Текст книги "Саблями крещенные"

34

Въезжая в крепостной двор замка, графиня оглянулась и увидела, что Кара-Батыр вдруг повернул коня, проскочил через мост, который охрана уже начала поднимать, и понесся по равнине в таком бешеном аллюре, словно за ним гнался целый отряд преследователей.

– Что происходит, Кагир? – уставилась она на второго татарина, с явной тоской смотревшего вслед удаляющемуся земляку.

– Он скоро вернется, графиня, – ответил тот по-татарски. – Не нравится ему этот замок. Что поделаешь, степной человек, – добавил по-французски. – Крепостные стены напоминают нам стены темниц.

– Причем напоминают слишком упорно, – согласилась графиня.

Впрочем, слова ее могли прозвучать и как угроза. Кагир отлично понимал это, но покорно промолчал. Рослый двадцатипятилетний татарин-полукровок (отец – перекопский крымчак; мать – выросшая во Франции хорватка), он, казалось, и рожден был для того, чтобы еще с пеленок стать слугой кого-то богатого и грозного. Правда, мало кто догадывался, что под кольчугой его почти врожденной покорности скрывается решительный, не знающий ни жалости, ни особых душевных терзаний, придворный заговорщик и опытный шпион. Но все эти черты в нем нужно было еще только распознать.

– Что-то произошло? – оглянулся маркиз де Норвель. – Ваш слуга куда-то отправлен вами?

– Он не доверяет замкам, – сурово улыбнулась графиня.

Маркиз попридержал коня и внимательно посмотрел на де Ляфер и оставшегося татарина. Потом медленно перевел взгляд на шевалье де Лумеля и двух его невзрачных лучников.

– Он не доверяет всем рыцарским замкам или только моему?

– Вообще-то всем. Лесам и замкам. Причуды степняков. Но вашему замку особенно. Почему-то.

Их взгляды встретились.

«Если вздумаете превратить меня в пленницу, то за стенами вашего замка найдутся люди, способные разнести обитель по камешку», – вычитал в глазах пленительной парижанки хозяин нелюбимого Кара-Батыром замка.

– Мне уже сообщили, что вы разъезжаете по Франции в сопровождении своих поклонников-татар, очевидно, не доверяясь французам, – иронично искривил губы маркиз де Норвель. – Честно говоря, поначалу мне не верилось, но теперь…

– Не задумывайтесь над подобными пустяками, недоверчивый вы мой маркиз. Вам еще будет над чем задуматься, – ответила графиня де Ляфер улыбкой того же достоинства.

Де Норвель вновь придержал коня и с удивлением взглянул на свою очаровательную гостью. Однако графиня сделала вид, что не заметила его удивления.

«Удивляться будете чуть позже, – молвила она про себя. – Такая возможность вам еще представится».

Хозяин замка Аржиньи оказался довольно гостеприимным. Стол, который вскоре накрыли в честь графини де Ляфер, мог поразить воображение любой королевы. У Дианы даже закралось подозрение: уж не готовился ли этот стол для других гостей, которые по какой-то причине не прибыли? А она и де Лумель – всего лишь случайные путники, оказавшиеся королями на чужом пиру.

– Как вы чувствуете себя, шевалье? – довольно бодро поинтересовалась графиня у своего спутника за несколько минут до того, как они вошли в зал для приемов.

– Теперь я понял, что многое потерял, путешествуя вне вашей свиты, – уперся кулаками в бока бродячий монашествующий рыцарь. Он произнес это громко. Такое понятие, как чувство такта, было совершенно не знакомо ему. Кроме того, де Лумель, похоже, никогда не терял присутствия духа. Уже хотя бы потому, что у него всегда была возможность сопоставить свое нынешнее скверное положение с тем, еще худшим, в котором когда-то оказывался. – Отныне считайте меня своим щитоносцем, графиня.

– Очень скоро вы обнаружите, что это куда менее приятная и безобидная обязанность, чем вам кажется, глядя на этот стол, – почти клятвенно пообещала ему де Ляфер.

Маркиз де Норвель появился без супруги и без дамы сердца, поэтому графине было отведено место рядом с ним, во главе стола. Диана лукаво хмыкнула, однако от комментариев воздержалась. Если маркизу хочется, чтобы в этот вечер она почувствовала себя хозяйкой замка, что ж…

– Не будете ли так добры объяснить, что это за доблестные рыцари, – указала она на троих воинов, усевшихся за стол напротив шевалье де Лумеля и татарина Кагира, которого графиня представила маркизу как крымского князя, поскольку тот и в самом деле причислял себя к одному из знатных татарских семейств, состоящих в родстве с нынешним ханом.

– Это люди графа Артура де Моле, – кратко отрекомендовал их маркиз, не пожелав даже назвать имен, и тотчас же поднял свой бокал, давая понять, что знакомство завершено и пора переходить к пиршеству.

– Артура де Моле?! А сам граф… что же, не пожелал навестить ваш замок? – поинтересовалась графиня. Только сейчас она поняла, от кого маркиз получил сведения о ее интересе к замку, а следовательно, к сокровищам ордена тамплиеров.

– Почему-то не появился. Возможно, прибудет завтра утром, – незаметно гладил под столом руку графини маркиз де Норвель. И графиня благоразумно не отдернула ее, подарив владельцу замка пока еще весьма призрачную надежду.

35

Утром Пьер просыпался с таким трудом, словно выкарабкивался из бездны. Каждый раз, когда, ухватившись за край этой бездны, ему удавалось выглянуть на свет божий, он тотчас же проваливался в темноту небытия – успокоительную, блаженно умиротворяющую.

Выпутавшись в очередной раз из сетей утреннего благоденствия, Шевалье, в конце концов, обратил внимание, что в комнату пробиваются первые лучи солнца, а покачивающиеся на легком ветру ветки старой вишни припадают к окну и плачут по своей судьбе тонкими дождевыми струями.

Только заметив эти струи, странствующий летописец вдруг вспомнил о том любовном безумстве ночи, которое он пережил; о высокой, серебристо отсвечивающей в ночной темноте женской груди, на которой засыпал праведным сном продолжателя рода человеческого, и неожиданно спохватился – женщины рядом с ним не было.

«Приходит утро, и все, кого я ночью целую, гибнут… – Он не вспомнил эти слова, нет – он явственно услышал их. Словно кто-то вкрадчиво нашептывал ему, стоя у изголовья. – Все, кого я ночью целую…»

Шевалье легкомысленно ухмыльнулся и, сонно потянувшись, вновь взглянул в окно. Он вспомнил, что где-то там, за стеной из повозок, просыпается полк драгун, оживают поугасшие костры кашеваров, а к окраинам имения, очевидно, подкрадываются первые разъезды повстанцев.

Однако ни видеть, ни знать всего того, что происходило сейчас за окнами, он не желал. Единственное, чего ему хотелось, так это еще хотя бы на мгновение ощутить рядом с собой тепло упругого тела Христины Печальной, податливую солоноватость ее губ.

Услышав, как открывается входная дверь, он весь напрягся в ожидании того, что сейчас вновь увидит Христину. И был потрясен, услышав возбужденный, но в то же время печальный голос женщины:

– Только не убивай его. Нет, этого ты не убьешь, – со вселенской скорбью в голосе увещевала Христина того, кому принадлежали тяжелые грузные шага, которыми вошедший попытался отмерять расстояние от двери до двери.

– Это ж почему?

– Сам знаешь. Он ведь не поляк, а француз, – шептала Христина. – Причем очень ученый и добрый.

– Если так пойдет и дальше, ты, презирая всех прочих, будешь спать только с учеными французами, – съязвил пришедший по его душу.

Стараясь не выдавать себя скрипом постели, Шевалье слегка приподнялся и с ужасом увидел, что одежда его свалена на лавке под противоположной стеной, однако сабли там нет. Она осталась в соседней комнате. Да, она осталась там. Шевалье вспомнил, что снял ее, еще садясь за стол, и теперь она уже, наверное, в руках гайдука.

– Раньше у меня были только вельможные поляки, но этот – француз. И он не солдат, а писарь.

– У писаря тоже есть язык, и он может кое-что рассказать, – возразил повстанец. Как ни странно, голос его вдруг показался майору знакомым.

Шевалье вновь метнул взгляд на сваленную в кучу одежду, на валявшиеся между лавкой и кроватью сапоги. Он срывал с себя все, что могло помешать оказаться в постели, рядом с Христиной. А было уже за полночь, и он дорожил каждой минутой, проклиная себя, что так долго просидел за столом, что так мало нежил эту женщину.

«Если я сейчас поднимусь, он ворвется и застанет меня голышом, – со стыдом и гневом рассудил Шевалье. – Он так и изрубит меня – голого, на глазах у Христины. И добро бы сразу, а то ведь еще унизит, поиздевается. Тем более что пришел этот гайдук, очевидно, не один».

– Нет! – вскрикнула женщина, и Шевалье услышал, как она всем телом навалилась на дверь. Христина упиралась в нее, оставаясь последней его защитницей. – Ты не войдешь туда!

Теперь нельзя было терять ни минуты. Шевалье метнулся к двери, взял ее на железный засов и бросился к одежде. Прежде всего, кавалерийские рейтузы и ботфорты…

– Всех предыдущих ты почему-то не защищала. – Теперь уже гайдук не таился. Вышибить дверь ему мешала женщина, ни зарубить, ни грубо отшвырнуть которую он почему-то не мог. Или же попросту не решался. – Наоборот, сама подводила под мою саблю. Эй, француз!

«Так вот почему все, кого ты целовала, гибли! – мстительно проскрипел зубами Шевалье. Даже понимая, что Христина дарит ему минуты спасения, он в эти же минуты ненавидел ее. – “…А ласкают меня так, словно знают, что я последняя, кого они ласкают”, – снова поразился он ясности, с которой возрождались в его памяти, в сознании, еще вечером сказанные этой роковой женщиной слова. – Потому что предчувствовали, что имеют дело со служанкой сатаны… – подытожил Пьер».

– Слышишь меня, француз?! Ты не хочешь получить свою саблю?

Шевалье промолчал. Пусть гайдук подождет ответа и подарит ему еще несколько секунд. Он уже в ботфортах и в камзоле. Вдев в рукава кавалерийскую куртку, странствующий летописец ухватил лавку и, пробормотав, словно заклинание, «да озарит меня звезда путника», с налета вышиб оконную крестовину и прямо по лавке перекатился по ту сторону окна.

Наперерез ему бросился какой-то вооруженный саблей человек. Но Шевалье успел увернуться, выхватить лавку и первым взмахом отбить сабельный удар, а вторым, ударив по ногам, скосить гайдука на землю. Оглушив повстанца, он завладел его саблей и пистолетом и, перемахнув через невысокое ограждение, побежал к видневшейся неподалеку церкви, помня, что польский табор из повозок подступал к мощной церковной ограде.

Уже поверив, что он спасен, Шевалье подумал, что не мешало бы вернуться к дому Христины и закончить так и не начатый разговор с тем палачом, под чью саблю «чумная» женщина подсовывала головы возлюбивших ее ляхов. Однако рисковать все же не стал.

«Я пришел сюда, чтобы описывать их кровавую историю, – молвил в оправдание себе, – а не для того, чтобы творить ее еще более кровавой. Мое бегство, конечно, похоже на трусость. Но кому нужна здесь храбрость странствующего летописца? Тем более что ни о храбрости, ни о трусости моей история так и не узнает.

36

Прибрежные корсары доставили своих пленников на фрегат и закрыли в одну из кают, которую капитан обычно отводил под карцер. Никто их не допрашивал, никто не проявлял особого интереса. Фрегат продолжал жить своей обычной жизнью военного корабля, дисциплина на котором поддерживалась жестокостью боцманского кулака и не менее жестокими морскими традициями флота.

На рассвете, выглянув в зарешеченный иллюминатор, отец Григорий увидел зарождающийся из утреннего тумана и багровых лучей солнца каменистый берег небольшой бухты, окаймленной грядой то ли огромных валунов, то ли дюн, в просвете между которыми виднелись черепичные крыши домов. Море штормило, и фрегат благоразумно оставался на рейде, не решаясь приближаться к узкой горловине бухты.

– Поселок Викингберг, – с грустью в голосе проговорил Шкипер. – То есть «Скала Викингов». Говорят, основан каким-то воинственным вождем древних норвежцев. По традиции, мужчины поселка оказывались на пиратских судах, водимых корсарами всех вер и национальностей.

– Дух викингов, – поддержал его казак. До сих пор они лишь дважды перекинулись несколькими словами, всю ночь проведя наедине с собой, в раздумьях и молитвах. – Следовательно, мы в Испании?

– Наоборот, во Фландрии, восточнее Дюнкерка. Но в испанских владениях.

– Странно, что ночью они не допрашивали нас.

– В п…

оселке – испанский форт. Здесь пребывает их главный инквизитор – командор Морано, я так полагаю, на паруса глядя. В форте его ставка. Похоже, нас отдадут в его благочестивые руки.

– Вы готовы к этому?

– Не знаю. Меня еще никогда не пытали. Возможно, не выдержу и первых минут пыток. Но пойду на них с верой в то, что иду на смерть во имя Франции. Оказывается, не смерть страшна, а бессмысленность ее. Вы не поверите, но в эту ночь, сидя в плавучей тюрьме, я вдруг почувствовал себя счастливым. Если только это чувство может быть знакомо и понятно обреченному на гибель. Но, понимаете, я умру воином. Умру во имя Франции. Моя смерть, моя обреченность неожиданно обрели в моем восприятии некий ореол великомученичества. Разве для меня, обреченного на муки умирания, это не достойный выход?

– В таком случае, мы оба готовы, – твердо молвил отец Григорий. – Если не к людскому суду, то уж, во всяком случае, к суду Всевышнего.

– Ну, уж ко Всевышнему суду мы всегда готовы, – прохрипел Шкипер, сжимая пальцами горло, как делал всякий раз, когда пытался погасить внезапно разгорающийся пожар нестерпимой боли.

Корабль болтался на рейде еще добрых два часа, пока качка не утихла. Очевидно, их боялись доверять шлюпке, слишком ценен был «груз», чтобы рисковать им.

На нижней палубе пленников встретил тот самый лейтенант, который захватил их на берегу.

– Ты еще не передумал, умник? – ткнул он пальцем в грудь Шкипера. – Тебя еще могут не допрашивать, а просто расспросить. Между этими понятиями такая же разница, как между якорем и бом-брам-стеньгой.

– Исходите из того, сеньор, что вы взяли нас вместе, – натужно просипел Шкипер, болезненно морщась. – И было бы неплохо, если бы перед вашим допросом вы показали меня врачу. Иначе я вряд ли смогу быть чем-либо полезен вашему командору.

– Врачу мы покажем тебя после беседы с командором, – мстительно пообещал лейтенант. – Он будет изучать тебя, как редкостный экземпляр, возникший после полнейшего уродства человеческого естества. – А в…

от и сам командор дон Морано, – указал на тучного, породистого идальго, стоявшего со скрещенными на груди руками на капитанском мостике.

– Так он – капитан судна? – удивленно спросил отец Григорий. Хорошее знание латыни помогло ему довольно быстро освоить основы французского.

– Только он никого и никогда не допрашивает, и уж тем более не казнит на борту своего корабля. Таков его принцип. Не желает осквернять палубу.

Оставив пленных под присмотром двух моряков, лейтенант трусцой побежал к командору, чтобы получить дальнейшие указания.

– Так это и есть тот француз, который сам вызвался?…

– Тот самый, – подтвердил лейтенант.

– С него и следует начать, – пробасил командор, набыченно уставившись на пленников.

– Он расскажет обо всем, что знает.

– Но станет лгать, – свирепо оскалился дон Морано, ожесточенно скобля ногтями заросшую рыжеватой щетиной челюсть. – Они могли сговориться. Пусть под пытками чужеземец сначала скажет то, чего ему не хотелось говорить, а уж потом послушаем француза.

Вечером лейтенант основательно напился. Был повод: удачная вылазка в тыл врага. Зато теперь он соображал крайне туго. Переваривая сказанное командором, он морщил лоб и вертел руками, словно пытался слепить из слов дона Морано нечто такое, что сразу же способно просветлить его мысль.

– Просто пытать их нужно обоих, – посоветовал он дону Морано с умилительной непосредственностью хмельного завсегдатая таверны.

37

Когда Шевалье добрался до лагеря, его встретили с таким удивлением, словно он вернулся с того света. Полковник Голембский и остальные офицеры уже знали, что ночью в село проникло несколько десятков гайдуков и что теперь оно по существу занято ими, хотя повстанцы пока не вступают ни в какие стычки с драгунами, прячутся по дворам и ждут подхода основного отряда.

– Так почему же мы не атакуем их?! – удивился Шевалье.

– Потому что они только и ждут, чтобы мы разбросали свои подразделения по улицам и усадьбам этого огромного селения. Вот тогда их основной отряд, который находится в лесу, сразу же за селом, и ударит по нас, вместе с теми, кто уже засел по усадьбам и провоцирует крестьян на восстание. А ведь почти каждый дом нам придется брать штурмом, идти с саблями на косы и вилы, не используя орудий. Вы-то куда исчезли?

Шевалье уже понял, что, отведя его к Христине, конюший никому не сказал об этом. И смысл его молчания был теперь понятен странствующему летописцу. Этот украинец уводил его на гибель. Оставалось только выяснить, почему слуга подстаросты избрал своей жертвой именно его. Впрочем, Шевалье подозревал, что здесь его ждет разочарование – просто он попался под руку, как единственный, кто не пожелал оставаться в усадьбе Зульского, да к тому же попросил помочь ему с ночлегом.

– Эту ночь я провел в деревне.

– У вдовы-молодки, конечно? – Полковник был полусонным и все еще полупьяным. В таком состоянии он смотрел на мир глазами варвара: все в нем подлежало уничтожению и уничижению.

– Абсолютно правы.

– Сожалею, что не последовал вашему примеру.

– Я тоже сожалею об этом…

Голембский тут же заподозрил в его солидарности какой-то подвох, взгляд его сделался настороженным, однако понять истинный смысл безобидно-заумной реплики француза так и не сумел. Да и не было времени. Пока они изъяснялись, стоя у ворот усадьбы, к повозочной крепости подскакал один из драгунов, посланных полковником в разведку.

– Повстанцы уже рядом! Они движутся не через село, а по лесу, – указал он острием сабли на чернеющую позади дома Зульского – в каких-нибудь двухстах шагах от повозок – опушку. – Наверное, готовятся ударить с двух сторон.

– Именно там мы их и встретим, – мужественно улыбнулся полковник и приказал перебросить на «лесной фланг» еще два фальконета. А на колокольню церкви, в подкрепление солдатам, создавшим небольшой лагерь возле храма, направил десяток солдат с ружьями и татарскими луками. Эта десятка, сменяя друг друга, должна расстреливать нападающих с поднебесной высоты под перезвон колоколов. К ним и присоединился Шевалье, выпросив у обозников лук и колчан со стрелами. Хорунжий, командовавший гарнизоном церкви, знал, что Шевалье неплохой лучник, и охотно принял его в свой гарнизон.

Однако сам странствующий летописец решил, что участие в бою примет лишь в том случае, если гайдуки будут штурмовать церковь, то есть когда нужно будет защищать свою собственную жизнь. Колокольня же понадобилась ему для того, чтобы хоть один раз в жизни увидеть поле сражения как бы с высоты птичьего полета.

Пробегая вместе с отделением мушкетеров-лучников мимо дворовых построек усадьбы Зульского, он лицом к лицу столкнулся с конюшим Орестом. Тот застыл перед ним с таким видом, словно рядом опустился с небес архангел Михаил.

– Я не должен был появляться здесь живым, понимаю, – ухватил его за грудки Шевалье. – Многих ты отправил туда, к этой подольской фурии [16]16
  Фурия – богиня мести, распространенный персонаж римской мифологии.


[Закрыть] на погибель?

Орест ничего не ответил. Но Шевалье обратил внимание, как вдруг ожесточился взгляд этого рослого сорокалетнего крестьянина, и вместо страха в глазах его появилась ненависть.

– Но меня-то ты за что?! – чуть смягчил свой тон странствующий летописец. Он запросто мог бы зарубить этого негодяя прямо здесь, и потом спокойно объяснить и Зульскому, и полковнику, почему прибег к этой расправе. Однако Пьеру не хотелось проливать здесь чью-либо кровь. Он не хотел выступать на чьей бы то ни было стороне, не желал преисполняться ненавистью. Хотя чувствовал, что выдержать эту линию своего почти апостольского поведения вряд ли удастся. – Я ведь не польский офицер, я – француз. И приехал сюда не воевать. Разве я не говорил тебе об этом?

– За что? – хищно оскалился конюший. – За то, что прибыл сюда с ними, – кивнул в сторону суетившихся у каменной ограды поляков, превращавших приусадебную стену в крепостную. – И за любовь, которую эта женщина вынуждена дарить всем, кого к ней подошлет пан Зульский. А он приберегает ее только для родовитых гостей, которым осточертели худосочные костлявые паненки. Этих мы, правда, убиваем не всех. Спасаем Христину от гнева самого Зульского.

– Тебя надо бы посадить на кол, как тут у вас это принято. Но моли Господа, что мне сейчас не до тебя, – отпустил его свитку Шевалье.

– Я тоже на вас не лют. Спаслись – и Господь с вами. Второй раз туда не поведу…

– Это я во второй раз поведу тебя к этой сатанистке, так что лучше исчезни на то время, пока я здесь.

– Поблагодарили бы все-таки за эту ночь, господин француз, – бросил Орест вслед удалявшемуся летописцу. – Ночь с Христиной стоит двух таких паршивых жизней, как ваша или моя!