Текст книги "Весь мир театр"

Теория надрыва

– Ной Ноевич, мне сказали по телефону, что вы з-здесь, – сказал он с легким заиканием. – Приношу соболезнования и прошу прощения, что беспокою в этот п-печальный день, но…

– У вас есть для меня новости? – оживился режиссер. – Входите же, входите!

– Да… То есть нет. Не в том смысле, а в д-другом, довольно неожиданном…

Вошедший держал под мышкой кожаную папку. Он сдержанно поклонился присутствующим.

Холодно кивнув, Элиза отвернулась и подумала: как неумело он изображает смущение. Вряд ли это чувство ему знакомо. Вчера, в куда более неловкой ситуации, смущенным он не выглядел.

Вчера Элиза была в экзальтации. Рыдала, тряслась в нервном ознобе, не находила себе места. А поздно вечером, охваченная внезапным порывом, помчалась в театр. В руках у нее был огромный букет черных роз. Она хотела, в знак раскаяния и памяти, положить цветы к месту, где умер человек, которого она так не любила и кого невольно погубила.

Дверь служебного подъезда она открыла сама. По теории Ноя Ноевича, театр должен быть не вторым, а даже первым домом актера, поэтому у каждого члена труппы имелся свой ключ. Ночного сторожа на месте не оказалось, но Элиза не придала этому значения. Она поднялась на этаж, где располагались уборные, пошла по длинному темному коридору, вдыхая аромат роз. Повернула за угол – остановилась.

Дверь Смарагдова была нараспашку. Внутри горел свет, доносились голоса.

– Вы уверены, что он остался з-здесь, когда все ушли? – спросил кто-то. Кажется, она уже слышала это заикание.

Ответил сторож:

– Что я, врать буду? Позавчера «Гамлета, принца датского» давали, чувствительная пьеса. После представления господа выпили, пошумели. Ну, это завсегда так. Разошлись. А господин Смарагдов тут остался. Я заглянул, думал, опять свет не погасил. А он мне: «Ступай, грит, Антип. Встреча у меня». Веселый был, пел чего-то. Одежу казенную переодел уже – ну портки энти, с пузырями, шляпку с пером, саблю. А кружки, из которых на пиру пьют, с собой притащил. Красивые такие, с орлами.

– Да-да, вы г-говорили. И что же, пришел к нему кто-то?

– Врать не буду. Не видал.

Возмутившись, Элиза молча встала в дверях.

Надо же, а при первой встрече этот господин, Эраст Иванович, нет, Эраст Петрович с какой-то не вполне обычной фамилией, произвел на нее хорошее впечатление. Красивый, хорошего мужского возраста, лет сорока пяти, выигрышное сочетание свежего лица с благородной сединой. Единственно, со вкусом в одежде не очень – чересчур элегантен, и кто из понимающих мужчин сейчас носит жемчужину в галстуке? Но держится безупречно. Сразу видно человека из общества. Он, пожалуй, мог бы ее даже заинтересовать, если бы занимался чем-нибудь стоящим. Но драмотборщик – это так скучно, это для Башмачкина какого-то. Он, правда, назвался «путешественником». Скорее всего, какой-нибудь фанатичный театрал из светских бездельников, жаждет проникнуть в мир театра. Типаж не особенно редкий. В Художественном вон бывший генерал на третьих ролях бесплатно играет.

– Не думала, сударь, что вы из числа любопытствующих, – презрительно сказала Элиза, когда он ее заметил.

Как только стало известно о драматичной смерти Ипполита Смарагдова, здание театра подверглось настоящей осаде – репортеры, безутешные поклонницы, любители скандалов чуть не в окна лезли. Ну а «путешественник», видимо, поступил хитрее: пришел в поздний час, когда толпа разошлась, да и сунул ночному сторожу бумажку.

– Да, сударыня, тут много любопытного, – ответил Фандорин (вот как его фамилия) так же холодно, причем нисколько не сконфузился.

– Прошу вас уйти. Посторонним сюда нельзя. Это, в конце концов, непристойно!

– Хорошо, ухожу. Я, собственно, всё уже видел. – На прощанье он слегка, даже небрежно поклонился и сказал Антипу. – Госпожа Луантэн совершенно права. Заприте дверь на ключ и никого сюда больше не пускайте. До свидания, мадам.

Она неприязненно проговорила:

– «До свидания»? Вы еще не передумали поступать к нам в драмотборщики?

– Передумал. Но мы скоро увидимся.

И действительно увиделись.

– Я бы хотел п-перемолвиться наедине, – сказал седовласый господин Фандорин режиссеру, все так же бездарно изображая волнение. Человек с ледяными глазами не может знать, что такое волнение! – Но я могу дождаться, пока вы закончите…

– Нет-нет, ни в коем случае. Мы поговорим немедленно, и безусловно наедине.

Штерн взял «путешественника» под руку и повел прочь.

– Займитесь чем-нибудь. Я скоро вернусь. Присмотритесь к новому Лопахину. Пусть каждый прикинет рисунок психологических отношений с этим человеком… Пожалуйте ко мне в кабинет, Эраст м-м-м Петрович.

Однако штерновское «скоро» растянулось надолго. К новому Лопахину присматриваться Элизе было незачем: во-первых, ее Аня с крестьянским сыном по пьесе почти не соприкасалась; во-вторых, Лопахина все равно в спектакле будет играть Леонидов или кто-то равновеликий, уж во всяком случае не Девяткин, хоть он и очень славный.

Бедняжка потыркался к одному, к другому, прижимая к груди смарагдовскую папку, но никто не пожелал с ним «выстраивать психологических отношений».

Кутаясь в шаль, Элиза сидела, рассеянно прислушивалась к разговорам.

Антон Иванович Мефистов высказывал язвительные предположения по поводу «импозантных седин» драмотборщика, затем поинтересовался у Разумовского как «специалиста по сединам», какое количество синьки потребно для поддержания столь благородной белизны. Флегматичный Лев Спиридонович на провокацию не поддался.

– Вы не любите красавцев мужчин, это всем известно. Бросьте, Антон Иваныч, в мужчине главное не мордашка, а калибр, – благодушно сказал он.

– Послушайте его, какой он рассудительный да добренький, – зашептала про бывшего мужа Регинина, присаживаясь рядом. – Сама не понимаю, как я могла прожить с этим человеком целых семь лет! Расчетливый, злопамятный, ничего не забывает! Прикидывается агнцем, а потом нанесет удар исподтишка, как змея ужалит.

Элиза кивала. Она и сама недолюбливала рассудочных людей – и в жизни, и на сцене. В отношении же к Разумовскому они с Василисой Прокофьевной были союзницы. Единственная из всей труппы, Элиза знала, за что гранд-дама ненавидит резонера, чего не может ему простить.

Однажды, разоткровенничавшись, Регинина рассказала историю, от которой просто мурашки по коже. Как чудовищно мстительны бывают обманутые мужья!

В пору, когда приключилась та история, Василиса Прокофьевна еще играла героинь. Вместе со Львом Спиридоновичем они служили в первоклассном императорском театре. Регинина играла Маргариту в «Даме с камелиями» – в весьма удачной инсценировке романа, где роль благородной куртизанки была выписана с пронзительной мощью. «Я умирала так, что весь зал рыдал и сморкался, – вспоминала Регинина и сама тоже расчувствовалась, потянулась за платком. – Как вы знаете, Элизочка, лучшей исполнительницей роли Маргариты Готье принято считать Сару Бернар. Но, хотите верьте, хотите нет, я играла еще сильней! Все иностранцы, кто меня видел, просто сходили с ума. О спектакле писала европейская пресса. Вы не помните, вы еще были девочкой… И что вы думаете? Слух о моей Маргарите дошел до Самой. Да-да, до великой Бернар! И вот приезжает она в Петербург. Вроде бы на гастроли, но я-то знаю: хочет посмотреть на меня. Настает великий день. Мне говорят: она в зале! Боже, что со мною стало! В тот день приехали и государь с государыней, но понимающие люди, конечно, смотрели только в ложу, где сидела Бернар. Что она, оценит ли? Ах, как я играла! И всё по нарастающей, по нарастающей. Мне потом рассказывали, что великая Сара сидела ни жива, ни мертва – иссохла от зависти. Вот дело идет к кульминации. У меня сцена с Арманом, я при смерти. Армана играл Лев Спиридонович, он в этой роли тоже был недурен. Все называли нас восхитительной парой. А тут мы ужасно рассорились, как раз перед спектаклем. Так вышло, что я, по минутной слабости – закружилась голова – уступила домогательствам второго любовника Звездича (очень был обходительный мужчина), и кто-то донес мужу – ну, вы знаете, как это у нас бывает. Хорошо, я виновата. Ударь меня, изрежь ножницами мое любимое платье, измени с кем-нибудь в отместку! А что сделал Лев? Я произношу свою коронную реплику: „Мой милый, все что я прошу – немножко поплачьте обо мне“. И вдруг… Вообразите: у Армана приклеены такие красивые густые брови. И оттуда вылетают две струи! Этот негодяй каким-то образом прицепил под грим клоунские водяные трубки! Зал от хохота чуть не обвалился. И царь смеялся, и царица. С Сарой Бернар чуть не припадок… Главное, я лежу при последнем издыхании, вся такая сломанная, и ничего не могу понять! Потом, правда, рецензенты писали, что это революция в трактовке, что это гениальная находка, подчеркнувшая трагифарсовость жизни и мизерность дистанции между мелодрамой и буффонадой. Неважно! Он украл и растоптал главный миг моей жизни! С тех пор этот человек для меня мертв».

«Ужасно, ужасно, – прошептала Элиза. – Да, такое простить нельзя».

Более отвратительного злодейства один актер по отношению к другому совершить не может. От человека, способного на такую жестокость, можно ожидать чего угодно.

Коварный Ной Ноевич, конечно, не случайно свел разведенных супругов в одной труппе. Согласно его «теории надрыва», отношения внутри труппы должны все время клокотать на грани взрыва. Зависть, ревность, даже ненависть – любые сильные эмоции создают продуктивный энергетический фон, который при умелом руководстве со стороны режиссера и правильном распределении ролей накладывается на игру и придает ей неподдельную живость.

– Вы знаете, Элизочка, – продолжала шептать Регинина, – я не то, что другие, я нисколько не завидую вашему успеху. Ах, когда-то и я заставляла зал томиться от страсти. Конечно, в моем нынешнем амплуа тоже есть прелесть. Но скажу вам честно, по-дружески, без чего обходиться трудно – так это без поклонников. Пока играешь героинь, настырные обожатели, преследующие тебя повсюду, как свора кобелей, раздражают. Но до чего же потом не хватает этой, простите за вульгарность, собачьей свадьбы! О, вам еще предстоит узнать, что с возрастом чувства – и чувственность, чувственность – не ослабевают, а становятся сильнее. До чего мил и свеж этот ваш Керубино в гусарской форме! Я про Володеньку Лимбаха. Подарили бы мне его, от вас не убудет.

Хоть сказано было в шутку, Элиза нахмурилась. Значит, уже ходят сплетни? Кто-то видел, как мальчишка лезет к ней в окно? Беда!

– Ничего он не мой. Забирайте его себе вместе с саблей, шпорами и прочей амуницией! Простите, Василиса Прокофьевна, повторю роль. А то вернется Штерн, будет ругаться.

Она пересела, открыла папку, но тут рядом пристроилась Симочка Клубникина, начала болтать:

– А Ловчилин Костя сбежал. Говорит, в «Мадрид» сгоняю. Будто бы папку с ролью забыл. Врет, наверно. Он все время врет, ничему нельзя верить. А вы утром куда ходили? Я стучалась, вас в номере не было. Хотела одолжить стразовый аграф для шляпки, он прелесть, а вы его все равно не носите. Так где вы были?

Жизнерадостная, ясная, вся насквозь земная, безо всяких изломов и второго дна, Серафима благотворно действовала на измученные нервы Элизы. В театре редко бывает, чтобы две актрисы не вступали друг с другом в соперничество, а меж ними такого совсем не было. Клубникина с присущим ей здравым смыслом объясняла это просто. «Вы привлекательны для одного типа мужчин, я – для другого, – однажды сказата она. – Вам хорошо даются печальные роли, мне веселые. Ни на сцене, ни в жизни нам делить нечего. Вам, правда, платят больше, зато я моложе». Симочка была милая, непосредственная, немножко жадная до денег, тряпок и безделушек, но в ее возрасте это так понятно и извинительно.

Элиза обняла ее за плечи:

– Выходила пройтись. Рано проснулась. Не спалось.

– Пройтись? Одна? Или с кем-нибудь? – оживленно спросила Серафима. Она обожала сердечные тайны, романы и всякого рода пикантности.

– Ничего ей не рассказывайте, Элизочка, – сказала подошедшая Ксантиппа Лисицкая. Эта особа не могла спокойно наблюдать, как люди по-дружески, весело разговаривают. – Вы заметили, что наша субретка все время у вас что-то выпытывает, подглядывает? Вы давеча отошли, так она в вашу записную книжку нос сунула.

– Что вы врете! – вскинулась Клубникина. Ее васильковые глаза моментально наполнились слезами. – Как вам не стыдно! Я просто взяла оттуда карандаш, на минутку. Нужно было записать ремарку по роли, а мой сломался!

– Это вы вечно за всеми шпионите, – сердито сказала Элиза «злодейке». – Главное, даже не слышали, о чем разговор, а вмешиваетесь.

Лисицкой только этого было и надо. Она уперлась в бок острым кулаком, встала над Элизой и пронзительно вскричала:

– Внимание! Прошу всех в свидетели! Эта особа только что обозвала меня шпионкой! Я, конечно, человек маленький, главных ролей не играю, но и у меня есть свои права! Я требую товарищеского суда, как записано в нашем уставе! Никто не имеет права безнаказанно оскорблять актеров!

Своего она добилась. На шум подтянулись все. Но обороняться Элизе не пришлось, у нее нашлись защитники. Добрейший Вася Простаков стал урезонивать скандалистку. И второй верный паладин, Жорж Девяткин, тоже заслонил даму грудью.

– В отсутствие режиссера его полномочия осуществляю я! – гордо заявил он. – И попрошу вас, госпожа Лисицкая, не кричать. В уставе имеется пункт и о нарушителях дисциплины во время репетиций!

Ксантиппа немедленно перенацелилась на новую мишень, ей, в сущности, было все равно, с кем собачиться.

– А, рыцарь печального образа! Что вы носитесь с лопахинским текстом, будто дурень с писаной торбой? Не видать вам этой роли, как своих ушей! Потому что вы бездарь! Прислуга за всё!

Девяткин весь побелел от обиды, но и у него, в свою очередь, сыскался защитник. Точнее, защитница. Зоя Дурова вскочила на стул – очевидно, чтоб ее было лучше видно – и что было сил выкрикнула:

– Вы не смеете с ним так! Не слушайте ее, Жорж! Вы гениально сыграете!

Этот отчаянный вопль разрядил атмосферу. Раздался смех.

– Какая пара, загляденье, – пропела довольная Лисицкая. – Вы бы сели ему на плечо, милая. И ступайте себе по дворам, по улицам с песней «Мой сурок со мною». Сборы обеспечены.

Она так смешно изобразила, как Дурова сидит на плече у Девяткина, а тот крутит шарманку и поет, что смех стал пуще.

Несчастный ассистент почему-то разозлился не на провокаторшу, а на непрошеную заступницу.

– Кто просил вмешиваться?! – нервно обернулся он. – Лезут всякие!

И ретировался.

Элиза вздохнула. Жизнь возвращается на круги своя. Всё как обычно. «Теория надрыва» продолжает действовать. Только вот Смарагдова нет…

Ей стало жалко маленькую травести, которая так и осталась торчать на стуле, только присела на корточки, похожая на нахохлившегося воробышка.

– Зачем же вы так откровенно, мужчины этого не любят, – мягко сказала Элиза, пересев к Зое. – Жорж вам нравится?

– Мы созданы друг для друга, а он этого не понимает, – тихонько пожаловалась та. – В сущности, я должна была бы вас ненавидеть. Когда вы рядом, все мужчины поворачиваются к вам, как подсолнухи к солнцу. Вы думаете, я не вижу, что мой интерес ему неприятен, даже оскорбителен? Я, хоть и Дурова, но не дура.

– Зачем же вы вмешались?

– Он такой гордый, такой несчастный. В нем столько нерастраченной страсти! Я хорошо вижу такие вещи. Мне ведь немного нужно. Я не вы, я не избалована. – Зоя оскалила зубы в клоунской ухмылке. – О, мои жизненные запросы миниатюрны, а любовные даже микроскопичны. Под стать размеру. – Она, кривляясь, шлепнула себя по макушке. – Мне было бы довольно улыбки, доброго слова – хоть изредка. Я же не из тех, кого любят. Я из тех, кому в виде особой милости позволяют любить. И то не всегда.

Ее было ужасно жалко – некрасивую, щуплую, смешную даже в минуту искренности. Хотя (это в Элизе сказалась профессиональная память) ту же самую интонацию комикующего отчаяния Дурова, кажется, использовала в роли Гавроша. Актриса – всегда актриса.

Они понуро сидели рядом и молчали, каждая думала о своем.

А потом, после получасового отсутствия, наконец вернулся Ной Ноевич, и начались чудеса.

К ЧЕРТУ «ВИШНЕВЫЙ САД»!

Давно уже Элиза не видела Штерна в таком приподнятом настроении. Последнее время он довольно искусно изображал энтузиастический подъем, но взгляд актрисы не обманешь: она отлично видела, что Ной Ноевич недоволен, что он терзается, сомневается в успехе новой постановки. И вдруг такое окрыление. С чего бы?

– Дамы и господа! Друзья мои! – воскликнул Штерн, обводя коллег сияющим взглядом. – Чудеса бывают не только на сцене. Сегодня, словно в воздаяние за нашу утрату, мы получили щедрый подарок судьбы. Посмотрите на этого человека. – Он широким жестом показал на своего спутника. – Кто это, по-вашему?

– Драмотборщик, – удивился кто-то. – Да мы его сегодня уже видели.

– Господин Фандорин, Эраст Петрович, – подсказал неизвестно когда успевший вернуться Ловчилин. Он всегда отличался превосходной памятью на имена.

– Нет, товарищи мои! Этот человек – наш спаситель! Он принес нам фантастически перспективную пьесу!

Девяткин ахнул:

– А «Вишневый сад»?

– К черту «Вишневый сад»! Под топор его, прав ваш Лопахин! Пьеса Эраста Петровича новая, никем кроме меня не читанная! Она во всех отношениях идеальна. По набору ролей, по теме, по сюжету!

– Где вы ее раздобыли, господин драмотборщик? – спросила Регинина. – Кто автор?

– Он и есть автор! – захохотал Штерн, наслаждаясь всеобщим удивлением. – Я объяснил Эрасту Петровичу, какая пьеса нам нужна, и он, вместо того чтобы искать, сел и – раз-два – сочинил ее сам. В десять дней! Именно такую, о какой я мечтал! Даже лучше! Это феноменально!

Конечно, поднялся шум. Те, кто был доволен своей ролью в «Вишневом саде», негодовали; другие, наоборот, выражали самое горячее одобрение.

Элиза молчала, с новым интересом приглядываясь к седовласому красавцу.

– Хватит спорить, – сказала она. – Когда можно будет ознакомиться с текстом?

– Прямо сейчас, – объявил Ной Ноевич. – Я проглядел глазами. Вы знаете, у меня чтение фотографическое, однако это надо воспринимать на слух. Пьеса написана белым стихом.

– Даже так? – поразился Простаков. – В стиле Ростана, что ли?

– Да, но с восточным колоритом. Как это вовремя! Публика с ума сходит по всему японскому. Прошу вас, Эраст Петрович, садитесь на мое место и читайте.

– Но я з-заикаюсь…

– Это ничего. Попросим, господа!

Все захлопали, и Фандорин, подергивая себя за аккуратный черный ус, вынул из папки стопку листов.

– «ДВЕ КОМЕТЫ В БЕЗЗВЕЗДНОМ НЕБЕ», – прочел он и пояснил. – Это такое название, в традиции японского театра. Тут у меня некоторая эклектика, что-то взято из кабуки, что-то из дзёрури – старинного театра к-кукол, что-то из…

– Да вы читайте, непонятное после объясните, – нетерпеливо перебил его Штерн, подмигивая актерам: погодите, мол, сейчас ахнете.

– Хорошо. Конечно. Извините. – Автор откашлялся. – Еще подзаголовок есть. «Пьеса для театра кукол в трех действиях с песнями, танцами, трюками, фехтовальными сценами и митиюки».

– Чем-чем? – переспросил Разумовский. – Последнее слово не понял.

– Это такая традиционная сцена, где п-персонажи находятся в пути, – пояснил Фандорин. – Для японца понятие Пути, Дороги имеет важное значение, поэтому сцены митиюки выделяются особо.

– Всё, больше никаких вопросов! – рявкнул Штерн. – Читайте!

На местах притихли. Никто не умеет слушать новую пьесу так, как актеры, которым предстоит в ней играть.

На лицах появилось одинаково напряженное выражение – каждый пытался вычислить, какая роль ему достанется. По мере чтения слушатели один за другим расслаблялись, определив свой персонаж. Уже по одной этой реакции можно было понять, что пьеса нравится. Редко встретишь драму, где у всякого актера имелся бы эффектный выход, но «Две кометы» относились именно к этому разряду. Амплуа легли очень точно, так что и ссориться было не из-за чего.

Без труда определила свою роль и Элиза: гейша высшего ранга Идзуми. Очень интересно! Петь она умеет, танцевать тем более – слава Богу, заканчивала балетное. А какие можно сделать кимоно, какие прически!

Просто поразительно, до чего она, вроде бы неглупая, пожившая на свете женщина, была слепа! Как могла она не оценить по достоинству господина Фандорина? Его седые волосы и черные усы – это так стильно! Он похож на Дягилева с его знаменитой прядью. Или на Станиславского, пока тот не стал бриться. Только еще красивей! И какой приятный мужественный голос! На время чтения заикание совершенно исчезло. Даже жалко – в этом легком дефекте речи, пожалуй, есть свой шарм.

Ах, что за пьеса! Чудо, а не пьеса!

Даже Лисицкая была в восхищении. Еще бы – ей редко выпадала столь аппетитная роль.

– Браво, Эраст Петрович! – первой воскликнула злюка Ксантиппа Петровна, когда автор произнес «Занавес. Конец». – Новый Гоголь явился!

Все вскочили, аплодировали стоя. Кричали:

– Это успех!

– Сезон будет наш!

– Банзай!

Костя Ловчилин всех развеселил, изобразив японский акцент:

– Немилёвись со Станислявским сделяют халякили! – и показал, как взрезают себе животы бородатый полный Немирович и тощий Станиславский в пенсне.

Во всеобщем ликовании не участвовал только Девяткин.

– Я не понял, какие роли достанутся нам с вами, учитель, – со смесью надежды и подозрительности проговорил он.

– Ну я, разумеется, буду Сказителем. Уникальная возможность прямо со сцены руководить темпом действия и игрой актеров. Режиссер-дирижер, великолепная находка! А вам, дорогой Жорж, достанутся три роли: Первого Убийцы, Второго Убийцы и Невидимого.

Ассистент заглянул в записи, которые он делал во время чтения.

– Но позвольте! Тут две роли без слов, а третья хоть и со словами, но персонажа не видно!

– Естественно. Он же Невидимый. Зато сколько экспрессии! И потом, Невидимый – стержень, двигатель действия. А в роли наемных убийц вы сможете продемонстрировать свои блестящие навыки сабельного боя. Вы сами рассказывали, что в юнкерском училище шли первым по фехтованию.

Девяткин, польщенный комплиментами, кивнул, но как-то неуверенно.

– Японское фехтование существенно отличается от з-западного, – заметил Фандорин, вновь начавший заикаться. – Здесь потребуется некоторая подготовка.

– Да, проблема, которая меня беспокоит, это японские реалии. Все эти жесты, музыкальные инструменты, песни, пластика и прочее. Надо будет где-нибудь найти живого японца и взять его в консультанты. Я не могу себе позволить ставить клюкву вроде миланской постановки «Мадам Баттерфляй». – Штерн озабоченно нахмурился, но автор пьесы его успокоил:

– Естественно, я подумал об этом. Во-первых, я сам неплохо разбираюсь в японских материях. А во-вторых, я привел к вам японца. Он ждет в вестибюле.

Все так и ахнули, а Элиза подумала: этот человек кудесник, ему не хватает только усеянного звездами плаща и волшебной палочки. Подумать только – водит с собой настоящего живого японца!

– Так зовите его скорей! – воскликнул Ной Ноевич. – Воистину вас послал нам театральный бог! Нет-нет, оставайтесь! Господа, кликните капельдинера, пусть приведет нашего японского гостя. А я, Эраст Петрович, пока хочу вас спросить: может быть, раз уж вы столь предусмотрительны, у вас есть какие-нибудь соображения по поводу исполнителя роли этого… как его… – Он заглянул в пьесу. – …этого си-но-би по прозвищу Неслышимый? Насколько я понял, синоби – это клан профессиональных убийц, вроде арабских ассасинов. Он у вас и жонглирует, и по канату ходит, и от клинка уворачивается.

– В самом деле, – сказал Разумовский. – А героя-то у нас нет. Был бы жив Смарагдов…

Регинина заметила:

– С трудом представляю себе Ипполита, разгуливающего по канату.

– Да, это проблема, – подхватил Девяткин. – Боюсь, неразрешимая.

Режиссер не согласился с ним:

– Ну уж неразрешимая. Можно поискать какого-нибудь акробата из цирка. Циркачи иногда бывают довольно артистичны.

– Быть может, здесь необязателен профессиональный актер, – высказал здравое предположение чудесный Эраст Петрович. – Роль Неслышимого без слов, а лицо его до самого конца закрыто маской.

– Скажите-ка, – Штерн с надеждой воззрился на Фандорина, – а вы, проживая в Японии, не занимались всякими этими восточными штуками? Нет-нет, не отказывайтесь! Из вас с вашей фигурой и внешностью могла бы получиться отличная пара для Элизы!

Красавец заколебался, впервые за все время поглядев в ее сторону.

– Да, я всё это умею, даже ходить по канату, но… Я ни за что не решился бы выйти на сцену… Нет-нет, увольте.

– Просите его, Элиза! Умоляйте! Падайте на колени! – закричал взбудораженный Ной Ноевич. – Посмотрите на эти черты! Сколько в них изящества! Какая сила! Когда Неслышимый в конце снимет маску и луч высветит его лицо, публика с ума сойдет!

Элиза протянула к автору руки жестом молящей о милосердии Дездемоны и послала ему лучезарнейшую из своих улыбок – перед такой не удавалось устоять никому из мужчин.

Но разговор прервался, потому что в дверь заглянул капельдинер.

– Ной Ноевич, привел. Заходите, господин хороший.

Обращение было адресовано невысокому, коренастому азиату в клетчатой паре. Он сделал несколько шагов и в пояс, не сгибая спины, всем поклонился, сняв при этом канотье. Блеснул идеально круглый, бритый, будто отполированный череп.

– Михаир Эрастовить Фандорин, – громко представился он и поклонился еще раз.

– Это ваш сын?! – удивленно спросил Штерн у автора. Тот сухо ответил.

– Не родной. На самом деле его зовут Масахиро Сибата.

– Феноменально, – протянул Ной Ноевич свое любимое словечко, жадно разглядывая восточного человека. – Скажите, Михаил Эрастович, вы случайно не умеете жонглировать?

– Зёнгурировач? – повторил японец. – А. Немнозько умею.

Вынул из нагрудного кармана часы, из брючного складной ножик, из бокового почему-то половинку бублика и стал ловко подбрасывать всё это в воздух.

– Превосходно! – На лице режиссера появилось хищное выражение, хорошо знакомое Элизе. Так Ной Ноевич выглядел, когда в голове у него рождалась какая-нибудь особенно дерзкая творческая идея. – А по канату ходить вам не приходилось? – Он молитвенно сложил руки. – Хотя бы чуть-чуть! Я читал, что ваша нация необычайно ловка в физических упражнениях.

– Немнозько умею, – повторил Фандорин-младший и, подумав, осторожно прибавил. – Есри не очень высоко.

– Феноменально! Просто феноменально! – едва не прослезился Штерн. – Мы не будем вас мучить, Эраст Петрович. Я понимаю, в вашем возрасте выходить на сцену странно. Есть идея грандиозней. Господа, у нас в пьесе будет играть настоящий японец! Это придаст спектаклю достоверность и новизну. Взгляните на это лицо! Вы видите эту азиатскую лепку, эту животную мощь? Изваяние Будды! – Под простертой дланью режиссера японец приосанился, сдвинул брови и сузил свои и так неширокие глаза. – Мы будем держать в тайне до самой премьеры, что исполнитель главной мужской роли японец. Зато, когда в момент раскрытия он снимет маску, это будет фурор! Такого героя-любовника на европейской сцене еще не бывало! Скажите, друг мой, а могли бы вы изобразить любовную страсть?

– Немнозько умею, – невозмутимо ответил Михаил-Масахиро.

Поглядел вокруг, выбрал в качестве объекта Клубникину и впился в нее внезапно загоревшимся взглядом. Ноздри его небольшого носа плотоядно раздулись, на лбу выступила жила, губы слегка затрепетали, будто не в силах сдержать стон.

– Мама моя, – слабо пролепетала Симочка, заливаясь краской.

– Феноменально! – пророкотал Штерн. – Никогда не видел ничего подобного! Но я еще не спросил главное: согласитесь ли вы сыграть в пьесе вашего приемного батюшки? Мы все, все вас об этом просим. Просите его!

– Просим, просим, пожалуйста! – зашумели актеры.

– От этого будет зависеть успех пьесы и судьба нового драматурга, – весомо молвил Штерн. – Вы ведь хотите помочь своему приемному родителю?

– Отень хочу.

Японец посмотрел на Фандорина, который стоял с совершенно застывшим лицом, словно всё происходящее было ему крайне неприятно.

Михаил Эрастович сказал что-то довольно длинное на странно звучащем наречии, адресуясь к Фандорину-старшему.

– Сорэ ва тасикани соо да кэдо… – будто нехотя признавая что-то, ответил тот.

– Я сограсен. – И японец поклонился сначала Штерну, потом всем остальным.

Труппа разразилась рукоплесканьями, радостными криками.

– Для декораций сегодня же выпишу Судейкина или Бакста, кто свободен, – перешел на деловитый тон Ной Ноевич. – Костюмы не проблема. Кое-что осталось от постановки «Микадо», что-то есть в здешних запасниках, наши предшественники ставили джонсовскую «Гейшу». Остальное сошьем. Реквизитом разживемся в «Театрально-кинематографической компании». Сцену переделаем. Девяткин! Текст в машинопись, по ролям, по папкам, как обычно. Секретность строжайшая! До анонса никто не должен знать, что мы ставим! Лишь дадим в прессу, что «Вишневый сад» заменяется. Обязательно сообщите, что мы нашли более сильную пьесу!

Элиза заметила, что при этих словах Фандорин вздрогнул и даже поежился. Может быть, скромность ему все-таки не чужда? Как мило!

– Выходные отменяются! – гремел Штерн. – Репетировать будем каждый день!