Текст книги "Сын аккордеониста"

4

Сегодня мы ездили в Секвойя-Парк. Хосеба по-прежнему пребывает в великолепном настроении, и мы с Мэри-Энн от души смеялись, когда он подошел к справочной стойке, чтобы на полном серьезе спросить, где конкретно находятся самые большие деревья. Служащие справочной службы недоверчиво на него посмотрели и показали на окружавшие нас секвойи. Но Хосеба не отступал: «Нет, не обычные. Другие, большие». Он был настолько серьезен, что служащие никак не могли понять, подтрунивает он над ними или нет. «Вам эти секвойи кажутся обычными?» – спросил его один из них. «В моей стране большинство деревьев такого размера», – ответил он с невозмутимым видом. «Ну, тогда, если желаете, пройдите к окошечку, и пусть вам вернут деньги», – наконец сказал ему служащий. И отошел от нас, как человек, ждущий подвоха.

Потом мы пошли взглянуть на «самое древнее живое существо в мире», на секвойю, которой, как говорят, около трех тысяч лет, и Мэри-Энн объяснила нам, что ее не всегда называли так, как сейчас, Генерал Шерман; век назад ее звали Карл Маркс. Смена имени дала повод для дальнейших шуток, но, оказавшись вблизи дерева, мы ощутили волнение и замолчали. Страшно думать, что оно видело свет три тысячи лет тому назад и что в те времена какая-нибудь коза вполне могла бы обглодать его все целиком. Но оно оказалось сильнее коз, бурь, морозов, людей. И вот оно стоит. И продолжает расти. Да будет благословенно упорство деревьев.

Прежде чем выйти, мы немного посидели в food stand [19]19
  Продуктовая палатка (англ.).


[Закрыть] парка, где взяли несколько бутербродов. «Помнишь, Давид? Мы были здесь в тот день, когда узнали, что я беременна Лиз», – сказала мне Мэри-Энн. «Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни», – ответил я.

Невозможно забыть тот день. Мы возвращались в Стоунхэм после посещения врача в Три-Риверс и у нас обоих возникло желание проехать по шоссе дальше. Мы хотели насладиться этим известием, не делясь ни с кем, даже с Хуаном. В тот вечер, когда мы наконец все ему рассказали, волнение моего дяди было столь велико, что от радости он разрыдался, и мы почувствовали себя виноватыми, что не сказали ему раньше.

Мэри-Энн закурила сигарету; теперь она курит только в хорошие минуты. «Кстати о Лиз, теперь я знаю, почему она так сердита на нас», – сказала она мне. «Она сердита на меня, а не на нас», – поправил я ее. «На нас, Давид. Уже несколько дней она разговаривает со мной совершенно недопустимым образом». – «Так что же произошло?» – «Она хотела на каникулах поехать в Санта-Барбару, как ее одноклассники».

На фоне того, что я себе представлял, причина показалась мне совершенно незначительной, просто глупостью. Я спросил Мэри-Энн, не можем ли мы как-то это уладить, не могла бы какая-нибудь семья на неделю взять на себя заботу о наших детях. Мэри-Энн затушила сигарету и встала: «Поехали в город. Может быть, удастся решить все разом: и с Санта-Барбарой, и с выступлением в библиотеке». Мы выехали в Три-Риверс, и через два часа все было улажено. Лиз с Сарой поживут в Санта-Барбаре у сестер директора школы, а Хосеба выступит перед членами Книжного клуба через неделю, в следующую среду. Мэри-Энн возьмет на себя перевод текстов на английский язык.

5

Сегодня мы с Хосебой были одни, поскольку Мэри-Энн повезла девочек в Санта-Барбару и останется там до завтрашнего дня. Мы взяли из холодильника пиво и уселись под навесом, глядя на горы. «Знаешь? В прошлом году на Рождество я ездил на несколько дней в Марокко», – сказал Хосеба, сделав первый глоток, и некоторое время рассказывал об обычаях страны, как обыкновенный турист; затем, упомянув о возвращении домой и о том, что была плохая погода – «Мне пришлось ехать с зажженными фарами даже днем», – он вдруг сменил тон. «О чем ты хочешь рассказать мне, Хосеба?» – спросил я. Мне казалось, что речь пойдет о какой-то нашей, личной теме. Так оно и было. Он хотел рассказать мне о своей встрече с Убанбе.

«Как я уже тебе сказал, на обратном пути погода стояла ужасная. В Марокко не прекращались дожди, и все дороги были затоплены. А в Испании и того хуже. Пошел снег, и все вокруг стало белым, даже оливковые поля. Потом, по мере приближения к Мадриду, погода еще ухудшилась, и мне не оставалось ничего другого, как остановиться на ночь в придорожной гостинице. Место было ужасное. В кафе было около тысячи квадратных метров, и оно все было заполнено людьми; в глубине на гигантском экране безостановочно показывали боксерские поединки. Я уже уходил к себе в номер, когда вдруг увидел на экране Убанбе, который вел бой с этим немцем. Помнишь? Какой красивый парень был наш Убанбе! Я очень обрадовался и стал вспоминать о былых временах в Обабе.

Неожиданно экран погас, и все огни кафе сфокусировались на подмостках, где было устроено некое подобие ринга. «Дорогие друзья, сегодня совершенно особенный день», – объявил какой-то тип, одетый как тренер по боксу. И тут я увидел нашего Убанбе. Толстый, как боров, Давид. Лицо у него расплылось, а в костюм он просто не умещался, словно потолстел на двадцать килограммов с тех пор, как его купил. Мне стало не по себе, и я поднялся в комнату».

Хосеба на мгновение замолчал, устремив взгляд на горы. Казалось, там, вдали, среди скал и деревьев, он все это видел и щурил глаза, чтобы разглядеть получше. Я попросил его продолжать рассказ. «Лучше не тянуть с такого рода историями», – сказал я ему. «Дождись конца, – ответил он мне. – Потом будешь делать выводы». Он допил оставшееся у него пиво и продолжил рассказ.

«Я проснулся часа в три ночи и не смог сдержаться. Оделся, спустился в кафе и увидел сидевшего в углу стойки бара, Убанбе, который пил какой-то желтоватый напиток. Он выглядел потрепанным, словно каждый, кто присутствовал на вечере, провел рукой по его спине. Я встал позади, в метре от него и заговорил, как будто мы находились в Обабе, на нашем диалекте: «Ze itte'ek emen, Ubanbe, etxetik ain urruti?» – «Что ты делаешь тут, Убанбе, так далеко от дома?» Он обернулся с проворством, которого я от него не ожидал. Еще секунда, и он узнал меня. «Ты не знаешь, какой сегодня день, Мэнсон?» – сказал он мне. «Знаю, Убанбе, двадцать восьмое декабря». – «Двадцать восьмое декабря! Да ты что, дурак? Сегодня день Простофиль, Мэнсон! И я отметил его, устроив всем этим дуракам розыгрыш».

«Да будет благословенна суровость дровосеков!» – воскликнул я. Реакция Убанбе показалась мне вполне достойной его. Доказательством того, что его так и не удалось сломить».

«Потом с ним стало совсем уж трудно общаться, – продолжил Хосеба. – Раскрыв объятия, он спросил меня, красив ли он. Я ответил ему, что красив, и в ответ получил удар кулаком, который чуть не вывихнул мне плечо. «Ну и лживый же ты! – сказал он. – Я толстый и мерзкий. Но и ты тоже хорош. Похож на старого осла со своими длинными зубами и серыми волосами. Тебе было лучше с прежней длинной шевелюрой».

Хосеба рассмеялся, говоря, что Убанбе был прав и что с того дня он все время видит в зеркале ослиную морду. А мне на память пришло много всяких вещей, среди них Себастьян и его братья-близнецы в те времена, когда дядя Хуан играл с ними. «Все трое сыновей Аделы теперь важные люди, – ответил мне Хосеба, когда я спросил о них. – Они организовали мастерскую по ремонту грузовиков в промышленной зоне Обабы, и это оказалось очень прибыльным делом. Теперь они владельцы большого павильона. Думаю, в месяц они ремонтируют не меньше ста грузовиков».

Наш разговор прервал телефонный звонок. Это была Мэри-Энн, которая звонила, чтобы сказать нам, что они добрались благополучно. Потом трубку взяла Лиз. «Daddy, как ты?» – спросила она меня, словно мы уже давно не видались. Я ответил, что чувствую себя хорошо. «Daddy, я тебя очень люблю», – добавила она. И Сара у нее из-за спины: «Я тоже». Я был тронут, мне даже захотелось плакать. Это, разумеется, уже слишком. Все-таки, должно быть, болезнь задела меня больше, чем я думаю, – я употребляю слово задеть, которое происходит из мира бокса: это оттого, что сейчас у меня в голове Убанбе. «Я не имею к этому никакого отношения. Они сами додумались», – заверила меня Мэри-Энн, когда я спросил ее о причинах такого объяснения в любви. «Чем вы занимались?» – спросила она затем. «Хосеба объяснял мне, почему он так похож на осла». Он издал ослиный рев. «Прямо как настоящий», – сказала Мэри-Энн на другом конце провода.

Из Бэйкерсфильда должен был прийти грузовик, чтобы увезти одну из лошадей, и мне следовало отдать водителю документы. По дороге к конюшням мы встретили Эфраина. «Я весьма серьезно кое о чем хочу у вас спросить», – сказал Хосеба. Эфраин засмеялся: «Наверняка не всерьез». – «Посмотрите хорошенько на меня, Эфраин. Я сильно похож на осла? Я не говорю, что похож слегка, это мне и так хорошо известно. Я хочу знать, сильно ли я похож». – «Ну какой же вы клоун!» – воскликнул Эфраин. В конце концов мы оказались дома и полакомились кукурузными лепешками, которые приготовила нам Росарио.

6

Утром мы искупались в заводи реки Кавеа, и Хосеба здорово испугался, когда схватил было в воде какой-то стебель, а тот вдруг выскользнул у него из рук. Змеи вселяют в него ужас. Я помню, как однажды, будучи еще учениками начальной школы, мы отправились в хлев, чтобы посмотреть на змею, которая, как поговаривали, каждую ночь сосала корову, и внезапно Хосеба принялся кричать вне себя от страха, потому что почувствовал прикосновение к щиколотке чего-то слизистого. Позднее, когда мы вместе с Трику действовали в подполье, его фобия стала еще сильнее. Он боялся в знойные дни ходить по горам, и Папи приходилось вновь и вновь убеждать его, что бояться надо не пресмыкающихся, которые едят жаб, а жандармов. Река Кавеа сразу показалась ему неприятным местом. Он вышел из воды и уселся в тени, чтобы выкурить сигарету.

«Ну, то, что он это говорил, естественно, – ответил мне Хосеба, когда я напомнил ему совет Папи. – Ему нравятся бабочки. А кто главный враг бабочек? Жаба. А кто истребитель жаб номер один? Змея. В политике это сказывалось не слишком, а как энтомолог он был очень прямолинеен». Прямолинеен. Это слово показалось мне устаревшим, лишенным блеска. Как и другие слова того времени: денационализировать, империализм. Чтобы ощутить ущерб, наносимый временем, недостаточно обратить внимание на розу или на хромого пса; нужно обратить внимание также и на блеск слов.

«Ты встречался с ним в последнее время?» – спросил я его. У меня было подозрение, что встречался. Он поднес к губам сигарету. «Папи? Да, я его видел. Поговорим о нем позднее». – «Когда?» – «Ты ведь придешь на мое выступление в среду?» – «Как и все остальные сорок членов Книжного клуба Триг Риверс». – «Ну, так когда закончится выступление». Он засмеялся. «Тебе ведь известно, какого рода вопросы обычно задают на таких встречах, – сказал он. Потом спародировал вероятных слушателей: – То, о чем вы пишете, автобиографично? Ваши персонажи существуют в действительности? Мы с тобой можем сделать то же самое». – «Не надо прикидываться плохим мальчиком», – сказал я ему. «Я бы не хотел этого, Давид. Проблема в том, что я не умею говорить откровенно. Я все время нуждаюсь в некоторой театральности».

Я не умею говорить откровенна. Хосеба уже двадцать или двадцать пять лет все время повторяет эта Кроме того, он придает этому очень большое значение и считает, что сия неспособность характерна для всех людей: только одни признаются, а другие нет, одни это скрывают, а другие нет. Когда мы сидели в тюрьме, один заключенный, выполнявший функции санитара, однажды спросил его, почему он пишет свои истории. «Каким-то образом ведь надо говорить правду», – ответил Хосеба. Заключенный не слишком был удовлетворен этим ответом. «Я считаю, что лучший способ – прямой», – сказал он. Хосеба засмеялся и хлопнул его по спине: «Я говорю это совершенно серьезно, коллега. Легче заключенному пролезть в замочную скважину и убежать, чем смертному заставить себя сказать правду так, как говоришь ты».

«О чем ты думаешь, Давид?» – «О твоей мании хранить тайны». Он усмехнулся: «Ты напрасно стараешься, Давид. Я буду говорить только в присутствии публики. Не пропусти мое выступление». Он поколебался, раздумывая, каким образом избавиться от окурка, и в конце концов сунул его в расщелину в скале. «Не будь таким серьезным, Давид», – сказал он мне. «Ты слишком хитроумный, Хосеба. И всегда таким был». – «Это мнение типичного янки, дружище. Запрещаю тебе впредь пить кока-колу». Он сказал это, подражая голосу Папи. Затем сменил тему и принялся говорить о современных проблемах Страны Басков.

Я не мог следить за нитью его рассуждений. Имена ничего мне не говорили. Даже имена политиков. «Теперь ты будешь лучше осведомлен, – сказал он мне. – По спутниковой связи скоро начнут транслировать программы нашего телевидения. Чтобы баскская диаспора не совсем исчезла, ты же понимаешь». Я сказал ему, что постараюсь быть в курсе. «Вот увидишь, ты удивишься, когда прочтешь титры, которые появляются в конце самой популярной вечерней программа Костюмы: Паула Истуэта». – «Так значит, наша Паулина превратилась в Паулу». Я вспомнил, как моя мать любила повторять: эта девушка станет хорошей портнихой. «Самое удивительное, что Паулина одевает женщин в длинные юбки, – сказал Хосеба, пародируя манеру говорить Адриана. – Предает свои молодые годы. На танцах ее юбка всегда была самой короткой».

Хосеба срезал ветку с куста и принялся отламывать от нее сучки, чтобы сделать трость. «Я недавно видел Адриана», – сказал он. Я заметил ему, что поддерживаю с ним кое-какие отношения. Знаю, что он женился на румынке и удочерил девочку. «Несколько лет назад он прислал мне две куклы для Лиз и Сары», – сказал я.

Хосеба ударил палкой по воде, «чтобы распугать змей», и затем прыгнул в реку. «Его жену зовут Рули-ка, а девочку И лиана, – сообщил он мне из воды. – Адриан просто без ума от малышки. Он очень счастлив». Он переплыл заводь от одного берега до другого энергично, в хорошем ритме. У него хорошее здоровье. «Знаешь, что говорит Панчо? – крикнул он мне. – Что Адриан стал гомиком. Что раньше он делал великолепные пенисы, а теперь вот занялся куклами».

«Ты со многими встречался, не так ли? Вижу, ты в курсе всего», – сказал я ему. Тогда он объяснил мне свои намерения. Он хочет написать книгу о нашей жизни. О судьбе всех тех, кто фигурирует на школьной фотографии. «Поэтому ты и приехал в Стоунхэм? – спросил я его. – И поэтому поехал туда, где сейчас Убанбе? Чтобы собрать материал?» Он защищался, говоря, что встреча с Убанбе была чистой случайностью, а обо мне он и так все знает. «Все страницы, где речь идет о тебе, уже написаны. И скажу тебе больше: ты сможешь послушать их во время моего выступления в следующую среду». Я сказал ему, и достаточно серьезно, что среди слушателей будет Мэри-Энн, чтобы он был поосторожнее. «Там ты представлен очень неплохо, Давид. Твоя жена тебя не бросит; твои дочери тебя не возненавидят. Будь спокоен».

Я подумал было упомянуть о моей книге воспоминаний, но мне показалось, что это не к месту. Я всегда ненавидел людей, которые, едва заслышав о чьих-то планах, тут же в ответ заявляют: «У меня в мыслях тоже нечто похожее». Кроме того, я устал, мне не хотелось распространяться на эту тему. Я влез в воду и немного поплавал.

Доктор Рабинович не звонит. Мне бы хотелось, чтобы он позвонил. Для меня было бы облегчением узнать точную дату, когда я должен буду лечь в больницу в Визалии. Неопределенность не позволяет мне расслабиться. Когда рядом Хосеба или Мэри-Энн, я чувствую небольшой шум в голове, что-то вроде пения сверчка. А сейчас, ночью, это пение приобретает металлический оттенок.

7

Сегодня я проснулся очень рано, около шести часов, и сразу обратил внимание на тишину. Я встал с постели и обнаружил ее причину: шел дождь. Когда я открыл окно, в комнату ворвался шум дождя. Лучше сказать, шумы, во множественном числе. Когда Лиз и Сара были маленькими, они часто говорили, что у дождя два различных шума: шум всех капель вместе и шум каждой отдельной капельки. Мне кажется, это неплохое наблюдение.

Я остался у окна. Деревья под серым небом, казалось, застыли в напряженном ожидании. Мне пришло в голову, что старому Генералу Шерману, видимо, гораздо спокойнее, чем им, что по прошествии трех тысяч лет уже, должно быть, не осталось ничего, что могло бы застать его врасплох. Ну, дождь-то уж точно. Если бы это дерево могло говорить, оно сказало бы остальным секвойям: «Когда-то в молодости мне все время рассказывали об ужасных дождях, о потопе, который снесет все вокруг. Но в моем возрасте я уже не верю в эти россказни. Не волнуйтесь, наводнения, которое вырвало бы нас с корнем, не случится». Но непросто подняться до его уровня. Непросто победить страх. Возможно, нужно прожить три тысячи лет, чтобы достичь покоя.

На земле, у ручейка, образованного дождем, я увидел бабочку. Это был монарх. Наверняка из тех, что подарили Лиз на ее день рождения, из тех, что мы видели на маленьком кладбище. А может быть, та же самая. Похоже, она погибла: дождь намочил ей крылышки, и она замертво свалилась на землю. Мне в голову пришла мелодия Манчини, которую я когда-то играл на аккордеоне, очень грустная мелодия: Soldiers in the rain – «Солдаты под дождем». Бабочки под дождем. На первый взгляд, казалось, эти два образа невозможно связать, но у меня в голове они соединились; даже не соединились, а тесно переплелись. Мне потребовалось несколько часов, чтобы избавиться от этой мелодии.

День продолжался так же, как и начался. Он весь был удивительно тихим. Это заметил и Хосеба. Он находился в доме Хуана, готовясь к лекции, и, когда я пошел проведать его, он мне сказал: «Мы здесь, брат, копируем инкунабулы нашего монастыря». Именно тишина заставила его сравнить Стоунхэм с монастырем. «Трудная работа?» – спросил я его. «Достойная вьючного осла, брат». Я наклонился к компьютеру, чтобы посмотреть, над каким текстом он работает, но он загородил экран руками. «Такой способ создавать преграды недопустим, брат. Он слишком груб», – сказал я. «Раньше он был более тонким, брат». – «Ну да, а теперь ты больше похож на осла». Он помотал головой, изображая это животное.

Я вернулся домой и увидел, что Мэри-Энн тоже готовится к выступлению. Я спросил ее о текстах, которые она переводит, не идет ли в них речь о предательстве. Ее глаза за стеклами очков выразили удивление. Они по-прежнему такие же синие, как раньше: Северный Кейп. Она показала мне несколько листов бумаги: «Вот этот о снеге». – «Это тема, которая привлекает Хосебу со времен начальной школы», – объяснил я ей. Она сняла очки, чтобы потереть глаза: Северный Кейп один, Северный Кейп два. «Второй текст, который я перевела, трагикомичен, – сказала она. – Об одном японце». – «Тоширо?» – «Он называет его Юкио». – «Дело происходит в Бильбао? В маленьком пансионе?» – «Да, именно». – «На самом деле его звали не Юкио, а Тоширо», – сказал я. Мэри-Энн взяла меня за руку: «Почему бы тебе не поведать мне свою версию, пока мы погуляем по ранчо? Дождя уже нет». Она встала из-за стола и звонко поцеловала меня в щеку. «Звук Туле!» – воскликнул я. «Мне всегда нравилось имя, которое ты дал моим губам», – сказала она и снова наградила меня поцелуем. Мэри-Энн всегда спасает. Прежде она помогла мне избавиться от прошлого, теперь избавляет от страха перед будущим. Она нарушает тишину. И подталкивает меня вперед.

Мы пошли по дороге, ведущей в Три-Риверс. После дождя воздух был чистым, и было приятно вдыхать его. Прогулка оказалась для меня нетрудной. Я рассказал историю Тоширо, и она спросила, где, интересно, он теперь, работает ли он по-прежнему на верфях Осаки, женился ли наконец на своей невесте.

Я никогда этого не узнаю. Мы просто пересеклись в пространстве, вот и все. У нас очень разные пути.

«Версия Хосебы достаточно похожа», – сказала мне Мэри-Энн. На губах Туле играла лукавая улыбка. «Конечно, он больше внимания уделяет описанию праздника в последний день. Похоже, вы танцевали до упаду». – «Нам было очень весело». – «И мне кажется, одна студентка экономического факультета проявила к тебе явную симпатию». – «Это выдумки Хосебы». Мы уже подошли к Кавее и направились вверх по склону домой. «Похоже, Хосеба тоже хочет написать воспоминания», – сказал я ей. В ответ она спросила меня, говорил ли я ему что-нибудь о своей книге. Я ответил, что не говорил. Мэри-Энн хотела бы, чтобы было наоборот. Она больше, чем я сам, верит в мои сочинения.

Когда мы вернулись в дом, она предложила мне позвонить Хелен. «Как ты думаешь, может, пригласить ее к нам? Приятно будет провести вместе несколько дней». – «Мы познакомились благодаря ей, – ответил я. – Я всегда буду ей благодарен за это». Мэри-Энн снова поцеловала меня. «Это правда. Если бы не она, я бы не поехала в Сан-Франциско и не попросила бы тебя сфотографировать нас».

Странно думать об этом, но любовь и смерть неплохо уживаются друг с другом. Любовь принимает другие формы, когда мы знаем, что за дверьми нашей комнаты прячется смерть: формы нежные, почти идеальные, чуждые конфликтам и трениям повседневной жизни.

Я оставил Мэри-Энн – она разговаривала по телефону с Хелен – и подошел к ручейку, образованному дождем. Там были листики, камешки, вереницы маленьких белых лепестков; но никаких следов бабочки. Поблизости я тоже ничего не обнаружил. А это означает, что она не была мертва, когда я увидел ее из окна этим утром. Дождь побил ее, но она вновь смогла взмахнуть крылышками. На такое был бы неспособен даже Генерал Шерман.

Дополнение. Я открыл в компьютере документ с моими воспоминаниями и поискал Тоширо. Но никак не мог его найти, казалось, всякое упоминание о нем было утрачено. Наконец я догадался, что сохранил его под именем Тосиро, и освежил в памяти то, что в свое время сам о нем написал. Вопреки ожиданиям мне было очень приятно вернуться к тем временам, когда мы с Хосебой и Агустином самозабвенно занимались подпольной борьбой и звались Эчеверрия, Трику и Рамунчо. Должно быть, правильно говорят классики: проходит время, и то, что раньше вызывало боль, приносит наслаждение. Или, как говорит Хосеба: правда в художественном изображении становится более мягкой, более приемлемой.

Ощущение, что строки, посвященные Тоширо, были частично потеряны, не исчезало. На фоне такого количества страниц это казалось несущественным. Но я решил, что история нашего друга из прошлого заслуживает более достойного места и что я помещу ее среди этих заметок. Так будет уместнее.