Текст книги "Тайная жизнь супермаркетов. О чем вам никогда не расскажут"

Любое начало – это конец

В то время по всему миру набирала популярность будничная, безжалостно эффективная версия Trader Joe’s. Если вы разделяете юнгианские идеалы, этот магазин был тенью Джо: фирма почти мистического сходства, но лишенная остроумия, бодрости и любознательности Джо, совершенно не заинтересованная в новых продуктах или расширении вкусовых впечатлений, равнодушная к путешествиям, отдыху или вину, но, как Янус, каким-то образом выросшая из общего хребта.

Карл и Тео Альбрехты родились в Эссене[127]127
  Dieter Brandis, Bare Essentials: The Aldi Way of Retailing (New York: Cyan Communications, 2004).


[Закрыть]. Окруженный лесами шахтерский город на северо-западе Германии, Эссен был построен между коксохимическими заводами, промышленными железнодорожными линиями и карьерами, где добывался уголь. Их отец был шахтером и мечтал о магазине, и в 1913 году он предоставил их матери Анне достаточно сбережений, чтобы купить универсальный магазин в кредит. Это была крошечная коморка, находившаяся в помещении для рабочих, и она начала продавать самые основные товары другим горнякам по чрезвычайно низким ценам. К тому времени, когда мальчики пошли в старшую школу, их отец умирал от эмфиземы, а их мать изо всех сил пыталась выплатить ссуды за магазин. Мальчики, белокурые и худощавые, выросли, продавая испеченный хлеб в окрестностях Эссена[128]128
  Dennis Hevesi and Jack Ewing, “Karl Albrecht, a Founder of Aldi Stores, Dies at 94,” New York Times, July 21, 2014.


[Закрыть] на деревянной тележке, надрывая глотки до тех пор, пока не начинало першить в горле. Затем произошла гиперинфляция в Веймарской республике, и вскоре долг их матери был списан, отец умер, магазин достался им, и вся страна погрузилась в пучину Второй мировой войны.

Другим «столпом» Эссена помимо угля был завод Krupp Ironworks. Семья Крупп, древнейший производитель немецкого оружия, поставляла оружие во все войны с участием Германии начиная с Тридцатилетней войны 1618 года. К 1937 году фирма стала горячим сторонником Гитлера. Известный как Оружейная кузница Третьего рейха, союзные войска обозначили его «основной» целью, когда началась война, и в течение шести лет на него обрушивались бомбы. Постепенно Эссен уничтожался[129]129
  Бомбардировщики союзников сбросили на Эссен 36 429 имперских тонн взрывчатки, тем самым уничтожив 90 процентов центра города вместе с большинством пригородов. Всего один ночной рейд в марте 1943 года оставил без крова пятьдесят тысяч человек.


[Закрыть]. От зданий остались лишь обломки камня и древесная щепа. Мощеные улицы превратились в дороги с выемками. Сама фабрика сохранилась, хотя к концу войны она работала почти исключительно за счет рабского труда военнопленных: 1200 рабочих спали в помещении, где находилось всего десять туалетов[130]130
  William Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich (New York: Simon and Schuster, 1959).


[Закрыть], там царили голод, хаос, повсюду были человеческие экскременты и блохи.

Когда был объявлен мир, братья Альбрехты оказались в этом новом, непривычном для себя Эссене. Магазин их чудом уцелел. Он стоял одиноким ларьком на углу разрушенной улицы. Они назвали его Albrecht Discount, или сокращенно ALDI. А потом они приступили к восстановлению здания. Результатом стал продуктовый магазин, столь же революционный, как все, что было задумано Майклом Калленом, но удивительно вписывающийся в эпоху послевоенной Германии. В то время как американские продуктовые магазины добивались низких цен с помощью зрелищности и создания ажиотажа и расширяли физически занимаемую площадь, чтобы увеличить объем продаж, Альбрехты использовали столь же эффективный, хотя и противоположный подход. Они сохранили размер магазина прежним, но сократили свои предложения до минимума. Вместо того чтобы использовать новые достижения в производстве, чтобы переполнить свой магазин продуктами для создания того же потребительского рая, что и в Америке, Альбрехты требовали от производителей использовать те же достижения для разработки более простых и более дешевых продуктов. Это были низкие цены благодаря сугубой практичности.

Модель магазина была простой. Типичный ALDI имел площадь 6000 квадратных футов, но вмещал только 280 наименований товаров[131]131
  Dieter Brandis, Bare Essentials: The Aldi Way of Retailing (New York: Cyan Communications, 2004).


[Закрыть]. Это были самые основные продукты питания – в основном консервы и молоко длительного хранения; никаких свежих, охлажденных или замороженных продуктов. Они ориентировались только на продукты с высоким оборотом, что позволяло им еще больше сократить расходы на размещение на складе и хранение. Чтобы поддерживать ассортимент, Альбрехты предлагали формулу для типового продукта, например майонеза, масла или кетчупа, и просили производителей делать ставки в соответствии с требуемыми характеристиками, принимая самое низкое предложение. Затем они продавали этот продукт населению с валовым доходом чуть меньше одной трети обычного продуктового магазина. В магазинах не было никакого декора или оформления, а на рекламу приходилось менее 0,1 процента продаж. Эту модель было очень сложно превзойти. К концу 1940-х годов они расширились до более чем пятидесяти магазинов, каждый дополнительный магазин увеличивал их эффективность, оказывая большее давление на производителей, заставляя их участвовать в гонке за снижение цен. В конечном итоге продажи были колоссальными – охватывая почти каждый дюйм Европы, – экономисты напрямую приписывают этому успеху стимулирование послевоенного восстановления Германии. В процессе братья стали народными героями, «миллиардерами, научившими бедную страну экономить», элитой, которая продолжала жить такой же скромной и простой жизнью, как и их магазины.

В 1970 году после разгоряченного спора относительно сигарет[132]132
  Joe Coulombe to author.


[Закрыть] братья разделили свою империю. Карлу, старшему из братьев, достались магазины в Германии к югу от Эссена, Австрии, Испании и Великобритании. Тео – в Северной Германии, Нидерландах и Франции. Это не стало поводом для вражды. Они продолжали жить в Эссене, в скромных домах в пятнадцати минутах ходьбы друг от друга и регулярно виделись. Они просто решили, что будут меньше конфликтовать, если отделятся друг от друга.

Но вернемся к Джо. В 1975 году Карл приехал в Соединенные Штаты и сделал ставку на покупку Benner Tea Co., загибающегося местного магазина в Айове. Он рассматривал Benner как своего рода подстраховку. Это был разгар холодной войны. Опасения, что русские могут перейти границу через Восточную Германию, имели под собой реальные основания. Америка была нейтральной территорией для Альбрехтов: ни подверженной послевоенному разделу мира, ни находящейся под непосредственной угрозой со стороны России. Соперничество между братьями обострилось, и Тео решил, что ему тоже нужен продуктовый магазин в Америке.

И вот в конце 1977 года немцы начали появляться в Пасадене. Затем туда временно переехал сам Тео Альбрехт. Последние два года он путешествовал по Америке в поисках продуктового магазина, который мог бы приобрести. В отличие от Карла и Benner Tea, он хотел, чтобы магазин имел потенциал, и, взвесив все за и против, остановил свой выбор на Джо.

* * *

Начались переговоры. Тео со своей семьей приехал в Лос-Анджелес, чтобы провести время с Джо. Джо в свою очередь летал в Эссен с Алисой, чтобы встретиться с Тео, его женой Силли и их двумя сыновьями. Тео имел интровертированный тип характера, свойственный архитектору: Джо говорит о нем как о «солидном, красивом, быстром, умном» человеке, но холодная напряженность Альбрехтов вызывала у него мурашки по спине. Ему не нравилось, как ALDI обращался со своими сотрудниками. Магазин не соответствовал эко-направленности Trader Joe’s. В нем не было изюминки. В середине переговоров он пробрался на вокзал в центре Эссена и сбежал в Париж.

Но Тео не позволил себе ни обидеться, ни остановиться. Он сделал Джо более выгодное предложение и улетел обратно в Лос-Анджелес.

– Они были на десять лет старше, но очень энергичны, – вспоминает Элис. – Они сделали все сами. Они были безмерно богаты, но очень практичны. Мужчины, построившие империю на одном магазине.

Когда Джо решил продать магазин, все произошло очень быстро. Финальная сделка включала в себя контракт на одну страницу и рукопожатие. Альбрехты не должны были «ни вкладывать ни пении, ни брать ни пении». Джо останется генеральным директором. Никаких изменений в способ управления TJ’s внесено не будет.

Но Джо, добродушный диктатор, человек десяти тысяч идей, не мог быть чьим-то наемным работником. Напряжение медленно нарастало. Все началось с серии небольших разногласий по вопросу роста сети. Тео хотел, чтобы она расширялась быстрее, чем Джо считал разумным. А затем серьезное разногласие. Джо хотел привлечь кого-нибудь со стороны, чтобы помочь справиться с расширением. Сначала вопрос решался с помощью логики. Затем с помощью крика. Затем Джо внезапно отправил факсом заявление об отставке.

Он ушел.

– Вы должны понять, Тео очень богат, – объясняет Элис. – Потрясающе богат. Но живет он очень просто. Он тратил свое богатство на то, чтобы получить именно то, что хочет. И он хотел, чтобы Джо остался. Но он также хотел, чтобы Джо делал именно то, что ему говорят.

Или, как говорит Джо:

– Немцы начали вести себя по-немецки, а я вел себя по-своему.

* * *

Когда Джо говорит о продаже своего магазина, в голосе слышится досада и грусть. Это решение, которое он обдумывал тысячу раз, взвешивал, оправдывал и получил благодаря ему огромную прибыль, но оно сопряжено с пустотой, которую он до сих пор не может заполнить. В то время его тяготила мысль о том, что произойдет с магазином, если что-нибудь случится с ним. Один из его руководителей, близкий друг, который был с ним со времен Pronto, только что умер от сердечного приступа. На тот момент сеть была крупной, но все еще уязвимой к изменениям в законодательстве. У семьи не было сбережений. Но продать означало перестать существовать. «Я проживал жизнь через Trader Joe’s, – пишет он. – Я знал, что продаю свою тень».

Он не слишком задумывался о деньгах. «Я руководствовался древнегреческим принципом меры и здравого смысла, – объясняет он. – Ничего особенного». Сумма, которую предлагали Альбрехты, была достаточной по этим меркам. Это обезопасило его семью и репутацию в деловом сообществе.

Но сожалеет ли он об этом?

Он терпеть не может об этом говорить, когда мы встречаемся. Я поднимаю эту тему, а он уклоняется и искусно избегает ее. Он относится к этому, как к ампутации. Он говорит:

– Позвольте так выразиться, когда я ушел из Trader Joe’s, это было лучшее место в мире, чтобы купить бутылку вина за два доллара, фунт сыра за два доллара и буханку хлеба за два доллара… Моя жена была школьным учителем, моя мама была школьной учительницей. Речь шла о помощи школьному учителю.

Что, конечно же, не является ответом на мой вопрос. Несколько мгновений спустя мы говорим о другом сотруднике, когда он внезапно возвращается к теме:

– Мне теперь жаль Trader Joe’s, – начинает он. – Во-первых, магазины намного больше. Неизбежно должно было увеличиться количество наименований. Это обременило всю систему. Вместительность магазинов изменилась. Нелегко найти поставщиков, которые удовлетворят возросшие потребности.

На мгновение повисает пауза. Затем мы продолжаем.

– Я помню, как мы работали с пиццерией. У них была очень хорошая замороженная пицца. Очень вкусная. Но мы просто стали для них слишком большими.

И по сравнению даже с самыми смелыми и амбициозными фантазиями на тему расширения Trader Joe’s, ALDI была настоящим монстром: его десять тысяч щупалец дирижировали поставками продовольствия почти во всю Западную Европу. Если Джо понял, что сделки становится труднее заключить, когда он резко вырос из небольшой сети в Южной Калифорнии до той, что охватывала весь штат, что произойдет с ней, когда она будет оперировать по всей планете? Масштабность ALDI, возможно, была связана с клаустрофобией одного из владельцев. В 1971 году Тео похитили и несколько недель держали в заключении за выкуп. Этот опыт превратил его природную склонность к замкнутости в крайнюю закрытость и отчужденность. Он перестал появляться на публике. Его фото сознательно никогда больше не делали.

Элис вспоминает, как они вдвоем с Джо ехали на ужин в Эссен с Тео и его женой за несколько дней до продажи.

– Я впервые оказалась в машине с централизованной блокировкой замков, – рассказывает она мне. – Я встала, устроилась сзади, а потом они все щелкнули одновременно.

Маленькая креативная сеть, которую они с Джо построили с нуля, та, для которой она упаковывала продукты, пока ее дети играли с продуктовыми тележками, ради которой шпионили, чтобы собрать данные о демографической группе в своем районе, всей семьей из машины-универсала, менялась.

– А когда мы выходили из дома Тео, там была кнопка, – продолжает она. – И когда ее нажимали, видно было, как решетки опускаются на все окна.

Они медленно катились вниз, сетки из пуленепробиваемого металла закрывали стекло. И пока Джо и Элис шли к ожидавшему их автомобилю, повернувшись спиной к этой ползущей вниз стали, наступила новая эра: вся их жизнь, связанная с продуктовым магазином, теперь хранилась внутри машины, которая служит для того, чтобы пополнять запасы, обслуживать и питать такую международную империю, как ALDI.

Часть II
Распределение ответственности

Эмерсон, находясь в строгой Новой Англии, в нескольких милях от Уолдена, писал: «Вещи в седле, / И пока людьми управляют они». Сегодня он был бы более чем прав…

Рэндалл Джаррелл

«Грустное сердце в супермаркете»[133]133
  Randall Jarrell, A Sad Heart at the Supermarket: Essays and Fables (New York: Atheneum Press, 1967).


[Закрыть]

Три часа утра.

Двор распределительного пункта в Оук-Крик, штат Висконсин.

Я весь съежился от дрожи. Кулаки сжаты под мышками, колени прижаты к груди, прихожу в себя от в некотором роде мышечного окоченения, моргая в темноте в три часа утра, прислушиваясь к первым звукам этого нового дня, тихому звуку струйки, когда водитель грузовика на койке подо мной присаживается на край кровати и мочится в пластиковый пакет. Мы заключены здесь, в грохочущей кабине, всего в двадцати пяти футах от придорожного кафе и стоянки грузовиков, а значит, хорошо освещенных, регулярно убираемых ванных комнат. Но эта привычка мочиться в мешок, это стремление к эффективности даже в противовес здравому смыслу – это и есть образ жизни и путь дальнобойщика. По крайней мере, мне так сказали. Слышен стон облегчения, как от массажа спины. Потом долгая пауза.

– Да черт побери, завтра уже наступило. У нас пятнадцать минут.

Затем следует приступ кашля. Кашля женщины, которая выкуривает по две пачки сигарет в день и выпивает по шесть литров Pepsi каждый день до полудня. Отвратительный кашель, мокрый и со слизью, с отхаркиванием спор бумаги и гнилой смолы.

– Проснись и пой, солнышко, – рычит она. – Пойду за кофе. Ты будешь?

Она проскальзывает по сиденьям, с грохотом открывает дверь. Желтые блики проникают в кабину, вливаются рев и жар от 250 грузовиков, простаивающих рядом, окружающих нас. А Линн Райлз, эта кашляющая, брызгающая слюной, спотыкающаяся водительница грузовика, защелкивает поводки на своих двух биглях и спускается с пятифутового уступа у двери со стороны водителя, чтобы выгулять их на стоянке.

Четырнадцать минут спустя, с парой чашек кофе в руках на переднем сиденье, мы выезжаем в распределительный центр ALDI, чтобы выполнить миссию по доставке партии продуктов.

* * *

Я не особо ждал этой встречи с человеком, взаимодействующим с распределительным центром, но она захватила меня. Как репортера, меня притягивала Линн Райлз, но не более чем в случае с водой, которая собирается в самой низшей точке, когда все остальные выходы закрыты. И не стоит питать иллюзий, все остальные выходы действительно были закрыты. В целом, как уже неоднократно сообщалось в СМИ, промышленное питание – это параноидальный бизнес. Все большие, «жирные», напористые корпорации, к краешку которых все стремятся прижаться, обработанные «плохой» прессой, убеждены, что их клиенты своенравны и безумны, с ними лучше всего обращаться, как с детьми, защищая их ради их же блага от информации, которую они не могут ни понять, ни оценить. Это корыстная ограниченность, но не полностью необоснованная. Люди действительно становятся острожными и нерациональными, когда дело касается их питания. Они не только хотят, они требуют через покупательную способность сосуществования совершенно невозможных противоположностей – низкой цены и высокого качества, немедленной доступности и разработанных с учетом конкретных особенностей вариаций, – а затем с багровым лицом реагируют на часто неординарные, хотя и чудовищные решения, которые промышленные продукты питания создают для преодоления разрыва между несовместимым[134]134
  Под неординарными, хотя и чудовищными, решениями я подразумеваю, в частности, создание «дешевого наполнителя из мясных отходов», то есть использование мощных центрифуг для переработки отбракованных говяжьих обрезков и добавления их в фарш, процесс, при котором мясо отделяется прямо от кости и превращается в розовую слизь. Этот процесс вызвал всеобщее негодование, когда был раскрыт, – не только из-за этой розовой слизи, но и из-за выделения газа аммиака, необходимого для подавления любых патогенных микроорганизмов в нем, – но также ясно даже для меня, что это было попыткой человеконенавистнической индустрии найти беспроигрышный вариант: предлагать покупателям мясо с меньшим содержанием жира и высоким содержанием белка, чего они и хотели, и по еще более низкой цене.


[Закрыть]. Результат – вся наша нынешняя неразбериха с законами о секретности сельского хозяйства, некачественная сертификация третьей стороной и пресс-релизы без комментариев, олицетворением которых служат те унылые закрытые бетонные бункеры без окон, являющиеся нашими национальными скотобойнями.

Но даже на этом фоне секретность в розничной торговле продуктами питания ошеломляет. Валовая прибыль в 1,5 процента и микроскопические точки дифференциации[135]135
  Очевидное уникальное преимущество бренда по отношению к аналогам в данной категории, представленным на рынке.


[Закрыть] создают условия, при которых коммерческая тайна вполне реальна. Когда дело дошло до крайней необходимости, мне потребовалось два дня, чтобы организовать тайное посещение курятника без клеток с целью проверить этические заявления относительно обращения с животными. Мне потребовалось два года, чтобы найти брокера по операциям с пищевыми продуктами в розницу, который позволил бы мне следить за ним во время его обходов. Консультант, с которым я разговариваю, оценивает, что 50 процентов его встреч проходят «вслепую», когда он даже не знает названия бренда, по которому он консультирует, или специфики продукта, за комментарий по которому ему платят, потому что те, кто нанимает его, слишком боятся, что он поделится подробностями с конкурентом. Каждый руководитель продуктового магазина, к которому я обращался, либо требовал, чтобы разговор не записывался на диктофон, либо выражался столь странными словами, что наш разговор выглядел как диалог двух слабоумных. Они были счастливы обрисовать видение продуктового магазина, доступное каждому второкласснику, который не может открыть книгу Ричарда Скарри. Но не подробности, забудьте об этом.

Иными словами, когда я решил, что мне нужно посетить склады и распределительные центры, которые образуют гиганты продовольственного мира, мне неизменно отказывали в том доступе в закулисье, который я хотел получить. Вместо этого мне нужно было либо устроиться на работу на склад, о чем я долго и усердно думал, но отвергнул как нечто непрактичное, либо тайком пробраться туда с дальнобойщиком, что звучало довольно забавно, пока я не сделал этого.

* * *

Я познакомился с Линн неделей ранее на пустой стоянке. Она разговаривала через наушник Bluetooth, топая по асфальту, позади поблескивала ее машина. Я не знал, чего ожидать, но только не этого. Ростом шесть футов два дюйма, крупная во всех отношениях, но никак не с избыточным весом, Линн выглядит так, как будто она сбежала из какой-то кроманьонской команды толкателей ядра. Ее волосы ниспадают, словно плотная занавеска, на лицо. На ней ковбойские сапоги, футболка и джинсы со «стратегическим» разрезом на бедре, оголяющие белоснежное пятно плоти, которое выглядывает, когда она делает большие шаги. Она откидывает волосы назад и вынимает сигарету изо рта. Затем говорит:

– Он здесь, – не обращаясь ни к кому иному, как ко мне, телефонный звонок определенно уже завершен, Bluetooth снят, и внезапно гигантская рука протягивается мне навстречу, что сопровождается скептическим взглядом.

Мгновение мы стоим и пожимаем друг другу руки.

– Я рекомендую вам купить бутылку Gatorade. – Она окидывает меня взглядом с головы до ног. – Чего рот разинул?

Не думаю, что мне стоит на это отвечать.

– Чего ты так побледнел? Я просто заигрываю с тобой. Ничего в этих штанах такого нет, чтобы ты так губы раскатывал. – Она снова поворачивается к грузовику. – Я предупреждаю, ездить будем много. Надеюсь, ты знаешь, во что ввязываешься.

Этого я не знал.

* * *

Как только мы выезжаем на шоссе, перед нами открывается совершенно новый пейзаж. Четырехколесники – терминология Линн, которую я безропотно перенимаю – отстраняются, проносятся мимо, как надоедливые мошки. Есть вездесущие знаки, которые я никогда не замечал: ограничения по высоте, ограничения по осям, запрещенные мосты, все важные информационные таблички, которые нельзя игнорировать.

Требуемая бдительность изматывает и вгоняет в тоску. Линн говорит, что «четырехколесники» внизу совершенно не осознают опасности, что нависает над ними, и с ними нужно обращаться, как с детьми. Водитель грузовика постоянно на нервах, заново прикидывает тормозной путь в зависимости от нагрузки, он всегда в ожидании, чтобы среагировать на серьезные аппаратные сбои, он приходит в стресс при малейших осадках, с чем редко приходится иметь дело в современных автомобилях. Тормозная полоса для аварийной остановки имеет огромное значение. Смена полосы движения, выезд на любой съезд, кратковременное снижение концентрации или обращение с грузовиком как с обычным автомобилем – полсекунды, – и все это может привести к смерти.

– Слепая зона фуры может составлять несколько футов. У меня пятьдесят три фута, – объясняет Линн, медленно меняя полосу движения. И никто, кроме вашего товарища из братства водителей грузовиков, не воздаст вам должного. Безопасность – это основа, которую мы все принимаем как должное как и следовало бы. Но она одновременно и приводит в возбуждение, и впечатляет – сидеть на пассажирском сиденье восемнадцатиколесного автомобиля и видеть, сколько усилий и внимания уходит на поддержание этого базового уровня безопасности.

Салон кабины уютный. Прямо за Линн стоит гигантский синий холодильник Rubbermaid, наполненный льдом и пепси. По оценкам Линн, она выпивает около двенадцати банок в день. Я также нахожу захороненный среди льда пакет на молнии, размером с галлон, сваренных вкрутую перепелиных яиц – подарок от друга-дальнобойщика на пенсии, который сейчас занимается сельским хозяйством. Линн говорит, что хочет примкнуть к ним. Она также хочет сесть на палеодиету. Рядом с ней всегда сигареты. Они загораются непрерывно, отмечая каждые десять минут.

Руль гротескно большой, чуть больше большой пиццы в диаметре, и покрыт специальной розовой кожаной обшивкой для захвата. Это жуткий розовый цвет, напоминающий цвет плоти и внутренностей. Справа от нее, прижатый к приборной панели, розовый чехол для iPhone более обнадеживающего оттенка. Розовый блокнот служит ее бортовым журналом. Сзади – койка, розовые одеяла, связанные по-военному, с розовыми подушками на них. Около подушек в розовой кобуре револьвер. И когда она дает мне запасные ключи от двери со стороны пассажира, я вижу брелок в виде маленького розового пениса с розовыми шариками, которые служат цепочкой.

C высоты десяти футов, когда мы жужжим по шоссе, четырехколесные автомобили внизу видны насквозь. Это похоже на шоу природы: люди в своей среде обитания, совершенно не подозревающие, что за ними могут наблюдать. Я вижу, как дерутся пары, мужчина пьет пиво, многие водители держат в руке телефон и переписываются, замечаю все их микродвижения и повороты головы, то, как они постукивают по панели, смотрят вверх и снова постукивают, вероятно, поскольку на них не обращают внимания. Одним из величайших удобств автомобиля является чувство защищенности и уединения; это маленькое убежище в жизни от беспокойства, доставляемого другими людьми. Но то, что, как вам кажется, будет незаметно для окружающих, увидит дальнобойщик.

– Люди вынимают свои половые органы, – восклицает Линн. – Вы будете шокированы тем, сколько мужчин разъезжают в машинах с голыми пенисами. Что вы там делаете, ребята?

Она говорит это с трубочкой во рту, одной рукой держась за руль, другой рукой тянется обратно в холодильник, чтобы взять свежую пепси – привычное зомби-движение.

– Я столько раз вызывала адвокатов по делам о вождении в пьяном виде. Столь заносчивых, с бутылкой солодового ликера в чашкодержателе. Йу-ху… Я вас вижу…

* * *

Линн повествует о мире с горячностью человека, который провел в одиночестве изрядное количество времени. Это диатриба[136]136
  В переносном значении – резкая, агрессивная, придирчивая критика, соединенная с нападками на личность.


[Закрыть] против одиночества, как будто она должна в своем повествовании воссоздать мир таким, каким она его видит, чтобы он не исчез в ее сознании и чтобы оно не отвергло бы ее собственное существование.

Сначала она кажется мечтой интервьюера. Личные комментарии, яркие краски. Летят проклятия, льются рекой истории из жизни. Я узнал о ее матери, которая родила ее в шестнадцать, о той подлюке Клариссе, которая украла ее машину, о дочери, которая у нее появилась в двадцать два, о ее зубах, об отсутствии зубов, о том, что она отдала дочь на усыновление, о муже, которого она не видела в течение двадцати двух лет. Но затем мы переходим от рассказов из жизни к личному мнению. А от личного мнения к случайным наблюдениям.

Какое-то время мне казалось, что она не прекращает говорить ради меня, говорит так, как будто выступает на сцене, и мне часто хотелось сказать, что я не возражал бы против пары минут тишины. Но рано утром на третий день я понимаю, что все совсем не так. Мы припарковались во второй половине дня, чтобы вздремнуть, готовясь вставать в два часа ночи. Линн пошла выгуливать собак, а я залез на верхнюю койку в надежде побыть в одиночестве. Я услышал, как она, как обычно, приближается к машине, смеясь, ругаясь, кашляя, вздыхая, обращая свой монолог ко всем сразу и в то же время ни к кому. Слушать его, зная, что это не для меня или моего интервью, было одновременно и любопытно, и утомительно.

К концу пятого дня это начинает надоедать… Линн будет вести со мной четырех-пятичасовые беседы, состоящие из непрерывных монологов, в которых мое участие сводится к ответам: «Да», «Ага» или иногда совершенно ровным, не восходящим по интонации «Правда?». Я начинаю задаваться вопросом, насколько «здоровым» является этот монолог, ведь она просто не осознает или не заботится о социальных сигналах, которые я ей посылаю. Я понимаю, что дело приобрело серьезный оборот, когда мне в голову приходит мысль о покупке берушей для того, чтобы не было столь невыносимым проводить время с женщиной, у которой я якобы здесь для того, чтобы взять интервью.

* * *

Ночевать в салоне восемнадцатиколесного автомобиля – примерно то же, что спать в холодильнике, что, конечно, частично так и есть. От рефрижератора позади исходит воздух температурой 1 градус, в котором охлаждаются брокколи и мясные тушки. Мотор постоянно издает характерный звук, и вы живете посреди этого рокота на верхней полке, если не сказать коробке с приправой, которую обычно ставят рядом с яйцами. Если вы являетесь одним из водителей и спите там один, то часто нет света, пока дверь не приоткроется и не загорятся лампочки на потолке. Из дренажной трубки кондиционера льется вода[137]137
  Существуют законы, запрещающие постоянную работу кондиционеров. Но они с такой гордостью игнорируются дальнобойщиками, бравирующими готовностью заплатить штраф, что это становится одним из тех актов личной свободы, наполненных особым смыслом как раз из-за отсутствия какой-либо символичности, а именно, так как кондиционер – это то, что делает жизнь чуть более комфортной, и чтобы воспользоваться им, приходится потеть до самой ночи.


[Закрыть]. Что ж, вот вы трясетесь в этой грохочущей, гудящей коробке. Когда вы всматриваетесь в темноту, кабина кажется похожей на морскую: восемнадцать циферблатов на приборной панели, каждая из которых регистрирует что-то важное, скажем, давление в опорном устройстве полуприцепа или температуру тормозной магистрали. Их присутствие, конечно, обманчиво. Реальные показатели, те, по которым вас оценивают и за которые вам платят, автоматизированы и оцифрованы, передаются прямо из вашей кабины на контрольный пункт при отправке. Но все эти маленькие циферблаты и измерители обнадеживают вас, они все в человеческий рост, что создает иллюзию вашего контроля. Холодильник размером с лифт, наверное, семь футов в поперечнике, семь футов до колеса, высотой до лобового стекла. Холод кондиционера делает съеживание под кучей одеял само собой разумеющимся, а решение встать и переместиться – болезненным. Но по прошествии недели я понимаю, что пребывание в самом грузовике несколько парализует и опустошает, появляется эта истощающая зависимость от машины. Это не то самоуспокоение, которое вы испытываете, когда чувствуете себя приклеенным к дивану, когда передача вам отвратительна, но вы почему-то не можете встать. Сам грузовик в силу его замкнутости в том смысле, что все вещи и удобства находятся на расстоянии вытянутой руки, лишая вас повода взаимодействовать с внешним миром, словно создает капсулу – как подводная лодка или шаттл – и отучает вас от привычки прилагать усилия. А затем постепенно эта статичность все больше угнетает вас, и вы не можете вырваться из замкнутого круга: чем дольше вы находитесь в грузовике, тем сильнее он действует на вас; чем сильнее он действует на вас, тем дольше вам не хочется выходить из него, а сама атмосфера бездействия разрастается, как плесень депрессии. Я вижу это повсюду на парковках фур: нежелание выходить из кабины, чтобы прогуляться, это упорство в том, чтобы ходить в туалет в пакет, одинокие мужчины, которые едят за рулем, за которым они сидели предыдущие восемь часов, ощущение изоляции среди огромного количества людей. И через несколько дней я чувствую, что это же начинает происходить со мной. Я, как и Линн, сижу на месте во время остановок. Либо мы оба встаем и ходим, но предпочитаем не открывать дверь. Полюбоваться пейзажем снаружи требует определенных усилий, поэтому я решил остаться на месте и отправить несколько электронных писем со своего телефона, а не отправляться на прогулку, в то время как рядом со мной Линн смотрит в свой мобильный телефон и пересказывает игру в Farm Town.

* * *

Скрежет и рев при остановке грузовика – более грозный раскат грохота, чем шум холодильника внутри каждой отдельной кабины. Это звуковое облако, заглушающее все остальные звуки в темноте и тишине в шестьдесят децибел. Как-то ночью я прогуливаюсь. Идут земляные работы. Своего рода «динозавры» в замедленной съемке. Каждый из них трясется на своей дорожке, каждый с маленьким человечком внутри. Пахнет бензином и мочой, асфальт сыр и горяч, капает вода из кондиционеров, образуя лужи между дорожками. Внутри грузовика интернациональная семья дальнобойщиков, каждый из членов которой находится в своей кабине. Мужчина в нижнем белье готовит рамэн, полноватая женщина делает растяжку сидя, закинув руки за голову. Кроме того, здесь есть те, кто не относится к «клану» дальнобойщиков: дилеры, предлагающие мне сигареты с марихуаной за доллар, изможденные проститутки, стучащие по стеклу, чтобы обратить на себя внимание будущего клиента. Проходя мимо, я начинаю считать грузовики, но бросаю эту затею на 180-м. Я все еще в самом начале, а впереди меня в темноте еще ряды и ряды машин.

Когда я пошел на стоянку грузовиков, запахло салфетками для стирки. Сейчас 12:30, полы начищены до блеска, здесь полно водителей. Некоторые чувствуют себя вялыми спросонья, но вот-вот должны отправиться в путь, чтобы доставить груз. Некоторые бесцельно слоняются взад-вперед, вглядываясь в пейзаж и двигаясь при этом со скоростью не более 57 миль в час. Я понимаю, что каждый читатель раньше бывал на остановках – the Flying J, Love’s или Petros, – многие из которых имеют немало общего с тем типом, который сейчас описываю я. Но в место, в которые мы с вами проходим через главный вход и из которого выходим с чашкой ароматного кофе, водитель грузовика входит сзади здания. Это иная его сторона, массивная и неизведанная. Я прохожу мимо тату-салона, парикмахерской, прачечной. Поднявшись по лестнице, я увидел тренажерный зал и раздевалку. Каждые несколько минут по громкоговорителю раздается объявление: «Вниманию профессионального водителя № 153, теперь доступна душевая № 7». Оно перебивает христианский рок своей унылой функциональностью, подобно тому, как расслабленную атмосферу стрип-клуба нарушает вызов танцоров на сцену.