Текст книги "Философия права"

Глава V
Нарушение права

Нарушение права есть крайнее явление свободы, преступающей свои пределы и утверждающей себя в противоречии с законом.

Это нарушение может быть двоякое, соответственно двоякому значению права. Мы видели, что право разделяется на субъективное и объективное. Первое есть свобода, определённая законом, второе есть закон, определяющий свободу. Последнее представляет совокупность общих постановлений, равно относящихся ко всем; первое же есть присвоение на этом основании тех или других прав отдельным лицам. Некоторые из этих прав вытекают из самого существа личности как носителя свободной воли; другие же приобретаются действием этой воли. Вещное право приобретается законными способами; обязательство устанавливается обоюдным соглашением. Таким образом, вся система действительных прав составляет самостоятельную область, которая имеет своим источником свободную волю человека; закон полагает ей только общие условия и границы. Сообразно с этим, нарушение права может быть направлено либо против этой области субъективных прав, либо против самого закона, ею управляющего. Первое есть гражданское правонарушение, второе – уголовное.

Гражданское нарушение права состоит в том, что лицо признаёт обязательную силу общего закона, но отрицает его приложение в частности. Это отрицание может состоять либо в неисполнении принятия на себя обязательства относительно другого, либо в оспаривании чужого права. В обоих случаях обиженному принадлежит право иска, то есть требование восстановления нарушенного права. Оно составляет неотъемлемую принадлежность самого права, без чего последнее теряет свою юридическую силу. Право потому и есть право, что оно может быть вынуждено; без этого оно остается чисто нравственным требованием, лишённым юридической санкции. Поэтому право иска справедливо считается таким признаком, по которому распознается действительное существование права. Но это признак внешний; корень его лежит в субъективном праве и окончательно в том начале, на котором основано последнее – в личной свободе. Право иска есть явление свободы в требовании своего права.

Так как это требование непосредственно связано с самим субъективным правом и вытекает из последнего, то право иска принадлежит лицу, облечённому правом, и никому другому; а так как это явление свободы, то лицо может пользоваться им или нет по своему усмотрению. Но удовлетворение этого требования не зависит от лица, ибо оно связано с принуждением чужой воли, а принуждение есть дело не отдельного лица, а общего закона, определяющего взаимное разграничение воль. Удовлетворение требования самим лицом есть самоуправство, которое тем менее допустимо, что лицо, к которому предъявляется требование, может со своей стороны предъявить своё право, противоположное первому. При взаимных юридических отношениях всегда возможно столкновение прав; разрешение же столкновений принадлежит не самим лицам, а органам общего закона. Поэтому самоуправство допустимо только в виде защиты от чужого посягательства. Закон, а за его недостатком – суд должен определить те случаи, когда оно правомерно.

Отсюда следует, что осуществление права требует установления такого порядка, в котором общий закон, разграничивающий права лиц, имеет свои органы, не зависимые от их воли. Этим органам принадлежит подведение частных случаев под общий закон и употребление принуждения в случае уклонения от требований закона. Такой порядок есть порядок гражданский. Принадлежащее лицу право иска обращается к этим органам.

Здесь может быть двоякий случай. Лицо, против которого обращён иск, может не предъявлять никакого возражения. Этим самым оно признаёт правильность иска. В таком случае приводится в действие порядок судопроизводства бесспорного, который состоит в простом исполнении. Если отыскивается вещь, находящаяся в чужом владении, то она возвращается хозяину. Если же требуется исполнение обязательства, то взыскание обращается на лицо или имущество обязанного. Однако уважение к лицу требует, чтобы принуждение лица наступало только за недостатком имущества. Чем гуманнее законодательство, тем менее оно допускает личное принуждение. Отсюда в высшей степени важное начало, что предметом юридических обязательств могут быть только такие действия, которые имеют цену, ибо они одни подлежат имущественному вознаграждению. Этим, конечно, не устраняются даровые обязательства, но при взыскании они должны подлежать денежной оценке.

Но предъявленный иск может встретить возражение. Ответчик, со своей стороны, имеет неотъемлемое право защищать то, что он считает своим правом. Тут происходит столкновение прав, которое может быть разрешено только судом, стоящим над обеими сторонами как чистый орган закона. Но так как спор тут частный, то на каждой стадии он может быть окончен примирением. Иногда, особенно по маловажным делам, устанавливается даже предварительное примирительное разбирательство, и только когда все средства примирения исчерпаны, наступает формальное судопроизводство. По самому существу гражданских дел, ведение тяжбы лежит на самих тяжущихся. Каждому предоставляется всеми способами доказывать своё право; судья же, стоя над ними, как представитель закона, взвешивает доказательства и произносит своё решение. Непременное требование правосудия состоит в том, чтобы вся эта процедура была обставлена строгими гарантиями, чтобы суд был независимый и нелицеприятный, и тяжущимся была открыта полная возможность действий. Иначе нет обеспечения права. У новых европейских народов эти гарантии выработались в стройную систему учреждений, которая в существе ничего не оставляет желать и может быть улучшена только в частностях.

На совершенно иную почву ставится вопрос, когда нарушение права не касается только исполнения частного обязательства, а направлено против самого закона, устанавливающего или охраняющего известного рода права. Действие воли, отрицающей обязательную силу закона, является преступлением; а так как закон требует к себе уважения, и право существует только под этим условием, то это отрицание, в свою очередь, должно быть отрицаемо. Это совершается посредством постигающего противозаконную волю наказания. Тут вопрос из частной сферы переносится в публичную; он становится предметом уголовного права. При низком уровне правосознания эти две области смешиваются; преступления преследуются частным порядком и подлежат частному вознаграждению. Но с высшим развитием права уголовный закон выделяется из гражданского как особая сфера, требующая своих специальных установлений.

Тут возникает, прежде всего, вопрос о юридическом основании наказания и о праве его налагать. На этот счёт существуют различные теории, которые принимают во внимание ту или другую сторону предмета или же стараются обнять его во всей его полноте.

С первого взгляда очевидно, что наказание необходимо для охранения общества; без него общежитие немыслимо. Законный порядок может существовать, только если пресекается всякое его нарушение. Поэтому защита общества признаётся достаточным юридическим основанием для наложения наказаний. Но какого рода эта защита? Она имеет в виду не пресечение совершающегося зла, что составляет задачу полиции, и не вознаграждение потерпевшего, что составляет предмет гражданского иска, а предупреждение будущего зла. Надобно, чтобы страх наказания воздерживал как самого преступника, так и других от совершения подобных действий. Отсюда теория устрашения, которая долгое время господствовала в правоведении.

Но если эта теория совершенно верна в отношении к требованиям общества, то она вовсе не принимает во внимание прав преступника. Защита, очевидно, тем действительнее, чем больше внушаемый страх, а потому эта точка зрения последовательно ведет к безмерным наказаниям. Она породила пытку и бесчеловечные казни. Те смягчения, которые старались ввести в эту систему с различных точек зрения, лишены твердого основания. Мыслители XVIII века утверждали, что при заключении общественного договора люди отдали обществу только ту часть своей свободы, которая строго необходима для охранения общежития; а потому всякое наказание, которое идёт за эти минимальные пределы, должно быть признано несправедливым. Такова была теория Беккариа, которая в своё время наделала много шуму и повела к значительному смягчению наказаний. Но не говоря о несостоятельности первобытного договора, который есть не более как фикция, определение этой наименьшей меры совершенно невозможно. Тут нет никакого мерила; всё предоставляется усмотрению. Исходя от той же теории договора, Руссо последовательно пришел к заключению, что человек всецело отдает свои права обществу с тем, чтобы получить их обратно в качестве члена. Очевидно, первобытная свобода человека не в состоянии поставить какие бы то ни было границы наказанию.

Столь же мало данных даёт для этого теория утилитаристов. Бентам утверждал, что при определении наказаний законодатель должен взвешивать, с одной стороны, удовольствие, которое преступник получает от преступления, а с другой стороны: 1) страдания жертвы, 2) страдание всех других членов общества, безопасность которых нарушается безнаказанным совершением преступлений, 3) то уменьшение полезной деятельности, а с тем вместе и проистекающих от нее удовольствий, которое происходит от недостатка безопасности. Избыток одних удовольствий и страданий над другими должен определять большую или меньшую наказуемость преступлений. Очевидно, однако, что такая арифметическая операция не в состоянии привести ни к каким результатам, ибо все данные ускользают тут от всякого количественного определения, а именно оно-то и требуется. В иных случаях удовольствие преступника может быть несравненно больше, нежели страдания жертвы и то действие, которое преступление может иметь на других. Вообще, удовольствия и страдания подлежат только субъективной оценке, а потому не в состоянии дать никакого мерила для законодательных постановлений, которые, по существу своему, должны иметь объективный характер, а потому опираться на объективные начала.

Другие стараются смягчить начало устрашения присоединением к нему нравственных требований. Целью наказания полагается исправление преступника. Через это он делается для общества безвредным, а вместе с тем это акт любви в отношении к нему самому. Утверждают, что только при такой точке зрения наказание получает нравственный характер. Эту теорию можно назвать педагогической, ибо она вполне применяется к детям; но именно потому она не может служить основанием для наказания взрослых. Для того чтобы подвергнуть свободного человека исправительной дисциплине, надобно умалить его права, лишить его свободы и подчинить его опеке, а это есть уже наказание, которое должно, следовательно, иметь иное основание. Цель исправления может только присоединяться к наказанию, и это обыкновенно имеется в виду при маловажных проступках, для которых устанавливаются так называемые исправительные наказания. Но именно в важнейших преступлениях, совершаемых закоренелыми злодеями, эта цель достигается весьма редко, а потому в отношении к ним наказание лишается смысла. Если бы основанием наказания было исправление преступника, то неисправимых остаётся отсечь как вредных членов общества. К этому и приходят некоторые из новейших психологов. Но такое отношение к человеку есть уже не акт любви, а, напротив, приравнение его к животному, противоречащее нравственному закону.

Истинная теория наказания есть та, которая отправляется от начала, составляющего самое существо права – от правды, воздающей каждому своё. Это и признаётся всеми законодательствами в мире, которые преследуют не чисто материальные, а идеальные цели. Везде наказание преступлений считается делом правосудия. Преступнику подобает наказание потому, что он его заслужил, и сам он, когда его гнетут угрызения совести, нередко отдаёт себя в руки правосудия. Те, которые, как Бентам, считают справедливость пустым словом, утверждают, что воздаяние злом за зло есть только прибавление одного зла к другому, а потому лишено всякого смысла. Но такой взгляд обнаруживает лишь полное непонимание дела. Преступление потому есть зло, что оно является отрицанием права; наказание же есть отрицание этого отрицания, следовательно, не зло, а восстановление правильного отношения между свободой и законом. Воля, отрицающая закон, в свою очередь, отрицается умалением прав; этим самым восстанавливается владычество закона и подчинение ему свободы. Это так просто и ясно, что удивительно, как можно против этого возражать. Нужно полное неумение связывать понятия, чтобы видеть в этом нелепость.

Такова теория воздаяния, единственное основание правосудия как человеческого, так и божественного. Этим восстанавливается владычество нарушенного закона, а с тем вместе оказывается уважение к лицу: к нему прилагается та мерка, которую оно само прилагает к другим. «Какой мерой мерите, такой отмерится и вам» – сказано в Евангелии. Как разумно-свободное существо, человек сам ставит себе закон, и этот закон применяется к собственным его действиям. В этом состоит существо правосудия, из которого возникает распределение наград и наказаний: каждому по его делам. Отсюда требование соразмерности наказания с преступлением. В этом состоит начало правды распределяющей. На низших ступенях развития, когда идеальное начало не выделяется ещё из материальной оболочки, это требование понимается как материальное равенство: око за око и зуб за зуб. На высших ступенях устанавливается идеальная оценка. Права, которые нарушаются преступлением, имеют не одинаковую цену; с тем вместе и охраняющий их закон имеет не одинаковое значение, а потому неодинакова и преступность воли, нарушающей закон. Мелкая кража менее преступна, нежели убийство. Отсюда возникает лестница преступлений и наказаний, установление которой составляет задачу уголовного права. Так как оценка важности нарушаемого права определяется не одними умозрительными, а в значительной степени и практическими соображениями, то установление этой лестницы может быть весьма разнообразно. Здесь находят себе место и соображения общественной защиты, которые не устраняются теорией воздаяния, а возводятся в ней к высшему началу. Принимается во внимание и возможное исправление преступника, которое примыкает сюда как второстепенная точка зрения. Прилагаясь к разнообразию жизненных условий, отвлечённые требования правосудия видоизменяются сообразно с указаниями практики. В этом состоит политика уголовного права, которая, однако, в правосудии всегда должна играть второстепенную роль.

Материальное равенство преступления и наказания влечёт за собой требование смертной казни при убийстве; спрашивается: как следует на это смотреть при идеальной оценке? Против смертной казни в новейшее время многие восстают во имя человеколюбия; утверждают даже, что общество не имеет права отнимать у человека жизнь, которой оно ему не дало. Эти возражения слишком часто носят на себе печать декламации и доказывают даже совершенно противное тому, что хотят доказать. Чем выше ценится человеческая жизнь, тем выше должно быть и наказание за её отнятие. Если мы скажем, что жизнь есть такое благо, которое не имеет цены, то отнятие такого блага у другого влечёт за собой отнятие того же блага у преступника. Это закон, который он сам себе положил. Поэтому, с точки зрения правосудия, смертная казнь составляет чистое требование правды. И государство имеет полное право её прилагать, ибо высшее его призвание состоит в отправлении правосудия. Во имя высших целей оно располагает жизнью людей; оно посылает их на смерть для защиты интересов отечества. Оно обязано и защищать эту жизнь, карая тех, кто на неё посягает. Справедливая же кара состоит в отнятии того, что имеет одинаковую цену. Если, несмотря на то, смертная казнь иногда отменяется и заменяется другими наказаниями, то это происходит не в силу требований правосудия, а по другим соображениям.

Эти соображения не почерпаются, однако, из начала общественной пользы. Если для защиты общества требуется устрашение преступников, то в этом отношении смертная казнь действует всего сильнее. Это одно, перед чем останавливаются закоренелые злодеи, которые даже на пожизненное заключение смотрят весьма равнодушно. Для общества полезно отсечение заражённого члена. Если есть неисправимые преступники, то лучше всего от них отделаться разом. К этому и приходят теории новейших психологов. Таким образом, с точки зрения общественной защиты против смертной казни возражать нельзя. Соображения, которые могут вести к её отмене, совсем другого рода. Первое состоит в возможности судебных ошибок, которые при смертной казни становятся неисправимыми. Но это возражение устраняется смягчением наказания всякий раз, как приговор основан на уликах, не имеющих полной достоверности. Гораздо важнее другое обстоятельство, что смертной казнью пресекается для преступника дальнейшая возможность исправления. И тут можно сказать, что именно смертная казнь всего сильнее действует на душу человека; она заставляет его перед лицом вечности углубиться в себя и покаяться в своих преступлениях. Однако факт тот, что многие преступники идут к смерти совершенно равнодушно. Будет ли у них отнята возможность покаяния в течение многолетнего заключения? Вот единственная точка зрения, с которой можно защищать отмену смертной казни. Она касается уже не права, а нравственного отношения к душе человеческой, которым видоизменяются чистые требования правосудия. Тут перед человеческим законом открывается внутренний мир, над которым он не властен. Он не управляет совестью, и ему не известна минута, когда под влиянием действующей извнутри высшей силы, в ней могут пробудиться лучшие чувства. Это может совершиться и перед лицом смерти, и в течении многолетнего заключения. Поэтому, с этой точки зрения, вопрос остаётся и всегда останется открытым. Можно с одинаковым убеждением утверждать, что человек не вправе пресекать преступнику возможные пути к исправлению и стоять на том, что человек должен отправлять свою обязанность правосудия, предоставив Богу тронуть сердце преступника, над которым Он один имеет власть. В пользу последнего взгляда нельзя не сказать, что есть такие ужасные преступления, за которые единственным достойным наказанием может быть отнятие жизни. Естественное чувство правосудия не удовлетворяется меньшим.

Вопрос об отношении внешнего действия к внутреннему, нравственной стороне человека возникает при каждом преступлении. Внешнее действие, нарушающее чужое право, влечёт за собой только гражданский иск; в уголовном же правосудии требуется наказать волю, отрицающую закон. Для этого необходимо определить, насколько внешнее действие проистекало из внутреннего побуждения, и насколько оно было произведением внешних обстоятельств. Отсюда рождаются понятие вины и ответственности.

Эти понятия тесно связаны с началом свободы воли. Поэтому последовательные детерминисты, отрицающие свободу воли, отвергают и их. С этой точки зрения, о справедливости наказаний не может быть речи. Те, которые не хотят идти так далеко, стараются придать этим понятиям такой смысл, который делает их совместными с их теорией. «Ответственность, – говорит Милль, – значит наказание». Совершивший преступление чувствует себя ответственным в том смысле, что он ожидает наказания. И когда связь этих понятий внушается нам с самого детства, она становится до такой степени неразрывной, что в силу привычной ассоциации, даже когда наказание нам не грозит, мы начинаем думать, что мы его заслуживаем, подобно тому как скупой услаждается своим богатством, даже когда он не делает из него никакого употребления.

Таким образом, понятие о справедливости и внушение совести обращаются в бессмысленную привычку, действующую, однако, вовсе не по законам необходимости, ибо именно преступники очень хорошо умеют от неё отделаться. Сравнение со скупым весьма характерно. Тут совершенно упускается из вида, что у скупого привычка ведёт к извращению нормального отношения к предмету, а у преступника извращение воли состоит в том, что он отрешается от приобретённой с детства привычки. В одном случае привычка бессмысленная, которая подлежит осуждению, а в другом – разумная, которую надобно упрочить. Следовательно, основание этих понятий надобно искать в совершенно ином, а именно в том, что даёт цену самой привычке. Вследствие этого сам Милль принуждён был допустить другое начало; таково «естественное и даже животное желание возмездия – нанесение зла тем, кто нам нанёс зло». «Это естественное чувство, – говорит он, – будь оно инстинктивно или приобретено, хотя само по себе оно не содержит в себе ничего нравственного, однако, когда оно морализуется сочетанием с понятиями об общем благе или ограничением этими понятиями, становится, на мой взгляд, нашим нравственным чувством справедливости». Каким образом животное чувство, которое не имеет в себе ничего нравственного и само по себе, как воздаяние зла за зло, есть даже нечто безнравственное, может сделаться нравственным вследствие отношения к общему благу, это остаётся непонятным для тех, кто в нравственности видит нечто иное, кроме практической пользы. Это тем менее допустимо, что при таком взгляде не животное чувство становится орудием общего блага, а напротив, общее благо становится орудием животного чувства, ибо Милль тут же признаёт, что если бы та же общественная цель достигалась наградами, то всё-таки надобно было бы употреблять наказание для удовлетворения этого животного инстинкта. Что такое приравнивание человека к животному есть унижение человеческого достоинства и отрицание всяких нравственных начал, об этом едва ли нужно распространяться. Нравственным началом воздаяние становится лишь тогда, когда оно очищается от всякой животной примеси и относится к человеку, как к разумно-свободному существу, которое само ставит себе закон своих действий и к которому поэтому прилагается мерка, установленная им для других. Только при таком взгляде воздаяние является выражением правды; только отсюда вытекают понятия ответственности, заслуги и вины. Для эмпириков всё это представляется чем-то мистическим; но это происходит оттого, что всё разумное кажется им мистическим. Для тех, кто связь понятий полагает единственно в бессмысленной привычке, всякая разумная связь остаётся закрытой книгой.

В сущности, вся эта софистика, старающаяся как-нибудь подтянуть господствующие в человечестве юридические и нравственные понятия под теорию, отрицающую те и другие, бьёт совершенно мимо вопроса. В понятиях вины и ответственности дело идёт вовсе не об отношении действия к наказанию, а об отношении внешнего действия к внутреннему побуждению. Ответственность не значит наказание, как утверждает Милль. Взять на себя ответственность за действие значит признать себя виновником действия, каковы бы ни были его последствия, хорошие или дурные, угрожается ли за это наказанием или нет. Виновником же человек признаёт себя только тогда, когда действие составляет последствие его собственного, внутреннего решения, а не каких-либо чуждых ему обстоятельств. Первым и необходимым для этого условием является внутреннее самоопределение, то есть свобода воли. Насколько она есть, настолько человек может быть признан виновником действия. Если же из действия проистекли последствия, которых он не имел и не мог иметь в виду, то они не могут быть ему вменены.

Вследствие этого первый вопрос относительно всякого преступления состоит в том, совершено ли оно с умыслом или без умысла? Только та воля признаётся отрицающей закон, которая сама ставила себе эту цель, и человек имеет право требовать, чтобы ему приписывалось только то, что он сам имел в виду. Это право лица, как разумно-свободного существа. Через это юридическое отношение переходит из области внешнего, материального бытия в область внутреннюю, метафизическую, где господствует свобода воли. Оно возводится к своему метафизическому источнику, и только этим устанавливается правомерное отношение между свободной волей и определяющим её законом. Но именно потому преступник не может ссылаться на то, что он действовал под влиянием тех или других инстинктивных влечений. От человека как разумно-свободного существа требуется, чтобы он действовал не под влиянием слепых инстинктов, а на основании разумной воли, сознающей положенный ей закон и воздерживающей свои влечение силой этого сознания. Наказание имеет целью именно подавление противозаконных влечений и освобождение разумной воли из-под их гнёта. Но прилагаться оно может только во имя справедливости, там, где доказано, что человек это заслужил. Этого требует уважение к лицу, и это есть его право. Нравственное исправление человека помимо преступного действия не входит в область юридического закона и составляет недозволенное посягательство на человеческую личность.

Таковы непреложные начала уголовного правосудия, которые признавались и признаются всеми законодательствами в мире, ибо они вытекают из неискоренимых требований человеческого разума и человеческой совести. Софистика новейших теорий, отвергающих свободу воли и создающих под видом опыта совершенно фантастическую психологию, отрицающую именно самые высшие стороны человеческого естества, не в состоянии их поколебать. Она может только вносить смуту в умы, вызывать сбивающую с толку экспертизу и возмущающие совесть оправдания. Она может даже самих законодателей приводить к постановлениям, обличающим затмение понятий о правосудии, например, к допущению условных приговоров. Но эти частные и временные колебания не в состоянии искоренить то, что одно возвышает человека над животными, что лежит в самой природе разумно-свободного лица и вытекает из глубины человеческого духа. Задача истинной философии состоит в том, чтобы выяснить эти начала и утвердить их на прочных научных основах. И философская мысль, и юридическая логика, и всемирный опыт равно доставляют им непоколебимую опору, а потому их можно считать прочным достоянием человечества.

В этой области право, как явствует из сказанного, соприкасается, с одной стороны, с нравственностью, с другой стороны, – с устройством человеческих союзов. Восходя от внешних действий к внутреннему самоопределению лица, оно встречается тут с нравственными требованиями, с которыми оно должно размежеваться. Приложение же принудительного закона к самоопределяющейся воле может быть только делом общественной власти, призванной отправлять правосудие на земле. Отсюда переход, с одной стороны, к учению о нравственности, с другой стороны, – к теории общественных союзов.