Текст книги "Контрреволюция"

Глава 3
Контрреволюция парламентарная

После революционного взрыва первыми опомнились финансисты. Большинству из них царя жалко не было, они готовы были обойтись без него и приветствовать республику. Однако только такую республику, которая обеспечивала бы им сохранение в их руках капитала, промышленности, торговли.

Между тем разбушевавшийся революционный поток грозил захлестнуть их твердые позиции, нужно было создать плотину, могущую его задержать. Для этого дела следовало прежде всего подыскать подходящего человека и предоставить в его распоряжение необходимые средства. Исходя из присущих им представлений, люди финансового круга решили, что без денег такой плотины не построишь.

С первых дней революции крупные пожертвования от банков, промышленных и торговых предприятий потекли к Родзянко[67]67
  Родзянко Михаил Владимирович (1859–1924) – лидер партии «Союз 17 октября», председатель Государственной думы III и IV созывов, один из лидеров Февральской революции, в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной думы.


[Закрыть]. В нем, возглавившем революцию с самого начала, хотели видеть человека, который сможет руководить ею и в дальнейшем и при этом, конечно, надежно охранять интересы крупных собственников и представителей капитала.

Однако авторитет Родзянко продержался очень недолго: в правительство он не вошел, влиянием в нем не пользовался, сам лично дальше патриотической проповеди о необходимости продолжения войны до победного конца не шел. От него отшатнулись и в поисках подходящего человека обратились к Керенскому.

У Родзянко и в помине не было той популярности, которой пользовался Керенский[68]68
  Керенский Александр Федорович (1881–1970) – министр-председатель Временного правительства.


[Закрыть] в начале революции в широких демократических кругах. В то же время он являлся сторонником сотрудничества с буржуазией, от него нельзя было ждать той ломки всего старого уклада жизни, чего так опасалась буржуазия, ломки, которую несло с собой левое крыло Совета рабочих и солдатских депутатов. При этом он отдавал дань и патриотическому чувству своей готовностью продолжать войну до победного конца. Все это делало его наиболее подходящим к моменту человеком.

Керенский сделался, положительно, кумиром в буржуазных кругах. Деньги потекли к нему как из рога изобилия, а на митингах, на которых он выступал, его портреты продавались с аукциона за десятки тысяч рублей.

Когда Керенский стал во главе Военного министерства и стал подготовлять свое «июньское наступление», эти пожертвования пошли на формирование «ударных батальонов».

Мне пришлось непосредственно ознакомиться с тем, с какой легкостью выдавали крупные банки деньги на эти батальоны. В успешном исходе задуманного Керенским наступления финансовые деятели усматривали средство укрепления авторитета Временного правительства, при наличии которого оно смогло бы бороться с крайними течениями революции. В то время известия, которые я получал от лиц, занимавших крупные посты в войсковых соединениях, и от младших строевых офицеров, угашали во мне веру в возможность продолжения войны с надеждой на успех. Однако решительно отойти от сторонников продолжения войны я не только не решался, но даже содействовал тем начинаниям, в пользу и смысл которых сам не верил.

Ко мне явился некий капитан Муравьев[69]69
  Муравьев Михаил Артемьевич (1880–1918) – офицер Русской императорской армии, революционер (эсер), командир отрядов Красной гвардии и Красной армии. Во время Февральской революции находился на Юго-Западном фронте. В марте попытался сместить одесского губернатора М. Эбелова как «недостаточно революционного и кадетского». В мае на 1-м съезде Юго-Западного фронта (Каменец-Подольск) выступил с инициативой создания Добровольческих ударных частей. В Петрограде возглавил «Оргбюро Всероссийского центрального комитета для вербовки волонтеров в ударные части» (также председатель Центрального исполкома по формированию революционной армии из добровольцев тыла для продолжения войны с Германией), вел работу по формированию добровольческих ударных батальонов. На этом поприще Муравьеву удалось сформировать до ста «батальонов смерти» и несколько женских батальонов. Он был замечен Керенским. Стал начальником охраны Временного правительства, был произведен в подполковники (подробнее см.: Алексеев В. Н. Восстание главкома Муравьева. Сталинград: Краевое книгоиздательство, 1936. 100 с.).


[Закрыть], по его словам, член партии эсеров, с виду человек энергичный и, видимо, способный увлечь за собою патриотически настроенную молодежь. Он взялся за организацию ударных батальонов, уверял меня, что у него уже собраны кадры, разосланные им по частям Южного фронта для сбора рядовых бойцов в определенном месте, и просил раздобыть ему тысяч тридцать на текущие расходы.

Ему удалось убедить меня, и я согласился сделать попытку раздобыть нужные деньги.

Я обратился к двум знакомым мне членам правления Торгово-промышленного банка, князю Шаховскому[70]70
  Шаховской Дмитрий Иванович (1861–1939) – князь, министр государственного призрения Временного правительства.


[Закрыть] и князю Кудашеву[71]71
  Кудашев Сергей Владимирович (1863–1933) – князь, камергер Высочайшего Двора, чиновник Главного управления уделов, член правления Торгово-промышленного банка. 29 апреля 1917 года представил на имя военного и морского министра Временного правительства А. И. Гучкова докладную записку, где отмечалось: «Необходимо демонстрировать в армии доблесть и организованность частей, которые увлекали бы на подвиг остальную массу». В качестве примера князь приводил опыт союзной Франции – там он широко применялся в «штурмовых колоннах, которые особо подбираются, чтобы идти на верную смерть… этот принцип, видоизмененный применительно к русским условиям, может возродить Русскую армию». По мнению С. В. Кудашева, «представляется необходимым во всех армиях фронта создать особые ударные единицы, большей частью обреченные на истребление, которые должны быть составлены исключительно из добровольцев, так как подвиг может стать таковым, только если он является результатом свободной воли» (Волков С. В. Офицеры армейской кавалерии. М., 2002. С. 137; Чаадаева О. Добровольческое движение в 1917 г. // Пролетарская революция. 1928. № 9. С. 62–63).


[Закрыть], нарисовал им планы Муравьева и спросил, не найдут ли они возможным ассигновать на его предприятие просимые им 30 тысяч, сумму по тому времени немалую.

Шаховской и Кудашев переглянулись и тут же подписали два чека по 15 тысяч каждый.

Я поспешил в ресторан Кюба на Большой Морской улице, где меня поджидал Муравьев, и там же передал ему эти чеки.

Когда мы вместе выходили из ресторана, Муравьев, пожимая мне на прощанье руку, наклоняясь ко мне, прошептал: «Эти мои батальоны пригодятся главным образом не на фронте, а здесь, в Петрограде, когда придется расправляться с большевиками…»

Это был тот самый Муравьев, который в 1918 году командовал советскими войсками на Украине, перебросился к контрреволюционерам и был расстрелян за измену.

Вслед за практическими деятелями, представителями финансового мира, спохватились политические деятели разных толков, увидавшие, что революция заходит далеко за пределы, ими допустимые. Поначалу они не помышляли о кровавой расправе со своими политическими противниками: кровь могла пролиться с двух сторон. Они предпочитали бескровные парламентские прения и, пользуясь декларированной свободой слова, печати и собраний, принялись за проповедь своих убеждений и взглядов, открыто готовясь к выборам в Учредительное собрание. Старые политические программы, не шедшие дальше конституционной монархии, надо было приспособить к новым условиям жизни в стране.

Представители правых партий, до революции так горячо высказывавшиеся за самодержавного царя, с первых часов революции попрятались по разным углам и бросили «обожаемого монарха» на произвол судьбы.

Лидеры правых, Марков 2-й[72]72
  Марков Николай Евгеньевич (1866–1945) – политик правых взглядов, писатель, инженер-архитектор. Один из учредителей Курской народной партии порядка, которая впоследствии вошла в Союз русского народа.


[Закрыть] и Замысловский[73]73
  Замысловский Георгий Георгиевич (1872–1920) – член Государственной думы Российской империи III и IV и созывов, юрист, активный участник правомонархического движения, член Русского собрания и Союза русского народа.


[Закрыть], скрылись, и местонахождение их было неизвестно. Один Пуришкевич не прятался и, продолжая не скрывать своих монархических убеждений, выражал готовность служить Родине в любых условиях.

Националисты тоже никак не проявляли себя. Некоторые из них старались изобразить «полевение», причем выходило это как-то наивно и смешно. Член Государственной думы Ознобишин, националист, счел почему-то нужным уведомить меня, что он переходит в… партию «Центра».

Наибольшую активность проявляли кадеты. В их руках находились большие газеты, раньше считавшиеся оппозиционными, для которых переход от признания конституционной монархии к признанию республики больших затруднений не представлял и вряд ли особенно колебал убеждения членов партии.

В экономических вопросах кадеты больших перемен не вносили. Члены партии, по преимуществу люди свободных профессий, были часто связаны с деятельностью больших банков и крупных промышленных торговых предприятий и, естественно, заинтересованы в сохранении былых основ капиталистического строя. С земельной собственностью у них было меньше связи, и их старая программа предусматривала переход помещичьей земли в руки крестьян, конечно без нарушения «священного права собственности», иными словами, при соответственном возмещении стоимости земли помещикам.

Несколько сложнее было положение октябристов.

Перед революцией они входили в так называемый Прогрессивный блок, т. е. являлись оппозицией по отношению к старому правительству. По английскому образцу мы считали себя «оппозицией его величества», а не «его величеству», и такое определение больше всего могло относиться именно к октябристам.

Октябристы были партией, по преимуществу связанной с земельной собственностью и с земством. Значительное большинство их были помещики, земские деятели.

К началу двадцатого столетия русское дворянство растворилось в бюрократии. Большинство дворян находилось на государственной службе, военной или гражданской, меньше ушло в свободные профессии или занялось торговлей и промышленностью. Совсем немного осталось на насиженных местах в своих имениях, занимаясь своим хозяйством и попутно земской деятельностью.

Дворяне, находившиеся на военной и гражданской службе, часто являлись и землевладельцами, но их имения в большинстве случаев находились в аренде у соседних крестьян. В редких случаях в больших имениях с сахарными и винокуренными заводами велось самостоятельное хозяйство через управляющих.

По сельскохозяйственной переписи 1916 года, всего лишь на 7 миллионах десятин (гектаров) помещичьей земли в Европейской России, т. е. примерно на 12–13 % всей помещичьей собственности, велось культурное хозяйство самими владельцами или их управляющими.

Остальная масса помещичьей земли находилась в аренде у крестьян. Говорить нечего, что такой способ эксплуатации земельных угодий являлся наиболее нецелесообразным с государственной точки зрения. На основании данных той же переписи, арендованные земли, по расчету на год, получали в десять раз меньше навозу, чем те, на которых работал собственник. Арендатору не было расчета укладывать драгоценный навоз на чужую землю, не имея уверенности в том, насколько долго она будет находиться в его пользовании.

Помещики, непосредственно руководившие своим хозяйством, и я сам в том числе, прекрасно сознавали ненормальность такого положения в экономическом отношении и, кроме того, видели в нем лишний повод к недовольству крестьян. В имениях, в которых имелись заводы и широко развитое хозяйство, крестьяне находили заработок, особенно важный в зимнее время, когда у крестьян своего дела меньше, и к таким имениям относились более терпимо, чем к тем, владельцев которых они видели только при уплате арендных денег.

Доход, который обычно приносила земля, сданная в аренду, был чуть ли не вдвое ниже того, который дал бы капитал, соответствующий стоимости земли. Тем не менее землевладельцы, довольствуясь незначительным процентом дохода, все же держались, по возможности, своих земель, ввиду того что цены на землю повышались с каждым годом. За 30–35 лет цены на землю в районе Смоленска – Могилева возросли в 15 раз.

В конце семидесятых годов прошлого века мой отец продал имение в 500 десятин в Смоленской губернии за 5 тысяч рублей.

35 лет спустя я купил имение той же площади, в том же районе, притом менее благоустроенное, за 75 тысяч.

Почти все дворяне, проживавшие в своих имениях, бывали земскими гласными или занимали должности председателей или членов губернских и уездных управ.

Часто бывали гласными и землевладельцы, находившиеся на государственной службе. Их работа выражалась в появлении на земских собраниях, но пользы они приносили мало: живя в городах, они редко бывали знакомы с условиями местной жизни и с нуждами населения. Все же даже при полном незнании условий местной жизни землевладельцы часто добивались выбора в земские гласные: с одной стороны, земская деятельность всегда почиталась гуманной, культурной, прогрессивной, быть земским гласным было лестно, это в некоторой степени «позировало» городского чиновника; с другой стороны, землевладельцы стремились сохранить в своих руках руководящую роль в земстве.

Дворяне, проживающие в своих имениях, часто добивались избрания на платные должности членов и председателей управ, хотя с каждым годом круг лиц, ищущих этих должностей, суживался, и, например, в районе, ближе других мне знакомом, Смоленска – Могилева, мы с трудом находили подходящих кандидатов для занятия этих постов.

Если во главе земских учреждений стояли большею частью дворяне, то сама деятельность земства была, несомненно, целиком посвящена интересам местного населения – крестьян.

Около 80 % бюджета расходовались на медицину и на народное образование, т. е. на дела, в которых крупные землевладельцы заинтересованы не были.

10–15 % шли на дорожное дело. В нем помещики были заинтересованы в равной степени с остальным населением.

В последние годы перед мировой войной в наиболее прогрессивных земствах в земских бюджетах появилась новая статья расхода: на экономическую помощь населению. Однако серьезное развитие она получила лишь в немногих земствах.

Земская деятельность в естественном порядке вызывала тягу к созданию Земского собора во всероссийском масштабе. Потому земцы приветствовали создание Государственной думы и видели в этом большой прогресс в жизни страны.

Вспоминая теперь наши взгляды того времени на развитие общественной жизни в России, я должен признать, что мы были вполне удовлетворены темпом этого развития и, сравнивая его с развитием других европейских стран, находили даже преимущества в той быстроте, с которой Россия из полуфеодального государства за полвека вышла на дорогу капиталистической страны.

В шестидесятых годах прошлого века в России существовало рабство, людей продавали оптом и в розницу, суд был архаический, земского самоуправления не было, промышленность находилась в зачаточном состоянии.

В начале двадцатого столетия о крепостном праве не было и помину, судебные установления пользовались очень высокой оценкой – говорить нечего, что, как и в других буржуазных странах, суд стоял на страже частной собственности, но это-то мы и признавали нормальным, промышленность развивалась, местное самоуправление работало на либеральных началах и, наконец, у царского престола было создано народное представительство. Такого темпа развития не было даже в классической стране парламентаризма, в Англии, с ее многовековым парламентом, где еще в середине девятнадцатого века были «гнилые местечки».

Потому нас в то время нимало не смущало то, что наше народное представительство было избрано не прямым, равным, тайным голосованием, а на основании системы, заранее обеспечивающей цензовым выборщикам большинство в Государственной думе. Мы считали себя наиболее просвещенным и культурным классом в стране и на этом основании призванными вершить все государственные дела в российском парламенте.

Таковы были взгляды большинства русской интеллигенции накануне Первой мировой войны. Проникнутые либеральными настроениями октябристы искренне стремились и к упорядочению государственного управления, и к прогрессу в общественной жизни страны, но, конечно, не допускали никаких резких перемен в экономической структуре государства и в укладе общественной жизни. Они были осторожными «постепеновцами» и находили основания этому в органических свойствах русского народа.

Когда обстоятельства потребовали решения «быть или не быть» партии, приходилось выявить и свое отношение к коренным вопросам русской жизни – к аграрному и к монархии. В первом вопросе добровольно признать в полной мере отречение от всяких прав на землю было трудно, и все невольно искали каких-то компромиссов, которые позволили бы сохранить в руках хоть часть имущества.

В отношении к монархии, казалось, легче было отказаться от былых представлений, но и в этом случае проявлялись сомнения и колебания.

Все эти настроения очень наглядно обрисовались на партийном заседании, собранном Родзянко у себя на квартире в начале марта.

Собравшимся членам Государственной думы нелегко было сразу признать себя утратившими все былые преимущества, и они топтались на месте, точно очутившись в каком-то безысходном тупике. Немногие сознавали, что положения и значения, которые они занимали в прошлом, не вернуть.

«Наша роль сыграна окончательно, и мы к ней никогда не вернемся», – сказал мне мой приятель, член Думы князь Васильчиков[74]74
  Васильчиков Илларион Сергеевич (1881–1969) – князь, член IV Государственной думы, входил во фракцию центра, председатель сельскохозяйственной комиссии, член Особого временного комитета Государственной думы, организованного для восстановления порядка в столице.


[Закрыть].

Я невольно чувствовал, что в его словах много правды, но в тот момент не хотелось мириться с этой правдой, и я пытался доказывать, что мы еще сможем фигурировать в общественной жизни страны.

На этом собрании так и не удалось определить и выявить наше отношение к аграрному вопросу. В вопросе о монархии все, конечно, понимали, что партия, поднявшая в тот момент монархическое знамя, никаких шансов на успех в выборах в Учредительное собрание иметь не может, но открыто отречься от монархического принципа большинство не решалось.

Меня лично эти колебания удивляли. Мне казалось, что признание монархии должно быть основано на безусловной вере в целесообразность такого государственного устройства, на вере в соответствие его всему укладу жизни в стране, а я в течение нескольких последних месяцев перед революцией убедился в том, что вера эта угасла в сердцах большинства сторонников монархии. Теперь они вновь цеплялись за монархию, потому что их пугало неизвестное будущее, уже принимающее грозные очертания.

«Я не понимаю, почему нас так пугает слово “республика”, – сказал я, обращаясь к Родзянко. – Не знаю, как насчет республиканцев, но, что хуже, я вижу здесь некоторых революционеров…»

Я намекал на него, на члена Временного комитета Государственной думы Шидловского[75]75
  Шидловский Сергей Алексеевич (1864–1934) – товарищ председателя и член Государственной думы III и IV созывов.


[Закрыть] и на самого себя, невольных активных участников Февральской революции. Родзянко понял мой шутливый намек и горестно усмехнулся.

Председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко по своему рождению, воспитанию, связям, средствам принадлежал к русской аристократии.

Он воспитывался в привилегированном Пажеском корпусе, в 1877 году состоял личным камер-пажом Александра Второго, служил в Кавалергардском полку, наиболее аристократической части Императорской гвардии, был женат на княжне Голицыной, обладал значительными средствами.

В полку он прослужил недолго, вышел в отставку и, поселившись в своем имении, занялся земской деятельностью.

Воспитанный в убеждении, что право собственности «священно», он, конечно, почитал афоризм Прудона «Собственность есть кража» за бессмысленный парадокс. Владея на законном основании тысячами десятин чернозема в Екатеринославской губернии, он не мог себе даже представить, что такое владение может быть квалифицировано преступным. Точно так же не мог он признать себя эксплуататором человека, поскольку он аккуратно рассчитывался со своими рабочими и служащими.

По своим политическим убеждениям он был наиболее типичным представителем октябристов. Он всегда высоко ставил роль земства в русской жизни и, когда была создана Государственная дума, стал смотреть на нее как на венец всей земской организации, призванной играть ведущую роль в стране.

Он был убежденным монархистом, но считал, что назрело время расширить опорную базу царской власти, и эту базу он видел в земстве с расширенной компетенцией, возглавленном Государственной думой.

Государственную думу он считал высшим учреждением в империи, в его глазах она была выше Республиканского совета, и он требовал к ней и к себе как ее председателю исключительных знаков уважения со стороны бывших представителей бюрократии. С министрами он говорил наставительным тоном, и его величественная осанка, самоуверенные манеры и громкий голос подчас раздражали царских министров, и они часто и охотно величали его, конечно за глаза, «индейским петухом».

В качестве председателя Государственной думы, Родзянко считал себя не только в праве, но обязанным говорить царю открыто обо всем, что делается в стране, точнее обо всем, с чем Государственная дума и он, Родзянко, были не согласны. По-видимому, и на Николая Второго наставительные речи Родзянко производили неприятное впечатление, и он неохотно принимал его.

Когда война расшатала устои власти и призрак революции стал принимать все более и более определенные формы, Родзянко неоднократно рекомендовал царю те меры, которые, по его мнению, могли предотвратить революцию. Но, когда революция вспыхнула, он счел себя вынужденным самовольно взять власть в руки. Вырывать власть ему ни у кого не приходилось. К вечеру 24 февраля власть была уже выпущена из рук царским правительством. Родзянко попытался поднять ее, но, конечно, не для того, чтобы способствовать дальнейшему развитию революции: наоборот, он надеялся затормозить ее победоносное шествие или направить ее в более спокойное русло. За несколько минут до принятия им окончательного решения он сам квалифицировал самовольное взятие власти как «прямой революционный акт» и говорил, что не может на это пойти. Он все же пошел на это, потому что видел перед собой полный развал старого правительства и считал, что его положение председателя высшего учреждения в стране обязывает его стать во главе народного движения и направлять его.

Фактически никакой власти у него в руках не оказалось, и сил и средств руководить движением у него не было и быть не могло. Случилось обратное: не он направлял народное движение, а революционный поток нес его самого, как щепку, и выкинул в сторону, когда он оказался ненужным. Все, что происходило с Родзянко, и все его переживания мне хорошо понятны, потому что, хотя и в меньшей степени, мне самому пришлось пройти через те же события и те же переживания.

После образования Временного правительства Родзянко оказался не у дел. Он тщетно старался поддержать значение Государственной думы в стране, но членам Временного правительства, конечно, и в голову не приходила возможность в какой бы то ни было степени возобновлять деятельность Государственной думы.

Всю свою энергию и силы Родзянко отдал проповеди – война до победного конца. Он был, несомненно, искренним патриотом, болезненно переживал наши неудачи на фронте и непорядки в тылу, горячо любил родину. Но, конечно, он не сознавал того, что любит только ту родину, которая обеспечивала ему и материальные средства, и привилегированное положение в стране, ту родину, которая вознесла его на исключительную роль.

Когда революция смела весь старый уклад жизни в России, Родзянко в естественном порядке оказался в стане контрреволюции.

Тут разыгралась личная драма Родзянко, о которой, может быть, не стоило и говорить, если бы она не характеризовала ярко те настроения и отношения, которые царили в среде контрреволюционеров во время Гражданской войны.

Попытки, хоть и бесплодные попытки, Родзянко задержать возникновение революции были забыты. В той среде, к которой он принадлежал, не только в крайне правых кругах, но и среди либералов, поправевших под ударами революции, на него стали смотреть как на одного из виновников революции, сторонились его и даже оскорбляли. Родзянко умер в эмиграции в Югославии, покинутый всеми былыми друзьями.

Собрание октябристов в марте на квартире Родзянко было последней попыткой этой партии проявить какую-то деятельность. В дальнейшем члены ее разбрелись по различным союзам и другим организациям, которые, не заботясь больше о политических надстройках в своих программах, подняли знамя защиты определенных экономических интересов. В эти союзы вошли и даже составили в них большинство представители различных правых течений.

Мне пришлось входить в состав инициативной группы, предпринявшей создание «Союза коннозаводчиков», на съезде я не присутствовал, и, насколько мне известно, этот союз дальнейшего развития не получил.

Несколько большую деятельность проявил «Союз земельных собственников». Его организационное собрание состоялось летом 1917 года в Москве. Я был на нем. Съехавшиеся землевладельцы все прекрасно понимали, что жертвы, и притом жертвы безвозмездные, необходимы, но пытались найти способ удержать в своих руках хоть часть земли. Тогда мы еще не понимали того, что революция не остановится на отобрании помещичьих земель, что самый принцип «права собственности на орудия производства» подлежит отмене.

Выразителем общих взглядов явился инженер Чаев[76]76
  Чаев Сергей Николаевич (1863 —?) – инженер путей сообщения, участник строительства Транссибирской магистрали, в 1913 году – товарищ министра путей сообщения. Министр путей сообщения в правительстве А. И. Деникина. Автор проекта рокадной ветви от Чонгарского полуострова к Перекопскому перешейку. С 1919 года главноуполномоченный по снабжению армии Крымского Краевого Правительства. Строил инженерные сооружения на Перекопе и других доступах к Крыму (Архив Русской Революции: в 22 т. М.: Политиздат, 1991. Т. 2. С. 136). О Чаеве отзывались как о хорошем инженере-путейце, но главная его особенность была в его характере «дельца». Он брал большие подряды на постройку разных сооружений по заказам правительства и их быстро и отлично выполнял (Махров П. С. В Белой армии генерала Деникина: Записки начальника штаба Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России. СПб.: Logos, 1994. С. 24).


[Закрыть], крупный подрядчик и владелец большого количества земли, но не столько сельский хозяин, как человек, спекулировавший на купле-продаже имений. Чаев предлагал организовать отделения Союза во всех губернских городах Европейской России и вовлечь в них всех крупных земельных собственников. От них получить нотариальные обязательства уступки определенного процента с той земли, которая в конечном счете окажется у каждого владельца в руках. Все эти уступки составят оборотный капитал Союза. Дело юристов составить в надлежащем виде эти обязательства, чтобы под них можно было бы добиться кредита от крупных банков. Разрешение этого вопроса не терпит отлагательства. Кредиты от банков необходимо получить заблаговременно, до начала работ Учредительного собрания.

«Имея в своих руках три-четыре десятка миллионов рублей, Союз сумеет добиться соответствующего голосования в Учредительном собрании, которое позволит нам сохранить, конечно, не всю землю, а хотя бы двадцать процентов наших земель. А эти 20 процентов через пять-шесть лет будут стоить больше, чем все сто в настоящее время…» – так закончил свою речь Чаев.

Практического осуществления план Чаева не получил, но «Союз земельных собственников» все же продолжал свою деятельность и выступал на выборах в Учредительное собрание, однако успеха не имел. Продолжал он свою деятельность и за границей среди эмигрантов. Там ему удалось добиться от доверчивых иностранных капиталистов ссуд под имения в России. Надо полагать, что доверчивость эта объяснялась тем, что люди денежного мешка во Франции и в Англии никак не могли уложить в своем сознании представления о возможности действительно и окончательно нарушить «священное право собственности» и потому готовы были рискнуть сравнительно небольшими суммами, предвидя вернуть их с лихвой, когда в России люди опомнятся и вернутся к «благоразумному капитализму».

Мне во Франции, а моему брату в Англии удалось обоим получить небольшие суммы под залог общего нашего имения в Могилевской губернии.

Гораздо крупнее были сделки того же рода на нефтеносные земли в Баку и в Грозном. Но эти сделки шли помимо «Союза земельных собственников», так сказать, в частном порядке, и вызывались попытками крупных англо-американских нефтяных компаний получить концессии на нефть в Советском Союзе, которые они предпринимали в 1920–1921 годах. Осторожные нефтяные дельцы, ведя переговоры с Советским Союзом, на всякий непредвиденный случай обеспечивали себе тыл сделками с владельцами нефтяных приисков на Кавказе.

Подготовка к Учредительному собранию шла по всему буржуазному фронту с первых дней после Февральской революции. В то время буржуазия еще надеялась обуздать революцию мирными способами, вотумами в Учредительном собрании и в будущем парламенте. Союзника и помощника в этом отношении она искала во Временном правительстве, в частности, в Керенском. (Зачеркнуто: Сразу браться за оружие. – Прим. сост.) Эта «мирная контрреволюция», которую повели цензовые элементы русской общественности, имела своим главнейшим, если не единственным, основанием защиту своих имущественных интересов. Сразу браться за оружие для этой защиты было рискованно: могла пролиться кровь не только противников, но и своя. На это охотников не было.

Когда в ходе событий выяснилось, что надежды на задержание развития революции мирным путем рушатся, те же сторонники парламентских вотумов стали самыми рьяными глашатаями вооруженной борьбы с революцией. В связи с этим в мотивировке контрреволюции стали выдвигать основания патриотического характера, способные найти отклик в среде военной молодежи. Одновременно начались поиски среди военных вождя, который сумел бы решительным образом задушить революцию. Керенский оказался на это неспособным.