Текст книги "Охота на орлов"

Глава 11

Германик не соизволил присутствовать при передаче Туллом и его людьми денег торжествующим мятежникам. Как только центурион остановил запряженную мулом повозку и слез с нее, началась свалка; легионеры карабкались наверх, хватали мешки с деньгами или потрошили их кинжалами. Мятежники горстями бросали монеты в толпу окружавших повозку солдат, и дождь денариев и сестерциев падал на их головы.

Тулл с отвращением наблюдал за этой картиной.

– Они позорят честь легионера, – проворчал он.

– Если б им раньше заплатили то, что надлежит, всего этого могло и не случиться, – ответил Фенестела.

В этом заключается горькая правда, подумал Тулл, но восставать против командиров, тем более убивать центурионов, означает переходить грань дозволенного. Военная дисциплина должна оставаться нерушимой, иначе мир погрузится в кровавый хаос.

И за случившееся должно наступить возмездие.

Тулл не хотел заглядывать наперед.

На следующий после раздачи денег день Германик приказал Пятому и Двадцать первому легионам выступить в Ветеру, где находились их постоянные квартиры. Костистый и его сообщники не возражали и согласились на прекращение беспорядков, формально легионы возвратились к обычной повседневной службе. Однако Тулл чувствовал, что это лишь видимость. Пережитый опыт внезапного безжалостного бунта нарушил мерное течение армейской службы, которая одна составляла весь смысл его жизни. И центурион был не одинок в своих ощущениях; мятеж оставил глубокий след в душе любого легионера или командира. Привычный порядок, являвшийся в армии фундаментальной основой ее существования, был разрушен.

Отсутствие порядка чувствовалось во всем, начиная с косых взглядов, которые легионеры бросали на командиров, и заканчивая острой нехваткой центурионов и загаженностью территории лагеря. Мусор можно было убрать, из лагеря можно было уйти, но требовалось нечто гораздо большее, чтобы восстановить доверие между командирами и солдатами. И Тулл сомневался, что его вообще можно вернуть.

Приятной новостью стало известие о том, что Дегмар вернулся из-за реки и скрывался какое-то время в палаточном городке торговцев и шлюх возле лагеря. Центурион был рад снова увидеть своего подопечного. Дегмар принес с собой слухи, собранные среди торговцев, о том, что один из орлов, утерянных в Тевтобургском лесу, передан племени марсов, к которому принадлежал сам слуга Тулла. Это сообщение заинтриговало центуриона, и он решил при первой возможности передать его Цецине или даже Германику.

Переход до Ветеры растянулся более чем на шестьдесят миль. На этот раз на марше не было слышно ни солдатских песен, ни шуток. Зато было достаточно времени подумать. Несомненно, что большинство погибших командиров не пользовались популярностью у солдат. Подавляющее их большинство занимались денежными поборами и вымогательством, брали взятки. Некоторые, может, и заслуживали смерти, но никак не от рук взбунтовавшихся солдат. В убийствах оказалось замешано столько легионеров, что покарать всех было невозможно, но если жизнь вернется в нормальное русло, то наказать кого-то все-таки придется. Речь шла прежде всего о заводилах, таких людях, как Костистый, Толстоносый и близнецы.

Германик прав, размышлял Тулл. Гнилые яблоки надо удалить из бочки, чтобы зараза не распространялась; тогда остальные плоды будут храниться долгие месяцы. С людьми действует тот же принцип, только следовать ему нужно жестче и решительней. Костистый и его дружки должны умереть. Жизнь – Тулл частенько говорил это Фенестеле – жестока.

По возвращении в Ветеры стало окончательно ясно, что от заразы следует избавиться как можно быстрее. Солдат из своей центурии Тулл приручал кнутом и пряником – заставлял регулярно упражняться, но и поощрял вином, заботился о питании, и легионеры отвечали верностью и послушанием. Однако в остальных центуриях когорты дела обстояли хуже. Костистый со сподвижниками продолжали нагнетать напряжение в частях легионов – как в Пятом, так и в Двадцать первом. Недовольством и расхлябанностью были заражены всего несколько когорт, но они тлетворно влияли на целых два легиона, и это вызывало серьезную озабоченность высших командиров.

Легионеры не обращали внимания на пение труб по утрам, по сигналу которых им следовало вскакивать с постелей. Повседневные поручения, такие как рубка леса и доставка дров, либо не выполнялись, либо занимали времени вдвое больше обычного. Вместо того чтобы патрулировать укрепления лагеря, как того требовал устав, часовые дремали на наблюдательных вышках. Младшим командирам вообще не повиновались; даже центурионам с трудом удавалось добиться исполнения приказов. Туллу не нравилось признаваться в этом самому себе, но он понимал, что не полностью владеет ситуацией в своей новой центурии, которой раньше командовал Септимий. Однако он не прекращал усилий по наведению порядка среди подчиненных. Его восстановили в прежнем звании, и это было знаком расположения со стороны Германика, а такие знаки не стоит недооценивать – они выпадают нечасто.

По лагерю ползли слухи о легионах, восставших в других частях империи, о легатах, зарезанных в собственных постелях, о том, что Германик направляет в Ветеру вспомогательные войска, чтобы отомстить мятежникам. Торговцы из палаточного городка передавали известия о волнениях германских племен по ту сторону реки. Казалось, даже боги недовольны. От ветра и проливных дождей полегли остатки урожая зерновых, а на одной из местных ферм во время отела сдохла корова – когда ей вскрыли брюхо, то извлекли на свет пару уродливых, сросшихся грудями телят.

В нормальных условиях такое проявление божественного вмешательства заставило бы глубоко задуматься солдат, в массе своей суеверных, как и обычные люди. Но теперь их недовольство только усилилось. Последнее подтверждение того, что дальше тянуть нельзя – как будто Тулл нуждался в каких-то подтверждениях, – было получено с новостями из Ара Убиорум, где располагался лагерь, еще служивший местом размещения Первого и Двадцатого легионов, принимавших участие в мятеже вместе с Пятым и Двадцать первым.

Тулл как раз находился в конторе квартирмейстера, перечисляя необходимое его подчиненным снаряжение, когда в дверь влетел ветеран, один из помощников квартирмейстера. Зубов во рту у ветерана было не больше, чем в пасти у новорожденного ягненка.

– Во имя Юпитера, вы новости слышали? – Заметив Тулла, он сконфузился, быстро отдал честь и пробормотал: – Прошу прощения, старший центурион, я тебя не заметил.

– Ничего страшного. – Тулл остался доволен; солдат отдал ему честь, как и надлежит, а этого удостаивались немногие командиры. Он обвел взглядом квартирмейстера и присутствующих. – Мы все хотим знать, что случилось. Говори.

– Из Ара Убиорум по реке только что пришел корабль. В последние дней десять там было жарче, чем в преисподней. Германик уехал в Верхнюю Германию умиротворять легионы, а в это время в лагерь из Рима прибыла сенатская комиссия. К тому времени, когда Германик вернулся, солдаты были в панике. Они думали, что комиссия приехала казнить зачинщиков мятежа, поэтому ворвались в принципию и захватили легионных орлов. А потом взяли в заложники жену Германика и его сына-младенца.

«Проклятые глупцы», – подумал Тулл, закрывая глаза.

– Они не пострадали? – спросил он.

– Благодарение богам, нет, старший центурион, – ответил ветеран. – Солдаты любят Агриппину и Калигулу слишком сильно, чтобы навредить им. Когда их освободили, Германик в целях безопасности отослал их в Августу Треверорум. Легионеров потрясло, что он доверил свою семью не римлянам, а чужакам, пусть даже и верным. Когда на следующий день Германик обратился к солдатам и упрекнул, что они не выполняют свой долг перед Римом, те сразу повиновались и сдались. Зачинщиков мятежа схватили и передали легатам легионов.

– Полагаю, их казнили? – спросил Тулл, холодея от мысли о том, скольких предстоит казнить здесь, в Ветере.

На лицо беззубого ветерана легла тень.

– Говорят, казнили около сотни, старший центурион. Арестованных заставили подняться на помост и встать перед своими бывшими соратниками. Трибун зачитывал приговор и спрашивал у легионеров, виновен такой-то или нет. Если солдаты решали, что виновен, его сталкивали с помоста в толпу, и легионеры сами убивали его.

Представить творившуюся там дикую картину было нетрудно. Тулл почти слышал мольбы о прощении одних и звериный рев охваченных жаждой крови других.

– И то же самое будет здесь? Что сказал посыльный?

В наступившей тишине было слышно, как солдат нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Не знаю, господин.

Зато Тулл знал. Германик не мог и не хотел покарать два легиона и оставить без наказания два других. Приказав квартирмейстеру доставить все необходимое на следующий день и пригрозив неприятностями за неисполнение, центурион ушел. Пришло время поговорить с остальными командирами его когорты и солдатами.

Новости распространялись быстрее, чем пожар на сеновале. Повсюду Тулл видел группки легионеров, переговаривающихся негромкими голосами. Люди ходили от казармы к казарме, вызывая товарищей. За время мятежа он привык к возмущенным взглядам, но сейчас, за время короткой прогулки, перехватил их не менее дюжины. Кто-то даже бросил в спину «проклятый центурион», но пока он оборачивался, солдат уже нырнул в двери своей казармы. Тулл решил было последовать за ним и найти обидчика, но тут же понял, что рисковать не стоит. Уверенности в успехе поисков не было, а бессмысленное вторжение в чужую казарму могло только накалить обстановку. Меньше всего он хотел вызвать вспышку недовольства, которая вызывала бы еще один мятеж.

Тулл кожей чувствовал злобные взгляды, которыми провожали его из крошечных окошек, замечал, с какой неохотой ему уступали дорогу или с небольшой, но все-таки задержкой отдавали честь. Беда надвигалась. Насилие стало неизбежным. Единственное, чего не знал Тулл, так это чья кровь прольется – командиров, рядовых легионеров или тех и других. Сомнений уже не оставалось: разбираться с заводилами мятежа нужно немедленно.

В такой гнетущей обстановке кое-как прошли десять дней. Каждое утро Цецина собирал старших командиров, центурионов и знаменосцев на доклад. Все, включая Тулла, говорили только одно. В лагере установилось странное затишье. Командиры Пятого и Двадцать первого легионов не осмеливались требовать слишком многого от солдат, которые, в свою очередь, не допускали крайностей. Тулл говорил, что это напоминает ему ситуацию в доме, где живет большая и непредсказуемая собака. Все идет прекрасно, пока собака не решит, что ей угрожают; вот тогда она может укусить. Жить в таком доме – значит ходить на цыпочках, постоянно оглядываясь через плечо. По мнению Тулла, разобраться со зверем можно только одним способом, причем отнюдь не ласковыми уговорами и не поглаживанием чудища по башке.

Тем не менее, Цецина был готов терпеть такое положение дел и дальше. Как заявил правитель, без разрешения Германика он не имеет права на решительные действия.

– Я отправил гонцов за указаниями, – сообщил Цецина командирам. – Пока не поступят распоряжения наместника, ничего предпринимать не будем.

Последовали мрачные комментарии вроде того, что их убьют прямо в постелях, но слово Цецины было законом, поэтому центурионы повесили головы и принялись молиться тем богам, которых сочли подходящими для такого случая.

Тулл не молился. Он продолжил заниматься со своей новой центурией – бывшими солдатами Септимия, занимая ее время длительными упражнениями, маневрами и маршами. Когда легионеры жаловались, что солдаты в других когортах этим не занимаются, он говорил, что собирается сделать из них лучшую центурию во всем проклятом легионе. Сочетая лесть, вино и обеды со свежим мясом, Тулл обхаживал их, как торговец обхаживает потенциального покупателя. Пока срабатывало, но он понимал, что солдаты не будут вечно исполнять только его приказы. Все, что Тулл мог сделать с теми легионерами когорты, которые активно участвовали в мятеже, это приставить к ним соглядатаев, таких как Фенестела, Пизон, Вителлий и еще дюжину других. Он привык беречь людей, служивших с ним в Восемнадцатом легионе, и перевел их из прежней центурии в новую.

Такая жизнь изматывала, и каждые несколько дней Тулл позволял себе отдых, чтобы дать выход накопившейся усталости. Поздно ночью, когда все легионеры засыпали в казармах, он шел в поселок, в таверну под вывеской «Бык и плуг», свое любимое заведение. Там жила Артио, девочка, которую он спас от смерти в Тевтобургском лесу. Сам он ухаживать за ней не мог, а потому доверил дитя Сироне, хозяйке таверны, вздорной галльской женщине с золотым сердцем.

У Тулла не было детей, и за последние пять лет Артио стала дорога ему, словно родная дочь. Считалось, что имя свое она получила в честь богини, священным животным которой являлся медведь. Тулл часто думал, что именно поэтому девочка обожает сладкое, в особенности мед. Она была непоседливой и очень смышленой для ребенка ее лет, чем Тулл втайне гордился. Характер имела настойчивый и твердый, и Сирона любила приговаривать, что счастлив будет тот мужчина, который женится на ней.

В обычных обстоятельствах Тулл часто навещал Артио, когда был свободен от службы, но в нынешнее неспокойное время после возвращения из летних лагерей это было невозможно. В лучшем случае он мог позволить себе быстро заглянуть в ее спальню, крохотную комнатку над гостиной таверны на втором этаже, и то среди ночи.

На одиннадцатую ночь после получения новостей из Ара Убиорум о казни мятежников он так и поступил. Артио быстро засыпала, и сейчас она лежала, рассыпав длинные каштановые волосы по подушке, а ее пес Скилакс посапывал возле кровати девочки. Тулл смотрел на Артио, и сердце его сжималось от нежности и грусти. «Как время-то летит! – думал он, чувствуя себя стариком. – Она была совсем крошкой, когда я нашел ее». Центурион посмотрел на Сирону, поднявшуюся в спальню вместе с ним, и прошептал:

– Быстро растет.

– Цени время, пока она дитя, – ответила Сирона с грустью в голосе. – Сегодня они дети, а завтра, глядишь, взрослые.

«Трудно поверить, что у Сироны трое взрослых сыновей», – размышлял Тулл, восхищаясь ее привлекательными чертами и густыми вьющимися волосами. За прошедшие годы он несколько раз делал ей предложение – и всякий раз получал отказ. «Я уже стала вдовой один раз, – твердо отвечала она, – и не собираюсь снова выходить за военного».

От воспоминаний отвлекла трущаяся о колено голова и рассекающий воздух хвост. Улыбнувшись, Тулл склонился и потрепал проснувшегося Скилакса по шее.

– Хороший мальчик.

Спасая Артио, он захватил и чуть живого щенка, которого девочка назвала Скилаксом. С тех пор эти двое стали неразлучны.

В этот момент Артио открыла глаза и, увидев силуэт Тулла возле дверей, выскочила из постели и бросилась к нему на руки, визжа:

– Тулл!

Центурион крепко обнял ее, потом поставил на ноги и с притворной строгостью посмотрел на девочку.

– Тебе давно пора спать.

– Тогда не стой у меня в дверях и не сплетничай с Сироной, – последовал быстрый ответ.

– Ты права. Но раз уж проснулась, мы можем поговорить, – сказал Тулл, не обращая внимания на неодобрительный взгляд Сироны. – Только для начала вернись в постель.

Опустившись на табурет, он слушал ее торопливое и звонкое щебетание – о новых сандалиях, о пойманных Скилаксом диких птичках и о ее друзьях. После отравленной злобой и подозрительностью атмосферы лагеря это было как глоток свежего воздуха. Вскоре Артио принялась зевать. Поцеловав девочку на прощание, пообещав вскоре прийти и потрепав Скилакса, Тулл оставил их засыпать и вышел.

Ступая осторожно, чтобы не топать, по доскам пола, центурион двинулся к крутой лестнице, ведущей со второго этажа в гостиный зал таверны. Шум голосов посетителей стал слышнее. Он спустился до середины лестницы, когда входная дверь отворилась и со стуком захлопнулась.

– Тулл! Ты здесь? – В гомоне гостей прозвучал знакомый голос Фенестелы.

Внезапный страх охватил центуриона. Неужели снова мятеж?

Он поспешил вниз и привлек внимание Фенестелы взмахом руки. Многие посетители таверны были простыми легионерами; по какой бы причине Фенестела здесь ни появился, выделяться из толпы не стоило.

Сделав десяток шагов, опцион оказался рядом.

– Хорошо, что ты здесь.

– А где еще мне быть? – спросил Тулл и добавил – больше для окружающих: – Выпьешь вина?

– Благодарю, – ответил Фенестела и, придвинувшись ближе, зашептал: – Цецина зовет на собрание. Всех центурионов, всех опционов, тессерариев и сигниферов двух легионов; все должны собраться у него в принципии.

– Утром?

– Сейчас.

Не будь Фенестела совершенно серьезен, Тулл решил бы, что приятель шутит. И как идти на собрание? В тунике и с одним кинжалом?

– В этот час, посреди ночи?

Фенестела почти коснулся его уха губами:

– Меньше часа назад от Германика прибыл гонец.

Тулл, успевший до этого выпить две чаши вина, теперь враз протрезвел.

Центурион привык ходить по прямым, широким улицам лагеря в темноте – но при свете факела. Сейчас они пробирались в полной темноте, стараясь, чтобы ни одна живая душа их не услышала. Однако приказ Цецины не оставил выбора – добраться до принципии незамеченными. По пути к пункту назначения они с Фенестелой несколько раз сталкивались с крадущимися фигурами и хватались за кинжалы, но тревога оказывалась ложной – то были командиры разных рангов, направляющиеся туда же, куда и они. Казалось, все легионеры погрузились в глубокий сон, за исключением часовых у ворот лагеря, которые приняли Тулла с Фенестелой за подгулявших солдат.

У входа в принципию телохранители Цецины потребовали назвать их имена, чины и части. Один из командиров подтвердил их личность, после чего им было позволено войти. С такими мерами предосторожности Тулл сталкивался впервые.

– Что бы Цецина ни сказал, ничего хорошего мы не услышим, – прошептал он Фенестеле.

После ночной темноты свет в главной зале штаб-квартиры лагеря ослепил. Здесь горели сотни масляных ламп; они свисали на цепях со стоек, стояли в нишах стен, и в зале было светло, как днем. Свет играл на золоченых орлах и штандартах двух легионов, извлеченных из святилища, где они обычно хранились, и расставленных вдоль задней стены зала. Тулл подумал, что Цецина сделал это для поднятия духа командиров, и сердце невольно сжалось – вспомнилось последнее посещение этого зала за несколько месяцев до ловушки, устроенной Арминием. Штандарты олицетворяли отвагу, гордость и заслуги каждой части, каждой когорты, каждого легиона. Солдат должен сделать все от него зависящее, чтобы сохранить свое боевое знамя. Можно потерять руку, ногу, даже жизнь, но нельзя отдать штандарт врагу. О боги, как хорошо Тулл это знал; все эти годы каждый день он переживал свой позор. Глядя на орла Пятого легиона, центурион постарался вызвать в своей душе хотя бы толику того уважения, которое питал к орлу Восемнадцатого.

В зале уже собрались сотни людей, а прибывающие продолжали входить. В каждом легионе было шестьдесят центурий, в каждой центурии – центурион, опцион, тессерарий и сигнифер. Если считать музыкантов – а среди приглашенных Тулл заметил и их, – набиралось свыше пяти сотен человек. Попались ему на глаза и Корд с Виктором и их приближенными. Большинство, кроме, конечно, Виктора, молча поприветствовали его.

Цецина вышел в зал из святилища, где хранились штандарты, в сопровождении легатов и трибунов. Когда старшие офицеры подошли к легионным орлам и повернулись к собравшимся, в зале наступила тишина. Несмотря на ночной час, правитель и его спутники вышли при полных регалиях, указывающих на занимаемые ими должности. Свет масляных ламп ослепительными лучами отражался, как от зеркала, от начищенных доспехов Цецины. Выглядел он великолепно от макушки до пят, как и следует выглядеть столь важному человеку, и всем своим видом уведомлял о важности и срочности того, что собирался сообщить.

– Все собрались? – Голос Цецины полетел над залом и достиг входа, где стояла дюжина телохранителей правителя. Получив утвердительный ответ, он велел запереть двери и обвел взглядом собрание. – В эти печальные и смутные времена вы – единственные солдаты, кому я могу доверять в Пятом и Двадцать первом. Я собрал вас здесь, чтобы сообщить о письме Германика, которое недавно получил. Вскоре он сам прибудет сюда с сильным эскортом. – Присутствующие стали обмениваться взглядами, почувствовав облегчение, но голос Цецины остался тверд. – Кроме того, Германик ожидает, что до его приезда я казню всех изменников, иначе он сделает это сам.

– Я так и знал, – шепнул Тулл Фенестеле. Одна его часть испытала облегчение: ведь необходимая жестокость восстановит порядок, без которого нормальное продолжение жизни невозможно. Но другой частью он ощутил себя худшим из преступников, ибо предстояло убивать своих товарищей, и другого выхода не было.

– Передо мной и вами лежит тяжелый выбор, – продолжал Цецина. – Мы можем выполнить поручение – или можем ждать, когда Германик приедет и сделает все за нас. Думаю, вы и сами понимаете, какой выбор для нас предпочтительней. Мы займемся этим завтра. Под «займемся этим» я имею в виду, что мы перебьем отъявленных мятежников.

Последние слова Цецины утонули в общем молчании. Несколько тяжелых биений сердца стояла гнетущая тишина.

Тулл прочистил горло.

– Кто должен умереть, господин?

Люди расступились – посмотреть на задавшего вопрос и явить его Цецине. Получилось неприятно. «Ах вы, псы, – подумал Тулл. – А ведь это касается нас всех».

– Уместный вопрос, – заметил Цецина. – Ответ прост: все вы, от старшего центуриона до музыканта, должны определить, кто из солдат ваших частей наиболее виновен. Обсудите это сейчас, придите к соглашению и составьте списки. В некоторых центуриях окажется больше изменников, чем в других, – тут ничего не поделаешь. Жизненно важно, чтобы мы разом обрубили с дерева все мертвые ветви.

«Мы обрубили, – с горечью подумал Тулл. – Патрицию пачкать руки в крови не пристало – это наш удел».

– Когда это будет сделано, господин? – спросил Корд.

– В полдень, когда солдаты готовят пищу. Вы должны заранее предупредить легионеров, которые будут вам помогать. – Цецина едва заметно и холодно улыбнулся. – Еще вопросы?

Вопросов больше не было.

– Я вернусь через час; к этому времени списки должны быть готовы, – распорядился правитель. – У входа вы найдете таблички и стили для письма.

Старшие командиры вышли через дверь в боковой стене, оставив собравшихся в атмосфере мрачной неизбежности предстоящего выбора. Люди прятали глаза, но Тулл с Фенестелой обменялись быстрыми взглядами.

– Никогда бы не подумал, что предстоит пережить такое, – пробормотал опцион и выдал такое проклятье, от которого человек, услышавший его, тут же поседел бы.

– Я тоже, но ситуация напоминает гнойник, который необходимо вскрыть. Кроме того, Цецина отдал приказ, – возразил Тулл, чувствуя гнев, горечь и обиду. – Могу назвать тебе первые четыре имени для списка.

– Костистый, Толстоносый и близнецы, – сам назвал Фенестела и выругался. – Схожу за табличкой и стилем, – сказал он и встал в очередь.

Во рту у Тулла было кисло и неприятно. Им с Фенестелой предстояло составить список людей, которых надлежало убить.

Как до этого могло дойти?