Текст книги "Контрреволюция"

На одном из таких совещаний мне бросилась в глаза фигура какого-то хорунжего или сотника, в черкеске, с кривой шашкой на боку и револьвером на поясе. Воинственный сотник очень красноречиво развивал свой план вооруженного выступления в Петрограде, указывал, где должны быть выставлены пулеметы, где пушки… Я спросил его, кто же будет стрелять из этих пулеметов и пушек? Есть ли у него подсчет сил, которые будут в полном распоряжении «Республиканского центра»?

Никакого подсчета сил контрреволюционной организации у сотника, да и у главарей «Центра», не было. В дальнейшем я узнал фамилию решительного сотника: это оказался Бермонтд-Авалов[108]108
  Бермондт-Авалов Павел Рафаилович (1877–1974) – генерал-майор, представитель прогерманского течения в Белом движении в Прибалтике. Он последовательно искал союза с немцами, в то время когда большинство руководителей Белой армии ставило на Антанту. Его обвиняли в провале похода генерала Н. Ю. Юденича на Петроград, в авантюризме и самозванстве. В начале 30-х годов Бермондтом-Аваловым было создано Российское освободительное народное движение (РОНД), выступавшее одним фронтом с различными немецкими националистическими союзами. Имел РОНД и собственные штурмовые отряды – несколько сот боевиков, которые вместе с бойцами «Стального шлема» (близкой к германским монархическим кругам организации бывших фронтовиков) сражались на улицах германских городов против коммунистических отрядов «молодых спартаковцев» и «Рот Фронта».


[Закрыть], сыгравший в 1919–1920 годах незавидную роль в качестве ставленника немцев во время гражданской войны в Латвии.

Во исполнение обещаний, данных Николаевскому, выяснить отношение старших военачальников в Петрограде к возможному перевороту, я решил отправиться лично к командующему войсками Петроградского округа генералу Петру Александровичу Половцеву, а к коменданту Петропавловской крепости полковнику Апухтину[109]109
  Во время Февральской революции комендантом Петропавловской крепости был генерал В. Н. Никитин, на его место 1 марта 1917 года был назначен штабс-капитан Кравцов (Лейберов И. П. На штурм самодержавия. М., 1979. С. 267–268; Курлов П. Г. Гибель императорской России. М., 1991. С. 249).


[Закрыть] направил его однополчанина и моего подчиненного по штабу гвардейского корпуса поручика Зиновьева[110]110
  Возможно, имеется в виду: Зиновьев Ардалион Ардалионович (1877 – после 1917 (?)) – подполковник армейской пехоты, в резерве чинов при штабе Петроградского военного округа.


[Закрыть].

Половцева я знал давно. Мы были с ним примерно однолетки и одновременно служили в Варшаве, я – в Уланском, он – в Гродненском гусарском полку.

Половцев был красив собой, богат, готов был в любой момент поставить жизнь на карту, то, что называется обычно – храбр, обладал большими способностями. В юные годы он поступил в Горный институт, но неожиданно перешел на военную службу. Год провел вольноопределяющимся в одном из драгунских полков на Кавказе, потом был произведен в офицеры в Гродненский гусарский полк.

Много шуму в светском обществе Петербурга наделала его свадьба. На Кавказе он завел роман с женой одного грузинского князя. Она начала бракоразводный процесс, а Половцев уехал в Варшаву к нашему месту служения. Бракоразводный процесс закончился, и бывшая княгиня «Маро» сообщила Половцеву, что она свободна. Но у Половцева в то время создались новые привязанности. Однако отказаться от данного слова он не захотел и приехал в Петербург на свадьбу. Свадьба была отпразднована в Петергофе, молодой отвез свою молодую жену после свадебного обеда в ее номер одной из Петербургских гостиниц и, поцеловав руку у жены, уехал в Варшаву вместе со своей новой привязанностью. Толков об этой свадьбе в Петербургском свете было без конца.

Примерно через год после этого опять шуму наделала его дуэль с товарищем по полку, поручиком Ильенко[111]111
  Ильенко Николай Сергеевич (1876–1930) – полковник, участник Первой мировой войны, младший офицер лейб-гвардейского Гродненского гусарского полка.


[Закрыть]. Поводы к дуэли мне неизвестны, но, по-видимому, они считались основательными, потому что условия поединка были суровые. Оба противника выстрелили одновременно и оба повалились на землю. Ильенко был ранен в лицо, на два пальца ниже глаза. Половцев в нижнюю часть груди, в «дыхалицу», но пуля ударилась в пуговицу венгерки, так называемый «костылек», и, не ранив, сбила его с ног.

Половцев дрался еще раз на дуэли, уже в эмиграции. В этом случае поводом был отзыв Половцева об «императоре Кирилле», отзыв нелестный, данный американскому корреспонденту. Сторонник «императора» вступился за монарха и нанес Половцеву оскорбление действием. На дуэли Половцев ранил противника в ногу.

После трехлетней службы в полку Половцев поступил в Академию Генерального штаба и окончил ее первым, с высшей премией.

Он принимал участие в Русско-японской войне 1904–1905 годов и там заслужил репутацию выдающегося офицера Генерального штаба.

После войны он вскоре вышел в отставку, но как только началась Первая мировая война, вновь поступил на военную службу. На войне он отличился, получил Георгиевский крест.

В дни Февральской революции он оказался в Петрограде. По собственному почину он явился ко мне в Таврический дверец и предложил свои услуги для работы в Военной комиссии Временного комитета Государственной думы, в которой я председательствовал. Там он познакомился с Керенским, и Керенский после своего назначения Военным министром поспешил назначить Половцева командующим войсками в Петрограде.

Особо дружеских отношений с Половцевым у меня не было, но мы были приятелями, были «на ты», и я имел основание предполагать, что мы сможем говорить с ним не особенно стесняясь, почти откровенно.

Оказалось, однако, что революция даже в товарищеской офицерской среде повлекла за собой такие сдвиги в отношениях людей, более или менее близких друг к другу, породила столько взаимного недоверия, что ни я, ни Зиновьев так и не смогли ни сделать конкретные предложения Половцеву и Апухтину, ни выяснить толком, каково их отношение к существующему положению вещей.

Когда Зиновьев затеял разговор с Апухтиным о политике, тот сразу спросил его: «Скажи, тебя прислал ко мне Энгельгардт?»

Зиновьев смутился, стал отрекаться и так ни до чего не договорился.

Я в свою очередь постарался выяснить отношение Половцева ко Временному правительству, но он свел разговор на шутку и, глядя на меня смеющимися глазами и похлопывая рукой об руку, говорил: «Что ж, мы теперь все – эсеры… эсеры…»

Половцев – эсер, этого я даже не мог счесть за маску. Он был гвардейский офицер, все гвардейские офицеры, во всяком случае официально, считались монархистами, но Половцев был, несомненно, не убежденным монархистом и без всяких колебаний сначала примкнул к Временному комитету Государственной думы, возглавившему революцию, а затем сделался сотрудником эсера Керенского. Насколько это сотрудничество глубоко и искренне, я не мог понять и так и не решился раскрывать перед правительственным агентом существование какой-то тайной организации, подготовлявшей свержение этого правительства.

Таким образом, моя разведка оказалась совершенно безрезультатной.

И моя собственная работа по заданиям «Республиканского центра» в деятельность Доманевского, и, наконец, наши деловые совещания – все это меня ничуть не удовлетворяло, так что я начинал приходить к заключению, что вся наша тайная организация дело несерьезное.

Я это откровенно высказал как-то раз Николаевскому и Финисову.

Мои слова были им неприятны и вызвали их возражения, но я ясно видел, что и они сами не удовлетворены положением вещей и изыскивают новые пути для осуществления своей цели. Между тем Доманевский получил назначение в Хабаровск. Он тоже утратил интерес к деятельности «Республиканского центра» и без большого сожаления покинул его. На его место был приглашен Генерального штаба полковник Дюсиметьер[112]112
  Дюсиметьер Леон Павлович (1883–1930 (?)) – полковник Генерального штаба, военный летчик, герой Первой мировой войны. В конце 1917 года прибыл на Дон в Добровольческую армию, состоял в распоряжении генерала Л. Г. Корнилова, участвовал в Белом движении на Восточном фронте.


[Закрыть], но в организационной работе «Центра» никаких перемен не произошло. Изменения последовали только примерно через месяц, когда Николаевский и Финисов установили непосредственную связь со Ставкой.

В конце июня 1917 года я окончательно убедился в бесполезности думской пропаганды на фронте, с другой стороны, и «Республиканский центр» казался дутой организацией, работа в Особом совещании как-то заглохла, и делать в Петрограде было нечего. Я решил поехать в наше имение в Могилевской губернии, Мстиславском уезде, на самой границе со Смоленской губернией, посмотреть, что делается в деревне, не найдется ли мне там какая-нибудь работа не в области политики, а в земстве, хозяйственная или кооперативная.

Глава 6
Деревня летом 1917 года

Имение «Буда», в которое я отправлялся, было нашим родовым и в ту пору принадлежало мне совместно с братьями Александром[113]113
  Энгельгардт Александр Александрович (1896–1938) – корнет 1-го уланского Санкт-Петербургского генерал-фельдмаршала князя Меншикова полка.


[Закрыть] и Юрием. Оно являлось, по оценке того времени, среднего размера, около полутора тысяч десятин, на коих до тысячи десятин леса.

Хозяйство в нем было поставлено основательное. Был винокуренный завод, кожевенный завод, конный завод, сыроварня и большое молочное хозяйство.

Мой отец, генерал и выдающийся артиллерийский конструктор конца прошлого века, первый поставивший на полевой лафет мортиру и впервые в Европе применивший сошник для уничтожения отката орудия, имя которого по сю пору упоминается в печати и с трибуны в дни артиллерийского праздника, завел в имении экипажную мастерскую, в которой производил опыты применения резиновых буферов в качестве рессор для деревенских экипажей. Он выработал рессорную систему на резиновых буферах, которая была принята в Русской армии для зарядных ящиков, патронных двуколок, санитарных и всяческих обозных повозок. Эта мастеровая продолжала работать и в мое время и выпускала ежегодно порядочное количество дешевых, легких и прочных деревенских экипажей, которые охотно приобретали земские учреждения и войсковые части пограничных военных округов.

Когда отец умер и значительное содержание, получавшееся им, ушло из семейных доходов, перед нами встал вопрос, что делать с имением? Продавать его или поставить в нем солидное хозяйство?

Несмотря на то, что я стоял на хорошем служебном пути, был участником войны с Японией, был ранен, имел боевые отличия, я решил выйти в отставку и, поселившись в глухой деревне, заняться хозяйством.

Основы хозяйства были уже заложены моей матерью несколько лет перед тем, был выстроен винокуренный завод, лес разбит просеками на участки для систематической его эксплуатации, оставалось развивать дело дальше.

За это я и взялся с горячим интересом. Распашку увеличил, ввел десятипольный севооборот, выстроил новый хутор, довел стадо коров до полутораста голов, завел сыроварню… имение стало давать приличный доход.

Попутно с хозяйством я вошел и в земскую жизнь, занялся насаждением кооперативов, нужных местному населению. Кредитное товарищество и потребительскую лавку мы открыли; кооператив сбыта – молочное товарищество, куда крестьяне могли бы сбывать, кроме молока, яйца, птицу и даже свиней, открыть не удалось – помешала война.

В то время я не принадлежал ни к какой политической партии, и в 1912 году моя кандидатура в члены Государственной думы возникла исключительно на основании моей хозяйственной работы в губернском и уездном земствах.

Отношение местных крестьян к нашей семье я не могу иначе охарактеризовать, как хорошим. Эта оценка может казаться в настоящее время большим преувеличением, но для суждений по этим вопросам нужно мысленно перенестись в условия жизни в деревне в конце прошлого и в начале нынешнего веков.

Наша семья принадлежала к числу тех сравнительно немногих помещиков, которые непосредственно вели большое хозяйство, вкладывая в дело и организаторский труд, и капитал. В силу этого в нашем имении крестьяне находили приложение труда не только летом, но и зимой, когда в своем хозяйстве у крестьянина дела было мало. Это давало крестьянам ближайших деревень постоянный, верный заработок, причем расплачивались мы, не в пример некоторым соседям землевладельцам, выше и всегда с неуклонной аккуратностью.

К хозяйствам такого типа крестьяне относились значительно более терпимо, чем к владениям, в которых они арендовали землю и в которых встречали владельца, лишь когда он являлся за получкой арендных денег.

Русский крестьянин того времени был по своей психологии убежденный «собственник», а потому и наша «собственническая» психология была ему понятна.

Несправедливость и недопустимость эксплуатации одного человека другим были ему в то время непонятны, и он охотно шел на работу, поскольку платили ему выше обычных цен и платили аккуратно, тем более что в существовавших тогда условиях крестьянского хозяйства в нечерноземной полосе России почти единственным денежным доходом крестьянина являлась продажа своей рабочей силы. Из продуктов своего хозяйства он выставлял на продажу обычно лишь лен и коноплю, трудоемкие растения, при продаже которых оплачивался главным образом труд, вложенный в переработку растения.

Выпуская на сторону целиком все части растений, требовавших хорошего удобрения земли, оставляя себе лишь конопляное или льняное масло, т. е. те элементы, которые растение черпает из воздуха, крестьянин из году в год обеднял свою землю. Необходима была такая установка хозяйства, при которой он имел бы возможность скармливать скоту на месте большую часть урожая, в навозе возвращая земле все взятое от нее. При таких условиях ценный конопляный и льняной жмыхи не уходили бы из России в Данию, обогащая за наш счет датские земли.

Для сего надо было обеспечить крестьянину возможность поставки на рынок, кроме пеньки и льняного волокна, молока, птицы, яиц, свиней. При отдаленности рынков сбыта крестьянину не было никакого интереса развивать производство этих продуктов для продажи.

Возможность эту я видел в развитии кооперативов сбыта и строил планы этого развития не только в ближайшей округе, но в общегосударственном масштабе, в пределах нечерноземной полосы России. Я готовился к выступлению в Государственной думе, с большим планом по этому вопросу, в первой сессии 1915 года. Война не позволила мне осуществить это намерение.

Все свои познания и взгляды на сельское хозяйство я черпал из трудов профессора химии и выдающегося сельского хозяина семидесятых годов прошлого века А. Н. Энгельгардта, двоюродного брата моего отца, того Энгельгардта, которому Ленин в своем замечательном труде «Развитие капитализма в России» посвящает целую главу под названием «Хозяйство Энгельгардта».

Помимо новой установки крестьянского хозяйства в интересах самих крестьян, я придавал большое значение связанному с нею вопросу согласования хозяйственных интересов крупного и мелкого землевладения, согласования, которое, по моему мнению, могло бы сказаться на отношениях крестьян и помещиков. В дореволюционные годы этой согласованности не было совершенно.

Помещик продавал хлеб, и ему нужны были высокие цены на него.

Крестьянину своего хлеба обычно не хватало, весной или в начале лета ему приходилось покупать его, и ему нужны были низкие цены.

При широком развитии поставок в кооперативы молока, яиц и прочего как мелкими, так и крупными хозяйствами достигалась согласованность в хозяйственных интересах тех и других. И помещик, и крестьянин везли бы на продажу одинаковые продукты, одинаково были бы заинтересованы в наличии высоких цен на них, и лишний повод для противоречий отпадал бы сам собой. Картину этой согласованности мне пришлось непосредственно наблюдать в Дании, куда я ездил в 1912 году для ознакомления с постановкой там молочного дела.

Говорить нечего, что мои планы развития кооперативов в общегосударственном масштабе не могли сказываться на отношении крестьян ближайших деревень к нашей семье. Однако наши небольшие начинания в этой области, организация кредитного товарищества и лавки, встречали их большое сочувствие. Проведя организации, я предоставлял им самим вести дело дальше, принимая участие только в ревизионной комиссии, да моя мать вела, конечно безвозмездно, бухгалтерские книги.

Сделано было нами немало в отношении народного образования.

Школы в трех ближайших деревнях были построены нами, а одну из них мой отец лично содержал в течение 25 лет с конца семидесятых годов.

В области медицинской помощи населению мы опять-таки не оставались безучастными: несколько лет подряд мы вызывали, размещали у себя в усадьбе и довольствовали глазолечебный отряд, привлекавший не только соседних, но и дальних крестьян и евреев.

Мой старший брат Александр, занимавший должность, осужденную либеральными кругами тех времен, должность земского начальника[114]114
  Земский участковый начальник – чиновник Российской империи в 1889–1917 годах, сочетающий на территории своего участка (меньшего, чем уезд) административную власть по отношению к крестьянам и их сообществам (сельским обществам и волостям) и ограниченную судебную власть по отношению ко всему населению.


[Закрыть], сумел завоевать полное доверие крестьян. Он неуклонно становился на защиту, когда не только сталкивался с нарушением их интересов, но даже когда просто видел их тяжелое положение.

В имениях соседних помещиков, графов Салтыкова и Войнич-Сянеженского, завелся порядок задерживания расплаты с крестьянами по квиткам за работу. Задержка тянулась, как правило, много месяцев. Крестьяне стали жаловаться брату.

«Подавайте мне жалобы, а я разберу дело на суде», – сказал он крестьянам.

Исков примерно по пять рублей каждый набиралось свыше сотни на каждого помещика.

Брат удовлетворил их все и наложил на ответчиков по 25 рублей на каждый иск, на судебные и ведение дела издержки. Обычно размер налога на судебные издержки сообразовали с размером иска, но в пределах 25 рублей судья имел право лично определять величину этого налога. Малая величина исков делала решение окончательным, и они апелляции не подлежали. Таким образом, оба помещика вместо 500 рублей должны были заплатить крестьянам по три тысячи. Они возмутились и подали жалобу на брата губернатору А. И. Пильцу[115]115
  Пильц Александр Иванович (1870–1944) – русский государственный деятель, действительный статский советник, с 1910 по 1916 год – могилевский губернатор.


[Закрыть]: земский начальник, мол, революционизирует крестьян.

А. И. Пильц назначил две ревизии над братом – судебную и административную: обе признали его действия вполне законными, хотя и говорили о некотором преувеличении обычных норм судебных издержек. Брат возражал, что преувеличил их сознательно с целью заставить помещиков быть более аккуратными, так как крестьяне, не получая вовремя заработанных денег, принуждены бывали сбывать свои квитки за полцены местным лавочникам.

Все, что мы делали для крестьян, можно, конечно, подвести под рубрику частной благотворительности, большого общественного значения не имеющей, но, во всяком случае, то, что мы делали, наглядно сказалось в отношении к нашей семье крестьян после революции.

Моего брата Александра в конце 1917 года выбрали народным судьей. Моя мать вплоть до конца 1918 года имела полную возможность беспрепятственно проживать в нашей большой усадьбе, а когда она переехала на жительство в Смоленск, к ней явилась депутация местных крестьян с предложением вернуться, с тем чтобы вести счетоводные книги винокуренного завода и кожевенного завода.

* * *

В середине лета 1917 года в районе Смоленск – Рославль – Мстиславль революционные настроения в крестьянской среде еще не сказывались.

Среди крестьян ходили слухи о предстоящем разделе помещичьей земли, но они пока терпеливо ждали обещанного созыва Учредительного собрания, которое должно было разрешить этот вопрос. Потому никаких посягательств на нашу землю со стороны крестьян окружавших имение деревень не было. Вплоть до конца осени мы беспрепятственно собирали урожай, и крестьяне деревень Буда и Выдрица охотно шли косить наши луга, не мешая нам собирать сено в наши пуни.

Самовольные массовые порубки леса, захват всего кирпича на кирпичном заводе и небольших земельных участков начались в конце года. Тогда же представителями советской власти был описан скот, инвентарь и все наличное зерно в амбаре.

Когда я приехал в деревню в конце июня 1917 года, авторитет деятелей Февральской революции еще не был заглушен последующими событиями. О моем участии в этой революции в роли «первого коменданта революционного Петрограда» население знало из газет, а потому, приехав в деревню, я встретил там отношение, которым пользовался в столице лишь в первые дни марта.

Крестьяне ближайших деревень часто приходили ко мне с расспросами, а евреи соседнего местечка попросили меня даже выступить с докладом о революции в их синагоге.

Я согласился и выступил. Говорил об упразднении национальных ограничений, о предоставлении всем «свободы труда», которую нельзя понимать, как «свободу от труда», говорил об Учредительном собрании, которое разрешит все наболевшие вопросы русской жизни… Я сомневаюсь в том, что мое выступление вполне удовлетворило аудиторию: было оно расплывчатым, неопределенным, никаких конкретных указаний на то, чего можно ждать от революции, я не давал, да и не мог дать, так как сам в это время не рисовал себе ясно, куда мы идем.

Тем не менее внешний успех я имел, мне дружно аплодировали и горячо благодарили, можно было думать, что я продолжаю пользоваться тем авторитетом, который имел в качестве члена Государственной думы.

Несмотря на окружающее внешнее спокойствие, у нас всех в душе нарастала какая-то тревога за будущее. Мы невольно сознавали, что это спокойствие лишь временное, что если даже никаких исключительных событий не произойдет, то в жизни нашей семьи все же последуют большие перемены.

Внешне спокойный уклад жизни был нарушен появлением в нашем районе шайки разбойников.

Ограблена была соседняя помещица, священник ближайшего прихода, наконец, мельник принадлежавшей мне мельницы, находившейся в небольшом имении, незадолго перед тем купленном мною у немки, давно жившей в России, но с объявлением войны высланной в Сибирь.

Со станции Риго-Орловской железной дороги Стодолище ко мне приехал милиционер, сообщивший, что разбойники, по слухам, обосновались на хуторе некоего Павла Новикова, в 6–7 километрах от нашей усадьбы. Милиционер просил меня при его участии организовать отряд, с которым попытаться захватить и арестовать разбойников в логовище.

Я хорошо знал и указанный хутор, и самого Павла Новикова. Он был состоятельный крестьянин, одно время занимал даже должность волостного старшины в ближайшей волости Смоленской губернии.

Я немедленно организовал отряд. Кавалерию составили три казака, жившие в имении для наблюдения за австрийцами, работавшими на кожевенном заводе. Пехоту образовали десятка полтора крестьян и мастеровых нашей экипажной мастерской, вооруженных охотничьими ружьями, под начальством милиционера с большим парабеллумом.

Я принял командование всем отрядом и, подойдя к хутору, рассыпал пехоту в цепь, а казакам приказал проскакать на противоположную сторону хутора, с тем чтобы захватить разбойников с двух сторон.

На дороге к жилому дому я увидал самого Новикова и направился к нему. В этот момент мимо галопом проскакали казаки, а из соседнего леска показалась наша пехотная цепь. Новиков, остановившись, растерянно смотрел то на одних, то на других.

«Что это, Павел? – спросил я его. – У тебя, говорят, разбойники поселились?»

Новиков побледнел как полотно и в течение нескольких секунд не мог произнести ни слова. В это мгновение загремели выстрелы: из соседнего сарая выскочили четыре человека, видимо, заметившие скачущих казаков и тут же увидавшие наступающую цепь вооруженных людей. Они сразу же дали по ним несколько выстрелов и пустились наутек. Один был убит метким выстрелом милиционера. Другого нагнал казак, разбойник выстрелами из револьвера ранил казака и убил его лошадь, но сейчас же был убит подскочившим вторым казаком. Был убит и третий разбойник, один успел скрыться. В общей суматохе убежал и Новиков.

В этом эпизоде с разбойниками меня больше всего удивило участие в разбойничьей шайке Павла Новикова, представителя того крестьянского слоя, на который в свое время делал свою ставку Столыпин, насаждая хутора. Я не делал из этого частного случая общих выводов, но усмотрел в нем, во всяком случае, одно из отрицательных следствий революции.

Побывал я в нашем уездном городе Мстиславле. Хотел выяснить, не найдется ли какая-нибудь работа в земстве, но земская работа как-то замерла. Председатель уездной земской управы исполнял какую-то другую должность, и делами управы заправлял секретарь, скромный, добросовестный работник, но осторожный до пассивности. Земское собрание с обновленным составом предполагалось собрать осенью, до этого времени мне в земстве делать было нечего.

В деревне я не открыл никаких путей для своей дальнейшей деятельности. Мне стало даже казаться, что с развитием революции условия жизни и работы в деревне могут сложиться для меня менее благоприятно, чем в столице. Меня потянуло вновь в Петроград, где должны были найти разрешение все волнующие страну вопросы.

За время моего пребывания в деревне в Петрограде и на фронте произошли крупные события, почти никак не отражавшиеся в нашей глуши, даже сведения о них до нас плохо докатывались.

Народные волнения в Петрограде в начале июля были подавлены Временным правительством. Войсками командовал генерал Половцев, на улицах столицы загремели выстрелы, пролилась кровь…

Керенский хотел возложить ответственность за события на большевиков, были арестованы лидеры партии, Ленину пришлось перейти на нелегальное положение.

Однако Керенский сразу увидал, что зашел слишком далеко, что его влияние в Совете рабочих и солдатских депутатов падает, и он пошел назад: командующий войсками Петрограда генерал Половцев был уволен, новый министр юстиции Зарудный[116]116
  Зарудный Александр Сергеевич (1863–1934) – адвокат, политический деятель, министр юстиции Временного правительства.


[Закрыть] прекратил дело, начатое против большевиков в связи с июльскими волнениями, и освободил арестованных.

На фронте наступление, затеянное Керенским, не привело ни к каким положительным результатам и лишь вызвало ненужные жертвы.

Произошли большие изменения в составе Временного правительства и военного начальства.

Ушел Львов, и правительство возглавил Керенский.

Ушел Брусилов, и его место занял генерал Корнилов.

Имя Корнилова пользовалось известной популярностью в армии еще до революции: его несомненная личная храбрость, бегство из плена – случай незаурядный – создали ему репутацию одного из выдающихся молодых генералов на фронте. Однако не подлежит сомнению, что никто из старших начальников не усматривал в нем возможного кандидата на пост Верховного главнокомандующего.

Невольно задаешь себе вопрос, что же могло побудить Керенского на назначение Корнилова?

Керенский всем и всюду твердил, что он является подлинным представителем демократии, и брал на себя роль первого защитника завоеваний революции. Однако под впечатлением неудач на фронте он идет на введение смертной казни на фронте за воинские преступления и на расформирование мятежных полков. Ясно, что в его представлениях произошли большие сдвиги, и он начал опасаться крайних течений революции, а потому стал искать человека, способного вступить в борьбу с ними. Среди старших генералов ему не на ком было остановить свой выбор. У всех были вполне определенные политические физиономии, которые, несомненно, вызвали бы протест Совета рабочих и солдатских депутатов. С этими протестами Керенскому приходилось считаться, под давлением их он пошел на увольнение энергичного генерала Половцева.

Политическая физиономия Корнилова в тот момент еще не определилась. Происхождения он был самого демократического, он слыл за республиканца по убеждениям и принял революцию без всякого протеста. Все это позволяло не ждать возражений на назначение его Верховным главнокомандующим.

Однако, с другой стороны, Керенский не мог не знать того, что Корнилов, не высказываясь против революции в целом, открыто заявлял о невозможности вести войну при наличии в армии разного рода установлений, порожденных революцией, требовал их упразднения и восстановления старой дисциплины.

Не подлежит сомнению, что, решаясь поставить Корнилова во главе армии, Керенский увидал в нем подходящего к моменту человека, которого думал держать в руках и использовать в подходящую минуту.

Однако, решившись на назначение Корнилова, Керенский очень скоро испугался требовательности решительного генерала и начал качаться справа налево: в Совете рабочих и солдатских депутатов он искал поддержки против Корнилова, с Корниловым вел переговоры относительно борьбы с большевиками.

Как бы велики ни были перемены в составе высших гражданских и военных властей, на меня значительно большее впечатление произвели сдвиги в настроениях широких кругов буржуазии.

Контрреволюционные настроения, весной носившие еще более или менее мирный характер, во всяком случае, ждавшие обуздания революции в постановлениях Учредительного собрания, теперь сменились воинственными настроениями и требованиями применения вооруженной силы для водворения «порядка» в стране.

Личность Керенского уже не удовлетворяла больше буржуазию. От него ждали поначалу, что он сможет противостоять требованиям большевиков и безболезненно доведет страну до Учредительного собрания. Теперь в него больше не верили и искали среди военачальников человека, способного положить предел неумеренному развитию революционных требований.

Оказалось, что контрреволюционные искания буржуазных политиков и главы правительства, стоявшего, по его словам, на страже завоеваний революции, сошлись на одном и том же лице – на Корнилове.

Эти настроения очень явственно сказались на совещании общественных деятелей в Москве.

Что касается «Республиканского центра», со дня своего возникновения ставшего на ту же точку зрения, то вскоре после назначения Корнилова его руководители, Николаевский и Финисов, поспешили установить с ним тесную связь. Они обрисовали ему свою организацию как имеющую глубокие корни в промышленных кругах и имеющую свою тайную контрреволюционную сеть в столице. Корнилов заинтересовался «Республиканским центром» и командировал в Петроград полковника Сидорина[117]117
  Сидорин Владимир Ильич (1882–1943) – генерал-лейтенант, в ноябре 1917 года участник вербовочных организаций в Петрограде и Москве, командующий Донской армией Всевеликого Войска Донского, участник Белого движения.


[Закрыть] для возглавления военной секции «Центра». Полковник Сидорин, во время Гражданской войны командовавший Донской армией, вовлек в военную секцию «Республиканского центра» целый ряд офицерских союзов и, опираясь на них, получил более широкую возможность, чем имели его предшественники, развивать тайную боевую организацию в предвидении контрреволюционного переворота.

Помимо секретных бесед с представителями «Республиканского центра», Корнилов открыто получал и телеграммы, и письма от различных общественных деятелей, которые не сообщали ему о тайных организациях, а убеждали его в стремлении всей сознательной и патриотически настроенной России положить предел революции. После закрытия съезда общественных деятелей в Москве в начале августа председатель съезда Михаил Владимирович Родзянко послал ему телеграмму с заключительными словами: «На Вас с надеждой смотрит вся Россия».

Цели и стремления и руководителей «Республиканского центра», и большинства общественных деятелей были далеко не тождественны представлениям и стремлениям Корнилова, но они все твердили о том, что толкало его на борьбу – о достижении конечной победы над врагом. И с первых дней своего назначения Корнилов, сам того не сознавая, оказался тесно связанным с подлинной контрреволюцией.