Текст книги "Саблями крещенные"

41

Еще находясь на колокольне, Шевалье заметил, что несколько деревенских построек загорелось. И ему даже показалось, что огнем была объята изба Христины. Правда, тогда он не был уверен, что пылающая усадьба действительно принадлежала Христине, но все равно душа его должна была бы тайно возрадоваться: Подольскую Фурию, как он называл теперь эту женщину, наказал сам Господь.

Не важно, от чего загорелся ее дом: то ли от попадания ядра, то ли был подожжен рассвирепевшим гайдуком, которого Христина так и не допустила до двери своего жилья. Мужчина, с таким позором, как он, Пьер Шевалье, бежавший из дома женщины, должен был жаждать отмщения даже в том случае, когда бы его бегству способствовала сама ночная дама сердца. Но ведь она же не способствовала – вот в чем дело!

Немного попетляв по переулкам, странствующий летописец все же отыскал тот тупиковый закоулок, в котором, упираясь в склон крутого холма, находилась усадьба Христины. То, что он увидел здесь, заставило сердце Шевалье дрогнуть: дом и хозяйственные постройки пылали. Прямо посреди двора, на толстой ветке старой груши, обкуривались дымом два висельника, а между ними и пожарищем, на небольшом коврике из присыпанной пеплом травы и почерневших цветов, сидела Подольская Фурия.

В изорванном платье, босая, с растрепанными волосами, она, тем не менее, показалась Шевалье еще прекраснее, чем вчера. Вот только красота ее была какой-то неестественно-встревоженной и неземной, а во взгляде печальных глаз появилось что-то спокойно-демоническое. Ни слез, ни горести – только доверчивая грусть, всепрощающая печаль и снисходительная мольба: «Проходите, идите себе… Это мое горе, а не ваше».

Брезгливо поглядывая на трупы, Шевалье приблизился к Подольской Фурии, присел и осторожно прикоснулся ладонями к ее щекам.

– Кто это? – вполголоса, словно боялся разбудить повешенных, спросил он.

– Вот, видишь, как все получилось, – все с той же вселенской грустью в глазах молвила Христина. – Они не сумели убить тебя, хотя ласкал ты меня так, как не ласкал никто другой. Как вообще никого никогда не ласкали.

– Отныне ты будешь проклинать не только меня, но и мои ласки. Оказывается, они тоже бывают погибельными. Я-то этого не знал.

– Тебя нельзя проклинать, – доверчиво поведала она. – Мы пробудем здесь еще одну ночь, правда? – с надеждой взглянула ему в глаза. – Не бойся, я не дам убить тебя, как этих двоих, которых повесили.

– Предлагаешь провести ночь на пепелище?

– Хата еще будет гореть всю ночь, так что нам еще долго будет тепло.

У ворот возникли две сгорбленные старушонки с палочками в руках. Перекрестившись – сначала гладя на этих двоих, сидящих на траве, потом – на висевших посреди двора, – они посеменили дальше.

Дом Подольской Фурии стоял как бы на отшибе. А в ближайших дворах то ли не было мужиков, то ли все они оказались настолько напуганными сражением, что не решались прийти ей на помощь. Впрочем, она все равно уже запоздала.

– Нам будет тепло, – осторожно, опасаясь, как бы ее не оттолкнули, провела Христина рукой по руке Шевалье. – Последняя ночь, в которую нам вдвоем будет тепло.

Пьер погладил ее по щеке и нежно, по-детски, поцеловал в кончик носа. Его чувства к этой молодой, прекрасной женщине стали еще более трогательными, чем были вчера. Ни угроза гибели, которая ждала его здесь, ни позорное бегство и печальное сумасшествие Подольской Фурии уже не могли заставить Шевалье разочароваться в ней.

«А ведь, по существу, теперь она такая же бездомная и безродная, как и ты, – подумалось странствующему французскому дворянину. – И сумасшедшая ровно настолько, чтобы ты с тайной радостью мог распознать родственную тебе душу».

– Я не смогу остаться здесь, Христина. Полк выступает прямо сейчас, чтобы к ночи добраться до местечка.

– Значит, тебя уже никогда не убьют. Убивают только тех, кто ласкает меня, – мягко, доверчиво улыбнулась женщина. И это была страшная, душераздирающая улыбка истинной фурии.

– Безумная ты моя, – с жалостливой нежностью проговорил Шевалье, неожиданно почувствовав, что едва сдерживает предательски накатывавшиеся на глаза слезы. – Я никогда не способен буду воспринимать мир такими же глазами, какими воспринимаешь ты. А ведь тот ужасный, безбожный мир, в котором мы с тобой все еще обитаем, только такими глазами и следует воспринимать.

Для Христины слова его были слишком непонятными. Да и не для нее эти размышления предназначались.

– Дом мой они подожгли, а меня почему-то не убили, – вновь улыбнулась Подольская Фурия. – И даже не захотели ласкать. Только платье порвали. Может, потому не захотели, что я не вырывалась?

– Это сделали поляки?

– Они всегда так делают.

– Один из тех, кого они повесили, сегодня утром должен был убить меня?

– Вон тот, что ближе к стволу дерева. Когда ты сбежал, он вначале избил меня, а потом начал ласкать. Хотя я просила не делать этого. Он давно приходил ко мне, чтобы убивать. Я просила не ласкать меня, потому что не хотела, чтобы его тоже убили.

– Может, так оно в действительности все и происходит, – почувствовал Шевалье, как по спине его пробежала липкая муравьиная дрожь предрассудного страха, – кто овладевает тобой, тот достается смерти?

– Только ей, смерти, и достается, – охотно подтвердила Подольская Фурия, все так же доверчиво и смиренно заглядывая в глаза своему единственному и последнему утешителю. – Вместо того, чтобы доставаться мне. Посмотри, – указала рукой на повешенных, – обычно такой вот смерти они и достаются. Сегодня ты тоже останешься со мной?

– Чтобы завтра утром оказаться повешенным или зарубленным саблей? Тебе очень хочется этого?

– Этого хочется тебе, – слишком рассудительно для безумной и слишком безумно, чтобы показаться рассудительной, изрекла Подольская Фурия. – Ведь ты очень хочешь побыть со мной еще одну ночь.

– Как на исповеди признаюсь: хочется.

– Значит, ты останешься?

– Полк уходит. Возможно, меня уже разыскивают. В эту ночь тебе придется греться здесь одной. Может, ты и права: это будет самая теплая ночь в твоей жизни. Просто я не способен охватить всю глубину твоей сумасбродной мысли.

Ветер постепенно менял направление, сбивая пламя в их сторону. Вместе с клубами дыма на головы отрекшихся от мира сего влюбленных оседал серый теплый пепел.

– Не смогу я остаться с тобой, безумная, не смогу. Но ведь и оставить тебя здесь тоже не осмелюсь. Не по-людски это – оставлять тебя здесь, у пепелища нашей погибельной ночи.

42

Услышав позади себя голоса, Шевалье оторвал ладони от лица Христины и оглянулся. У ворот стояли трое конных драгунов. В одном из них странствующий летописец узнал рядового Пьёнтека, приставленного к нему в виде денщика и адъютанта.

– Какое счастье, что мы нашли вас, господин майор! – возрадовался он. Причем радость эта была совершенно искренней.

За время их похода в Южную Подолию этот розовощекий, как перезревшее яблоко, двадцатилетний мазовчанин успел привязаться к нему, словно к щедрому покровителю. Тем более что, находясь при иностранце, он как-то сразу же возвысился в глазах своих однополчан. Не говоря уже о том, что его новый статус позволял Пьёнтеку избегать многих повинностей, которых не смели избегать все остальные солдаты.

– Мы-то думали, что вас уже нет в живых. Полковник приказал разыскать живого или мертвого.

– И даже задержал полк, – добавил возглавлявший эту группу сержант. – Он разослал во все концы села шесть разъездов.

– Кто же вам подсказал, где меня найти? Конюший господина Зульского Орест?

– Не знаем, кто это такой, – непонимающе переглянулись драгуны.

– Старушки проходили, они видели вас, – объяснил Пьёнтек.

– Что ж, нашли, значит, нашли, – рассеянно развел руками Шевалье, обращаясь при этом к Подольской Фурии.

Он уже и сам ждал удобного момента, чтобы оставить ее, нужен был только повод. И вот он появился в лице этих троих поляков. Где-то в глубинах души Пьер и впрямь не желал расставаться с этой странной женщиной, однако теперь у него появилось оправдание: вон, его уже разыскивают, за ним приехали. Пьёнтек даже предусмотрительно прихватил свободного коня.

Чтобы не затягивать сцену прощания, странствующий летописец решительно направился к воротам, но вдруг обратил внимание, что все трое драгунов брезгливо смотрят на повешенных.

– Вот именно, займитесь ими, – властно приказал он, вспомнив, что является офицером. Снимите и… – Шевалье осмотрелся. Куда их девать? Рыть могилу? Но где? И потом – время. – И предайте огню, – наконец нашелся он.

Драгуны мигом подъехали к груше, не сходя с седел, срезали обоих повешенных и, ухватив за веревки, потащили к догорающей хате.

– Слушай, Христина, – пошел вслед за ними Шевалье. – Да ведь этот, второй, кажется, и есть тот самый Орест, конюший господина Зульского? Я прав, Пьёнтек?

– Извините, господин майор, я не был знаком с конюшим подстаросты.

– Мы тоже не знали его, – пожали плечами остальные драгуны, задержав тело Ореста возле все еще сидевшей на земле Подольской Фурии.

– Так все-таки, это Орест или не Орест? – вновь присмотрелся к посиневшему, со вздувшимися венами лицу казненного.

– Когда вы убежали, он вначале избил меня, а потом, как всегда, не сдержался и тоже принялся ласкать, – наконец, поднялась с земли Христина.

– Постой, так это он должен был убить меня?! Почему ты молчишь? Отвечай: он или тот, второй?

– Этого, второго, они подвесили уже полумертвого. Обоих схватили у меня в доме. Убегая, ты ранил его в саду. Я пыталась спасти. Убить тебя должен был Орест.

– Получается, что он приводил и он же убивал?! Да что ж тут у вас, целая шайка душителей?! Новоявленная секта ассасинов [17]17
  Секта ассасинов – тайная и таинственная секта наемных убийц, основанная на Ближнем Востоке еще, как полагают, во времена крестовых походов. Существует до сих пор, причем действует и в Европе. Бытует мнение, что именно от нее переняли таинства посвящения в свое братство масоны.


[Закрыть], что ли? Я-то считал, что этот гробокопатель всего лишь поставлял тебе «любовников смерти», а доводил их до адских оргий кто-то другой.

– Так его уже можно сжигать? – нетерпеливо спросил Пьёнтек. – Орест или не Орест, не все ли равно? А вас там ждут. Если полк уйдет, нас перевешают на этой же груше.

– В огонь его! – скомандовал Шевалье. – Жаль, что не представилась возможность швырнуть его туда живым.

– Если бы он не ласкал меня, он еще жил бы, – шла за телом Ореста, которое волокли по земле, Подольская Фурия. – Но он тоже хотел любить меня. Зачем ему это понадобилось? Почему все мужчины в этом крае хотят любить именно меня?

– Ты права, Христина, – мрачно согласился Шевалье, задержав женщину уже тогда, когда она чуть было не ступила в огонь вслед за Орестом. Обхватил ее за плечи и повел к воротам. – Ты права… Если бы мы не ласкали женщин, мир был бы совершенно иным. Войн вообще не происходило бы, а мужчины умирали бы своей смертью. Но в том-то и дело, что каждый из нас хочет ласкать тебя и тебе подобных. Так уж мы устроены.

К забору вновь подошли две старушки с посошками в руках. Шевалье узнал их, это были те самые, которые уже наведывались к Подольской Фурии и которые выдали его пристанище Пьёнтеку.

– Ваши дома тоже поляки подожгли?

– Нет, – ответили в один голос.

– Вы не таите зла на эту женщину?

Старухи попытались распрямить согбенные плечи, чтобы заглянуть Христине в лицо, однако им это не удалось. Шевалье заметил, что они очень похожи друг на друга, как могут быть похожи только близняшки.

– Ее все село ненавидит, – сказала одна из них. – Мужей сманивает и всех заезжих сманивает.

– И с самого детства ведьмует, – добавила вторая. – Бесовский огонь в ней какой-то.

«Относительно “бесовского огня” вы, пожалуй, правы: пылает он в ней, пылает…» – мысленно согласился Шевалье, хотя имел в виду совершенно не то, о чем толковали старушки.

– Но мы зла на нее не таим. Мужей у нас нет, и никогда не было.

– Тогда уведите ее отсюда. Мне страшно оставлять ее одну на пожарище.

– Уведем, господин офицер, уведем, – прогнусавили старухи. – Вы себе езжайте с богом. Вы приехали и уехали, а мы тут промежду собой поладим, будь она хоть ведьмой, хоть последней уродиной. Каждое село должно иметь своего кузнеца, свою повитуху и свою ведьму.

– Нас, как видишь, Бог тоже не обделил. Кузнец есть, а мы – повитухи.

Тела висельников были преданы огню, и Шевалье мог со спокойной душой сесть в седло. Оказавшись в нем, француз пришпорил коня и погнал туда, где между ветвями деревьев и крышами домов виднелась колокольня церкви, к сворачивающемуся лагерю драгунского полка. Он гнал и гнал коня.

Больше всего он боялся сейчас, что не выдержит, оглянется и увидит стоящую у пожарища женщину, с которой провел такую неописуемо божественную, такую, в самом немыслимом значении этого слова, убийственную ночь.

43

Первый удар приняли на себя виконт и сержант Пикондэ. Они лишь на несколько минут задержали двух всадников в самой узкой части горловины, заставив остальных воинов сгрудиться за ними. Но этих минут вполне хватило для того, чтобы из ворот замка вырвались мушкетеры д’Артаньяна и слуги баронессы, а из леса – солдаты во главе с капитаном Стомвелем. Причем капитан разделил своих драгун на две группы. Одна из них приближалась по нижнему ярусу, чтобы прийти на помощь виконту де Морелю, другая должна была слиться с мушкетерами лейтенанта д’Артаньяна.

Германца, который сразился с де Морелем, выстрелом из пистолета убил лейтенант Гарден, чем вызвал у виконта кровную обиду, хотя противник явно теснил его. Но второй воин, яростно отбиваясь, прорвался между сержантом и де Морелем, пытаясь трусливо покинуть поле боя. Однако наперехват ему ринулись двое солдат Стомвеля.

Сам барон метнулся вправо от горловины, очевидно, надеясь прорваться к нижнему ярусу вдоль берега реки, но зорко следивший за ним д‘Артаньян сразу же бросился вслед.

Барон выстрелил почти в упор, с каких-нибудь трех метров. Только сама судьба своей рукой могла отвести от д’Артаньяна пулю, прошедшую буквально в сантиметре от виска, обжигая кожу и волосы.

– Не убивайте его, граф, я сама! – успела крикнуть Лили фон Вайнцгардт, поняв, что граф не ранен. Однако в порыве ярости д’Артаньян не позволил барону ни выхватить второй пистолет, ни даже схватиться за меч. Удар его был страшным, как всякое возмездие на поле боя.

– Жаль, – склонилась над сраженным кузеном Лили. – Он заслуживал иной гибели, о которой я бы позаботилась сама. Может, он еще жив? – в надежде спросила она.

– Исключено. После такого удара не воскрешают даже боги, – не без гордости заверил ее королевский мушкетер.

– Тогда ему повезло.

– Даже после гибели от моего меча? – удивился граф.

Когда Лили вновь выпрямилась в седле, д’Артаньян заметил, что лицо ее стало похожим на мраморное изваяние – столько застывшей ненависти и презрения вдруг отразилось в нем.

«Нет, мне и в самом деле никогда не постичь саксонок, – сказал себе лейтенант. – Никогда не понять ни их холодной нордической красоты, ни столь же холодной ярости».

Очнувшись, он увидел, что схватка все еще продолжается. Ближайшая пара сражающихся оказалась буквально в нескольких метрах от Лили.

– Ах, это вы, виконт?! – узнал он в одном из воинов де Мореля. – Если с германцами вы будете сражаться, как со мной на дуэли, – поспешил ему на выручку, – им придется туго.

– Не смейте мешать! – буквально прорычал виконт, однако появившийся вблизи лейтенант Гарден, привстав в стременах, на какое-то мгновение опередил и его, и графа. Удар его оказался лихим ударом такого заядлого рубаки, что впору было опять засомневаться: а действительно ли этот человек является всего лишь обычным священником, которого кто-то там, в Париже, послал с письмом то ли к королю Владиславу, то ли к королеве Марии Гонзаге?

– Это опять вы, черт возьми?! – рассвирепел виконт, бросаясь на Гардена со шпагой.

Но облаченный в офицерский мундир священник спокойно парировал один выпад виконта, второй, третий, наконец, поддел его оружие почти у самого эфеса и ловким финтом выбил из руки.

– Взывать к черту в присутствии священника! – осуждающе покачал он головой, перехватив растерянный взгляд обезоруженного мушкетера. – Непростительное богохульство, виконт, непростительное…

– Какой вы, к черту, священник?! – буквально взвыл от досады виконт и, поняв, что разить его лейтенант не собирается, спрыгнул с коня, чтобы достать свою шпагу. – Никакой вы не священник! Я давно это понял.

В проносящегося мимо них рыцаря он метнул свою шпагу, словно копье, и на добрую пядь вогнал ее в бок. Уже будучи раненым, немец развернул коня и занес меч над виконтом, однако наткнулся на меч д’Артаньяна, после чего схватка оказалась недолгой.

– Уроки фехтования, – пообещал виконту Шарль д’Артаньян, – вы получите у меня сразу же, как только прослушаете мессу отца Оливеберга.

– Вы сразили второго моего противника подряд, – самоубийственно пробормотал де Морель. – Я не смогу простить вам такой помощи. Это не по-рыцарски.

– Но ведь здесь бой, а не рыцарский турнир, – столь же простодушно и спокойно заметил Оливеберг. – И прошу впредь называть меня только так – лейтенантом Гарденом.

44

Допрос Шкипера оказался еще более кратким.

– Так ты утверждаешь, что в форте Сен-Бернардин осталось восемь орудий? – грохнул кулаком по столу командор Морано.

– Наоборот, именно я утверждаю, что их осталось четыре. Я так считаю, на паруса глядя.

– Но почему ты уверен в этом?

– Потому что комендант форта лейтенант Алькенд – мой приятель. В моем доме он выпил столько вина и понежился со столькими девицами, что дай вам бог выпить и переласкать хотя бы половину…

– Ладно, девицы меня не интересуют, – поморщился командор. – Приятель – это хорошо. Только ты ведь живешь не в поселке Ананде у форта Сен-Бернардин, а в поселке Ункенфорт, который мы только что чуть не разрушили.

– Вот почему лейтенант не ленился проехать верхом целую милю, чтобы его забавы не становились предметом зубоскальства солдатни.

– Да пошел ты к дьяволу со своим лейтенантом и его бабьими забавами! Ты, рваный ботинок повешенного на рее, отвечай: пушек осталось четыре или восемь?

– Видит Бог – четыре!

– Может, Бог и видит, но взятый нами в плен украинец утверждает, что их пять. Он был в форте, видел их, и точно знает, что солдат в Сен-Бернардине осталось ровно столько, сколько нужно для пяти орудий.

– И защищать форт им придется вместе с десятком местных мужиков, которые, в случае вашего нападения, обязаны явиться в форт. Хотя, я так думаю, на паруса глядя, что многие из них успели забыть, с какой стороны заряжают ружье и как держать в руках шпагу.

– Так кому же, в таком случае, я обязан верить?

Шкипер помолчал, недовольно покряхтел.

– Верить вы будете тому, кому поверите, дон Морано. Однако долг чести требует, чтобы вы не забыли о причитающейся мне награде. Разве не я выдал вам казака? К тому же и сам явился, чтобы дать такие сведения, каких лазутчики вам не доставят.

– Не беспокойся, еще ни один кретин не уходил от меня, не получив причитающегося, – хищно оскалился капитан, демонстрируя ряд крепких, хотя и основательно прокуренных зубов. – Ты, рваный башмак повешенного на рее, исключением не станешь.

– В таком случае, на вашем месте я бы положился на цифру, названную казаком. Он должен знать ее лучше меня.

Дон Морано долго обжигал Шкипера своим ледяным, пронизывающим взглядом. Были мгновения, когда казалось, будто он вот-вот выхватит из-за пояса пистолет. Однако искры ненависти, вспыхивавшие в глазах командора, в пламя бешенства так и не разгорелись.

– Тебя называют «Шкипером». Почему?

– А кем должны называть моряка, шесть лет прослужившего шкипером на испанском флоте? Сначала на фрегате «Палладин», затем на бриге «Альмансор». Потом рыбачил…

– Не будь ты лягушатником-французом, я бы даже выпил с тобой лишний кубок вина. Службу я начинал как раз на фрегате «Палладин». Правда, пробыл на нем всего год, до ранения в бою с английскими пиратами под Ла-Коруньей, но… рваный ты башмак повешенного на рее!.. – потряс он поднятой вверх рукой, высказывая восторг от столь неожиданной встречи с членом экипажа «Палладина».

Шкипер решил, что на этой ноте сдержанного полупиратского восторга их встреча с капитаном и завершится. Однако он все же слишком плохо знал командора Морано.

– В конечном итоге мне наплевать: четыре у них орудия или все четырнадцать. Все равно этот чертов гадюшник, именуемый вами Сен-Бернардином в издевку над всеми святыми, я разнесу на мелкие колоды. А получив еще два брига в подкрепление, буду держать французов в страхе на всем побережье от Остенде до мыса Сен-Матье. Но если обнаружится, что вы оба подосланы и песочите мне мозги, то от вас на этой земле не останется даже рваных башмаков, не будь я командором Морано.

Оставшись один, дон Морано еще несколько минут размышлял, стоя у окна и глядя на открывавшуюся из него каменистую косу, рассекавшую на две почти равные части свинцово-синюю рябь моря. Какие бы бравады относительно своей лихости он в присутствии Шкипера ни выдавал, форт Сен-Бернардин оставался тем несозревшим орехом, ломать зубы о который еще было рановато. Ему нельзя терять корабли, потому что ни одного нового судна – дон Морано знал это точно – король ему не доверит.

Почти три года Морано пиратствовал у берегов Малых Антильских островов. И лишь очень удачное, своевременное возвращение в лоно испанской короны, да помощь, которую он оказал испанской эскадре, шедшей с грузом серебра и золота, во время нападения на нее французских кораблей, спасли командора от суда, после которого никому не понадобился бы не только он сам, но и его рваный башмак.

Словом, адмирал эскадры вступился за него в Эскуриале [18]18
  Эскуриал – древняя резиденция испанских королей.


[Закрыть] и даже посоветовал королю использовать пиратский талант дона Морано – дворянское звание и родовые титулы бывшему пирату были возвращены – у северных берегов Франции, терзая ее порты и укрепления.

Вот уже третий месяц он рейдирует у берегов, сначала Бретани, а теперь Фландрии. За это время ни один его корабль не получил даже серьезного повреждения. А потери были в основном среди солдат десантных рот прибрежных корсаров. Из экипажей погибли только четверо, что не может быть не отнесено адмиралом и Его Величеством на счет его мореходного таланта.

Захватив Сен-Бернардин, он тем самым не только разгромит крупный гарнизон, но и заставит французов отвести от Дюнкерка как минимум полк, который понадобится им, чтобы попытаться вернуть форт. В то же время командующий испанскими войсками будет просить короля прислать солдат для гарнизона Сен-Бернардина, захваченного командором Морано. А это уже известность при дворе, уже слава.

Если то, что ему поведали казак и Шкипер, правда, успех вылазки обеспечен. Командор рассуждал так: если бы казак действительно был подослан, вряд ли он стал бы терпеть подобные муки. Зачем скрывать то, чего скрывать не должен? К тому же француз оказался вместе с ним случайно. И назвал он меньшее число орудий, чем украинец. А ведь, если бы казак пытался ввести его в заблуждение, все было бы наоборот, он заявил бы, что в форте остаются четыре орудия или даже три. К тому же расхождение в количестве подтверждает, что они не сговорились.

«Решайся, решайся, командор, – повелел себе дон Морано. – В В?ест-Индии ты нападал на форты, имея всего лишь один полузатопленный пиратский корабль. Когда за твоей спиной не было ни флота, ни армии Его Величества, никого и ничего, кроме удачи и твоего изодранного Роджера. Победишь – и не исключено, что король выполнит обещание: назначит адмиралом флота, действующего у берегов Фландрии. Упустишь свой шанс, цена тебе – порванный башмак повешенного на рее».