Текст книги "Контрреволюция"

Глава 11
Петроград зимой и летом 1918 года

По приезде в Петроград я ощутил, насколько резко изменилось политическое положение в стране, но еще не мог себе дать отчета в том, как скажутся на моей личной жизни эти перемены.

Пока сказывались осложнения в бытовых условиях жизни: росли цены на продукты питания и доставать их стало труднее, передвижение по городу стало затруднительнее, извозчиков почти не было больше, трамваи были переполнены и ходили реже. В связи с этим несколько изменился характер обывательской жизни в буржуазных кругах, однако кое-что из старого уклада сохранилось.

Большинство моих знакомых разъехалось, но как ни странно, продолжали функционировать клубы: аристократический Новый и старинный клуб высшей бюрократии Английский. Как и в былое время, в назначенные часы подавались завтраки и обеды, только изысканные блюда были теперь заменены скромными котлетами с картофельным пюре, но богатые клубные погреба давали возможность получить бутылку тонкого вина.

В этих клубах собирались безработные былые министры и важные чиновники, былые члены Государственного совета и Государственной думы, гвардейские генералы, а офицеры и светские бездельники играли в карты и на биллиарде, но главным образом приходили туда, чтобы порасспросить, узнать, что делается в городе, что слышно о правительственных мероприятиях, чего можно ожидать в ближайшем будущем.

Все люди этой среды, в той или иной степени связанные с крупной земельной собственностью, с промышленностью, с финансовым миром, были, конечно, настроены крайне контрреволюционно, но активных контрреволюционеров среди них почти не было. В ту пору правые и кадетские политические организации перекочевали в Москву и далее на юг, и в Петрограде застряли наиболее пассивные представители этих кругов. Они и ко Временному правительству относились очень критически, а к пугающей их советской власти тем более. Все они рады были бы свержению ее, но мало кто из них готов был принять непосредственное участие в этом свержении.

Принимая во внимание имущественное и социальное положение в прошлом этих «бывших» людей, их отношение к советской власти могло считаться если не последовательным, то естественным: советская власть отнимала их имущество, снижала их общественное положение, задания, которые ставили перед собой большевики, представлялись им неосуществимыми, и они являлись их противниками. Для того чтобы примириться с реформаторской деятельностью большевиков, надо было воспринять их идею, для этого надо было много пережить, передумать, увидать на деле осуществление грандиозных планов Ленина, а в то время все эти бывшие люди, и я в том числе, видели перед собой только безжалостное уничтожение того, что было нам не только выгодно, но и дорого.

Более непонятна еще в то время была мне позиция, которую заняли по отношению к новой власти рядовые чиновники различных государственных учреждений, большею частью ни в какой степени не связанные ни с капиталом, ни с промышленностью, все люди – «20-го числа». Так называли обыкновенно чиновников и офицеров, не имеющих личных средств и живущих на жалование, которое выдавалось двадцатого числа каждого месяца.

Представления о социализме и коммунизме у большинства этих людей двадцатого числа были самые примитивные, и, поскольку они легко примирились со свержением царя и продолжали работать при Керенском, сдвиг от Керенского к Ленину не должен был бы казаться им уж очень страшным. Однако и людей этой среды пугали решительные меры, направленные к полной ликвидации старого уклада жизни.

Они видели перед собой полное разрушение всего того, к чему они «привыкли», того, что олицетворяло в их глазах русскую государственность.

Легко примирившись с упразднением монархии[150]150
  Часть населения страны испытывала неприятие к членам Императорской фамилии и была рада, что с монархией в России покончено. Ярким примером служит замечание М. В. Родзянко великому князю Кириллу Владимировичу, который прибыл в Таврический дворец с красным бантом на груди со своим Гвардейским флотским экипажем для предложения своих услуг Государственной думе.


[Закрыть], они мало были огорчены и упразднением старого Государственного совета. О Государственной думе пожалели уже многие, а разгон Учредительного собрания, о котором было так много разговоров с первого дня революции, в котором привыкли видеть какое-то откровение, для большинства казался совершенно недопустимым.

Многих пугал и развал армии, который большею частью приписывался подрывной работе большевиков. Теперь шли слухи об упразднении старого земства, о перестройке промышленности на каких-то новых основаниях, начался поход на церковь, объявлена была предстоящая отмена права собственности на орудия производства. Во всем этом видели лишь «разрушение», если не злонамеренное, то бессознательное, а потому бессмысленное.

Отражение настроений рядового чиновничества я встретил в разговоре с одним из старших бухгалтеров Государственного банка Николаем Ивановичем Неудачиным. Это был человек, достигший своего сравнительно высокого положения исключительно личным трудом. Он был сыном бедного сельского дьячка Черниговской губернии. Сумел окончить реальное училище, с юных лет давая уроки за гроши, потом начал службу в местном казначействе на самых скромных должностях и упорным трудом и безукоризненной честностью добился солидного положения старшего бухгалтера в центральном управлении Государственного банка в Петербурге. Он не был связан ни с капиталом, ни с промышленностью, подобно многим бухгалтерам частных банков, он был правительственный чиновник и вероятно мог бы быть использован и оценен по заслугам и большевиками. Однако привычные представления о строении государственных порядков не позволяли ему примириться с огульной ломкой привычного ему старого, а конструктивной работы в этой ломке он разобрать не умел. Как и многие другие скромные чиновники, Неудачин не хотел работать с большевиками.

В чиновничестве контрреволюционность проявлялась в своего рода забастовочном настроении, те же настроения сказывались и в среде рядового офицерства, но там, под влиянием тяжелых испытаний в столкновениях с солдатской массой, пробуждалось чувство самосохранения, которое толкало офицеров к активной контрреволюции.

Между тем в 1918 году острота отношений между солдатами и офицерами как будто спала, и для рядового офицерства открылись возможности службы в Красной армии, применяясь к новым условиям жизни.

Мне пришлось вести по этому поводу разговор с начальником Академии Генерального штаба полковником Андогским[151]151
  Андогский Александр Иванович (1876–1931) – генерал-майор, в 1917 году правитель дел и экстраординарный профессор Николаевской военной академии, затем ее начальник. После эвакуации академии в марте 1918 года из Петрограда в Екатеринбург, а позже в Казань, вместе с личным составом академии перешел на сторону белых. Переехал вместе с академией из Казани в Екатеринбург, затем в Томск и Омск. Ординарный профессор академии с оставлением в должности начальника. Позже, по причине его сотрудничества с большевиками, был отчислен от должности начальника академии, с 18.06.1919 восстановлен в должности начальника академии и ординарного профессора.


[Закрыть].

Я зашел к нему с тем, чтобы попытаться найти работу в Академии в качестве руководителя тактических занятий, а может быть даже и лектора по вопросу об использовании людского запаса в стране во время Первой мировой войны, вопроса, который я довольно основательно изучил.

Андогский находился как бы на перепутье: он никак не мог решить, имеет ли смысл продолжать работу при большевиках или нужно бросить ее и искать… но чего искать, он сам не знал.

Я откровенно высказал ему свое мнение: нам приходится считаться с обстановкой, ничего сразу изменить мы не в состоянии, – в то время сведения о разгоравшейся на Юге России Гражданской войне до нас не доходили, – надо служить не тому или иному правительству, а Родине, и не может же быть, чтобы старательная и дельная работа не принесла бы пользы и не была бы оценена.

Я был не столько убежден в том, что говорил, сколько старался убедить самого себя в необходимости стать на такую точку зрения. Таковы были, вероятно, и настроения Андогского. Он вскоре предпринял перевозку Академии из Петрограда и сам перебросился в лагерь Колчака. Насколько мне известно, он и там продолжал колебаться и в Белом движении никакой заметной роли не сыграл.

Андогский был первым и единственным начальником Академии Генерального штаба, занявшим этот пост на основании закона Временного правительства, устанавливавшего избрание начальника Академии всеми офицерами Генерального штаба. Летом 1917 года выдвинуты были две кандидатуры: полковника Андогского и генерала Головина. Для меня не совсем понятно предпочтение, оказанное Андогскому, в моих глазах для избрания Головина было гораздо больше оснований.

Получить работу в Академии мне так и не удалось. Хотя у меня в то время еще сохранились некоторые суммы на текущем счету в одном из продолжавших функционировать частных банков, я продолжал поиски работы, так как при быстром росте цен на продукты питания моих денежных запасов могло хватить в лучшем случае на год.

Я решил использовать мою вторую специальность – сельскохозяйственные познания. Направился в Комиссариат земледелия. Не помню, кто стоял во главе его в то время. Я добился приема у этого лица и предложил свои услуги, рекомендуясь опытным сельским хозяином. Никакого определенного ответа я не получил. Мне было сказано, что меня используют, если встретится необходимость. На меня произвело впечатление, что в мою опытность сельского хозяина не верят, а видят во мне лишь былого собственника-помещика.

Наткнулся я на предложение принять участие в работе «Торгово-промышленной трудовой артели».

Предложение это исходило от молодого еврея Шафира, чиновника военного времени интендантства, смышленого и оборотистого парня, который почему-то оказался одним из моих сотрудников, когда я заправлял пропагандой Государственной думы. Шафир был сыном единственного еврея, служившего одно время в Сенате, и любил рассказывать о том, что его отец удостоился личной резолюции Александра III на разработанном им докладе. Царь одобрил доклад по существу, но, увидав на нем подпись «Шафир», поставил резолюцию: «Убрать жида из Сената».

Задания деятельности «Торгово-промышленной трудовой артели» были для меня не совсем ясны, и носили они, пожалуй, спекулятивный характер. Мы должны были где-то доставать сырье, нужное для различных промышленных заведений, и размещать продукцию в торговых предприятиях. Деятельность такого рода была мне совершенно незнакома, и я зашел посоветоваться по этому вопросу к бывшему министру царского времени Кутлеру[152]152
  Кутлер Николай Николаевич (1859–1924) – товарищ министра внутренних дел, затем товарищ министра финансов, одновременно управляющий государственными Дворянским и Крестьянским земельными банками, член Государственной думы II и III созывов.


[Закрыть].

Кутлера я застал в очень пессимистическом настроении. В то время он рассматривал все начинания большевиков только как разрушение и не ждал от них положительных результатов. Мне запомнилась его заключительная фраза: «Пытайтесь работать, но не рассчитывайте на скорый успех. Поймите, что мы теперь откатились в экономическом отношении к XVII веку, и нам придется восстанавливать нашу экономику точно с того времени…»

Кутлер в дальнейшем совершенно отбросил свои пессимистические взгляды и не без успеха сотрудничал с большевиками.

В нашей артели ничего не налаживалось, и я продолжал оставаться безработным, пока наконец случай не натолкнул меня на посредническую операцию, которая сулила мне крупный заработок. Вначале я наивно, но совершенно искренне видел в ней лишь перспективу заработка и только много позднее понял, что я принимал участие в контрреволюционной затее, которую вело иностранное посольство.

В Английском клубе я познакомился с французским торговым агентом, эльзасцем, с немецкой фамилией – Фредерикс. Мы с ним часто играли в покер, и у нас установились приятельские отношения. Однажды он сказал мне, что исправляющий должность посла (фамилию я забыл) хотел бы познакомиться со мной и вообще встретить кого-либо из былых общественных деятелей, так как он в настоящее время совершенно отрезан от общения с кем бы то ни было, что официальные разговоры с представителями правительства дают ему чрезвычайно одностороннее освещение всего происходящего в стране и проч. и проч.

И. д. посла мог слышать обо мне от французского депутата Мутэ, с которым я познакомился в Париже, когда приезжал туда в составе нашей парламентской делегации в 1916 году, и который весной 1917 года приезжал в Петроград, где мы опять-таки встречались и беседовали. Узнав, что Фредерикс встречается со мной, посол мог попросить его свести меня с ним. Во всяком случае, меня заинтересовала эта встреча, заинтересовала пока без всяких дальнейших замыслов, а лишь как возможность побеседовать с интересным для меня собеседником.

Я попросил Фредерикса передать послу мое приглашение на обед в Новом клубе, на который обещал пригласить бывшего военного министра генерала Поливанова.

В Новом клубе гости допускались лишь в специально отведенное для приема гостей помещение в нижнем этаже маленького особняка, занимаемого клубом. Там я и организовал обед, на который, кроме двух французов, посла и Фредерикса, были приглашены мной Поливанов, бывший начальник канцелярии Министерства путей сообщения Бюнтинг, кавалергардский полковник Коссиковский[153]153
  Коссиковский Дмитрий Владимирович (1882–1944) – полковник Кавалергардского полка, герой Первой мировой войны, участник Белого движения (Волков С. В., Стрелянов (Калабухов) П. Н. Чины Русского корпуса: биографический справочник в фотографиях. М., 2009. С. 210).


[Закрыть].

Обед прошел в оживленной беседе, и ничего особенного за ним не последовало.

Однако примерно через неделю Фредерикс обратился ко мне от имени посла с конфиденциальной просьбой узнать или даже содействовать получению 15 миллионов рублей, с оплатой их чеком на Париж в банке «Лионский кредит». За посредничество Фредерикс предлагал мне 3 % с суммы уплаченных франков. Французы хотели получить за франк полтора рубля, т. е. за 15 миллионов заплатить 10 миллионов франков. Причитающийся мне куртаж должен был составить при этих условиях 300 тысяч франков.

До того я еще никогда в жизни никакими сделками с получением куртажей не занимался, у меня была даже какая-то брезгливость по отношению к такого рода делам. Очевидно, с одной стороны, потеря личного имущества, с другой – невозможность найти какую-нибудь работу заставили меня проще смотреть на такого рода комбинации, и я заинтересовался предложением Фредерикса. Для чего нужны 15 миллионов французскому посольству, я в то время и не пытался разбирать. Не приходил мне в голову также вопрос, почему французы попросту не обратятся к советскому правительству и не получат от него деньги по курсу того времени, без хлопот, тайных посредников и куртажей? Я видел перед собой коммерческую сделку, которая может принести мне солидный заработок, и стал наводить справки о возможности достать нужную сумму.

Я не помню в точности, когда происходили все эти переговоры, но во всяком случае время было уже летнее, и я проживал на даче с женой и падчерицей. Дача эта принадлежала генералу Смысловскому[154]154
  Смысловский Евгений Константинович (1868–1933) – генерал, в 1917 году инспектор артиллерии Особой армии.


[Закрыть], который, встретив меня у общих знакомых, в разговоре о летнем препровождении времени предложил мне снять у него на лето две комнаты.

Еще задолго до этого последовало правительственное распоряжение всем бывшим офицерам прибыть в Петропавловскую крепость для регистрации. Я немедленно явился в крепость и дал о себе исчерпывающие сведения, указав при этом свой городской адрес. Но когда я переезжал на дачу, то без всякой задней мысли, а просто потому, что не встретил никого из домоуправления, дачного адреса своего никому не сообщил. Эта случайность сыграла немалую роль в моей жизни.

Недели через три после моего переезда в Лесное моя падчерица отправилась на городскую квартиру за книгами и там узнала от швейцара, что накануне ночью приезжали представители ЧК с целью арестовать меня. В то время на Юге России уже разгоралась гражданская война, и в связи с ней в Петрограде начались аресты офицеров и вообще лиц, в которых можно было подозревать потенциальных контрреволюционеров. Но я в то время никаких связей с Югом России не поддерживал, контрреволюцией больше заниматься не собирался, в моих сношениях с французами большого греха не видел, а потому попытка меня арестовать казалась вопиющей несправедливостью и невольно толкала меня в ряды активных противников советской власти.

Я предпринял некоторые меры предосторожности, достал чужой паспорт, человека примерно моего возраста, стал по временам менять место ночлега, но как-то легкомысленно продолжал посещать клубы и продолжал поиски 15 миллионов, нужных для чего-то французам.

Рассказал я об этом деле генералу Смысловскому.

Смысловский до войны был помощником начальника Главного артиллерийского управления и в качестве представителя ведомства часто являлся в Комиссию по военным и морским делам Государственной думы, членом которой я состоял. Там мы познакомились и даже сошлись. Смысловский был, несомненно, незаурядным работником, но, когда в 1915 году обнаружился недохват артиллерийских снарядов, он был сделан одним из козлов отпущения в этом деле. Сам председатель Государственной думы М. В. Родзянко, а за ним целый ряд членов Думы и Государственного совета метали громы и молнии по адресу фактического главы артиллерийского ведомства бывшего великого князя Сергея Михайловича, начальника Главного артиллерийского управления генерала Кузьмина-Караваева и его помощника и правой руки – Смысловского.

Я всегда оспаривал эти нападки. Я был убежден в том, что причина недохвата снарядов лежит значительно глубже, чем маленькие ошибки руководителей артиллерийского ведомства. Заготовить нужное для войны количество снарядов заблаговременно было, конечно, совершенно невозможно. Необходимые снаряды должна была поставлять железоделательная промышленность в ходе самой войны. Правда, мер к мобилизации промышленности своевременно принято не было, но в этом повинно было не одно артиллерийское ведомство, а весь правительственный аппарат. Главное же заключалось в том, что российская железоделательная промышленность не имела должного развития, а это, уж конечно, выходило за пределы ведения Главного артиллерийского управления. Моя защита породила у Смысловского некоторые симпатии ко мне. Все же в результате горячих нападок со стороны представителей общественности все главнейшие руководители артиллерийского ведомства были отстранены от дел. В частности, Смысловский получил назначение на фронте. После прекращения военных действий он поступил торговым агентом в крупнейшую в России хлебную фирму купца Стахеева.

Когда Смысловский узнал от меня о желании французов достать из частных рук 15 миллионов, он живо заинтересовался этим делом и сумел заинтересовать им и главарей фирмы. Те готовы были предоставить нужную сумму, но стали торговаться – требовали франк за рубль. Переговоры затянулись.

В один из дней августа я зашел к Фредериксу, чтобы передать ему последние предложения Стахеева, и застал его в большом волнении.

Он только что узнал об убийстве Урицкого[155]155
  Урицкий Моисей Соломонович (1873–1918) – первый председатель Петроградского ЧК, народный комиссар внутренних дел Северной коммуны, делегат II Всероссийского съезда Советов, член ВЦИК, проводил репрессивную политику в отношении офицеров русской армии и контрреволюционеров. 30 августа 1918 года убит Л. Каннегисером.


[Закрыть], совершенном в это утро, и высказывал предположение, что вслед за этим последуют такие меры, при которых предполагаемая сделка может оказаться неосуществимой.

Я, в свою очередь, был неприятно поражен, так как понимал, что мое личное положение в городе может сильно осложниться.

Тем не менее я довольно легкомысленно отправился обедать в Новый клуб, где рассчитывал получить дополнительные сведения о подробностях убийства и его возможных последствиях.

В клубе уже знали, что убийца, молодой еврей Каннегисер[156]156
  Каннегисер Леонид Иоакимович (Акимович) (1896–1918) – поэт, член партии народных социалистов, студент Петроградского политехнического института. 30 августа 1918 года застрелил председателя Петроградской ЧК М. Урицкого. Каннегисер, по собственному признанию, решил отомстить Урицкому за смерть его друга, офицера В. Б. Перельцвейга, расстрелянного Петроградской ЧК по делу о контрреволюционном заговоре в Михайловском артиллерийском училище. Расстрелян (Цветков В.Ж. Белое дело в России. 1919 г. (Формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). М.: Посев, 2009. 636 с.).


[Закрыть], застрелил Урицкого при входе в учреждение ЧК[157]157
  Здесь имеется в виду Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР (ВЧК при СНК РСФСР). Была создана 7 (20) декабря 1917 года. ВЧК РСФСР, являясь органом «диктатуры пролетариата» по защите государственной безопасности РСФСР, «руководящим органом борьбы с контрреволюцией на территории всей страны», была основным инструментом реализации красного террора – комплекса карательных мер, проводившихся большевиками в ходе Гражданской войны в России против социальных групп, провозглашенных классовыми врагами, а также против лиц, обвинявшихся в контрреволюционной деятельности. Упразднена 6 февраля 1922 года с передачей полномочий ГПУ при НКВД РСФСР. ВЧК имела территориальные подразделения для борьбы с контрреволюцией на местах.


[Закрыть]. Он в возникшей суматохе поспел выскочить из дверей и, вскочив на велосипед, оставленный им там, понесся через Дворцовую площадь и далее по Миллионной улице. У ворот одного из домов велосипед зацепился за что-то и упал. Каннегисер, бросив велосипед, вбежал во двор, поднялся по черной лестнице на второй или третий этаж, где случайно оказалась открытой дверь в квартиру князя Меликова. Убийца быстро прошел через кухню к парадному входу, в передней сорвал с вешалки чье-то пальто и, одев его, стал спускаться с парадной лестницы. Однако в этот момент весь дом был уже оцеплен чинами ЧК, убийцу арестовали, в доме начался повальный обыск.

Дом этот принадлежал Английскому клубу и, выходя на Миллионную улицу, своей тыловой частью примыкал к дому на Дворцовой набережной, в котором находился сам клуб. Вплотную к дому Английского клуба на набережной примыкал дом Нового клуба, в котором я обедал.

После обеда бывший министр земледелия князь Васильчиков[158]158
  Васильчиков Борис Александрович (1860–1931) – князь, в 1906–1908 годах Главноуправляющий землеустройством и земледелием в совете министров П. А. Столыпина.


[Закрыть] предложил мне сыграть партию на биллиарде. Мы принялись играть, а генерал Ванновский[159]159
  Ванновский Борис Петрович (1860–1917 (?)) – генерал-лейтенант, с 1914 по 1917 год начальник 4-й кавалерийской дивизии. 8 сентября 1917 года был уволен со службы по прошению с мундиром и пенсией.


[Закрыть] с трубкой в зубах сидел на высоком кожаном диване, тянувшемся вдоль стены биллиардной, и молча следил за игрой.

В биллиардную вошли два молодых члена клуба, Нарышкин и Неклюдов, и предупредили меня, что рядом, в Английском клубе, идет обыск, что чины ЧК могут появиться и у нас, а так как я хожу с чужим паспортом, а прислуга клуба меня прекрасно знает, то для меня могут последовать крупные неприятности.

Васильчиков положил кий и предложил прекратить игру, но я в то время, очевидно, недооценивал опасность, которой я себя подвергал. Я захотел закончить партию, и, только доиграв ее, мы вместе с Васильчиковым спокойно вышли из клуба. На нашем месте начали играть Нарышкин и Неклюдов, а Ванновский остался на своем диване, продолжая курить трубку.

Не прошло и получаса, как в клуб вошли чины ЧК, все присутствующие были арестованы и, по-видимому, явились первыми жертвами террора, последовавшего вслед за убийством Урицкого.

Дело о 15 миллионах на этом оборвалось. Только значительно позднее, уже во время Гражданской войны на Юге России, я получил сведения, на основании которых мог себе составить представление о том, зачем были нужны французам эти крупные суммы в рублях и какой ответственности я подвергал себя, принимая участие в этом деле.

Союзники еще в самом начале 1918 года заключили соглашение с генералом Алексеевым о предоставлении Добровольческой армии на борьбу с большевиками 100 миллионов рублей, по 10 миллионов в месяц, и я не сомневаюсь в том, что эти 15 миллионов, которые французское посольство старалось добыть каким-то тайным путем, через частные фирмы, при содействии посредников, с выдачей куртажа, предназначались на контрреволюционные цели и должны были пойти, может быть частично, на контрреволюционные начинания непосредственно самого посольства, а главным образом на очередной взнос по соглашению с генералом Алексеевым.

Между тем в Петрограде, в связи с убийством Урицкого, начались усиленные аресты и обыски. Аресты происходили не только по ночам на квартирах, но и днем на улицах. Мы ехали как-то под вечер с женой на трамвае по Невскому. Не знаю, по какой причине, но мне вдруг пришло в голову не возвращаться домой, а пойти переночевать к старой знакомой директрисе частной женской школы, к которой можно было пройти незамеченным никем из дворников, ни швейцаром. Жена не возражала, и я, сойдя с трамвая, направился в противоположную сторону. На следующей остановке в трамвай вошли чины ЧК, и двое или трое находившихся в нем мужчин были арестованы.

Опять я случайно избег ареста, но мое дальнейшее пребывание в Петрограде, да вообще в пределах Советского Союза, становилось, безусловно, опасным. Нужно было бежать, но куда?

Украина после Брестского мира[160]160
  Брестский мир – сепаратный мирный договор, подписанный 3 марта 1918 года в городе Брест-Литовске представителями Советской России и Центральных держав, обеспечивший выход РСФСР из Первой мировой войны.


[Закрыть] приобрела какую-то фиктивную или призрачную самостоятельность. На деле она находилась под властью немцев. Ехать на Украину означало эмигрировать. В течение всего лета представители наиболее состоятельных классов правдами и неправдами добивались украинского гражданства и получали визу на выезд в Киев. Попытался и я достать визу, украинцем я не был, но родился в пределах Украины. Мое дело с получением прав гражданства как-то затянулось, а после убийства Урицкого и обнаруженного намерения меня арестовать предпринимать официальное ходатайствование о визе было все равно что самому лезть в петлю.

Приходилось бежать нелегально.

Помог мне мой былой подчиненный, молодой еврей, заведовавший гаражом Отдела пропаганды Государственной думы.

Теперь он вел какой-то спекулятивный товарообмен между Гомелем и Петроградом. Наладил связь на пограничных пропускных пунктах и вез на Украину нитки, пуговицы, иголки и другие мелкие фабрикаты, а вывозил оттуда жиры и всякие не очень громоздкие продукты питания. У него, по-видимому, установились надежные отношения с персоналом, от которого мог зависеть пропуск через границу, и он взялся перевести меня с женой и падчерицей в Украину в Орше, без всяких разрешений и виз. Он проявил при этом большое бескорыстие: я должен был лишь оплатить и его переезд в Гомель.

Без больших затруднений достал он нам железнодорожные билеты, и до Орши доехали мы беспрепятственно. Там вокзал оказался переполненным народом: не только внутренние помещения, но и платформы были до отказу забиты людьми и пожитками, однако, по слухам, оставаться ночью на станции было небезопасно, так как по временам шли поверки паспортов у пассажиров.

Наш путеводитель организовал нашу ночевку в маленьком еврейском домике недалеко от станции, а на следующее утро мы переехали в маленькую гостиницу в городе. День мы провели в тревоге в нашем помещении, никуда не показываясь, предоставив решение нашей участи предприимчивому еврею.

Он весь день провел в каких-то хлопотах и переговорах и только вечером сообщил нам, что переход через границу может состояться на следующее утро: мы должны прибыть на пропускной пункт не раньше и не позже, как без пяти минут девять; раньше не надо, чтобы не обращать на себя лишнего внимания, позже нельзя, так как ровно в девять часов утра начинается пропуск через границу. Пропуск ведет таможенный чиновник, проверяющий паспорта, который и обещал пропустить нас всех четверых, при условии уплаты ему по полторы тысячи с человека. Чины ЧК, тоже присутствующие при пропуске и проверке паспортов, обычно опаздывают на 10–15 минут, а потому надо поспеть пройти до их прибытия.

Я доверился нашему проводнику полностью, передал ему 6 тысяч рублей, и наутро, ровно без пяти минут девять часов, подкатили мы на извозчике к пропускному пункту.

Минута, в течение которой таможенный чиновник держал в руках наши паспорта, на которых не было никаких виз, была полна острых переживаний. Он внимательно просматривал страницу за страницей, как будто отыскивая нужные печати и подписи, потом равнодушно процедил сквозь зубы: «В порядке…», и вернул нам паспорта.

У калитки в проволочном заграждении стоял немецкий часовой в стальной каске. Он равнодушно взглянул на протянутые ему наши паспорта, но даже не притронулся к ним, раскрыл калитку, и мы очутились за границей Советского Союза.