Текст книги "Контрреволюция"

Глава 14
Добровольческая армия

Пароход, на котором я собирался ехать из Одессы в Новороссийск, был переполнен до отказу.

Французы очищали Одессу, к городу приближались какие-то войсковые части, хорошенько не было даже известно, какие это части: не то петлюровцы, не то большевики. Во всяком случае, приближение их пугало людей, прибежавших за белым хлебом и спокойной обывательской жизнью на Украину. Теперь они бежали дальше, где, по слухам, был белый хлеб и где якобы налаживалась привычная им спокойная жизнь.

Первое впечатление на борту парохода, когда он еще стоял у пристани, как будто не обещало этого спокойствия.

У трапа толпились пассажиры. Там послышалась какая-то перебранка, и неожиданно загремел выстрел. Люди бросились в стороны, как-то сразу образовался круг, посредине которого стоял офицер с бледным лицом и растерянно бегающим взором, с полосатой повязкой на рукаве и с винтовкой в руках. Перед ним лежал труп молодого человека.

Я еще не встречал диких проявлений гражданской войны в стане белых. Тут я впервые столкнулся с кровавой расправой, не оправдываемой ни борьбой за убеждения, ни личной опасностью. Это был какой-то дикий бессмысленный произвол, явление нервности, граничащей с сумасшествием, человеческая жизнь ставилась ни во что, человека убили, и даже нельзя было понять, во имя чего. Я так и не мог добиться хорошенько, в чем было дело. Офицер, исполнявший на борту парохода полицейские обязанности, отдал какое-то распоряжение, человек не подчинился, грубо ответил, суд и расправа длились несколько секунд.

На борту появилась французская полиция, труп унесли, офицера арестовали, и дальше об этом эпизоде речи не было.

Все были полны личными заботами, всех волновало то, что пароход почему-то задерживается, не отходит, и, когда он наконец тронулся, все как-то повеселели.

Переезд, с остановками в Ялте и Феодосии, длился суток трое, и на четвертый день мы прибыли в Новороссийск.

В Киеве, особенно первое время, чувствовалось стремление наладить нормальную жизнь.

В Одессе было просто скопище беженцев, искавших путей – куда бежать.

В Новороссийске царила военная атмосфера. В городе всем заправлял строгий комендант, каравший как военных, так и штатских строгим арестом за малейшее нарушение порядка. Это было стеснительно, но порядок был, и о кровавых расправах случайных блюстителей порядка слышно не было.

В Екатеринодаре я окунулся в совершенно новую обстановку и столкнулся с новыми для меня настроениями.

Я встретил много знакомых и даже близких мне людей, но их отношение к текущим событиям, к окружающим людям, наконец, ко мне лично стало совершенно непохоже на прежнее.

Екатеринодар напоминал тыловой военный лагерь. В нем царила дисциплина, но дисциплина нового порядка.

Прежний авторитет начальников в связи с положением и чином окончательно исчез в среде офицерской молодежи. Былая деятельность, даже заслуги и отличия не имели больше никакого значения. Оценка начальников, генералов, офицеров зависела от степени их участия в Гражданской войне, в Быховском сидении[210]210
  Быховское сидение, или Быховское пленение (заключение) – события, связанные с арестом и содержанием с 11 сентября по 19 ноября 1917 года под стражей Временным правительством части генералов и офицеров Русской армии за участие и поддержку Корниловского выступления. Среди арестованных были: Л. Г. Корнилов, А. И. Деникин, Г. М. Ванновский, И. Г. Эрдели, Е. Ф. Эльснер, А. С. Лукомский, В. Н. Кисляков, И. П. Романовский, С. Л. Марков, М. И. Орлов, А. Ф. Аладьин, А. П. Брагин, В. М. Пронин, С. Ф. Никитин, А.В. Иванов, И.В. Никаноров, Л.Н. Новосильцев, Г.Л. Чунихин, И.А. Родионов, И. Г. Соотс, В. В. Клецанда и др. Все они содержались в тюрьме города Быхова Могилевской губернии.


[Закрыть], в «Ледяном походе»[211]211
  Первый Кубанский поход («Ледяной поход») – первый поход Добровольческой армии на Кубань – ее движение с боями от Ростова-на-Дону к Екатеринодару и обратно на Дон во время Гражданской войны в период с 22 февраля по 13 мая 1918 года (Волков С. В. Энциклопедия Гражданской войны. Белое движение. СПб., Нева; М., Олма-Пресс, 2002. С. 414–415).


[Закрыть].

Все это стало мне понятным не сразу, а постепенно, по мере того как я знакомился с историей возникновения Добровольческой армии.

В связи с этим установилась своеобразная «добровольческая» иерархия, на основании которой велись все назначения на должности в армии.

Под «Быховским сидением» подразумевалось совместное пребывание участников Корниловского выступления под арестом в Быхове, в старом католическом монастыре. Первоначально там находились Корнилов, Лукомский, Романовский, Плющик-Плющевский, Аладьин, потом туда были переведены арестованные в Бердичеве Деникин, Марков, Эрдели и другие.

Условия ареста в Быхове был довольно легкие, и арестованные имели возможность сноситься с внешним миром. Внутреннюю охрану нес Текинский полк, преданный Корнилову, и это позволило всем арестованным в сумятице, возникшей в Быхове во время Октябрьской революции, бежать из тюрьмы. Корнилов пошел походным порядком во главе полка, остальные рассеялись и бежали поодиночке. В конце ноября 1917 года все собрались на Дону.

Совместное пребывание в заключении спаяло всех арестованных в крепкую группу людей, озлобленных на тех, которых они считали главными виновниками несчастий, обрушившихся на них и на всю Россию. Этими виновниками в их глазах являлись большевики, и они прибыли на Дон, рассчитывая найти в казачьих областях ту почву, на которой возможно развить борьбу с большевизмом.

«Ледяным походом» называли переход добровольческих частей, сформированных в Ростове-на-Дону, походным порядком из Ростова на Кубань. Переход этот произведен был ранней весной 1918 года, когда по ночам бывали еще сильные морозы, днем оттепель превращала дороги в невылазную грязь. По пути шли непрерывные схватки и даже серьезные бои, а потому весь поход был тяжелым испытанием и участники его пользовались особым почетом, и им был даже присвоен особый знак отличия.

В Екатеринодаре всюду, конечно, господствовали непоколебимые контрреволюционные настроения, но они были неоднородны по своему направлению: были республиканцы, понемногу все больше и больше становилось монархистов.

Сам Деникин твердо держался лозунга «Борьба за Великую, Неделимую Россию, с доведением страны до Учредительного Собрания» и упорно отказывался поднять монархический флаг.

В широких массах офицерства, в особенности в офицерских полках имени Корнилова и Алексеева, также преобладали республиканские настроения. Эти части составляли ядро армии и на своих плечах вынесли всю тяжесть «Ледяного похода» и первоначальных боев на Кубани. В них влились наиболее пылкие молодые люди, непосредственно столкнувшиеся с тягостными последствиями утраты дисциплины и развала армии. Они своими глазами видели насилия над офицерами, слышали отказы идти в бой, наблюдали братанье с немцами. Многих из них толкнуло в контрреволюцию чувство самосохранения, когда в настроениях солдатской массы они стали чувствовать угрозу своей жизни.

Эта молодежь, в большинстве своем без какого-либо систематического политического образования, воспитанная в определенных понятиях о чести и интересах родины, болезненно переживала Брестский мир, в котором видела предательство, а в нем повинны большевики. Дальше этого рассуждения большинство не шли. Заглянуть глубже в сущность гражданских событий, разворачивающихся в стране, это большинство не пыталось, да, пожалуй, и не умело.

Начальство и руководители Белого движения держались примерно тех же взглядов и точно старались не допускать или избегали определения конечных целей контрреволюционной борьбы: слишком уж разнообразны были устремления и желания всех составных элементов добровольческого коллектива.

Когда на Дону и Кубани установилось некоторое спокойствие, в этот район нахлынули толпы беженцев, спасавшихся от большевиков, представителей цензовой России и интеллигенции.

Эти беженцы принесли с собой свою собственную идеологию, гораздо менее бескорыстную, чем у первых бойцов Добровольческой армии. Она принесла с собой и знания, и некоторый опыт в общественной и даже государственной работе. Первоначальное ядро борцов за «Великую, Неделимую» обросло широким и глубоким слоем представителей различных политических течений. Это позволило создать ряд учреждений государственного характера и развить их деятельность, но, несомненно, нарушило однообразие первоначальных устремлений участников Белого движения.

Эта раздробленность в идеях, целях и действиях в стане белых, в противоположность крепкой спаянности красных, уже являлась предпосылкой конечного разгрома Белого движения.

Раздробленность сказывалась и в убеждениях вождей Добровольческой армии: Деникин и Романовский на многое смотрели совсем другими глазами, чем Драгомиров и Лукомский. Всех этих быховских заключенных связывала не общность политических воззрений, а исключительно ненависть к большевикам. Они не хотели видеть в них передовых борцов за идею построения человеческого общества на новых началах. Не хотели, потому что не могли себе представить этого нового общества. Все они были далеки не только от учений социализма и коммунизма, но и от всяких экономических теорий вообще, так как военных того времени тщательно оберегали от вникания в эту область. Все они жили представлениями о структуре человеческого общества, привитыми им смолоду, и видели в большевиках лишь разрушителей привычного им старого мира.

В Екатеринодаре проживал бывший председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко. Я отправился к нему – мы встретились как старые друзья. Родзянко был много старше меня, но февральские дни 1917 года связали нас в тесную дружбу. Много длинных вечеров провели мы с ним вместе за стаканом чая, закусывая чайной колбасой со свежевыпеченным белым хлебом, толкуя о прошлом, строя планы на будущее.

Мы оба не поправели в водовороте событий, а оставались на наших старых либеральных позициях. Я, впрочем, шел уже несколько дальше в то время, у меня уже создались определенные взгляды на разрешение аграрной проблемы в России: я считал необходимой немедленную передачу всей помещичьей земли крестьянам в полную собственность, оставляя вопрос о возмещении за утрату имущества на усмотрение Учредительного собрания. Я надеялся на его благоприятное для нас решение и считал, что только таким путем мы сможем сохранить руководящую роль в стране.

Родзянко не соглашался со мною, он считал, что культурное крупное землевладение должно быть сохранено и пытался оправдать это статистическими ссылками на хлебную торговлю и проч.

Споры на эту тему не нарушали наших дружеских отношений, между тем как многие былые единомышленники Родзянко, былые софракционеры, октябристы, заметно отшатнулись от него, редко заглядывали к нему и сами уже считали создание Государственной думы чуть ли не крупной политической ошибкой царского правительства и ее, вместе с Родзянко, а некоторые и со мною в придачу, едва ли не виновниками революции.

Родзянко предложил мне остановиться у него, и мы прожили вместе недели 2–3. От него я узнал подробности возникновения Добровольческой армии и картину современного положения вещей.

После бегства из Быхова быховские узники собрались в Новочеркасске, где встретились с донским атаманом Калединым и с Алексеевым. Туда же прибыли из Москвы и Петрограда общественные деятели – Милюков, Струве[212]212
  Струве Петр Бернгардович (1870–1944) – член Донского гражданского совета при генерале М. В. Алексееве, член подпольной антибольшевистской организации «Национальный центр», участник «Русского политического совещания», редактор газеты «Великая Россия», член Особого совещания при генерале А. И. Деникине, начальник Управления иностранных дел, один из идеологов политики правительства генерала П. Н. Врангеля, охарактеризованной им как «левая политика правыми руками».


[Закрыть], Трубецкой, Федоров. Появился и Савенков.

Шли долгие переговоры об образовании центра возглавления борьбы с большевиками. Алексеев предлагал взять в руки финансы и политику, предоставляя формирование армии Корнилову. Однако отношения их не налаживались – уж очень различны были по характеру эти два человека.

Алексеев стал даже толковать о территориальном разделении работы: он будет вести формирования на Дону, Корнилов на Кубани.

Но общественные деятели настаивали на том, чтобы тройка – Алексеев, Корнилов, Каледин – работали дружно, совместно. Представители союзников якобы обещали при этих условиях денежную помощь движению в размере 10 миллионов рублей в месяц. (Когда я узнал об этом обещании, то невольно связал его с желанием французского посольства приобрести 15 миллионов рублей – делом, в котором я принимал участие в Петрограде.)

Родзянко говорил мне, что первый месячный взнос был получен Алексеевым. Помимо того, при содействии Каледина из конторы Государственного банка в Ростове-на-Дону было получено до 40 миллионов рублей, и начались формирования.

Между тем дела на Дону принимали неблагоприятный оборот для контрреволюционеров: иногородние сразу стали на сторону большевиков, в руках большевиков находились железные дороги, старые казаки колебались. Каледин, по-видимому, начинал терять веру в возможность борьбы и даже советовал всем разъехаться.

Наконец пребывание на Дону стало невозможным, и в начале февраля 1918 года вновь сформированные части выступили походом на Кубань.

Начался так называемый «Ледяной поход». Преодолевая большие трудности, ведя непрерывные бои, кучка патриотически настроенной молодежи, с двумя бывшими главнокомандующими Русской армией во главе, пробивалась на юг и только через три месяца попала в сравнительно спокойные условия.

За это время на Дону покончил самоубийством Каледин, был убит в бою Корнилов, Марков и много других. Верховное руководство сосредоточилось в руках Алексеева, но вскоре и он умер, и армию возглавил Деникин.

В Екатеринодаре началось оформление структуры Добровольческой армии, и в начале осени 1918 года издано положение о законосовещательном органе при Верховном руководителе, получившем название Особое совещание.

Во всех этих переговорах Родзянко не принимал непосредственного участия. Его, видимо, сторонились и генералы, и общественные деятели, и это его глубоко обижало. Он пытался возродить значение Государственной думы, собирал совещания наличных членов Думы, но мало встречал сочувствия и в этой среде. Он утверждал, что все деятели, в той или иной степени связанные с Февральской революцией, взяты под подозрение, и предсказывал и ко мне такое же отношение.

Я это в дальнейшем действительно ощутил довольно ясно.

Мой товарищ по корпусу генерал Левшин, с которым мы 8 лет провели в одном классе, целый год вместе дружно работали во время войны в штабе гвардейского корпуса и после революции поначалу встречались на старых основаниях, теперь сторонился меня.

Александр Иванович Пильц, бывший могилевский губернатор, а затем генерал-губернатор в Иркутске, не только сторонился меня, но и распускал обо мне слухи, довольно для меня неприятные. Между тем мы когда-то были в дружеских отношениях, я был даже его секундантом, когда он собирался драться на дуэли с Пуришкевичем по случаю какого-то резкого отзыва этого неугомонного правого депутата о его губернаторской деятельности. Потом, уже после революции, он просил меня ходатайствовать перед Временным правительством о его пенсии, и вдруг полная перемена отношения. Я готов был понять, если бы он как представитель царского правительства сразу после революции не захотел бы иметь со мною ничего общего за мою какую-то роль в Таврическом дворце в дни Февраля 1917 года.

Однако он принимал от меня услугу и даже просил о ней – почему же теперь я стал для него политически неприемлемым? Я высказал ему все это при встрече в довольно резкой форме.

Генерал Лукомский, которому я докладывал о деятельности представительства Добровольческой армии в Киеве и в Одессе, принял меня с какой-то нарочитой холодностью, совершенно непохожей на его любезное и предупредительное отношение, когда он являлся в комиссию по военным делам в Государственную думу в качестве представителя Военного министерства, а я был там докладчиком важнейших военных законопроектов. Лукомский оживился только, когда я сообщил ему о командировании генерала Потоцкого в Германию для привлечения в ряды Добровольцев военнопленных русских офицеров.

«Очень жаль, что вы рекомендовали Потоцкого – это мерзавец, которого следовало бы повесить…»

Я возразил, что Потоцкий мой близкий родственник и что я прошу мне объяснить, чем вызван такой суровый отзыв о нем. Оказалось, что Потоцкий при своем аресте большевиками в Ростове-на-Дону на допросе дал якобы сведения о добровольческих формированиях. Об этом появилась заметка в какой-то газетке, и когда, уже много позднее, газетка эта попала в руки Корнилова, он именно так, как Лукомский, выразился о Потоцком. Когда Потоцкий, вернувшись из Германии, приехал на Дон, я сообщил ему о разговоре с Лукомским. Он поспешил обратиться в специальную комиссию, которая рассматривала былую деятельность офицеров и генералов в связи с их отношением к большевикам. Потоцкий доказал, что был арестован до того, как была организована Добровольческая армия, и потому никаких секретов о ней выдать не мог.

Через эту комиссию прошли почти все генералы, запоздавшие с приездом на Дон. Генерал Данилов (по прозвищу Черный), бывший генерал-квартирмейстер штаба Верховного главнокомандующего, затем командовавший армией, был одним из военных экспертов при заключении Брестского мира. Это послужило основанием для того, чтобы признать его пребывание на территории Добрармии нежелательным.

Комиссия занялась и моею деятельностью в качестве коменданта Петрограда в феврале 1917 года. От некоего ротмистра Баранова я получил письмо с рядом оскорбительных эпитетов. Он обвинял меня в пособничестве революции и даже в том, что я чуть ли не лично расстреливал офицеров в Таврическом саду. То, что я невольно содействовал революции, в этом была доля правды, но никаких расстрелов в Таврическом саду, конечно, не было, а что меня касается, так я только многих выручал от грозивших им неприятностей при аресте. Я был вовлечен в революционный поток совершенно случайно. В момент народного взрыва в феврале правые сразу попрятались по разным углам, да и вообще все были растеряны до крайности. Я показался растерянным менее других, и Временный комитет Госдумы назначил меня комендантом Петрограда. Я, вероятно, делал много ошибок и, с точки зрения защитников самодержавия, даже преступлений, но сам-то я не считал, что должен что-то скрывать в моей деятельности в февральские дни и подлежу какой-то ответственности перед офицерством Добровольческой армии. Но оставить без ответа нанесенные мне оскорбления я не мог и, руководствуясь предрассудками, которых я держался сам в то время как основ офицерской морали, я послал Баранову вызов на дуэль. Баранов не принял вызова, указав на недопустимость дуэли в военное время. Тогда я сам попросил Деникина разобрать мое поведение в роли коменданта Петрограда. В комиссию были приглашены Родзянко и Шульгин, и, по их свидетельству, никаких преступных действий за мной найдено не было.

Комиссия неоднократно сослужила службу, избавив подозреваемых от самосуда частных лиц.

Мой товарищ по полку полковник Носович[213]213
  Носович Анатолий Леонидович (1878–1968) – полковник. В Красной армии начальник штаба Северо-Кавказского военного округа, 11 октября 1918 года, захватив секретные документы, перешел на сторону Белой армии на участке 8-й Красной армии, после чего был арестован весь штаб округа. Его бегство помогло обеспечить успех Добровольческой армии в боях 1919 года на юге России. В Добровольческой и Русской армиях генералов А. И. Деникина и П. Н. Врангеля занимался контрразведкой и борьбой с партизанами в тылу этих армий с марта 1919 по ноябрь 1920 года.


[Закрыть] состоял одно время в Рабоче-крестьянской армии. В то же время он тайно занимался, используя свое служебное положение, переброской офицеров в район Добрармии. Содействовал ему в этом один офицер из состава французской военной миссии в России. Носович был командирован в штаб войск, оперировавших под Царицыным, и там продолжал свою подрывную деятельность.

Когда в Царицын приехал Сталин, он приметил нечто неладное в деятельности Носовича. Заметил и Носович, что на него обращено внимание, и решил бежать. Вместе с комиссаром и своим, преданным ему, адъютантом, он выехал на автомобиле якобы на разведку. Отъехав на порядочное расстояние от передовых постов, он вынул бинокль и стал рассматривать окрестности, одновременно посоветовав комиссару взять на всякий случай в руки револьвер. Когда тот вынул револьвер из кобуры, Носович попросил его осмотреть в бинокль дальний хутор, где как будто виднелись люди. Едва комиссар положил на колени револьвер и взял в руки переданный ему бинокль, Носович схватил револьвер и, направив его на растерявшегося комиссара, скомандовал шоферу: «Полный ход вперед!» Адъютант уже держал шофера под дулом своего револьвера, и тот беспрекословно повиновался. Через несколько минут они оказались на добровольческой заставе. Попович разъяснил начальнику заставы, кто он, как он бежал, и попросил только не трогать ни комиссара, ни шофера, которые якобы «неплохие парни». Однако к своему, мало сказать, удивлению, он услыхал ответ, что их всех четверых следует немедленно поставить к стенке как предателей родины.

Все эти подробности я слышал лично от Носовича, когда он, не без труда добившись своей отправки в Ростов, прошел через комиссию и только благодаря свидетельству французского офицера, с которым он работал в Москве (или Петрограде), был выпущен из-под ареста. Однако все это происшествие произвело на него такое впечатление, что он немедленно выехал в Константинополь и окончательно эмигрировал.

Крайне правые группировки не особенно считались с заключениями комиссии и постановляли свои приговоры, с которыми иной раз нельзя было не считаться, потому что бывали случаи приведения приговоров в исполнение. Уж не говоря об убийстве Романовского в Константинополе, оскорблениях, нанесенных Родзянко, Гучкову, убит был в Ростове, при входе в ресторан, один левый депутат Кубанской рады. Как раз в те же дни и мною был получен приговор к смерти за подписью «черная сотня». Поначалу в этом приговоре с изображением черепа на двух костях я усмотрел лишь желание напугать меня, но убийство депутата в ресторане невольно заставило принять меры предосторожности. В первом часу ночи я возвращался с заседания в Особом совещании под председательством Деникина. Дверь в парадном подъезде моего дома уже была заперта. На мой звонок на первой площадке вспыхнула лампочка, и с лестницы стал спускаться парень в расстегнутом пальто. Обычно в таких случаях дверь отворяла швейцариха. «Почему парень?» – мелькнуло у меня в уме. Парень возился с ключом у двери, и при неясном свете далекой лампочки я увидал у его груди блестящий кружок дула револьвера. Я быстро взял в руки свой парабеллум за пазухой и, взведя курок, подумал: «Кто первый…» Дверь раскрылась, и я сразу приставил револьвер к груди незнакомца. Еще секунда – и я бы спустил курок, но в это мгновение я увидал, что блестящий кружок, заставивший меня вооружиться, не дуло револьвера, а кольцо цепочки от часов.

Этот комический случай, чуть было не закончившийся трагически, рисует те настроения и отношения, которые существовали в правом лагере во время Гражданской войны.

Кровавые расправы, в особенности по отношению к комиссарам с одной стороны и по отношению к белым офицерам с другой, были обычным явлением в Гражданской войне. Одни жестокости порождали ответные.

Какая сторона повинна в инициативе этих жестокостей? Мне бы хотелось подойти с полным беспристрастием к этому больному вопросу.

Я привел случаи кровавых расправ и картину настроений, царивших в некоторых кругах Добрармии, но я все же полагаю, что это безжалостное отношение к человеческой жизни родилось из первоначальных убийств офицеров на фронте еще летом 1917 года. Мне казалось, что в дальнейшем, при наличии беспощадных расправ с явными активными врагами, на стороне белых почти не бывало массовых убийств, являвшихся проявлением разнузданности озверевшей толпы. Возможно, что это озверение и оправдывается ужасами Гражданской войны вообще, но что оно имело место, это не подлежит сомнению. На Северном Кавказе, когда города и поселки переходили из рук в руки, целый ряд ютившихся там генералов и офицеров, вероятно настроенных контрреволюционно, но не принимавших непосредственного участия в Гражданской войне, были безжалостно расстреляны. Так был убит генерал Рузский[214]214
  Рузский Николай Владимирович (1854–1918) – генерал от инфантерии, член Военного и Государственного советов, играл важную роль в событиях Февральского переворота, был арестован красными 11 сентября 1918 года в Ессентуках. Отказался возглавить части Красной армии, ссылаясь на неприятие войны «русских с русскими». 1 ноября 1918 года в составе группы заложников убит кинжалом лично председателем местной ЧК Г. А. Атарбековым.


[Закрыть], генерал Радко-Дмитриев[215]215
  Радко-Дмитриев Радко Дмитриевич (1859–1918) – болгарский генерал, болгарский посланник в России. Во время войны 1914–1918 годов добровольно поступил на службу в Русскую армию, командовал 3-й армией, Сибирским корпусом и 12-й армией. В Кисловодске захвачен красными и по приказу председателя местной ЧК Атарбекова зарублен шашками в Пятигорске 1 ноября 1918 года.


[Закрыть], генерал князь Туманов[216]216
  Туманов Георгий Александрович (1856–1918) – князь, генерал, командир 7-го кавалерийского корпуса Императорской армии. 1 ноября 1918 года в составе группы заложников убит в Пятигорске.


[Закрыть] и много гражданских обывателей.

Отдел пропаганды Добрармии собрал большой альбом в несколько сот фотографий, снятых при многочисленных случаях раскопки могил расстрелянных генералов, офицеров и гражданских лиц.

Повторяю – одни жестокости вызывали ответные. Моя дальняя родственница, которую я видел, между прочим, лишь раза два в жизни, молодая девушка лет 20–22, работала сестрой милосердия на перевязочном пункте, она попала в плен, была изнасилована красноармейцами и убита. После этого все большевики, попадавшиеся ее брату, живыми из его рук не выходили.

Командование Добровольческой армии

Обход начальства я начал с Романовского. Он был начальником штаба и личным другом Деникина.

Мы одновременно проходили курс в Академии Генерального штаба, и у нас сложились там дружеские отношения. Мы были даже «на ты». Я знал Романовского за серьезного, уравновешенного человека. Слыхал о том, что он доблестно командовал полком во время войны. После революции, во время подготовки летнего наступления, затеянного Керенским, он написал мне длинное письмо, рисуя развал армии на фронте и точно ища помощи и совета для предотвращения полной катастрофы. Искать у меня помощи в то время можно было только с горя: я давно уже был отброшен революционным потоком в сторону от какой-либо творческой работы и искал приложения своих сил в контрреволюции.

Романовский почему-то не пользовался любовью в Добровольческой армии, точнее в правых кругах, в окружении Врангеля. Там его считали злым гением Деникина, обвиняли во всех неудачах на фронте, считали тайно сочувствующим революции «жидомасоном». Во время моей работы в Отделе пропаганды мне нередко приходилось слышать нападки на него. Говорили между прочим, что он «тормозит воссоздание славных старых полков Русской армии» и делает это сознательно, так как преклоняется перед революцией, разрушившей армию. Я сообщил Романовскому об этих разговорах.

«Ничего нового ты мне не сказал, – пояснил мне Романовский. – Я знаю об этих обвинениях, знаю, откуда они берутся и идут. Вот хотя бы недавно, приходит ко мне полковник, во главе нескольких офицеров одного из гусарских полков, и они просят у меня денег, оружия, обмундирования, лошадей – для формирования “славного” полка… Я, конечно, сам рад был бы видеть этот полк сформированным и доблестно сражающимся на фронте, но ведь я отлично знаю, что это формирование будет тянуться месяцы и в это время все эти гусары будут болтаться по кофейным и шашлычным Екатеринодара… А на фронте офицеры нам нужны до зарезу. И я отвечаю им: формировать полк будем, когда придем в Москву, а теперь – хотите послужить родине – берите винтовку и идите на фронт, безотлагательно, завтра… Ну, конечно, они выходят от меня возмущенные и вешают на меня собак».

Встретились мы с Романовским в Екатеринодаре, как и раньше, вполне дружески. Я сообщил ему о том, что я видел в Киеве и в Одессе, затем мы заговорили о Гражданской войне вообще. Я сказал, что не вижу пока обоснования идеологии нашей борьбы, и это составляет нашу слабость. Массы должны знать, за что мы боремся: за восстановление монархии? за возврат земли помещикам? Или за нечто совсем иное?

«Мне кажется, что наш лозунг совершенно ясен, – возразил Романовский. – Мы боремся за Великую Россию, боремся с теми, которые довели ее до поражения, унизили ее. Не к монархии, не к возврату земли помещикам зовем мы русских людей, а хотим привести страну к Учредительному собранию – оно и только оно и может разрешить все эти вопросы…»

В ответ я указал ему на то, что в этом откладывании на неопределенное время всех волнующих все население страны вопросов и заключается неопределенность нашей идеологии, какое-то недоговаривание наших намерений.

«Учредительное собрание не цель, а средство, чтобы увлечь за собою массы, нужно указать им цель, которая отвечает их заветным стремлениям, – продолжал я. – Или ты считаешь, что опора на массы не нужна? Вчера я беседовал на эту тему с молодым сотрудником Николая Николаевича Львова в его газете Россия. Так он мне доказывал, что нужно искать не опоры на массы, а создавать преторианцев, которые и погонят массы как баранов к поставленной вождем цели».

Разговор, который завязался у меня с Романовским, меня живо интересовал, и я продолжал развивать свои взгляды. Я приехал в Добровольческую армию с определенными воззрениями на соотношение сил в разгоревшейся борьбе и был убежден, что от нашего умения привлечь на свою сторону крестьянство и зависит исход этой борьбы.

Я готов был признать лозунг «Великая, Неделимая», но беда в том, что и большевики тоже хотят не великой, но и не неделимой, то, во всяком случае, крепко спаянной страну – хотят на свой образец, а мы за свой. Вот и нужно сказать, за какой образец мы стоим.

Какие партии нам ближе всего? Кто составляет окружение главнокомандующего? Деятели «Национального центра». В программе «Национального центра» в ряде несколько неопределенных пунктов имеется один, упомянутый как бы вскользь, но очень определенный – частная собственность.

Вот тут-то и есть определение образца. На фронте дерутся русские люди, а над ними борются два принципа: отмена права собственности на орудия производства и сохранение этого права.

«На место отвлеченного, но идеального лозунга “Великая, Неделимая”[217]217
  В своих воспоминаниях «Добровольческая армия» полковник Б. А. Энгельгардт приводит слова начальника штаба генерала А. И. Деникина И. П. Романовского, который говорил в кругу своих единомышленников: «Мне кажется, что наш лозунг совершенно ясен: мы боремся за “Великую, Неделимую Россию”, боремся с теми, которые довели ее до унижения. Не к монархии, не к возвращению земли помещикам зовем мы всех русских людей, а хотим привести страну к Учредительному собранию, оно и только оно правомочно решить эти вопросы» (Воспоминания полковника Б. А. Энгельгардта «Добровольческая армия». ОР ОНБ. Ф. 1052. Ед. хр. 38. Л. 19–21).


[Закрыть] я подставляю сугубо практический – “Частная собственность”, – продолжал я свои рассуждения. – Но это необходимо – массам нужно указать нечто ощутимое. Ведь вот – величественный лозунг “Отмена права собственности на орудия производства” переделан в массах в вульгарный клич “Грабь награбленное!”, и этот клич имеет несомненный успех.

Ограбить хотят нас, помещиков, и мы не имеем сил для сопротивления этому грабежу. Но те, кто нас грабят, – это те люди, которые, раз овладев нашим имуществом, хотят владеть им и дальше на праве собственности, они сторонники “частной собственности”. Крестьяне, поскольку мы цепляемся за наши имения, – наши враги. Поскольку мы сами откажемся от этих имений и поможем им, в законных и привычных им формах, утвердиться в их владениях, они станут нашими друзьями и вместе с нами будут бороться за частную собственность со всеми идеологическими надстройками, которые нам дороги. Все это должно быть не только провозглашено в нашей программе, но и должно получать немедленное осуществление по мере нашего продвижения к Москве. Наш главнокомандующий должен стать “мужицким генералом”, тогда все крестьянство пойдет за ним…»

Так рассуждал я в то время, не давая себе еще отчета в том, какие убеждения и настроения принесла с собой туча беженцев, плотным кольцом окружившая Деникина. Используя преимущества своего образования, опыта в делах и в государственном управлении, они твердо стояли на страже своих немедленных выгод, и мои планы почитали за легкомысленную фантазию.

В дальнейшем, поработав в составе деникинского Особого совещания, лично ознакомившись с лицами, входившими в него, я понял невозможность проведения в жизнь этих планов при настроениях, царивших в среде собственников. Это привело меня к разочарованию в Белом движении вообще и к полному отказу от дальнейшей контрреволюционной деятельности. Но это пришло не сразу.

Романовский тоже заинтересовался нашей беседой. Он посоветовал мне подать докладную записку по этому вопросу начальнику гражданского управления генералу Драгомирову, что я и сделал в дальнейшем. Драгомиров положил мою записку под сукно, и рассмотрена в Особом совещании она не была.

В результате этой беседы Романовский предложил Деникину назначить меня помощником начальника Отдела пропаганды Добрармии. Начальником был назначен профессор Петроградского университета Соколов, но он состоял в то же время начальникам Отдела законов и оставался в Екатеринодаре, тогда как я должен был работать в Ростове-на-Дону, где было гораздо больше возможностей развить печать и работу за рубежом фронта. Соколов скоро уехал в командировку за границу, и моя деятельность протекала почти самостоятельно.