Текст книги "Собачья смерть"

Остановились в колумбарии, перед табличкой. Имя, годы жизни, овальная фотография на керамике: смеющееся молодое лицо с косой челкой по лбу.

– Она была солнечная, веселая, всё время пела или насвистывала, по утрам тащила меня делать зарядку, мы рубились в пинг-понг, ругались из-за спорных шариков… Она меня постоянно обнимала, тискала, тормошила, целовала. Если на людях – я вырывался, шипел: «Ну мам!». Мне, маленькому дураку, было стыдно.

Он покашлял.

– А в пятьдесят пятом вхожу к ней в комнату… Она у нас отказалась жить, у знакомой поселилась, ту раньше выпустили… И не узнал. Совсем. То есть вообще ничего похожего. Короткие седые волосы. Старуха старухой, а ей ведь не было и пятидесяти. Сиплый голос. В пепельнице горой окурки. Посмотрела снизу вверх, помахала рукой, разгоняя дым. Глаза тусклые. Я хотел ее обнять – и не решился. Затоптался на месте. Говорю: «Я каждое утро и каждый вечер о тебе думал». Задыхаюсь. Она мне в ответ: «А я о тебе не думала. Запретила себе». Почему, спрашиваю. «Иначе не выжила бы. Есть, говорит, будешь? У меня котлеты из кулинарии». И зашлась кашлем. У нее был туберкулез, тяжелый. Я устроил ее в писательскую больницу. Сначала навещал каждый день. Пытался расспрашивать – молчит. Рассказываю о своей жизни – слушает без интереса. И всё время курит, несмотря на строжайший запрет. Курит и кашляет.

– Неужели она вас ни о чем не расспрашивала?

– В самый первый день спросила, женат ли я. Я говорю, да, в следующий раз обязательно приведу Тоню, познакомлю. Мать мне: «А дети у вас есть?». Нету, говорю, мы решили, что рано заводить. Она: «Тогда не приводи». И всё. Я принес ей в больницу свои публикации: две вышедшие книжки, журналы с рассказами. Оставил. Положил на тумбочку, так они потом и лежали. Я думал, не прочитала. Наконец не выдержал, спросил. Она сказала: «Дрянь». Я после этого четыре года писать не мог… Что еще? Пробовал расспросить ее об отце. Ответила: «Что вспоминать?». Спрашиваю, а похож я на него, хотя бы внешне? «Нет». И больше ни слова. Через три месяца она умерла. Ночью, в приступе кашля…

Марат замолчал. Не стал рассказывать, как, напившись на похоронах, плакал и говорил жене: «Лучше бы она не возвращалась, лучше бы умерла в лагере». Потом, когда они ссорились, Тоня не раз поминала ему те слова. Она бывала жестокой, когда разозлится.

– «Руфь Моисеевна Скрынник. Тысяча девятьсот семь – тысяча девятьсот пятьдесят шесть», – медленно прочла Агата вслух, словно запоминая. – Красивое имя. Библейское. Дайте гвоздику. Я положу… Куда теперь?

– В дальний конец.

На площадке, где скрещивались аллеи, тоже торговали цветами. Цыганка в пестром капроновом платке сидела на оградке, поплевывала в кулак шелухой от семечек.

Подбежали две смуглые девчонки, лет по девять-десять. Одна схватила за штанину Марата, другая за ремень Агату.

– Дай десять копеек, мамка погадает! Не ходи, спытай судьбу! Уйдешь – беда будет! Не жидись, козырной, дай гривенник! – звонко, наперебой загалдели они.

– Отстаньте, а? – Марат отвел от себя чумазую ручонку. – Тут кладбище, не базар.

Но уже подошла «мамка», сверкнула золотыми зубами.

– На кладбище самое гаданье. Мертвые врать не дают, – сказала она хриплым голосом. – Дай двугривенный, кавалер. И тебе, и барышне погадаю. Деткам на хлебушек, вам на счастье.

– Я хочу, – объявила Агата. – Вот.

Достала из кошелька монетку.

Цыганка взяла ее руку, повернула ладонью – и Марат засмотрелся. Ладонь у Агаты была неожиданно нежная и, кажется, мягкая.

Девчонки прилипли с обеих сторон, тоже смотрели.

– Богатая не будешь, а счастливая будешь… За три моря уедешь… За князя выйдешь, – затянула-запела гадалка. – Сыновей нарожаешь… Старая-престарая помрешь, ни о чем не пожалеешь.

Агата осталась очень довольна.

– Класс!

Почесала ладонь – наверно было щекотно.

– Теперь ему.

– Давай другую монетку, с одной и той же нельзя, – потребовала цыганка, хотя уже получила свой двугривенный.

– Мне не надо. Идем!

Цыганка крикнула в спину:

– Всю жизнь будешь, как дурная собака, за своим хвостом гоняться! И помрешь, как собака, один! Никто к тебе на могилу не придет!

– И вам того же, – огрызнулся Марат, не впечатленный плохим предсказанием, а пожалуй что и проклятьем. Он в мистику не верил.

– «Цыганка гадала, цыганка гадала, цыганка гадала, за ручку брала», – отчаянно фальшивя пропела Агата. Слух у нее был чудовищный. – Вот так я и хочу. Прожить жизнь и ни о чем не пожалеть. Особенно о том, что хотела сделать и не сделала.

Марат был расстроен. Идиотское гадание сбило всё настроение.

– Охота вам всякую чушь слушать? Абсурд же. С одной стороны, «за князя выйдешь», с другой – «богатая не будешь». Лепит что на язык ляжет, даже не задумывается.

Агата нахмурилась. Ей хотелось, чтобы гадание сбылось.

– Князья бывают и бедные. Мышкин, например. Но хотелось бы какого-нибудь помужественней… – Махнула рукой. – Ладно, проехали. Кому третий цветок?

– Дяде Якову. Маминому брату. Это вон там.

Встали перед могилой. Гвоздика легла на плиту с вырезанным на граните скрипичным ключом. Дядя Яков Моисеевич преподавал в музыкальной школе.

– В шестьдесят втором? – прочла Агата год смерти. – Тоже отсидел и вернулся?

– Нет, он не сидел. Всё еще… печальней. Знаете, я не испытываю жалости, когда думаю об отце. Чувство трагичности – да. Но не жалость. Он сгорел на костре, который сам и разжег. И мать вспоминаю не с жалостью, а… – Марат запнулся, пытаясь найти точные слова. – Если бы она для меня навсегда осталась такой, какой я знал ее в раннем детстве – молодой, веселой, полной жизни, то наверное очень жалел бы, но я закрываю глаза, вижу ледяную старуху в облаке табачного дыма, и меня охватывает совсем другое чувство, более сильное, темное и… пугающее. Что-то в обычных обстоятельствах мне совсем не свойственное. Ярость? Бешенство? А дядя… Он был хороший, добрый человек. После ареста матери взял меня к себе. Славная такая семья. Жена Лия Львовна, две дочки, уже подростки. Все со мной носились, пылинки сдували. Но осенью тридцать седьмого стало очень страшно. Я прямо чувствовал это по взрослым. Однажды дядя отвел меня в «Детский мир», накупил всякой одежды. Потом пошли в кафе-мороженое, они тогда только появились. Сказал: «Выбирай что хочешь». Я попросил тройную порцию. До сих пор не выношу вкус ванили. Дядя сморкался, отводил глаза. Говорил, что я поеду жить с другими мальчиками, мне там будет лучше. В общем отвез в интернат для таких, как я. И у меня началась совсем другая жизнь… Всё понятно, осуждать нельзя. Дядя должен был в первую очередь думать о собственных детях. Когда я вернулся в Москву, в пятидесятые, разыскивать его не стал. Он тоже не пытался. Только перед самой смертью, уже из онкологического отделения, прислал мне письмо. Раздобыл где-то адрес. Я пришел. Дядя плакал, просил прощения, говорил, что мучился всю жизнь. Вот его мне жалко. Человека нельзя ставить перед таким выбором. Никогда…

– Вот за это, за всё это, я Сову и ненавижу, – брезгливо передернулась Агата. – Даже не за миллионы погубленных жизней, а за сотни миллионов изуродованных. Не страна, а фрик-шоу. Цирк уродов. И дядя ваш тоже урод. Нечего ему цветы носить. Это же надо – самому отвезти ребенка в приют. Да лучше сдохнуть! Идем отсюда. Кому четвертая гвоздика? Тоже родственнику?

– Нет, совсем чужому человеку. Я про него почти ничего не знаю… Нам нужно вернуться на центральную площадку, и потом направо… Однажды в пятьдесят пятом, осенью, мне в редакцию позвонил какой-то старик. Сказал, что знал моего отца, хочет встретиться. Я, конечно, разволновался. Отменил все дела…

Они вышли из тени на открытое место. Июльское солнце палило вовсю. Марат легко потел, было у него такое малоприятное физиологическое свойство. Вот и сейчас на лбу сразу выступила испарина. Полез за платком. Остановился.

– Черт! Бумажник пропал!

Агата схватилась за задний карман техасов.

– А у меня кошелек!

– Как же я теперь доберусь до центра? У меня в два встреча, – пробормотал Марат. Хотел посмотреть, сколько времени – и совсем растерялся. Часов на запястье не было.

– Ну и физиономия у вас! – засмеялась Агата. – Это нас девчонки обчистили, пока мамаша внимание отвлекала. Вот фокусники!

Он побежал к площадке, но цыганок, конечно, след простыл. Сзади с хохотом шла Агата.

– Это из-за того, что вы связались со мной, – сказала она ошеломленному Марату. – Папа говорит: «Где ты – там всегда приключения». Вот с вами часто происходит какая-нибудь полоумная фигня?

– Нет…

– Со мной постоянно. Хуже другое. – Она потерла живот. – Я не завтракала, а ужасно есть хочется. Тут близко, на Шаболовской, булочная. Зайдем? А потом будем выбираться отсюда.

– Да как? У нас ни копейки! Даже в трамвай не сядешь.

– В трамвай – нет, там кондуктор. Но по Ленинскому ходит троллейбус, и там кондуктора нет.

– Зайцами? А если контролер?

– Я дам деру, а вы как хотите. Но сначала в булочную. У меня под ложечкой сосет и в животе бурчит, слышите?

Удивительно, но случившаяся катастрофа – хорошо, не катастрофа, но в любом случае серьезная неприятность – привела Агату в прекрасное расположение духа. У нас с ней совсем ничего общего, подумал Марат. Я от потрясений цепенею, а она от них, наоборот, заряжается.

– Булочная – не троллейбус. Без денег там не получится.

– Отставить разговоры! Рота, за мной! – приказала Агата и замаршировала первая, отмахивая руками. Еще и запела «Соловей-пташечка», на какой-то собственный мотив. Посетители кладбища смотрели на нее с осуждением. Марат шел сзади, делал вид, что он сам по себе.

Перед булочной Агата жестом велела дожидаться за дверью – там, где к перилам крыльца был привязан нетерпеливо поскуливающий эрдель. Марат приблизился к окну, стал смотреть.

К прилавку, на котором в лотках были разложены хлебобулочные изделия, стояла очередь. Агата лениво прошлась, трогая ценники. Спросила о чем-то продавщицу. Направилась к выходу.

Потянула Марата за рукав. И азартным шепотом:

– Дербаним добычу.

В каждой руке по десятикопеечной ржаной лепешке. Одну протянула ему, от другой жадно откусила.

– Вы… украли?! – пролепетал Марат.

– Всё вокруг народное, всё вокруг мое, – беспечно ответила она с набитым ртом. – Берите, чего вы.

– Не хочу.

– Ну тогда я обе слопаю. Потом топаем на троллейбусную остановку.

Ехать «зайцем» Марат не собирался. Хорош будет член Союза Писателей, пойманный за безбилетный проезд. Прикинул, что до гостиницы «Москва», где договорились встретиться с Антониной, идти час с хвостиком. Сейчас четверть первого.

– На четвертую могилу не пойдем? – спросил он, глядя на последнюю гвоздику.

Агата ответила не сразу. Испытующе смотрела на него, жевала, что-то решала.

– Чего по кладбищам ходить? Мертвецов вокруг и так полно. Только прикидываются живыми. Хотите свожу вас к настоящим живым людям? Не таким, как у Григория Павловича.

Марат удивился. Ему казалось, что более живых людей, чем компания Гриваса, не бывает.

– Они вам не понравились?

Наморщила нос.

– Да ну их. Изображают из себя, будто им все трын-трава, а сами – как зайцы на поляне.

– На какой поляне?

– Это меня один ухажер водил на «Мосфильм» смотреть новую комедию, она еще не вышла. Глупая, но смешная. Там была песенка про зайцев, которые косят трын-траву: «А нам всё равно, а нам всё равно, пусть боимся мы волка и сову». Вот и эти тоже боятся Сову. А люди, про которых я говорю, никого не боятся. Отблагодарю вас экскурсией за экскурсию. Впрочем как хотите. Нет – так счастливо.

– Хочу. Конечно, хочу, – быстро сказал он.

Сэйдзицу
Роман

* * *

Встреча с Берзиным всё изменила. Появился шанс, реальный шанс повернуть ход истории. От этой мысли у Сиднея кружилась голова и перехватывало дыхание. Он прибыл в Россию, чтобы находиться близ эпицентра землетрясения, которое разрушит цивилизацию, и сигнализировать отсюда беспечному человечеству о надвигающейся опасности: укрепляйте крыши, подпирайте стены, готовьте убежища – и вот случилось невероятное. Катастрофу можно предотвратить. И спасет цивилизацию он, Сидней Рейли. Вот для чего он родился на свет. Всё было не напрасно. Судьба – в книге она называется «карма» – причудливыми зигзагами вела тебя сорок четыре года именно к этой точке, чтобы испытать твой сэйдзицу.

От возбуждения Сидней не мог ни есть, ни спать, всё ходил из угла в угол. Чтобы дать отдых усталому мозгу, садился почитать поразительную книгу, делал из нее выписки. Это была старая привычка: записывать то, что требует осмысления.

Книгу он взял у Грамматикова перед отъездом из Петрограда, скоротать время в дороге. Небольшой англоязычный томик с самурайским шлемом на обложке Сидней выбрал, потому что много лет, еще с Порт-Артура, интересовался всем японским.

Сначала книга показалась ему очень странной. Это был набор коротких мыслей и историй, не все они были понятны. Но скоро попалась фраза, которую захотелось прочитать еще раз. Потом другая, третья. Трясясь в переполненном тамбуре, где по стенам метались тени от качающегося керосинового фонаря, Сидней подчеркивал строчки карандашом, чтобы потом выписать самое важное.

Правильная книга – как правильная женщина. С нею нужно встретиться в тот миг, когда ты к ней готов, не раньше и не позже. Тогда она даст тебе то, в чем ты сейчас больше всего нуждаешься.

Почитав книгу, напитавшись ее духом, Сидней снова вскакивал, возвращался к разработке плана. Мысли о подготовке акции и мысли о женщинах переплетались. Они были связаны.

Есть женщины, которых нужно заботливо оберегать от опасностей, и есть женщины, которых опасность возбуждает, обостряет в них наслаждение жизнью.

Много лет назад, когда Сидней носил другое, давно забытое имя, по юности лет увлекался ницшеанством и считал мораль подлой ложью, единственная цель которой – превратить людей в овечье стадо, он влюбился в одну женщину, мучившуюся с деспотичным мужем. И был у них с Маргарет разговор, который Сидней запомнил на всю жизнь.

– Старый скот не дает тебе развода? – сказал он. – Значит, я женюсь на вдове. Ни о чем меня не спрашивай, тебе не нужно знать лишнего. Я всё сделаю сам. Просто доверься мне. Мы будем вдвоем, и ты будешь счастлива.

– Мне не нужно, чтобы ты сделал меня счастливой, – ответила Маргарет. – Я хочу сама сделать себя счастливой. И мне провернуть такое дело легче, чем тебе, ведь я всё время с ним рядом. Он очень следит за своим поганым здоровьем, перед сном проглатывает кучу пилюль, пьет пять разных микстур. Ты достанешь лекарство, от которого не просыпаются, остальное я исполню сама. А теперь обними меня.

С того момента их любовные слияния обрели неистовую, надрывную страстность. Они были очень счастливы друг с другом, так опьяняюще счастливы, что долго это продолжаться не могло.

После Маргарет было много других удивительных женщин, и понемногу Сидней научился угадывать, что́ делает каждую из них счастливой – шторм или штиль.

Проблема заключалась вот в чем. Подготовка великого акта требовала активных действий. Активные действия повышают градус риска. Азбука профессии предписывала развести оперативный центр с местом обитания в два разных, желательно не связанных между собой пункта. Это первое. И второе: эффективно и плодотворно работает только тот, кто полноценно отдыхает.

Вечером из студии вернулась Лизхен.

Он усадил ее за стол, плотно запер дверь, наклонился и тихо, с мукой в голосе начал каяться.

– Милая, бесконечно милая Лизонька, я негодяй и подлец, я страшно виноват перед тобой. К тому же я еще и преступник, ибо нарушаю присягу. Но плевать на присягу, я больше не хочу тебя обманывать. Я должен сделать признание…

Про присягу Лизхен не поняла или не расслышала, но при слове «признание» затрепетала, рванулась встать.

– У тебя другая женщина!

– Зачем мне другая женщина, если есть ты? – удивился Сидней. – Молчи, не перебивай. Мне и так трудно…

Она опустилась на стул. Смотрела снизу вверх широко раскрытыми глазами. Ему стало ее невыносимо жалко – ведь в сущности девочка. В какую опасную игру он ее втягивает! Но инстинкт подсказывал: всё верно, именно это ей и нужно.

– Я не тот, за кого себя выдаю. Моя фамилия не Массино, и я не коммерсант.

Прошептала:

– А кто?

– Британский офицер, выполняющий секретное задание огромной важности. ЧК охотится за мной, круги сужаются, мне нужно перебраться на конспиративную квартиру. Я не могу больше подвергать тебя угрозе. Но исчезнуть, не попрощавшись, тоже не могу. Прости меня и прощай.

Рейли отстранился, будто не уверенный, захочет ли она его на прощанье поцеловать.

– Как же… как тебя зовут? – еле слышно произнесла Лизхен. Зрачки у нее были расширены.

– Сидней. Сидней Рейли.

– Сидней… Красиво…

Лизхен взяла его за руки. Крепко.

– Я никуда тебя не отпущу. Останься! Пусть опасно. Пусть мы даже погибнем.

Инстинкт не подвел. Эта женщина была создана для бурь.

В Шереметевском он, конечно, не остался. Договорился, что Лизхен перестанет ходить на репетиции, скажется больной, будет сидеть дома, встречать связных и курьеров. Сидней пообещал наведываться каждый день. Одну штору в комнате Лизхен должна держать полузакрытой. При любом звонке в дверь отодвигать. Если это не чекисты, потом задвигать обратно. Полузакрытая штора будет для Рейли знаком, что всё чисто, можно войти.

Тем же вечером он перебрался на Малую Бронную.

Была еще одна причина, кроме необходимости дистанцировать себя от центра связи. При новом, авральном режиме существования бурь хватит и без африканского нрава Лизхен. Нужна тихая гавань, где можно хоть на время укрыться от штормов, починить такелаж, собраться с мыслями, да просто выспаться.

Для этого в жизни скромного греческого подданного существовала Оленька. Ее он встретил и полюбил месяц назад, когда начал немного уставать от страстей Шереметевского переулка.

Оленька служила машинисткой в исполнительном отделе ВЦИКа, большевистского парламента. Константин Маркович познакомился с лучистой светловолосой барышней, похожей на русалку, из практических видов – рассчитывал получать копии секретных постановлений. Но влюбился в нежное, доверчивое, отзывчивое на ласку существо и передумал – не стал впутывать Оленьку в свои дела. Она и так, безо всякого задания, доставляла немало важных сведений.

Женщины бесконечно разнообразны, к каждой нужен свой подход, но есть два ключа, которыми можно открыть почти всякое женское сердце. Нужно быть интересным и щедрым. Та, кому никогда не бывает с тобой скучно и кому ты без конца устраиваешь праздники с подарками, будет как минимум признательна, а от этого всего шаг до любви.

Оленька несколько раз говорила, что с появлением «Кости» ее жизнь превратилась в рождественскую сказку. Он снял уютную квартиру, которую Оленька с наслаждением превратила в маленький рай – во времена, когда вокруг царствовало разрушение, это само по себе было сказкой. Оленька больше не томилась в длинных, унизительных очередях «отоваривая карточки» – любимый давал ей довольно денег, чтобы покупать на черном рынке давно исчезнувшие из магазинов продукты. Она достала кулинарную книгу и готовила умопомрачительно вкусные блюда. Расстраивалась, если «Костя» не появлялся ими полакомиться (он иногда исчезал по своим коммерческим делам без предупреждения на несколько дней), но никогда не корила его, а только радовалась возвращению. Они собирались пожениться и, когда закончится война, уехать в Грецию, где тепло, солнечно, прямо на деревьях растут апельсины и нет военного коммунизма.

Оленька была простая и светлая. После дня, проведенного в метаниях по грязному, ощетиненному городу, после конспиративных встреч, каждая из которых могла оказаться засадой, Сидней приходил на Малую Бронную и попадал в совсем иной мир.

Он клал голову Оленьке на колени, легкие пальцы гладили лоб, перебирали волосы.

– Ты очень устал, – шептала она. – Ты столько работаешь. Боже, я никогда не думала, что буду кого-то так любить…

В эти минуты ему ничего не хотелось – ни спасать мир, ни войти в историю. Только лежать, закрыв глаза, ощущать невесомые прикосновения и слушать нежный голос.

Однако ключевой элемент будущей операции возник именно благодаря Оленьке.

21 августа на очередной встрече с Берзиным, передав ему новую пачку денег (все они потом попадали в ЧК, к Петерсу), Сидней сказал:

– День определился. По сведениям из надежного источника ровно через неделю, 28-го, в Большом театре состоится чрезвычайное заседание ВЦИК. Троцкий приедет с фронта, чтобы сделать доклад о положении дел. Перед началом в директорском кабинете соберется президиум. Будет вся большевистская верхушка, но главное – оба вождя, Ленин с Троцким. Это идеальный момент для удара. Сможете вы устроить, чтобы в охрану назначили ваш дивизион?

– Смогу, – уверенно ответил латыш. – Я скажу Петерсу, что у нас есть шанс взять самого Сиднея Рейли с поличным. Предположим, план у вас такой… – Спокойные глаза сосредоточенно прищурились. – «Англичанин помешан на том, чтобы сыграть роль в истории, – скажу я Петерсу. – Он собирается собственной рукой бросить в кабинет две лимонки, чтобы разом уничтожить весь штаб революции. Гранаты должен принести я. Я их и принесу. Рейли бросит, но они не взорвутся. Главарь британской агентурной сети будет схвачен после неудачного покушения». Уверен, что Петерсу это понравится.

– Блестяще, – признал Сидней.

План в самом деле был превосходен. Впечатлила и реплика о роли в истории – не в бровь, а в глаз. С Берзиным несказанно повезло: умный, сильный, решительный. Прирожденный лидер.

В казарме дивизиона, изображая электрика, Рейли понаблюдал, как командир общается со своими солдатами. Нет сомнений, что они выполнят любой исходящий от него приказ. Посмотрел Сидней и на трех помощников, которых выбрал Берзин. Они тоже были хороши.

– Какую батарею вы отберете для дежурства в Большом театре?

– Третью. В ней меньше всего коммунистов, только пятнадцать человек. Сделаю так. Предложу комиссару собрать партийцев батареи перед ответственным дежурством на собрание. Отведу для собрания снарядный склад. Это глухое помещение с железной дверью. Волковс и Крастиньш запрут засов снаружи, останутся караулить. Кигурс поведет батарею в театр, поставит около директорского кабинета самых надежных людей. Я, разумеется, тоже там буду. Возьмем всех наркомов без шума и пыли. Кто станет брыкаться – проткну штыком. Куда их потом, вы решили?

– Ленина с Троцким сразу увезем и изолируем. Остальную мелочь, всяких Свердловых-Каменевых-Сталиных, посадим под замок, они опасности не представляют.

– «Изолируете» в смысле убьете? – покачал головой Берзин. – Это, конечно, проще всего, но может стать миной замедленного действия. Революционные мученики становятся бессмертными.

– А как бы с ними поступили вы? – заинтересовался Сидней.

– Я бы их выставил на посмешище. Это надежнее. Допустим, спустил бы с них штаны и провел в одних кальсонах, связанных, под конвоем, через Охотный Ряд и Красную площадь. Потом, когда с севера подойдут ваши войска, нужно будет устроить суд. Не это их революционное судилище, а настоящий, с прокурором и адвокатами. Чтобы все видели: восстановилась настоящая, законная власть.

Идея была остроумная и живописная, достойная художника. Сидней оценил. Но еще больше ему понравилась мысль про лимонки. Кинуть в кабинет и разом отсечь дракону все его головы. Раненых добить из револьвера. Неостроумно и неживописно, зато надежно.

Но говорить об этом, конечно, не стал. Берзин и сам сменил тему. Его волновало, что высадившийся в Архангельске союзный десант остается малочисленным, подкрепления не прибывают. Значит ли это, что Антанта передумала вести наступление на Москву?

Увы, именно это и произошло. Локкарт рассказал, что умники из Уайтхолла решили не распылять силы. На Западном фронте сейчас решается судьба войны, немцы отступают, нужно их додавить, а Советы – забота второстепенная, может и подождать. Тупые, бездарные слепцы!

Что ж, Сидней Рейли сразит дракона в одиночку. Двумя гранатами.

* * *

Ночью приснился Фрицис. Такой, каким Яков видел его последний раз, на опознании, в морге. С черной дыркой во лбу – от снайперской пули.

– Мистер Питерс, можете ли вы идентифицировать покойного? – спросил тогда инспектор.

– Да. Это мой двоюродный брат Фриц Сваарс, – ответил Яков, и в тот момент ему померещилось, что рот мертвеца чуть раздвинулся во всегдашней бесшабашной улыбке.

Так же улыбался Фрици и во сне. Несмотря на пробитый череп, он был живой, веселый.

– Что, Йека, всё было не напрасно? – Оскалил прокуренные зубы. – Мы ведь знали, что кто-то из нас ее поймает. Не я, так ты. Будешь «хозяином», твоя взяла. Мне-то она теперь на кой?

Это в детстве, в заводи на Даугаве, они охотились на большущую щуку. Она была старая, хитрая, никак не давалась. Побились с Фрицисом на «хозяина-батрака», была у них такая игра. Победивший на условленный срок становился «хозяином», проигравший должен был выполнять все его приказы. Щука тогда так и не далась, Яков про нее давным-давно позабыл, а тут вдруг вынырнула из омута памяти. Во сне.

В жизни-то обычно первенствовал Фрицис. Он был бесстрашный и фартовый, опасность его не пугала, а приманивала. Это Фрицис втянул Якова в лихое дело, в революцию, и потом, когда бегали от полиции, в трюм уходящего из Вентспилса корабля, в угольную яму, затащил тоже он. «Поглядим, братуха, что за Англия такая, нечего нам тут больше ловить, революции амба».

Но в Англии дороги разошлись. Фрицис собирался жить по-прежнему, по-российски. Якову же захотелось стать англичанином. Он выучил язык, поступил на службу, стал носить воротнички и галстук. С двоюродным братом почти не виделся. Тот появлялся редко, над галстуком смеялся, вынимал из кармана скомканные купюры, кидал на стол: «Бери, не жалко».

А потом полиция повезла Якова на опознание. Фриц Сваарс и его напарники, грабя ювелирную лавку, застрелили трех полицейских. Англия не Россия и не Америка, там подобных страстей никогда не видывали. Грабителей выследили, полдня осаждали целой армией и всех убили. Яков потом на суде еле доказал, что он ни сном, ни духом.

Проснувшись, лежал на спине, курил. Думал: что-то от Фрициса в меня переселилось, живет внутри, пузырит кровь. Я нынешний – не тот, что был тогда. Там, в морге, Фрицис не зря улыбнулся. Он знал, что я пустил в себя его неугомонную душу. Что я больше не захочу быть англичанином, а захочу быть только собой, Яковом Петерсом. И немного Фрицем Сваарсом.

Потом, раз уж вспомнился Лондон, стал думать о жене и дочке. Не видел их больше года и увидит ли когда-нибудь – бог весть, а поскольку бога нет, то никто не весть. Товарищам по коллегии ВЧК сказано, что Мэй – английская леди, дочь банкира, влюбившаяся в революционера. Пролетарии только прикидываются, что ненавидят белую кость, на самом деле им лестно, когда кто-то из бар переходит на нашу сторону. Ну и вообще, читайте Достоевского: аристократ в революции обаятелен. Вон Жора Лафар из ОБК, отдела по борьбе с контрреволюцией, не преминет ввернуть при случае, что он из французских маркизов. Тоже наверняка врет. Мэй была служанкой, когда Яков ее обрюхатил. Женился только после родов.

Пускай жена остается в своей Англии, на что она в Москве, курица. А вот дочку Мейси повидать ужасно хочется, маленькую хохотушку.

Ничего, весело сказал себе Яков, под звон будильника. Скоро выменяем. Будет на кого. Дочь председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии прибудет к отцу первым классом, а за это мы так и быть не расстреляем какого-нибудь Локкарта. Но уж Сидней-то Рейли, несостоявшийся убийца советского правительства, от расплаты не уйдет.

Вчера товарищу Ленину отправлен доклад с подробным описанием операции «Заговор послов». Ильич несомненно оценит масштаб замысла и высокую художественность разработки. В Большом театре на заседании ВЦИК будет вся иностранная пресса. Пусть полюбуется на арестованного Рейли, на неразорвавшиеся гранаты. Ниточка к британскому представителю прямая, не отопрется. Французов притянуть – не проблема, есть оперативные данные по тайным встречам Локкарта с Гренаром и Лавернем. По американской линии, правда, жидковато, но хватит и Франции с Англией. Разразится скандал на весь мир, Антанта сядет в лужу, а Яков Петерс наконец перестанет быть «временноисполняющим».

Длинный «бельвиль», в котором раньше ездил московский градоначальник, вез Петерса на службу. От гостиницы «Националь», где обитали большие люди Республики (но недостаточно большие, чтобы жить в Кремле), до Лубянки было десять минут пешком, на автомобиле минута, но, заняв место председателя, Яков стал передвигаться по городу только на колесах, и непременно с охраной. Положение обязывало. Лицо, облеченное высокой властью, не может теряться в толпе, оно должно быть окружено дистанцией почтительности. Это нужно не тебе, это нужно народу. Человек, к которому так просто не приблизишься, вызывает трепет, без нее власть не будет пользоваться авторитетом, а что это за власть без авторитета? Ну и потом есть соображения безопасности. На каждой встрече талдычишь товарищу Ленину: «Владимир Ильич, вы ведете себя безответственно. Глава государства не может разъезжать запросто, позвольте мне приставить к вам настоящую охрану» – отмахивается. Значит, надо подавать пример. Сапожник не должен быть без сапог.

Рядом с шофером сидел сотрудник, грозно вертел головой, в руке сжимал маузер. Сзади тарахтел мотоциклет с коляской, на нем двое в черной блестящей коже, тоже с оружием наготове. Прохожие провожали взглядами, некоторые наверняка знали: сам Петерс едет. Феликс-то был вроде Ильича, шагал до Лубянки попросту, мерил тротуар своими длинными ногами, будто циркулем.

Город, где осуществилась вековая мечта угнетенного люда о счастье, выглядел несчастным. Был он пылен, убог и тускл. Повсюду только два цвета: преобладающий серый и, клочками, алые флаги. К дверям «продпункта», бывшей булочной, тянулся длинный унылый хвост. Прямо посередине мостовой, на углу Малого театра, валялась издохшая лошадь, никто не торопился ее убирать. По раздутому боку деловито расхаживали два ворона. Мусорщики, как унизительная для пролетарского достоинства профессия, упразднены, грязь с улиц убирают представители эксплуататорских классов, но их не хватает. Многие прячутся или сбежали на юг. Покончу с заговором и с «временноисполнением» – возьму порядок в Москве под свой контроль, пообещал себе Петерс. Столица победившего пролетариата должна быть витриной социализма.

Не терпелось скорее попасть в кабинет, там ждали захватывающе интересные дела, но заставил себя дождаться, чтобы сопровождающий распахнул дверцу. Сошел на тротуар неспешно. Председатель Чрезвычайной Комиссии не может выскакивать из машины чертиком. Всем своим видом он должен показывать, что никакой чрезвычайности нет, в Советской Республике всё спокойно.