике, а также по тем наукам, где эти два направления сходились воедино. Однако мало кому захотелось бы читать эти работы на жарком солнышке и во хмелю. Поэтому он читал книги Хилберта, подборку по классическому натурализму. Они стояли на полке открыто, не были спрятаны под дополнительными обложками, их мог увидеть любой, кто заинтересуется. Эдам восхитился своим двоюродным дедушкой. Там были Гийом Аполлинер и Генри Миллер, Пизанус Фракси и «Моя тайная жизнь», «Моя жизнь и любовники» Фрэнка Харриса и еще с десяток таких же. В тот день Эдам, понимая, что при воздержании это не самое лучшее времяпрепровождение, читал «Фанни Хилл»[37]37
  «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» Джона Клеланда. Считается энциклопедией проституции и сексуальных упражнений.


[Закрыть].

Руфус и Мери лежали рядом с ним на пледе, найденном Руфусом в одной из пустующих комнат. Они уже почти десять минут были сплетены в тесных объятиях. У Руфуса между торчащими лопатками по спине тек пот. Несмотря на светлую от природы кожу, он за несколько дней сильно загорел. Эдам старался не смотреть на них, но не мог удержаться. То, чего он боялся, происходило сейчас, однако чувство, которое вспыхнуло в нем, им не отвергалось и не вводило его в смущение. Это было простое сексуальное влечение, но сильное, нарастающее, от которого захватывало дух и начинало пульсировать в голове.

Парочка разомкнула объятия, Руфус перекатился на спину, и стало видно, как сильно он возбужден: казалось, у него в трусы вставлен огромный кулак. Голова юноши была повернута к Мери, и они продолжали целоваться, засовывая язык друг другу в рот. Эдам обнаружил, что набухший член Руфуса волнует его не меньше, чем видневшиеся между полами расстегнутой блузки груди Мери, округлые, мягкие, неподвижные и в то же время упругие, с торчащими сосками. Он отвернулся и уткнулся лицом в «Фанни Хилл». Через некоторое время Эдам услышал, что парочка встает, услышал, как Руфус шумно глотнул вина и как их босые ноги зашлепали в доме по лестнице в направлении Кентавровой комнаты.

Когда Эдаму было восемь, отец рассказывал, будто мастурбация вызывает цингу. А утверждение, что цинга бывает от нехватки витамина С, – это лишь отговорка, придуманная врачами и диетологами. Все, у кого вставные зубы, мастурбировали в молодости, это общеизвестный факт; просто существует сговор между зубными врачами и теми, кого Льюис называл «витаминным лобби». Они заинтересованы в том, чтобы у врачей была работа, а витамин С продавался, им не нужно простое решение проблемы – чтобы молодые люди не совали руки куда не следует и, следовательно, всю жизнь имели здоровые зубы и десны. Позже Эдам спрашивал себя, придумал все это отец или действительно верил в это. Он больше нигде не слышал об этой теории. Однако самое любопытное заключалось в том, что эта идея прочно и против его воли засела в голове. Он не верил в нее, смеялся над ней – с сестрой, к примеру, – но эффект, на который рассчитывал Льюис, был отчасти достигнут. Если Эдам и доходил до мастурбации – а это изредка случалось, – то потом ему начинало казаться, будто у него шатаются зубы. У него болела челюсть, а однажды он даже увидел кровь на щетке, когда чистил зубы.

Так что в тот день он не стал искать спасения в мастурбации, а пошел купаться. Вода была достаточно холодной, чтобы выполнить роль знаменитого викторианского лекарства от сексуального желания.

Выйдя из озера, Эдам присел на берегу в зарослях камыша, перемежавшегося с хостами, и устремил взгляд на увитый розами и жимолостью дом с ласточкиными гнездами под стрехой, с длинной террасой, украшенной Зевсами в различных воплощениях и его возлюбленными. Яркие бабочки, оранжевые, желтые, черные и белые – отец наверняка знает, как они называются, – сидели, расправив крылья, на нагретой солнцем розовой кирпичной кладке. Небо было синим, как любопытные лилии, распустившиеся под окнами столовой, их цветки-раструбы тянулись вверх так же, как семенные головки – у одуванчиков, только были синими – как небо.

В Греции тоже было бы много красивого, жара там стояла бы такая же или сильнее. Но то не принадлежало бы ему. Там он не владел бы всем, на что падает взгляд. Для него стало открытием, как все это важно для него, как много значит. Никогда раньше Эдам не задумывался о том, что может обладать склонностью к приобретательству или быть меркантильным. Просто до этого он ничем не владел – так откуда он мог знать? Поднимаясь по лестнице, он ощущал ликование, удовлетворение при мысли, что эти полы, резные деревянные панели, лепнина на потолке – все это его. Эдам входил в Комнату игольницы, опирался локтями о подоконник и смотрел в сад, либо залитый полуденным солнцем, либо освещенный луной, и думал: все это мое – этот сад, этот огород, закрытый сеткой и обнесенный стеной, это озеро, этот Маленький лес и все, что я вижу по обе стороны от себя и перед собой, все, что перед домом и за ним…

Эдам уже начал подумывать о том, что не сможет расстаться с Уайвис-холлом и продать его.

* * *

Эдаму Зоси уже давно не снилась. Руфус снился, и Шива иногда, и даже Шива с Вивьен, но прошел уже год с тех пор, как в последний раз Зоси проникла в его сон и материализовалась.

Все случилось так, как случилось на самом деле, только в реальности подобрал ее и привез в Уайвис-холл Руфус. Естественно, он стребовал с нее плату натурой и даже ненадолго припарковался на стоянке для грузовиков ради этого. Нет, Эдам несправедлив. Он поступил бы так же – в те дни. В своем же сне именно Эдам ехал домой в Нунз из Колчестера, но не на «Юхалазавре», а на той машине, что у него сейчас, на «Гранаде». Она ждала там же, где ждала тогда, у остановки, на развилке в сторону Берса и в сторону Садбери. В те времена там стояло огромное, в викторианском стиле, здание больницы – возможно, и сейчас стоит, если его не снесли, – с печной трубой, замаскированной под колокольню.

Маленькая и изящная, тонкокостная, с бледно-коричневой, практически бежевой кожей, с бледно-каштановыми редкими, очень короткими волосами, с обреченным взглядом, с крохотным, вздернутым носиком и золотистыми, как у кошки, глазами. Кто-то сказал, что она похожа на абиссинскую кошку, – она именно такой и являлась. Очень юной, почти девчонкой, только вот девчонкой она не была. Зоси носила джинсы и майки, но никто никогда не замечал, во что она одета. Как этот прием называется в стилистике? Зевгма или силлепсис?[38]38
  Зевгма – термин античной стилистики, обозначающий оборот речи, когда, например, сказуемое, которое должно быть повторено несколько раз, ставится один раз, а в других местах только подразумевается. Силлепсис – термин античной стилистики, обозначащий соединение одного сказуемого с несколькими подлежащими.


[Закрыть] Она стояла с рюкзаком за спиной и со скорбью на лице.

Эдам проехал чуть вперед. Девушка подбежала к машине и села на пассажирское сиденье. Вечер был жарким, но она дрожала. Он спросил, куда ей ехать.

– Куда угодно, – ответила она.

– Куда угодно?

– Я не знаю, где я, так откуда мне знать, куда ехать?

– Ты приехала сюда на поезде, да?

Она принялась хохотать, и при этом у нее стучали зубы.

– Я приехала оттуда. – Девушка повернулась и указала на викторианское здание с трубой-колокольней.

– А что это? – спросил Эдам.

– Ты не знаешь? Дурка. Желтый дом. Так моя бабуля называет психиатрическую лечебницу.

Эдам проснулся. Лежал и думал о Зоси. Была ли она сумасшедшей? Возможно, но помешательство было временным и имело веские причины. Естественно, никто из них не подверг сомнению ее побег из «психушки» и вообще сам факт ее пребывания там. Эдам стряхнул с себя сон. Руфус назвал ее «ничейной», и Эдам тут же принялся высмеивать это слово, сказал, что это термин романистов. Тогда они залезли в «Краткий Оксфордский словарь» Хилберта и обнаружили там потрясающие вещи. «Нечто, никому не принадлежащее, ни к кому не относящееся». «Никем не выигранное». «Вольный, дикий человек, не имеющий дома или друзей».

– Именно это я и имел в виду.

А потом Эдам вслух зачитал еще одно значение:

– «Объект собственности, который оказался бесхозным и который, будучи не востребованным в установленный период после представленного по всей форме уведомления, переходит к лорду манора».

В общем, получилось правильно, что Зоси перепала ему. Ничейная, бесхозная и невостребованная досталась владельцу поместья. Сейчас, будучи тоже отцом, он подумал о ее родителях, матери и отчиме, которые потеряли Зоси и, очевидно, никогда не искали, не заявляли об ее исчезновении, радуясь, что избавились от нее.

А вдруг, размышлял Эдам, Эбигаль просыпается по ночам и ищет его в темноте, в пустой комнате, потом пугается и начинает плакать. Эта мысль была ему невыносима. Стояла глубокая ночь, было два или три. Марк Твен где-то написал: «Мы все сумасшедшие по ночам». Эдам тихо, не зажигая свет, вылез из кровати. Он так часто ходил этой дорогой к Эбигаль, что мог пройти ее в темноте, только нужно было выставлять перед собой руки и, как слепому, нащупывать закругленное ребро шкафа, стул с лакированной спинкой из реечек, верхний угол батареи, холодной в это время года, круглую стеклянную дверную ручку.

В коридоре Эдам включил лампу. Дверь в комнату Эбигаль была открыта, и он вошел. Падавший в комнату треугольник света из коридора заканчивался в метре от кроватки. Вместо того чтобы наклониться над ней, он опустился на колени и вгляделся в ее личико через прутья. Она открыла глаза, но их чувства, как у леди Макбет, были закрыты. Бодрствуя, она всегда смотрела на него с улыбкой; сейчас же она не улыбалась. Веки с пушистыми ресницами медленно опустились, Эбигаль вздохнула, поерзала, покрутила головой и снова погрузилась в глубокий сон. Эдам стоял на коленях возле кроватки и думал о Зоси, ее матери и отчиме, которые даже не удосужились заявить в полицию, когда их дочь пропала без вести. Очевидно, они почувствовали себя так, будто с них сняли бремя, – так зачем искушать судьбу, пытаясь это бремя вернуть? Но ведь Зоси было всего семнадцать. Во всяком случае, она так говорила, вспомнил Эдам. Она была такой врушкой.

Возраст человека можно определить, когда он мертв, а когда жив, получается не всегда. Например, в газете писали, что скелет, найденный на кладбище в Уайвис-холле, принадлежит молодой женщине в возрасте от восемнадцати лет до двадцати одного года. Не то чтобы это было особо важно…

Эдам встал, подошел к окну и выглянул в сад. Жалкий клочок земли в уплотненном пригороде по сравнению с тем, чем он когда-то владел. В отдалении горели фонари, зеленоватые или ярко-оранжевые. Вместо луны небо подсвечивал вечный химический свет, ставший уже привычным для ночного пригорода. Осень накрыла все живое холодным туманом. Растения стали палками, листья превратились в мокрые лоскуты, черные пластмассовые ветки деревьев стали напоминать скрюченные артритом суставы. Мы все сумасшедшие в три часа ночи.

Такого лета, как то, больше не было. В 1984 году было хорошее лето, но не такое, как то. Та ночь была жаркой – правда, не до такой степени, как днем, даже после заката температура сильно не падала. Они ехали домой, споря, какая ночь считается серединой лета. Мери утверждала, что это двадцатое июня, ночь перед солнцестоянием, самым длинным днем, а Руфус – что двадцать четвертое; он же, Эдам, назвал двадцать третье число, потому что это канун двадцать четвертого, который и является днем солнцестояния. Все они были здорово пьяны, и Руфус громко пропел:

 
Буду я среди лугов,
Ссать, как пчелка, сок цветов…[39]39
  Исковерканная цитата из произведения В.Шекспира «Буря».


[Закрыть]
 

Иногда Руфус бывал груб, как игрок в регби. Мери же, обычно такая критичная, разомлела от выпитого. Что бы ни говорил Руфус, все вызывало у нее смех, и она начинала все сильнее прижиматься к нему. Они раскурили одну сигарету на двоих и стали передавать ее друг другу. Эдам, лежавший на заднем сиденье, прочитал вслух «Грантчестера», которого в те дни знал наизусть:

 
Глубока, зелена,
Таинственно река течет здесь сквозь года,
Глубока, будто смерть, зелена, как мечта[40]40
  Стихотворение Руперта Брука «Старый приход. Грантчестер».


[Закрыть].
 

Дома они устроились на террасе на расстеленных пледах, и Руфус сказал, что будет спать здесь. С озера налетели тучи комаров и стали кусаться, как хищники, поэтому, чтобы отогнать их, пришлось зажечь пахучие палочки, мятные, анисовые и сандаловые. Мери нашла в старомодной аптечке в Комнате смертного ложа немного масла цитронеллы, и они намазались им с ног до головы. Вернее, намазали друг друга. Это и дало всему толчок.

Стояла тишина. Можно было услышать, как рыба с тихим плеском выпрыгивает из воды за насекомыми или как шелестят в воздухе крылья летучей мыши. А из глубин леса время от времени долетали менее приятные звуки.

– Звук, который издает нечто, которого прикончило другое нечто, – сказал Руфус одному мужику, с которым познакомился в пабе.

Как предполагал Эдам, то были кролики – жертвы лис или ласок. Тоненькие, полные боли крики звучали таинственно, когда будили его в предрассветные часы. Но тогда, на террасе, до них не доносилось никаких криков, ночной мрак был освещен луной, небо, так и оставшееся синим, затянула сетка из звезд, между статуями любвеобильных богов дымились ароматические палочки. Руфус держал в руке бутылку красного, но пил вино из коньячного бокала Хилберта.

– В Грецию мы не едем, так? – спросил Эдам.

– В настоящий момент – вряд ли, – ответил Руфус, чья речь становилась тем более внятной, чем сильнее он пьянел. – А зачем туда ехать?

– Если помнишь, это был наш план.

– Хочу поехать в Грецию, – сказала Мери, но с улыбкой и сонно.

– Нет, радость моя, не хочешь. Ты хочешь остаться здесь и втирать вон ту дрянь в Эдама.

Зачинателем был Руфус. Эдам понял это не сразу, немного погодя. Руфус всегда охотился за ощущениями, стремился к новому опыту, к новым излишествам. Из него получился бы отличный плохой римский император. Эдам потянулся за маслом, но Руфус остановил его.

– Нет, пусть она.

Эдам был в застегнутой рубашке, а не в майке, и он тут же принялся стаскивать ее через голову, хорошо представляя, что может произойти. От смеси джина и вина в висках стучало, а реальность искажалась, открывая перед ним безграничные возможности и показывая ему фантастический мир, сияющий и сверкающий. Однако он смог вымолвить только:

– Оставим Грецию на следующий год. В этот раз мы в Грецию не поедем…

Пальчики Мери едва касались его спины. Руфус приподнялся на локте и наблюдал. Он потянулся через Эдама, чтобы прикурить сигарету от палочки и, улыбаясь, выпустил дым между зубами. Мери сказала Эдаму лечь на спину, чтобы намазать ему грудь. Эта процедура очень напоминала намазывание кремом против загара и в то же время была совсем другой – а как же иначе, если вокруг такая темень? Это напоминало те времена, когда мужчину умасливала рабыня. Руфус отшвырнул сигарету и положил руку на плечи Мери. На ней был купальник, тесемки которого завязывались на шее.

До того момента, и еще чуть дольше, Мери не понимала, что происходит. Руфус же, естественно, знал с самого начала, он все это спровоцировал. В тот момент понял и Эдам. Понимание вылилось в приступ желания, которое было порождено Руфусом, воспоминанием об их сплетенных под водой телах, и Мери, не сопротивлявшейся, когда Руфус развязал узел на ее шее и спустил вниз верхнюю часть купальника.

Его действия – Руфус наверняка этого и добивался – заставили Мери упасть на Эдама, при этом ее груди звонко шлепнулись о его грудь. Продолжись все дальше, это было бы истинное блаженство, но Мери, хотя и пьяная, отпрянула, вскочила на ноги и закрыла грудь руками.

– В чем дело, черт побери? – растягивая слова, осведомился Руфус.

– Я не собираюсь заниматься трибадией, вот в чем дело.

– Троилизмом, – вздохнул Эдам, – а не трибадией. – Пусть он пьян, пусть его раздирает разочарование, но слова на первом месте. Он был этимологом до мозга костей. – Путаница происходит из-за «три», это не латынь, а производная от греческого глагола «тереть». «Трибада» – это лесбиянка, в то время как «троилит»…

– Господи, – застонал Руфус, – просто не верится. – Он стал кататься по пледу, хохоча во все горло. – Соблаговоли продолжить свою интереснейшую лекцию о трении, – сказал он. – Если уж мы не можем заняться этим, то хотя бы послушаем.

– Ублюдок, – процедила Мери. – Извращенец.

– Ой, умоляю, это же игра. Игра в ночь солнцестояния.

– Это не ночь солнцестояния, черт побери! – закричала на него Мери. – Сколько раз тебе повторять?

Она убежала в дом. Руфус продолжал хохотать, теперь уже икая. Взяв бутылку, он стал лить себе в глотку вино.

– Ты псих, Верн-Смит, точно тебе говорю! Я организовал тебе мини-оргию, милый, очаровательный междусобойчик втроем, и когда все уже пошло своим чередом, ты вдруг произносишь речь о греческом глаголе «тереть». Умереть и не встать, честное слово. Я этого никогда не забуду, буду помнить до последнего дня.

– Не будешь, – сказал Эдам. – Готов поспорить, что не будешь.

– Как ты думаешь, а вдруг она на самом деле скрытая трибада?

После этого Руфус часто называл Мери скрытой трибадой. Она была права, когда называла его ублюдком, – он действительно мог быть потрясающим ублюдком.

– Как насчет искупаться? – предложил Руфус. Его губы были мокрыми от вина. Он повернулся и заглянул в глаза Эдаму. А Эдам заглянул в его. Хмель будоражил кровь, курились ароматические палочки, наполняя запахами теплый воздух ночи.

– Почему бы нет?

Но Руфус продолжал лежать, не прикасаясь к Эдаму, просто улыбаясь. Он лениво вытянул руку и при этом опрокинул бутылку с вином. Бутылка не разбилась, но на белом пледе разлилось красное, похожее на кровь, пятно. Руфус кончиками пальцев слегка прикоснулся к голому плечу Эдама, и тот замер, вслушиваясь в свои ощущения; замер в счастливом, даже безмятежном предвкушении и по какой-то неведомой ему причине стал считать звезды. Последнее, что он запомнил, – это сопровождавшееся смешком бормотание Руфуса:

– Греческий глагол «тереть»?

А потом Руфус заснул, положив голову на предплечье вытянутой руки, его пальцы все так же касались голого плеча Эдама. Эдам тоже заснул, почти сразу после него, и проснулся на рассвете от холода – так всегда бывает, если спать на открытом воздухе без пледа. Его накрыло страшнейшее за всю его жизнь похмелье, но ни спазмы, ни дикая боль не затмевали облегчение от того, что они остались здесь и не поехали в Грецию. Небо возвышалось бледным куполом, на востоке прикрытым тонким пологом из крохотных облачков, которые уже успело подкрасить в розовый пока еще спрятанное солнце. Из сада исчезла тишина, его наполнял шум от птичьих трелей – кто-то щебетал, кто-то пищал, кто-то ворковал, и над всем этим звучали чистые, ясные ноты пения черного дрозда. Эдам встал и, накрыв Руфуса одним из пледов, ушел в дом.

* * *

На следующий день случились две вещи. Вернее, случилась одна из двух. А вот день, когда случилась вторая, он точно не помнит. Возможно, в субботу. Кажется, человек из фирмы по контролю численности коипу приходил в будний день, хотя не исключено, что у Эдама похмелье ассоциировалось с его приходом.

Теперь, когда к нему и Энн приезжают гости, они крутятся как белки в колесе, чтобы обеспечить им комфорт. Либо один из них, либо оба встают пораньше, чтобы приготовить завтрак. Они заранее проверяют, готовы ли кровати и подогрета ли вода. Так делали их родители, когда к ним приезжали гости. Но в Уайвис-холле была совершенно другая система, вернее, там никакой системы не было. Каждый заботился сам о себе. На этом настаивал Эдам и громогласно кричал об этом, торжественно обещая, что ни сейчас, ни в будущем не сдастся под натиском буржуазных ценностей и обычаев.

Так что в то утро он ничего не сделал для Руфуса и Мери, даже не искал их и не знал, продолжает ли Руфус спать на террасе или перебрался под бок к Мери. Обнаружив, что из-за холода и головной боли больше не заснет, он на кухне сделал себе чашку растворимого кофе, а о кофе для Руфуса и Мери даже не подумал. Выпил две таблетки аспирина, а через полчаса – еще четыре. Стол, за которым он сидел, был круглым и сделан из сосны, или, как говорили Хилберт и отец Эдама, из дильсов. Эдам размышлял об этом интересном слове, которое сейчас использовалось как другой термин для соснового пиломатериала, а первоначально означало доску определенного размера и происходило от нижне-германского dele, – когда в дверь черного хода постучали. В том хрупком состоянии, в котором находился Эдам, стук подействовал на него как шок. На крыльце стоял мужчина среднего возраста с жидкими темными волосами и черными усами, одетый в джинсы и легкую куртку из бледно-голубого пластика. Сказал, что его зовут Пирсоном, что он из службы контроля за численностью коипу и хотел бы осмотреть озеро, такое возможно?

– Какого контроля? – не понял Эдам.

– Вы тут новенький, да? Я обычно имел дело с мистером Смитом.

Эдам сказал, что он умер. А «коипу» – это акроним[41]41
  Аббревиатура, образованная от начальных букв слов или словосочетаний.


[Закрыть]? Мужчина посмотрел на него как на сумасшедшего.

– Это что-то вроде крысы, так?

Эдам сдался.

– Смотрите, если хотите, – сказал он.

– Ладно, я по дороге еще загляну в лес. В этом году соседнее с вами поле засажено сахарной свеклой. Ваши коипу просто дуреют от нее.

Они не мои, хотел сказать Эдам, но не стал. В словаре Хилберта он нашел определение коипу – южно-американский водяной грызун, myopotamus coypus, по размеру меньше бобра. Ему так понравилось латинское название, что он даже сочинил песенку и запел ее, поднимаясь наверх:

 
Флиттермус, оттермус,
Миопотамус…
 

Из окна в Комнате игольницы он наблюдал, как мужчина идет по краю озера. В одной руке у него был мешок, в другой – кажется, металлические ловушки или не ловушки, в общем, какой-то инструмент. Как коипу могли оказаться в пруду Суффолка? Наверное, сбежали из зоопарка, подумал Эдам, как норка – со зверофермы. Спускаясь вниз за кофе, он встретил Мери, которая поднималась наверх, на ней были джинсы Руфуса и грязная майка с логотипом Университета штата Луизианы. Выглядела она почти уродливо. Мери угрюмо глянула на него и рассеянно спросила, что за дядька бродит вокруг озера.

– Он не бродит, – ответил Эдам и запел «флиттермус, оттермус» на мотив австрийского гимна.

– То есть гиппопотамус.

Эдам сказал, что нет, он имеет в виду миопотамуса, а это, в свою очередь, означает коипу, которым в настоящее время грозит уничтожение. В ответ на это Мери разразилась сердитыми воплями, назвала его жестоким хищником и врагом экологии.

– Никакой экологии в том, чтобы охранять южноамериканских грызунов в Суффолке, нет, – возразил Эдам, но к этому моменту Мери уже бежала вниз, намереваясь остановить уничтожителя коипу.

Эдам выглянул в окно спальни, которую когда-то занимал Хилберт. Машина с надписью «ООО «Вермстрой». Уничтожение сельскохозяйственных вредителей. Ипсвич и Нунз» на боку разворачивалась на площадке перед гаражом. Когда Мери выбежала из дома, машина уже ехала по проселку к лесу. Эдам рассмеялся, глядя, как она стоит и трясет кулаками вслед автомобилю. Он чувствовал себя значительно лучше, аспирин и кофе сделали свое дело.

Руфус все еще спал на террасе, хотя он, судя по всему, просыпался, потому что теперь от солнца его голову защищал раскрытый старый черный зонтик Хилберта. Эдам сел рядом, гадая, надо ли платить человеку-коипу.

– Можно было бы продать те ружья, – сказал он, когда Руфус проснулся.

– А еще проще уволить человека-коипу, сохранить ружья и отстреливать коипу самостоятельно.

Все это было очень хорошо, но оплачивать предстояло многое. Коммунальные налоги[42]42
  Взимаются в Англии с владельцев недвижимости.


[Закрыть], например. Эдам не представлял, из чего они состоят, но знал, что люди, владеющие недвижимостью, их платят. А еще будут счета за свет и воду. Можно продать ружья, еще кое-что из мебели. Если только… Если только не сдать кому-нибудь комнаты, или лучше собрать группу, которая будет за все платить сообща, – коммуну, по сути.