Текст книги "Сын аккордеониста"

Обугленная щепка

I

«Надеюсь, ты еще не разучился играть на аккордеоне», – сказал Анхель, появляясь в дверях моей комнаты. Я продолжал заниматься своим делом, укладывая в сумку летнюю одежду, не глядя на него. «Я спешу», – сказал я. Был конец июня 1970 года, и после успешно сданных экзаменов за четвертый курс ВТКЭ впереди у меня были три долгих месяца каникул; однако минуты и часы, которые я вынужден был проводить на вилле «Лекуона», становились для меня все более невыносимыми. Я хотел как можно скорее перебраться в Ируайн.

Анхель изобразил улыбку. «Я вижу, что ты спешишь. Даже свет не успел зажечь». – «Не надо! – крикнул я, когда он протянул руку к выключателю. – Мне хватает света из окна!» – «Странно, что ты такой сердитый!» – сказал он, натянуто улыбаясь. Затем исчез в коридоре и вернулся с аккордеоном. Он был в футляре, готовый к транспортировке.

Я закрыл сумку с одеждой и застыл со скрещенными руками. «Зачем ты пришел? – сказал я. – Чем скорее мы закончим, тем лучше». Я не хотел с ним разговаривать. Единственное, что мне было от него нужно, это признание: «Горилла с обложки тетради говорит правду. Во время войны я был убийцей. И я раскаиваюсь в этом, сынок». Раскаяние могло бы быть первым шагом, началом улучшения наших отношений. Может быть, да, а возможно, и нет. «Перед кающимся человеком смягчаются все сердца, даже каменные», – имел обыкновение говорить дон Ипполит, приходской священник Обабы. Но я не был в этом так уж уверен.

«Я очень устаю, когда играю на танцах в гостинице, – сказал он. – Слишком много часов подряд. Я хочу, чтобы ты занял мое место». Я взглянул на него с недоверием. Гостиница была его вторым домом, и уже много лет он не пропускал ни одного танцевального вечера, ни одного праздника. Пиджаки и рубашки, которые он обычно надевал во время выступлений, как всегда безукоризненные, по-прежнему висели в шкафу в комнате, где он репетировал. «Я уже поговорил с Марселино. Он не возражает, чтобы меня заменил ты». – «А Женевьева? Что она об этом думает?» – сказал я. По словам моей матери – она мне поведала это во время одного из визитов в студенческую квартирку, в которой я жил в Сан-Себастьяне, – Женевьева была на меня в обиде из-за Терезы, которая отказывалась приезжать в Обабу и предпочитала проводить каникулы у родственников во Франции. Она полагала, что ее дочерью движет досада и что виной тому я, поскольку подал ей «напрасные надежды».

Анхель сделал вид, что не понял вопроса, и указал мне на аккордеон: «Если хочешь поработать этим летом, начинай упражняться. Чем раньше, тем лучше». Я зажег сигарету и принялся укладывать книги в сумку несколько меньших размеров, чем та, что была заполнена одеждой. Я курил со второго курса ВТКЭ. «Единственное, чего хотят Марселино с Женевьевой, – чтобы этим летом с танцами все получилось хорошо, – сказал мне Анхель. – Сейчас открывают много дискотек, и с каждым разом люди все меньше ходят на танцы на открытых площадках. Это единственное, что на настоящий момент беспокоит нас».

Беспокоит нас, сказал он, имея в виду и себя. Но он лгал. От Мартина я знал, что танцы в гостинице «Аляска» продолжали приносить немалый доход, особенно благодаря напиткам, которые к тому времени вошли в моду, – джин-тоник и куба-либре. То, что их по-настоящему беспокоило, были не танцы, а политическая обстановка в Стране Басков. А она становилась настоящим кошмаром, с забастовками и террористическими актами, которые не удавалось прекратить даже постоянным введением чрезвычайного положения, осуществляемым мадридским правительством. Кроме того – и это было самое худшее, – напоминание о происходящем все время маячило перед их глазами: в том году, в Пасхальное воскресенье бомба разрушила мраморный памятник, открытый четыре года назад Паулино Ускудуном, и его обломки все еще лежали в углу центральной площади Обабы; недалеко от нее, на спортивном поле огромные буквы возвещали с фронтона о «гибели испанского фашизма» и требовали свободы для Эускади, «единственной родины басков». Наконец – третье напоминание, – первого мая этого года в новом квартале городка были распространены листовки, в которых клеймились позором «приспешники военной диктатуры». Трудно было в это поверить, но враги, которых они считали поверженными, умершими и похороненными, воскресли и вновь бродили по земле. Естественно, что они были весьма озабочены. Озабочены и насторожены. Мексиканцы с ранчо Стоунхэма описали бы ситуацию такими словами: все змеи Обабы «приподняли головы».

Анхель проявил нетерпение: «Так что мне сказать Марселино? Ты берешься за работу или нет?» – «Сколько он собирается мне платить?» – спросил я «Столько же, сколько и мне». – «Сколько?» Сумма, которую он назвал мне в ответ, была очень большой. Я прикинул, что мне достаточно будет поиграть в течение двадцати вечеров, чтобы заработать деньги, необходимые для целого учебного года. Было совершенно очевидно, что полковник Дегрела всячески поощрял Анхеля. Как поощрял он и Берлино, отдав гостиницу в полное его распоряжение. Так или иначе оба оставались у него на службе. Листовки и надписи на стенах говорили правду: они были приспешниками, работали на военную диктатуру.

Я вновь произвел подсчеты. Ошибки не было. Если я буду играть на танцах на протяжении всего лета, мне не придется брать деньги у матери, чтобы отправиться в Бильбао для завершения учебы, которую я начал на ВТКЭ. «Оплата очень хорошая. Так что договорились», – сказал я. Анхель снова улыбнулся. Теперь это была гримаса ехидства. «А я-то думал, что ты идеалист и деньги значат для тебя меньше, чем для остальных смертных. Но теперь вижу, ты вовсе не Непорочная Дева».

Он собирался уже выйти из комнаты, но задержался в дверях. «Когда ты привезешь «гуцци»?» – «Зачем тебе это знать?» – ответил я. Я одолжил мотоцикл одному приятелю по ВТКЭ и вот уже несколько недель не имел о нем никаких известий. «А как ты собираешься добираться до гостиницы? На лошади?» – «Он в мастерской, – солгал я. – Нужно было пройти техосмотр». – «Тогда возьми старую машину». Он только что купил «додж-дарт» серого цвета, но «мерседес» по-прежнему стоял в гараже виллы «Лекуона» «Она мне не понадобится. Меня будет возить Хосеба», – сказал я. «Мэнсон?» Улыбка Анхеля вновь изменилась. Теперь она выражала презрение.

Хосеба, самый воспитанный из моих друзей в те времена, когда мы учились с Редином и Сесаром на лесопильне, теперь ходил с шевелюрой, доходившей ему до середины спины, и грязной бородкой, спускавшейся под подбородком до кадыка. Он имел обыкновение носить одежду, которая всегда казалась мятой, и курил папироски из ароматических трав, которые сам сворачивал. Своим прозвищем, Мэнсон, он был обязан убийце-хиппи, о котором с прошлого года часто писали газеты.

«Я его так не называю», – сказал я. Потом положил в сумку остававшиеся на кровати книги. «На какой это машине он будет тебя возить, позволь узнать». Я указал ему на окно: «Посмотри вниз и увидишь». Машина Хосебы, подержанный желтый «фольксваген», была припаркована напротив дома. «Кому могло прийти в голову купить машину такого цвета! – воскликнул Анхель, не отходя от окна. – Ну и друзья у тебя, Давид! Ну и друзья!» Эти слова сопровождались соответствующим выражением лица. Он искренне и глубоко вздохнул.

Мои друзья. Другим был Адриан, чей вид был еще хуже, чем у Хосебы Он почти всегда носил белые блузоны, доходившие ему до колен, или огромные свитера. Но люди относились к нему с пониманием. Они полагали, что эта экстравагантность обусловлена тем, что он горбат, – необходимо было скрывать деформацию спины.

«Надеюсь, у Мэнсона есть права, – сказал Анхель, отходя от окна. – В противном случае не езди в гостиницу на этой желтой машине. Даже не думай! Дороги не место для шуток». После бомбы, разрушившей памятник, на дорогах часто случались проверки. Анхель в чем-то был прав: дороги не место для шуток. На них были нацелены ружья и пулеметы, полицейские с недоверием смотрели на проезжавших по местечкам вроде Обабы. Особенно если это были молодые люди вроде Хосебы. «У него права с восемнадцати лет», – ответил я. «Ну, хоть что-то», – сказал Анхель, выходя из комнаты.

Впрочем, он тут же вернулся. Ему было неспокойно, он хотел завершить наш разговор иначе, более определенно. «Надеюсь, ты будешь вести себя как настоящий профессионал и хорошо одеваться. Ты знаешь, где мои пиджаки. Примерь их, посмотрим, как они тебе». – «Мне не нужны твои пиджаки», – сказал я, и у него тут же сменилось выражение глаз. Я даже подумал, что сейчас он меня ударит, что попытается дать мне пощечину. Но он сдержался. «А что ты собираешься надеть? Шляпу?» – сказал он.

У меня было две шляпы от Хотсона, одна зимняя, а другая летняя. Мне прислал их дядя Хуан после путешествия в Канаду. «Вот именно. Ты угадал». Я подошел к шкафу и вынул одну из шляп, летнюю. Она была кремового цвета и очень мне нравилась. Я надел ее. «Ты будто из трио «Карнавал», – сказал он. Он терял терпение. Взял аккордеон и поставил его возле моих сумок. «Начинай упражняться как можно раньше, если не хочешь выставить нас на посмешище. Особенно меня!» – «Как-нибудь справлюсь», – сказал я.

Он вышел из комнаты. Я услышал, как он вошел в швейную мастерскую и заговорил с моей матерью. Я представил себе, как он говорит ей: «Ты просишь у меня слишком многого, Кармен. Я делаю все возможное, чтобы помириться с ним, но единственное, что получаю в ответ, это грубость. Если он хочет отправиться на все лето в Калифорнию, пусть оставит в покое танцы в гостинице и садится на самолет. Мне так будет гораздо спокойнее».

План поездки в Калифорнию возникал каждый год, особенно в связи с тем, что из-за политической ситуации и чрезвычайного положения дядя Хуан перестал приезжать летом в Ируайн; но этот план все никак не осуществлялся. И в том, 1970 году он тоже не осуществится, хотя, судя по всему, это отвечало желаниям Анхеля. Но мама хотела, чтобы я был рядом с ней. Ведь следующий учебный год я проведу в Бильбао, городе, который казался ей чужим и далеким, в десять раз более далеким, чем Сан-Себастьян.

II

Мы ехали в Ируайн и пели, окна «фольксвагена» были открыты, и мы громко кричали всякий раз, когда попадали в выбоину на дороге и Хосеба, казалось, терял контроль над машиной. Все трое были очень довольны, особенно я: восхитительным было начало лета; восхитительной – свежесть воздуха под темной листвой каштанов; и, наконец, восхитительно было возвращаться в Ируайн после учебного года, проведенного в Сан-Себастьяне. Когда мы спустились в маленькую долину, я увидел вдали лошадей Хуана. Там был, там по-прежнему оставался край счастливых селян.

Навстречу нам попалась девочка лет пятнадцати, и Хосеба поприветствовал ее, высунув руку в окно. «Кто это?» – спросил он. «Сестра Убанбе», – ответил я. Хосеба сделал большие глаза: «Трудно поверить. В последний раз, когда я ее видел, она была маленькой девчушкой». – «Время бежит быстро», – сказал я. Адриан приподнялся на заднем сиденье и вытянул шею: «Да, действительно, оно бежит быстро. Гораздо быстрее, чем этот подержанный «фольксваген». – «Что ты хочешь этим сказать? Что мы медленно едем?» – «Нет, Хосеба. Я хочу сказать, что мы не едем. Мы стоим на месте. Не знаю, как это ты не замечаешь».

Хосеба до отказа надавил на педаль газа, и от толчка Адриана отбросило назад. «Музыку! – крикнул Хосеба, проталкивая кассету, которая уже была вставлена в прорезь магнитолы. – «Креденс Клеарватер Ривайвэл»! Любимая группа студентов-юристов в Бильбао!» – «Что это за песня?» – спросил я. «Сьюзи Кью!» – сказал он, двигаясь на сиденье в такт музыке. Мелодия была очень красивая, она словно преображала пейзаж: кукурузные поля, яблони, лесные деревья благодаря ей казались радостнее, зеленее. На танцах в «Аляске» я буду играть совсем другие мелодии: музыку другого времени, более грустную.

Я увидел Панчо, который стоял в реке, закатав до колен штаны и наклонив голову, а также близнецов Аделы, смотревших на него с берега. Хосеба нажал на клаксон, и они в ответ помахали нам рукой. «Нет, это просто удивительно», – сказал Адриан с заднего сиденья. «Удивительно? Что удивительно?» – спросили мы. Нам приходилось кричать, потому что музыка «Креденс» звучала на полную громкость. «Ну, то, что у Убанбе есть сестра, – сказал Адриан. – Я думал, у него в доме водятся только волы, львы и кабаны. Я хочу сказать, что-то в этом роде», – «Ну вот, видишь, ты ошибаешься. Там живут не звери, а довольно красивая девочка», – сказал Хосеба, притормаживая машину. Мы уже почти подъехали к мосту через речушку, как раз напротив Ируайна. «Тебе все кажутся красивыми, Хосеба, – ответил Адриан – но это из-за крокодильчика. Он слишком голоден и вводит тебя в заблуждение. Ты видишь красоту там где всего лишь тело».

Адриан называл крокодильчиком мужской половой орган. У всех его друзей были деревянные пенисы, представлявшие собой это земноводное с открытой пастью, готовое впиться зубами во что угодно. Адриан говорил, что это его лучшее произведение. Так же думал и Мартин, у которого в клубе на побережье было множество копий, припасенных для подарков лучшим клиентам.

Хосеба припарковал машину перед домом и выключил музыку. В это мгновение тишина долины показалась нам величественной, и мы заговорили робко, не осмеливаясь повысить голос. «Вы, художники, обладаете очень своеобразным взглядом на вещи», – сказал Хосеба. «Отменным взглядом», – уточнил Адриан. «Отвратительным взглядом», – возразил ему Хосеба. Он вышел из машины, я последовал его примеру. Адриан слетка замешкался. Несмотря на операции, при движении он по-прежнему испытывал боль в спине. Но помогать было нельзя. Он приходил в ярость, если кто-то пытался это сделать.

У меня возникло ощущение, что дом в Ируайне источает аромат, в котором в качестве ингредиентов – невыразимых ингредиентов – выступают Лубис с лошадьми, дядя Хуан с Аделой, книга Лисарди и пиво, которое однажды выпил здесь Редин, лесные птицы и речная форель. Я почувствовал, что нахожусь в своем настоящем доме, и прикрыл глаза, чтобы лучше ощутить свое дыхание и воспринять этот аромат.

Но нет. Я обманывался, позволяя иллюзии увлечь себя. Мой настоящий дом, Ируайн! Опыт демонстрировал совсем другое. А именно, что уже в течение долгого времени я не испытываю тоски по этому месту, по этому дому; что теперь мне ближе другие запахи: запах газа в нашей студенческой квартирке в Сан-Себастьяне; запах бензина, который я еженедельно заливал в свой «гуцци», или сигарет, которые я ежедневно курил. Трудно было поверить в это таким чудесным вечером в начале лета, когда взгляд твой устремлен на кукурузные поля, на яблони, на зеленый лес под бледно-синими небесами, извещавшими о близости ночи; но, как обычно говорили мои преподаватели экономики на ВТКЭ, это была чистая реальность.

«Где, интересно, Лубис?» – спросил я. Похоже, в павильоне для лошадей было пусто. Адриан показал туда, где мы видели Панчо и близнецов. «Он, скорее всего, на реке, следит за братьями. И правильно делает, потому что Панчо вполне способен съесть детей. Вы ведь знаете, что он каннибал, не так ли?» – «Ну вот, опять за свое, – сказал Хосеба, не сводя глаз с папироски, которую начал сворачивать. – От сестры Убанбе и крокодильчика перешли к Панчо и его каннибализму. Вижу, ты нам хочешь всю ночь испортить». – «Удивительно!» – воскликнул Адриан. «Разумеется, – согласился Хосеба, закуривая папироску. У нее был медовый запах трубочного табака. – Каждый день каннибала не увидишь». – «Я другое имею в виду». – «Короче, пожалуйста». – «Я имею в виду, Хосеба, что Панчо и Лубис очень разные. Словно они не от одного крокодильчика».

Адриан был незнаком с Беатрис, матерью обоих братьев; он не испытывал уважения к крестьянам, ни к счастливым, ни к несчастным; он продолжал обитать там, где всегда, в своем мире. «То, что ты сказал просто глупость! – сказал я. – Никогда не повторяй этого, пожалуйста!» – «Не сердись, Давид. Белые руки не могут оскорбить». Он раскрыл ладони у меня перед глазами. Руки у него действительно были очень белыми. Словно из сметаны, с синеватыми прожилками. «Почему бы вам не помолчать? – сказал Хосеба. – Мне бы хотелось спокойно созерцать пейзаж». – «Вот видишь, какие они, эти поэты, Давид, они все время работают». На этот раз слова Адриана остались без ответа.

Две лошади, Ава и Миспа, с тремя жеребятами паслись в середине луга; выше по склону, прислонившись к изгороди в верхней части загона, ослик Моро, казалось, над чем-то раздумывал. Затем шли отдельно стоящие деревья, а далее начинался лес, поднимавшийся по склонам холмов и гор; это был лес конца июня, необыкновенно зеленый. На бледно-синем небе теперь появились облачка, казавшиеся по краям багряными.

«Теперь я понимаю, почему Лубиса здесь нет», – сказал я. Адриан приложил к глазам ладонь наподобие козырька, словно от яркого солнца: «Это же понятно. Ему надо следить за Панчо. Но, по правде говоря, не похоже, чтобы он как следует за ним следил. Я вижу только одного из близнецов. Второго Панчо наверняка уже съел». – «Сделай одолжение; помолчи, Адриан, – попросил Хосеба, пуская ему в лицо дым, от которого тот закашлялся. – Извини, что наношу вред твоим легким, но что-то надо сделать, чтобы заткнуть твой грязный рот». – «Он, судя по всему, уехал верхом на Фараоне, – предположил я. – Я не вижу его в загоне. А насколько я знаю, мой дядя его не продавал. Он продал Зиспу и Блэки, но не Фараона». Хосеба подошел к машине, чтобы потушить папиросу. «Когда Лубис вернется, я попрошу, чтобы он позволил мне проехаться верхом, – сказал он. – Я ни разу не пробовал». – «Ты никогда не ездил верхом?» – спросил Адриан с самым невинным видом. «Да нет. Нет и еще раз нет, – заявил Хосеба, затыкая уши. – Я не хочу в третий раз слушать про крокодильчика!» На одной из тропинок, выходивших из леса, появился конь с всадником. Конь был белым. «Вот и Лубис», – сказал я. Мы все трое помахали рукой, всадник ответил на наше приветствие.

Взобравшись на Фараона, Хосеба сделал испуганное лицо. «У меня голова кружится», – сказал он. «Ты просто не привык к высоте, – сказал Лубис. – В первый раз всем не по себе». – «Ты прав. В первый раз чувствуешь себя ужасно, – вмешался Адриан. – Но в случае Хосебы проблема двойная. Вы, видимо, уже обратили внимание на папироски, которые он курит. Это ведь чистый наркотик. Неудивительно, что они вызывают у него головокружение». Лубис помог Хосебе спешиться и удалился под тем предлогом, что нужно отвести Фараона к другим лошадям. Наше поведение было для него непривычным, особенно тон Адриана, такой возбужденный и крикливый. Он вернулся с прогулки по лесу, из тишины, и ему требовалось время, чтобы привыкнуть к настроению, которое мы привезли с собой из города, из студенческих общежитий и баров.

«Как поживаешь, Лубис?» – спросил я его немного позже, когда он помог мне перенести сумки и аккордеон. Мы вдвоем находились в моей комнате. «Все хорошо», – сказал он. Я вспомнил, что последний раз, когда мы встречались, местечко было покрыто снегом. Мы не виделись пять или шесть месяцев. «А ты? Как там в Сан-Себастьяне?» – «Более-менее», – ответил я. Мне тоже было непросто завязать беседу.

Наконец Лубис улыбнулся: «А как там парень, у которого волосы как у ежика?» – «Комаров?» Это был мой лучший друг в Сан-Себастьяне. Своим прозвищем он был обязан знаменитому русскому космонавту. «Он очень смелый парень, – продолжал Лубис. – В тот раз, когда вы приезжали побродить по снегу, он ухватился за водосточную трубу и залез на крышу. Он совсем не был похож на ежа. Скорее на кошку». Ему было приятно воспоминание о моем друге, он не переставал улыбаться. «Надеюсь, скоро он сюда приедет, – сказал я Лубису. – Он должен привезти мне «гуцци». Я одолжил ему мотоцикл несколько недель назад».

Я вернулся к началу нашего разговора. «Так ты живешь хорошо», – сказал я ему. «Жаль, что Хуан не приезжает. И с Панчо не все так гладко, как должно бы». – «Я видел его, когда мы подъезжали». Я начал расставлять на полке книги, которые привез из виллы «Лекуона». «Что он делал? Форель ловил?» – «Думаю, да», – сказал я. «Панчо очень нравится бродить по воде. Но пить он предпочитает другое». Он подошел к окну и посмотрел на улицу. «Он был вместе с близнецами немного ниже по течению». – «Сейчас никого не видно. Должно быть, пошли к Аделе, – сказал он. – Не знаю, что происходит в нашем местечке, – продолжил он после паузы. – Все очень много пьют. Мой брат, Убанбе, даже Себастьян. Если так будет продолжаться, они плохо кончат. Особенно Панчо. Он очень легкомысленный».

Я открыл окно. Ава, Миспа и жеребята теперь паслись в разных концах, Моро по-прежнему оставался в верхней части луга. «Кто теперь возит еду лесорубам?» Лубис безнадежно вздохнул: «Бесполезно просить Панчо, чтобы он работал на лесопильне. Он и по дому-то мало помогает». – «Значит, в лес приходится ездить тебе». Лубис кивнул.

О, Сьюзи Кью, о, Сьюзи Кью, о, Сьюзи Кью. Хосеба включил магнитолу в машине на полную громкость, жеребята подняли головы и стали смотреть в сторону дома. ОХин из них принялся скакать. А под окном, правда, не прыгая, но тряся шевелюрой, двигался в такт музыке Хосеба. «Мне хотелось бы иметь такой нрав, как у него, – сказал Лубис. Потом показал на луг: – Как тебе трое малышей? Чудесные жеребята, правда?» – «Очень красивые», – согласился я. «Хуан звонит мне почти каждую неделю, спрашивает о них». – «Как вы их назвали?» – «Двоих гнедых – Элько и Эдер. А белого – Поль». – «Поль? Как того, которого убили?» Лубис кивнул: «Он мой. Хуан подарил его мне. Он сказал, что теперь, когда он не Приезжает, у меня больше ответственности и что я его заслужил». – «Он прав», – сказал я.

Хосеба выключил магнитолу. «Вы не собираетесь спускаться? – крикнул он, окидывая взглядом окно. – Уже темнеет». – «До наступления темноты еще целый час», – ответил ему Лубис. У облаков на небе уже исчезла багряная кромка, но света еще было много. Адриан подтолкнул Хосебу, чтобы тот пошел вперед. «Мы будем в «Ритце», – сказал он. – Приходите до того, как надо будет платить по счету». Они направились к дому Аделы, помахав на прощание рукой.

Я закрыл окно и начал застилать кровать чистым постельным бельем, которое нашел в шкафу. «Я пообещал, что приглашу их поужинать. Ты тоже приходи, Лубис», – сказал я. Он стоял с другой стороны кровати, помогая мне. «Если хочешь, я пойду. Но если там Панчо, он захочет посидеть с нами. И не пойдет ужинать домой, к маме. Это уж точно». – «Ну так пусть остается».

Постель была готова, мы собирались спускаться Лубис остановился на пороге комнаты. «Ты помнишь, как сидел там, внутри? – спросил он, указывая на тайник. – Трудный денек был, правда?» – «Мне пребывание в убежище пошло на пользу. Я там многому научился».

«Зачем ты привез аккордеон? Снова собираешься играть?» – спросил меня Лубис по дороге к Аделе. Наша беседа постепенно становилась более непринужденной. «Меня попросили поиграть на танцах в гостинице «Аляска». Не знаю, правильно ли я сделал, что согласился». – «Деньги всегда нужны. Это всем известно». Я ответил: «Это правда. Но в какие-то моменты я жалею о том, что сказал «да». Внезапно мне стало стыдно. Присутствие Лубиса выявило презренную составляющую моего решения. Вернуться в гостиницу «Аляска» означало отступить, склонить голову.

«В любом случае гостиница – не только дом Берлино, – сказал Лубис, почувствовав мою неловкость. – Это ведь и дом Мартина и Терезы. А они оба – твои друзья». Рассуждение было далеко не идеальным, но мне больше не хотелось об этом думать. «Мне тоже приходится ездить в гостиницу, – продолжал Лубис. – Панчо все время там болтается. Из-за туристок. Он от них просто без ума, особенно от француженок. Если бы я ему позволил, он бы вертелся возле гостиницы все лето». Мы уже были у дома Аделы. Лубис остановился-»Входи один. Я пойду предупрежу маму. И сразу вернусь». Он перебрался через речку, ступая по камням, и вышел на дорогу.

Адела громко приветствовала меня, говоря, что очень рада снова меня видеть и что я хорошо сделал, придя к ней вместе со своими друзьями. «В нашем доме бывает мало студентов. Ты нам оказываешь честь, Давид». Адриан с Хосебой сидели за длинным столом на кухне и ели хлеб с сыром. Перед ними стояла уже почти пустая бутылка вина. Панчо сидел с ними.

За другим столом, поменьше, с понурой головой ужинал в полном молчании один из близнецов. «А где Себастьян?» – крикнула ему Адела. «Сегодня утром я видел его с Убанбе», – сказал близнец, не поднимая глаз. Он ел яичницу и тщательно вычищал тарелку огромным куском хлеба. «А Габриэль?» Это было имя другого брата-близнеца. «Не знаю». – «Ну так заканчивай ужинать и иди ищи его!» Адела глубоко вздохнула: «С ними просто невозможно справиться, Давид». – «Я рад, что у тебя в доме все по-прежнему, – сказал я. – Правда, Адела».

Панчо принялся стучать по столу. Он казался рассерженным. «Принеси еще сыра, Адела. Эти студенты едят, как звери, и мне ничего не досталось». Адриан сделал удивленное лицо: «Как? Ты все еще голоден?» – «А что я съел? – обиделся Панчо. – Кусочек мяса на обед. И ничего больше!» Адриан широко раскрыл глаза. «Говоришь, кусочек мяса? Ты настоящий каннибал, Панчо!» Хосеба рассмеялся. «Пусть, – сказал Панчо, не понимая шутки. – Но я хочу есть».

В дверях кухни появился Лубис. «Я тоже пришел поужинать, Адела», – сказал он. «А Беатрис предупредил? Если нет, то вот тебе телефон. Ты же знаешь, твоя мать всегда очень волнуется». Лубис жестом показал: звонить не надо.

Дверь кухни вновь открылась, и Габриэль, второй близнец, проскользнул к тому месту, где сидел его брат. «Ну вот! Пришел наконец!» – сказала ему мать. Адриан поднял вверх руки. «Слава богу! – воскликнул он. – Слава богу!» Адела взглянула на него, ничего не понимая. «Видеть, что ребенок возвращается к родному очагу – это всегда повод для радости», – объяснил Адриан. «Этому студенту больше вина не давать, сеньора, – сказал Хосеба. – Когда он пьет то говорит одни глупости». Но внимание Аделы уже было приковано к другому. «Ты совершенно мокрый! – сказала она Габриэлю. – Можно узнать, где ты был?» – «На реке», – ответил мальчик. «Это в такое-то время? А что ты там делал?» – «Я тебе объясню, Адела, – сказал Панчо. – Там водится мерзкая форель, и Габриэлю очень хотелось поймать ее и принести сюда для своей мамы и для всех нас. Но мерзкая форель никак не дается в руки». Габриэль стал усиленно кивать головой, демонстрируя свое согласие.