Текст книги "Контрреволюция"

Глава 9
Контрреволюция правительственная

В столкновении Керенского с Корниловым победа досталась сравнительно легко Керенскому.

Легкость победы объясняется, с одной стороны, слабостью организации контрреволюционных сил, с другой – энергичной поддержкой, оказанной правительству Керенского Советом рабочих и солдатских депутатов, а главное, тем, что выступление Корнилова ясно вскрыло наличие контрреволюционного союза между представителями финансового мира и помещиками, а это побудило все общественные силы, заинтересованные в конечной победе революции, выявить свою готовность к защите ее.

Были колеблющиеся, поначалу послушно выполнявшие генеральские приказы, но цели, которые выдвигали генералы, ни в чем не отвечали запросам и интересам крестьян и рабочих, одетых в солдатские шинели и собранных под командой Крымова. Убедившись в этом, они не захотели лить кровь за непонятное и чуждое им дело. Зажиточное казачество, составлявшее значительную часть отряда Крымова, в котором, несомненно, существовали контрреволюционные настроения и которое в дальнейшем примкнуло к контрреволюции, в то время еще не осознало, к каким сдвигам в общественной жизни приведет революция и как эти сдвиги отзовутся на Дону и Кубани. Но генералы хотели продолжения войны, а казаки были сыты войной по горло и воевать ради ее продолжения еще со своими не захотели.

Однако, несмотря на легкость победы революционного фронта, Корниловское дело заставило все демократические силы страны глубже вдуматься в политическое положение в государстве. Было ясно, что если контрреволюционные силы не были в должной мере подготовлены к борьбе, то это не означает, что в дальнейшем они останутся бездеятельными и не предпримут попыток затормозить победное шествие революции.

Действительно, урок неудачи Корниловского выступления не прошел даром для вожаков контрреволюции. Они поняли, что для успеха дела нужна база посолиднее, нежели несколько офицерских союзов и конспиративная организация промышленных дельцов среднего масштаба, вроде «Республиканского центра». С конца 1917 года начались поиски почвы, более благоприятной для Контрреволюции, преимущественно на окраинах России, где либо не существовало аграрных противоречий, которые болезненно сказывались в центре Европейской России, либо были некоторые основания и поводы для обособления от общего течения революции на почве узко-националистической.

В связи с этим Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов усиливал свою революционную бдительность, а вместе с тем усиливалось в нем влияние его левого крыла, т. е. большевиков, и Керенскому все больше и больше приходилось считаться с ним. В результате победа над Корниловым не упрочила положения Временного правительства, а скорей ослабила его. К тому же ввиду того, что после разгрома Корнилова крайние контрреволюционные силы временно ушли в подполье, яснее стала обрисовываться контрреволюционность политики Керенского. Он упорно продолжал придерживаться коалиции с буржуазией, т. е. пытался остановить развитие революции на полпути. Керенский толковал о «сильной власти», но как только он пробовал ее проявить, на него слева сыпались обвинения в поддержке контрреволюции и ему приходилось уступать требованиям Советов.

Инженер Пальчинский[145]145
  Пальчинский Петр Иоакимович (Акимович) (1875–1929) – политический и общественный деятель, горный инженер, предприниматель. В 1916–1918 годах принимал участие в деятельности Военно-промышленного комитета, в 1917 году председатель Комитета военной промышленности. С февраля 1917 года член Временного правительства на правах товарища министра торговли и промышленности и помощник военного министра, помощник председателя военной комиссии IV Государственной думы. С 28 августа 1917 года помощник по гражданской части военного генерал-губернатора Петрограда и его окрестностей. 25 октября 1917 года помощник Н. М. Кишкина (военного диктатора Петрограда) и начальник обороны Временного правительства и Зимнего дворца.


[Закрыть], назначенный Петроградским генерал-губернатором вместо Савенкова, позволил себе закрыть две левые газеты. Это вызвало такие протесты со стороны Совета, что Керенский был вынужден уволить Пальчинского.

И. В. Сталин писал в газете «Правда», что «диктатура», которую Керенский приписывает себе, на деле не что иное, как маска, заслоняющая диктатуру помещиков и капиталистов. И он доказывал это, раскрывая сущность структуры власти Временного правительства. Керенский называет себя главнокомандующим, а на деле во главе армии стоит генерал Алексеев, ставленник кадетов; во главе правительства директория, а на деле ведомствами управляют ставленники буржуазии.

В правительственных кругах возникла мысль о создании какой-то новой организации, которой постараться придать авторитет парламента и, опираясь на ее, получить возможность укрепить свою власть и безболезненно довести страну до Учредительного собрания.

Для начала созвано было «Демократическое совещание»[146]146
  Всероссийское демократическое совещание (Демократическое совещание) – совещание представителей политических партий и общественных организаций, проходившее в Петрограде 14–22 сентября (27 сентября – 5 октября) 1917 года. Итогом совещания стало создание Предпарламента.


[Закрыть] без участия буржуазии, на котором Керенский надеялся найти одобрение принципу коалиции с буржуазией. Прения в Демократическом совещании показали, что принцип этот встречает значительно большие протесты, чем того мог ждать Керенский. Голосование дало даже небольшой перевес протестующим. Однако почти ровное деление голосов дало повод Керенскому довести дело до созыва учреждения, из которого он задумал создать суррогат парламента. Временное правительство не собиралось нести ответственность перед этим учреждением, получившим наименование «Предпарламент», не надеялось, что наличие такого законосовещательного органа внесет успокоение в настроения, обострившиеся после Корниловского выступления, а успокоение позволит правительству вести прежнюю соглашательскую политику.

Таким образом, созыв Предпарламента являлся попыткой легализовать контрреволюцию, которую вел бы не тот или другой мятежный генерал, а сам глава Временного правительства под покровом фальсифицированной воли народной.

Родзянко внес меня в список членов Государственной думы, включенных в состав Предпарламента, но в канцелярии Государственного совета в Мариинском дворце, где должен был заседать Предпарламент, которая рассылала повестки, произошла какая-то путаница, повестки я не получил и потому на заседаниях нового учреждения не присутствовал. Впрочем, после неудачи Корниловского выступления, которое временно пробудило во мне некоторую активность, я вновь решил отойти от политической деятельности, и в Предпарламент меня не тянуло. Я собирался ехать в деревню, там должны были начаться работы земских собраний с обновленным составом земских гласных. Я полагал, что при моем опыте в земской работе смогу найти приложение своим знаниям и силам в пределах Могилевской губернии.

Совещания Предпарламента, по-видимому, не представляли большого интереса. Так их оценивал М. В. Родзянко, от которого я узнавал все подробности происходящего в Мариинском дворце. Речи являлись перепевом того, что говорилось на Московском государственном совещании, но в них не было уже интереса новизны, да не хватало и красочных контрреволюционных выступлений Корнилова и Каледина.

Впрочем, было одно выступление, которое вызвало большое волнение и на собрании, и вне его, и даже повлекло за собой перемены в составе Совета министров.

Министр иностранных дел Терещенко[147]147
  Терещенко Михаил Иванович (1886–1956) – российский и французский предприниматель, владелец сахарорафинадных заводов, крупный землевладелец, банкир, в 1917 году – министр финансов, позднее – министр иностранных дел Временного правительства России.


[Закрыть] высказался за необходимость продолжения войны, обосновывая таковую политическими соображениями и теми выгодами, которые Россия сможет обрести при участии в военных действиях вплоть до окончательной победы над немцами.

На одном из последующих заседаний управляющий Военным министерством Верховский выступил по тому же вопросу, но с совершенно противоположными заключениями. Он очень обстоятельно мотивировал полную невозможность продолжения войны. Он указывал на то, что страна не в состоянии в течение предстоящего года продовольствовать семимиллионную армию на фронте, что заводы не могут обеспечить бесперебойное снабжение войск[148]148
  Занимавший в июле 1914 – августе 1915 года должность генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего генерал от инфантерии Ю. Н. Данилов писал по поводу ситуации со снабжением, в которой оказалась Действующая армия вскоре после начала войны: «Упорные бои, которые велись изо дня в день то на одном, то на другом участке невиданного по обширности фронта, требовали, для поддержания боеспособности армии, безостановочного прилива из тыла свежих укомплектований и предметов боевого снабжения. Размер потребностей превзошел все самые широкие предположения, и потому удовлетворение их встречало все возрастающие затруднения. Тыл не поспевал за фронтом, и армия с каждым днем уменьшалась в своем составе, как равно уменьшалась и степень ее боеспособности. Мы стояли перед безусловной необходимостью коренного обновления нашей вооруженной силы» (Данилов Ю. Н. Россия в мировой войне 1914–1915 гг. Берлин, 1924. С. 246).


[Закрыть] необходимыми боевыми припасами, уж не говоря о том, что люди на фронте не хотят воевать больше.

Верховский приходил к выводу о необходимости заключения немедленного мира.

Как оказалось, он выступал по собственному почину, не предупредив остальных членов кабинета, и в результате получился своеобразный конфликт, обнаруживавший полную несогласованность в недрах самого Временного правительства. После долгих споров Керенский счел себя вынужденным расстаться с только что назначенным военным министром.

Выступление Верховского взволновало не только русских сторонников войны, но в еще большей степени иностранцев.

Когда союзники убедились в полной неспособности Временного правительства удержать боеспособность армии, они стали сочувственно приглядываться к позиции, которую занял по отношению к правительству Корнилов. Я думаю, что англичане при посредстве Аладьина были хорошо осведомлены обо всем, что делалось в Ставке, ожидали успеха Корниловского выступления и были очень огорчены его неудачей. Когда же Верховский с трибуны суррогата парламента открыто признал необходимость заключения немедленного мира, это вызвало в них негодование и большую тревогу.

Ко мне приехал английский полковник Нокс[149]149
  Нокс Альфред Уильям Фортескью (англ. Sir Alfred William Fortescue Knox, 1870–1964) – британский генерал-майор, военный атташе Великобритании в России в годы Первой мировой войны, глава британской миссии на востоке России во время Гражданской войны.


[Закрыть] и с возмущением стал говорить о речи члена правительства, идущей вразрез со всеми соглашениями и обязательствами России по отношению к союзникам.

Полковник Нокс в начале войны был английским военным атташе в России, первый год войны провел на фронте, потом продолжал свою агентурную работу в Петрограде. В конце 1917 года он вернулся в Англию, а в 1919 году оказался, уже в чине генерала, командующим английским экспедиционным отрядом в Сибири.

Меня с Ноксом связывали почти дружеские отношения. В течение свыше полугода он был прикомандирован к штабу гвардейского корпуса, в котором я служил сначала в должности офицера для поручений, а затем исправлял обязанности начальника штаба. Нам пришлось неоднократно совместно переживать острые моменты в боевой работе корпуса. Несколько раз приходилось бывать с ним рядом под огнем, и я привык смотреть на него как на товарища по оружию. Мне казалось, что он всегда с горячим интересом и искренним сочувствием разделял наши радости и горести, а потому я видел в нем друга России и относился к нему с полным доверием. По-видимому, и он относился ко мне очень хорошо: он это отметил в своих воспоминаниях, в которых очень лестно отзывается обо мне и о моей работе в штабе корпуса.

Описываемая мною встреча с Ноксом была нашей последней встречей, и весь наш разговор в этот день, а затем роль Нокса в Гражданской войне в Сибири ясно указали мне, как условно надо понимать кажущуюся доброжелательность к нам со стороны иностранцев. Нокс, как и целый ряд других «друзей России», относился к ней действительно дружески, лишь поскольку она послушно обслуживала интересы Англии.

Но в начале нашей беседы, когда он начал жаловаться и возмущаться речью Верховского, мне трудно было возразить ему что-либо.

С одной стороны, я видел настроения, царившие в широких массах населения, я знал о потере дисциплины в армии и в связи с этим о полной утрате ею боеспособности и не мог не сознавать необходимости скорейшего заключения мира.

Но, с другой стороны, во мне еще держались своего рода рыцарские представления о союзнических обязательствах, и мне было тяжело признаваться в том, что мы не в силах их выполнить.

Я возразил Ноксу, что Верховский сказал, собственно говоря, лишь то, что известно самому Ноксу, что армия действительно стала небоеспособной, что продовольствование ее сталкивается с непреодолимыми затруднениями, что примерно в том же положении находится и снабжение ее боевыми припасами. Напомнил ему и то, что англичане в свое время приветствовали революцию и теперь должны были бы мириться со всеми ее последствиями.

«Состояние вашей армии мне действительно хорошо известно, – возразил мне Нокс, – я не жду от нее энергичных активных действий. Однако наличие ее на фронте удерживает на Восточном фронте до ста немецких дивизий. В случае заключения вами сепаратного мира вся эта масса войск может быть брошена на Западный фронт, и я считаю, что союзные договоры обязывают Временное правительство напрячь все усилия к тому, чтобы не допустить этой переброски сил, а потому оно не вправе поднимать вопрос о немедленном мире».

Я сам тогда думал почти так же, как высказывался Нокс, а потому мне было трудно что-либо возразить ему. Мы оба замолкли.

После довольно продолжительного молчания Нокс, точно в задумчивости, промолвил: «Есть у меня на руках значительные средства, и я не знаю, куда можно было бы их поместить?»

Я не понял Нокса и довольно наивно подумал, что он говорит о своих личных средствах. Я сказал ему, что при существующем политическом и экономическом состоянии России помещать в какое-либо предприятие свои средства более чем неосторожно.

«Вы меня, по-видимому, не поняли, – сказал Нокс. – Я, конечно, говорю не о частных средствах. В моем распоряжении находятся весьма крупные средства английского правительства, которые оно готово обратить на поддержание охоты драться русских солдат…»

Такая постановка вопроса меня поразила. Союзнические обязательства я понимал широко, материальная помощь, которую оказывали нам союзники, помощь в кредит, казалось мне, вытекала из этих обязательств, и я считал ее даже недостаточной.

Но в данном случае речь шла не о взаимной поддержке, а о чем-то вроде купли-продажи русской крови для обслуживания чужих интересов.

Я очень резко ответил Ноксу, что не могу допустить взгляда на Русскую армию как на скопище ландскнехтов, которых можно купить для защиты чужих интересов.

«Вы напрасно рассердились, – сказал Нокс, протягивая мне руку. – Я не хотел ни обидеть вас, ни сказать что-либо обидное для Русской армии. Мы с вами сошлись довольно близко в боевой обстановке, и я счел себя вправе говорить с вами вполне откровенно. Согласитесь, что ведь только такой разговор меж нами может иметь смысл и место. Так давайте поговорим с полной откровенностью: я англичанин, и меня превыше всего интересует то, что может служить на пользу Англии. Нам важно возможно дольше задержать немецкие дивизии на Восточном фронте, и я ищу способа этого добиться. Англия действительно готова платить наличные фунты стерлингов за каждого немецкого солдата, которого вы задержите на вашем фронте. Я спросил вашего совета по этому поводу – думаю, что вам не следовало бы сердиться на меня за это…»

Хотя тон речи Нокса и смягчил несколько мое отношение к нему, но я все еще не мог примириться с постановкой вопроса и довольно сухо сказал ему, что ничем не могу быть ему полезен, и мы расстались холодно в эту последнюю нашу встречу.

Должен признаться, что щепетильное отношение к иностранному вмешательству в наши дела и к материальной помощи с их стороны, так резко выражавшееся мною в сентябре 1917 года, очень сильно поблекло уже несколько месяцев спустя, в процессе революции, развившейся до крайних пределов, и начавшейся Гражданской войны.

Я уже не видел ничего предосудительного в том, что генерал Алексеев вошел в соглашение с союзниками о предоставлении ему 100 миллионов рублей, с выплатой по 10 миллионов в месяц, для ведения гражданской войны с большевиками. По-видимому, на эту цель и пошли средства, находившиеся в распоряжении Нокса. Насколько мне известно, выдачи эти последовали лишь в течение одного или двух месяцев, но материальную помощь оружием и одеждой англичане продолжали давать Добровольческой армии довольно долго.

Что касается самого Нокса, то он после командования отрядом Канадских войск в Сибири в колчаковское время вернулся в Англию и был избран в парламент от партии консерваторов. Подлинное отношение к России как его, так и других англичан, занимавших те или иные посты в России, раскрылось мне позднее, в процессе гражданской войны.

После Добровольческой армии англичане были не столько заинтересованы в победе белых, сколько в возможно долгом поддержании гражданской войны в пределах нашей Родины. Эта междоусобная война, ослаблявшая Россию, пробуждала в них надежду на возможное выгодное для них расчленение ее. Нефтяные богатства Баку и Северного Кавказа соблазняли их, и этим обуславливалась вся английская политика на Юге России в то время.

В Ростове-на-Дону английские представители заявляли себя друзьями России и, может быть, действительно были русофилами, но в то же время представители Англии в Грузии и Азербайджане не скрывали своих русофобских настроений и старательно содействовали развитию сепаратистских тенденций в этих республиках.

Глава 10
Деревня в конце 1917 года

В конце сентября или начале октября я уехал в деревню, где пробыл вплоть до начала января 1918 года.

Великая Октябрьская революция протекала вне моего поля зрения, и в нашу деревенскую глушь доносились лишь бледные отзвуки тех громовых событий, которые потрясали столицы и клали начало полной перестройки на новых основаниях всей страны.

В деревне я встретил большие перемены в настроениях крестьян по сравнению с тем, что я видел летом. Пока посягательств на наше имущество еще не бывало. Не было и личных неприятностей для членов нашей семьи, даже наоборот, в округе шли разговоры о предстоящем избрании моего старшего брата Александра в мировые судьи. Вскоре он и был избран.

Однако все больше и больше слышались толки о разделе всего нашего сельскохозяйственного инвентаря между крестьянами соседних деревень. Претендовали на исключительное право получения его крестьяне деревень Буда, Выдрица и Родьковка – это были потомки наших крепостных, и они на основании какой-то своеобразной традиции считали себя законными наследниками нашей земли и скота. Еще больше разговоров было о дележе запасов спирта на нашем винокуренном заводе, которым интересовалась уже вся округа.

Последний вопрос нас очень беспокоил. Запасы спирта на заводе были весьма значительные. Во время войны, после того как продажа водки по личному повелению царя была прекращена, спирт шел исключительно на промышленные надобности, и требования поставок задерживались, а со времени начала революции прекратились вовсе.

В заводской цистерне имелось свыше 10 тысяч сорокаградусных ведер спирта, и дележ их по почину самих крестьян представлял несомненную опасность. Не могло быть никакого сомнения в том, что при дележе спирта люди почти наверняка перепьются, а при таких условиях нельзя было предвидеть, во что выльется настроение возбужденной толпы. Можно было опасаться разгрома всей усадьбы, могла возникнуть и угроза жизни ее обитателей.

Я обратился в местное акцизное управление, прося немедленно вывезти спирт из нашего завода, вывезти непременно под конвоем, так как по пути легко можно было ждать нападений на транспорт с драгоценной влагой.

Акцизное ведомство, по-видимому, уже сталкивалось с острым положением, подобном нашему, на многих винокуренных заводах, и само не знало, что делать и как оберегать запасы жидкости, привлекающей особый интерес населения.

На завод прибыл чиновник акцизного ведомства с распоряжением выпустить весь запас спирта в воду. Распоряжение это довольно существенно затрагивало наши имущественные интересы, так как стоимость всего спирта, предназначенного к выпуску в воду, доходила до 10–22 тысяч рублей золотом. Однако мы предпочитали идти на эту жертву, чем рисковать худшими неприятностями.

Операция выпуска спирта должна была состояться по прибытии казачьей сотни, которая должна была обеспечить проведение ее без помехи.

Между тем слух о предстоящем выпуске спирта в воду каким-то образом проник в среду крестьян, и с утра к заводу стали стекаться толпы крестьян не только из ближних, но и дальних деревень. К полудню размер толпы, окружающей завод, дошел до двух, а может быть, и более тысяч человек, а казачьей сотни все еще не было.

Поначалу спокойное настроение крестьян становилось все более и более возбужденным. Все громче раздавались, с одной стороны, недовольство предстоящей операцией, с другой – готовность взять ее в свои руки. Я старался держаться в стороне, предоставляя распоряжаться всем акцизному чиновнику. Его положение было нелегкое: со всех сторон его осаждали крестьяне с самыми разнообразными предложениями и даже требованиями. Каждую минуту можно было ждать взрыва, который мог привести к самым неожиданным и неприятным последствиям.

Наши несомненно добрососедские отношения с крестьянами ближних деревень могли играть теперь роль лишь в тех случаях, когда приходилось иметь дело с несколькими знакомыми крестьянами. А в данном случае налицо была огромная толпа малоизвестных людей, возбуждение которой росло ежеминутно. Так продолжалось до того момента, когда по направлению к железнодорожной станции появилось облако пыли и раздались крики: «Казаки, казаки…»

Действительно, к заводу на рысях двигалась казачья полусотня. Не прошло и получаса, как вокруг отдельного здания с цистерной, в которой хранился спирт, было выставлено оцепление и начался выпуск спирта в воду…

Как раз перед цистерной, на скате к берегу озера, была разложена шерсть, соскобленная с кож, обрабатывавшихся на нашем кожевенном заводе, расположенном рядом с винокуренным. По этой шерсти широким потоком тек спирт и пропитал ее основательно. Как только операция была закончена и оцепление снято, куча мужчин, женщин и детей бросилась выжимать спирт из этой довольно неприглядного вида шерсти. Перепились многие, но тем не менее день закончился благополучно, и ни имущественного ущерба, ни личных обид мы не понесли.

Вскоре после операции со спиртом, поздно вечером, ко мне пришли два моих приятеля, крестьяне деревни Буда, – мой кум Панас Ефременков и Никифор Шведов.

«Пришли мы к вам, Борис Александрович, – стал рассказывать Панас, – потому что задумали наши будяне нехорошее дело. Нынче была сходка, Власенок затеял, порешили разбирать ваш кирпичный завод. Мы было стали спорить – куды там… Власенок всех сбил с толку. Только мы с Никифором не хотим ехать, не хотим чужого брать…»

Я поблагодарил Панаса и Никифора за сообщение и участие, но сказал, что препятствовать разбору кирпича не могу, а потому и не собираюсь. «А вам обоим советую от других не отставать, кирпич и вам пригодится», – добавил я.

Говорить нечего, что и Панас Ефременков, и Никифор Шведов без моего совета поехали бы за кирпичом и не отстали бы от товарищей, но я все же видел, что мои слова им пришлись по душе. Отношения у нас были всегда хорошие, и им легче было принимать участие в деле, для меня несомненно неприятном, так сказать, с моего согласия.

На следующий день тысяч сорок кирпича, остававшиеся на заводе, были увезены будянами, что вызвало большое недовольство выдрян и родьковцев, которые считали, что наш кирпич должен был быть поделен между всеми тремя деревнями, в былые времена находившимися в крепостной зависимости от моего деда.

Между тем работы в имении шли своим чередом, по заведенному порядку. Беспрепятственно была закончена молотьба урожая семнадцатого года и зерно было свезено в наш амбар. Молоко из двух хуторов ежедневно аккуратно отправлялось на сыроварню, продолжала работать экипажная мастерская… Даже события Октябрьской революции не сразу сказались на укладе нашей жизни.

Только в начале декабря в имении стали появляться представители новой местной власти. На наше имущество в доме не было наложено никакого запрета, но последовала опись живого и мертвого инвентаря. В нашем пользовании были оставлены 3–4 коровы и 2–3 лошади, оставлена была птица, пара свиней. Остальным мы распоряжаться не имели права. Взяты были ключи от амбара, и муку и фураж для скота мы получали по мере надобности.

В конце ноября я сделал попытку найти работу в обновленном земстве. Я поехал в наш уездный город Мстиславль на земское собрание.

Из прежнего состава земских гласных почти никого налицо больше не было. Председательствовал бывший секретарь управы.

Я принимал участие в обсуждении различных хозяйственных вопросов с искренним желанием помочь людям, мало знакомым с делом, войти в курс его. Мне не мешали высказываться, но я невольно чувствовал, что если и нет вражды лично ко мне, то все же я оставался в глазах большинства участников собрания осколком прошлого, которому не место в новой работе.

Я начинал чувствовать себя выкинутым из общественной жизни. Политическая деятельность, которой я отдался в последние годы, была мне недоступна больше. Военная служба при том состоянии, в котором находилась армия в то время, при недоверии, которое царило в солдатской массе по отношению к офицерам, представлялась мне совершенно для меня неподходящей. Новое земство меня сторонилось. Землю и мое хозяйство у меня отнимали.

Последнее огорчало меня больше всего. Огорчала не только потеря имущества, но в неменьшей степени и необходимость бросать дело, к которому я искренне пристрастился. Я положил много труда на налаживание хозяйства в нашем имении и достиг действительно хороших результатов. Я смело могу сказать, что оно стояло на пути к тому, чтобы стать образцовым. Теперь мне казалось, что с уходом моим от дела все с любовью налаженное мной развалится, земля будет разбита на мелкие участки, породистые коровы, высокие удои которых поддерживались обильным и правильным кормлением и уходом, разойдутся по рукам и утратят свои превосходные качества, и мой восьми-девятилетний труд пропадет даром.

Должен признать тут же, что мои пессимистические ожидания не сбылись: много позднее я узнал, что в моем имении был организован совхоз и хозяйство в нем преуспевало.

Но в то время, рядом с этими мрачными предположениями, передо мной вставала необходимость навсегда покинуть любимую мной усадьбу, большой сад с тенистыми аллеями, насаженными моей матерью еще в семидесятых годах прошлого века, с более молодыми, но уже дающими густую тень, насаженными мною. Приходилось покинуть наш большой дом, который из летней дачи был приспособлен к зимнему времени и приобрел уют старопомещичьего жилища, в котором портреты предков в напудренных париках, старинный фарфор на стенах, ряды старых и современных фотографий, библиотека с книгами XVIII века в старинных кожаных переплетах, со всеми русскими классиками XIX века, с полным комплектом «Отечественных Записок», передового журнала семидесятых годов, с произведениями лучших французских, английских и немецких авторов, старинная и новейшая мебель, – все говорило о культурной жизни нескольких поколений.

Однако делать было нечего, надо было как-то применяться к новым условиям жизни, создавшимся на родине, и найти приложения своим силам – мне в ту пору только что минуло 40 лет.

О своих контрреволюционных начинаниях, которыми я был занят летом, я больше не помышлял: я вполне искренне готовился работать на родине. Но, во что выльется моя работа, я себе еще представить не мог. Я решил вернуться в Петроград и там приняться за поиски работы.

Встретив новый год в деревне, мы с женой в первых числах января приехали в Петроград.