Текст книги "Контрреволюция"

Глава 7
Государственное совещание в Москве

Буржуазные общественные деятели, открыто собравшиеся на съезд в Москве в начале августа 1917 года, преследовали буквально те же цели, что и заговорщицкая организация «Республиканского центра».

Как и «Республиканский центр», они стремились положить предел развитию революции и, по возможности, свести на нет большинство ее деятелей. Но они давали этим целям другие наименования и искали более спокойных путей для их достижения.

«Республиканский центр» без обиняков говорил, что стремится к «военной диктатуре», установленной вооруженной рукой.

Общественные деятели толковали о «твердой власти» и надеялись добиться ее путем выражения «народной воли» на большом государственном собрании.

Относительно того, что должна делать «диктатура», у вожаков «Республиканского центра» никаких сомнений не было, и они в этом отношении в прятки не играли: диктатура должна была утвердить в стране старый экономический порядок.

Общественные деятели так открыто не высказывались; они маскировали свои сокровенные желания под формулой: довести войну до победного конца и страну до Учредительного собрания.

Мысль о необходимости созыва Государственного совещания возникла среди буржуазных общественных деятелей задолго до московского съезда, и этот съезд являлся своего рода подготовкой к Совещанию, преследуя цель объединения различных буржуазных политических партий и представителей финансового и промышленного мира на общей платформе.

На Государственном совещании общественные деятели собирались добиться желательных для них постановлений, которые можно было бы выдавать за выражение «народной воли». Поэтому Совещанию желательно было придать возможно большую пышность и внешний эффект.

Временное правительство, возглавленное эсером Керенским, пошло на созыв Государственного совещания в Москве с приданием ему большой торжественности, хотя, строго говоря, не могло быть особенно заинтересовано в его созыве. Правительство готово было идти на некоторые уступки буржуазии, и это выражалось в структуре власти, в коалиции с буржуазией. Но как раз об этом говорить всенародно было нежелательно, тем более что значительная часть Совета рабочих и солдатских депутатов относилась вполне отрицательно к принципу коалиции. Однако и уклоняться от всенародного выступления было неловко. И Керенский согласился на созыв Государственного совещания в Москве в середине августа.

Подготовительный съезд общественных деятелей в Москве состоял по преимуществу из былых членов «прогрессивного блока» и значительного числа торгово-промышленных деятелей. Председательствовал в нем М. В. Родзянко.

Определенной программы деятельности правительства съезд не выработал. Много говорилось о «хаосе», наступившем в стране, о «развале армии», но больше всего раздавались призывы к созданию «твердой власти».

Официально призывы эти обращены были ко Временному правительству, но правое крыло съезда уже обращало свои пожелания к Верховному главнокомандующему Корнилову. Это наглядно сказалось в телеграмме, которую послал Родзянко Корнилову по закрытии съезда, заключительные слова которой я привел выше.

На другом фланге общественности, поддерживающей Временное правительство, на правом крыле Совета рабочих депутатов, тоже шла подготовка к Государственному совещанию в Москве.

В противоположность резолюции съезда общественных деятелей, Совет рабочих и солдатских депутатов разработал довольно подробно программу деятельности правительства, вплоть до созыва Учредительного собрания, до которого откладывалось разрешение всех важнейших вопросов государственного устройства.

Но программа текущей деятельности правительства в области финансовой, аграрной, торгово-промышленной, продовольственной организации армии была разработана довольно подробно.

Большевики смотрели на созыв Совещания как на контрреволюционную затею и не собирались принимать в ней участия. Но именно они, пожалуй, могли извлечь из него наибольшую пользу, хотя бы в смысле выяснения политической обстановки.

Речи на Государственном совещании не привели ни к каким конкретным постановлениям, которые можно было бы выдать за выражение «народной воли», и Совещание не укрепило власти Временного правительства. Зато оно совершенно ясно выявило устремления различных политических группировок и то, что можно ожидать от них в ближайшем будущем.

Перед моим отъездом в Москву на Государственное совещание Николаевский снабдил меня листовками с программой «Республиканского центра», которые я должен был распространять среди съехавшихся отовсюду общественных деятелей. В листовках этих, конечно, ничего не говорилось о тайном назначении организации, а приводилась лишь явная политическая программа: возрождение армии для доведения войны до победного конца, укрепление «порядка» внутри страны, очевидно, старого экономического порядка, но при установлении республиканского режима.

Я предвидел, что наши листовки не встретят особого сочувствия среди лиц, приехавших на Совещание. «Республиканский центр» являлся новым образованием «кадетского» типа. Членам кадетской партии и прогрессистам не было смысла менять свои партии, имевшие некоторый стаж, ряди какой-то новой политической организации, ничем себя не зарекомендовавшей, без популярных вождей во главе, поскольку скрытые цели Центра оставались им неизвестны.

О привлечении в него умеренных социалистов не могло быть и речи.

Представители более правых политических течений, члены развалившихся партий октябристов и националистов несколько заинтересовались «Центром», тем более что некоторым из них я имел возможность вскрыть подлинную сущность организации.

Были такие, которых отталкивало наименование «республиканский».

Бывший товарищ министра внутренних дел, член Государственной думы князь Волконский, ознакомившись с программой «Центра», подчеркнул ногтем слово «республиканский» и процедил сквозь зубы: «Вот только это мне не нравится…»

В качестве помещения для Совещания был избран Большой московский театр. Кресла партера были предоставлены почти сплошь членам буржуазных партий. Ложи всех ярусов занимали представители революционной демократии. На сцене находился президиум, возглавленный Керенским. Со сцены выступали и ораторы.

На собрание должен был прибыть и Верховный главнокомандующий генерал Корнилов. Он приехал в Москву с большой помпой, в сопровождении собственного конвоя и при выходе из вагона был встречен шумной манифестацией офицеров, большой толпой собравшихся на вокзале. Офицеры вынесли Корнилова на руках из вагона в автомобиль.

Московское государственное совещание[118]118
  Московское государственное совещание (Государственное совещание в Москве) – всероссийский политический форум, проходил в Москве 12–15 августа 1917 года. Совещание было созвано Временным правительством для информирования граждан России о политической ситуации в стране и объединения поддерживающих его сил среди разных слоев и групп российского общества.


[Закрыть] носило характер парламентских заседаний, причем роль оппозиции брали на себя представители буржуазных партий, а меньшевики и эсеры – роль правительственной партии. Но, как в английском парламенте, где оппозиция является «оппозицией его величества», а не его «величеству», так и на Московском совещании представители буржуазии были «оппозицией Временного правительства», а не «правительству». Подлинная оппозиция, не признававшая самого Временного правительства, построенного на коалиции, оппозиция слева, отсутствовала. Однако если большевиков как партии на Совещании не было, то большевистские настроения сказывались подчас очень ярко.

Речи представителей помещиков и промышленников – Родзянко, Шульгина[119]119
  Шульгин Василий Витальевич (1878–1976) – русский националист, монархист, публицист, член Государственной думы II, III и IV созывов, во время Февральской революции принял отречение Николая II. Один из организаторов и идеологов Белого движения. Русский националист и монархист.


[Закрыть], Маклакова[120]120
  Маклаков Василий Алексеевич (1869–1957) – российский адвокат, политический деятель, член Государственной думы II, III и IV созывов.


[Закрыть], Кучкова, при всем ораторском искусстве выступавших, не могли произвести нужного впечатления по своей недоговоренности. Все они твердили о «сильной власти», не договаривая, зачем им нужна эта сильная власть, и останавливаясь на необходимости довести войну до победного конца.

Более определенно высказывался, в качестве оппозиционера справа, Милюков. Он подробно проанализировал события в стране, имевшие место со времени Февральской революции, и открыто обвинял Временное правительство в капитуляции перед «утопическими» требованиями социалистов.

Определенно говорил и член Государственной думы инженер Бубликов[121]121
  Бубликов Александр Александрович (1875–1941) – инженер путей сообщения, член IV Государственной думы, прогрессист, после Февральской революции – комиссар в Министерстве путей сообщения.


[Закрыть]. Он доказывал необходимость дружных, согласованных действий представителей буржуазной идеологии и социалистов. В заключение речи он демонстративно протянул руку Церетели[122]122
  Церетели Ираклий Георгиевич (1882–1959) – лидер меньшевиков, член II Государственной думы, после Февральской революции в исполкоме Петроградского Совета.


[Закрыть], и тот, точно в растерянности, пожал ее. Это рукопожатие должно было символизировать единение между капиталистами-предпринимателями и рабочими.

Точку зрения правительственной партии довольно подробно изложил Чхеидзе[123]123
  Чхеидзе Николай Семенович (1864–1926) – один из лидеров меньшевиков, депутат Государственной думы III и IV созывов, в 1917 году председатель Петросовета и ВЦИК, с 1918 года председатель Закавказского сейма и Учредительного собрания Грузии.


[Закрыть]. Он высказался за продолжение войны до победного конца и изложил правительственную программу, одобренную Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Речь Церетели сводилась к восхвалению деятельности Временного правительства. Он доказывал, что именно оно является подлинной народной властью, порожденной революцией. Вся речь была как бы возражением на речь Милюкова.

Оригинальный характер носила речь выдающегося марксиста Плеханова[124]124
  Плеханов Георгий Валентинович (1856–1918) – теоретик и пропагандист марксизма, философ, видный деятель российского и международного социалистического движения. Один из основателей РСДРП.


[Закрыть], вызвавшая одобрение в партере. Плеханов точно солидаризировался с Бубликовым и предупреждал правительственную партию об опасности браться за разрешение сложнейших экономических проблем самостоятельно, без помощи всех классов населения страны. «Силушки не хватит…» – выразительно говорил Плеханов, обращаясь к меньшевикам, и казалось, что он через их голову бросает вызов большевикам.

Министр финансов Временного правительства Некрасов[125]125
  Некрасов Николай Виссарионович (1879–1940) – инженер, деятель левого крыла партии кадетов, член Государственной думы III и IV созывов, министр путей сообщения и министр финансов Временного правительства.


[Закрыть] выступил с очень обстоятельным докладом, в котором обрисовал критическое положение русских финансов. Он объяснял его в значительной степени неумеренными требованиями, порожденными революцией. Эта деловая речь, выслушанная с большим вниманием, не вызвала ни возражений, ни одобрений.

Наибольшее волнение в аудитории вызвали речи военных. Уже одно появление на подмостках сцены Корнилова повлекло за собой манифестации, сразу разделившие аудиторию на два враждебных лагеря.

Когда он подошел к рампе, весь партер как по команде поднялся с мест и громом аплодисментов приветствовал желанного вождя. Однако сейчас же раздались крики: «Глядите, глядите, комитеты сидят, безобразие, позор…»

Действительно, в ложах бельэтажа члены солдатских комитетов демонстративно все как один, сложив руки на груди, в полном молчании продолжали неподвижно сидеть на местах.

Крики партера все разрастались, это были уже не приветствия по адресу Корнилова, а крики возмущения, направленные к бельэтажу. А там комитеты продолжали неподвижно и молча сидеть, точно игнорируя возмущение партера.

Керенский счел нужным вмешаться. Подойдя в свою очередь к рампе, он попросил партер успокоиться, а обращаясь к бельэтажу, предлагал всем членам комитетов приветствовать и с должным вниманием выслушать «первого солдата Русской армии».

Внизу крики затихли, в ложах некоторые солдаты словно нехотя поднялись, но тотчас же опустились на свои места. В зале наступило успокоение, и Корнилов мог начать говорить.

По предварительному соглашению с Керенским Корнилов не касался вопросов внутренней политики и говорил лишь о состоянии армии и о положении на фронте. Речь его была по временам очень резкой, когда он говорил о нарушении дисциплины в бою или приводил случаи убийства офицеров солдатами. Однако он мирился с наличием комитетов и комиссаров, поскольку они боролись с разложением армии. Этим смягчалась резкость речи, и огульного протеста левого крыла собрания она не вызвала.

Значительно больше волнения вызвала речь донского атамана генерала Каледина[126]126
  Каледин Алексей Максимович (1861–1918) – генерал от кавалерии, войсковой атаман Дона, участник Белого движения.


[Закрыть].

Каледин, говоря об устройстве армии, высказывался за упразднение всех новых армейских органов, порожденных революцией, т. е. комиссаров и комитетов. Уже самая постановка этого вопроса, не говоря о резкости его мотивировки, вызывала возмущение представителей революционной демократии. Помимо того, он коснулся и общеполитических вопросов, как и Милюков говоря об «утопических» требованиях социалистов, и в конце концов бросил упрек Временному правительству в том, что оно терпит в своей среде заведомых «пораженцев». Каледин имел в виду министра земледелия эсера Чернова[127]127
  Чернов Виктор Михайлович (1873–1952) – революционер, один из основателей Партии социалистов-революционеров и ее основной теоретик, первый и последний председатель Учредительного собрания.


[Закрыть] и, говоря о пораженцах, демонстративно обращался к нему. Чернов, сидевший в рядах президиума, равнодушно посмеивался, не глядя на Каледина, который стоял тут же рядом с ним на сцене и в упор смотрел на него. Керенский вступился за своего министра и призвал Каледина к порядку. Но выступление председателя почти не было слышно, так как протесты лож и крики одобрения и аплодисменты партера слились в невообразимый шум, в котором слов Керенского нельзя было и разобрать.

Новый взрыв возмущения и одобрений вызвала речь казачьего офицера Нагаева, который не только усматривал в словах Каледина подрыв революции, но и отрицал за ним право говорить от имени трудового казачества. Вообще атмосфера Собрания по временам накалялась до крайних пределов, и в силу этого некоторые более спокойные деловые выступления, без яркой политической окраски, как например доклад министра финансов Некрасова, проходили как-то незаметно.

Заключительное выступление самого Керенского наглядно показывало, как много сторонников на обоих флангах Собрания он утратил за последнее время. Он точно пытался убедить присутствующих, что он-то и является представителем подлинной народной власти и притом той «сильной власти», которую все жаждут. Я невольно вспоминал его былые выступления в начале революции, сопровождавшиеся неизменным успехом: тогда буржуазия видела в нем якорь спасения; теперь она, изверившись в нем, искала других защитников. Невозможно было сравнивать громовые приветствия по адресу Корнилова или даже Каледина с жидкими аплодисментами партера при появлении Керенского у рампы.

Но и короткие, точно официальные, приветствия, раздававшиеся из лож, казалось, говорили, что он начинает терять доверие и слева.

И Керенский, по-видимому чувствуя это, неоднократно принимался грозить кому-то то направо, то налево. Но и эти угрозы не пугали, а скорее смешили: «Пужает, а не страшно», – сказал мне Бубликов, когда мы вместе выходили из залы после выступления Керенского.

Московское государственное совещание оставило во мне впечатление полной неудовлетворенности.

Со дня революции, встреченной всем населением страны, казалось, сочувственно, прошло почти полгода, а общеполитическое положение в государстве не только не показывало признаков успокоения, а наоборот, становилось все более и более тревожным.

Общественные деятели различных убеждений и направлений ехали в Москву с тем, чтобы совместно, дружно наметить и разработать пути для умиротворения страны и для определения условий дальнейшей общественной жизни. А на деле Московское совещание вылилось в съезд непримиримых врагов, занятых только взаимными обвинениями. И за спиной этих двух врагов стоял третий, готовый поглотить обоих враждующих на подмостках Московского театра. Рукопожатие Бубликова и Церетели являлось, несомненно, лишь демонстрацией, не имевшей под собой почвы.

На положение вещей в стране я смотрел глазами Плеханова, т. е. полагал, без нас, былых руководителей общественной жизни, былой интеллигенции, ни у меньшевиков, ни у большевиков «силушки не хватит» для устроения государственного порядка. Но дальше шли уж мои собственные соображения: в данный момент власть находится в руках социалистов, принесших с собой идею «отмены права собственности на орудия производства», но я был убежден, что огромное большинство страны, все крестьяне по своей психологии такие же «собственники», как я сам; правда, они собственники, которые хотят отнять имения у других собственников, в том числе и у меня, и обстановка так складывается, что помешать им это сделать у нас сил нет.

Мне казалось, что при желании сохранить старые экономические порядки и притом руководящую роль в стране, чтобы таким путем добиться возмещения за утрату земли, в сложившихся условиях приходится сознательно и добровольно идти на жертвы, отдать землю крестьянам, с тем чтобы в их лице приобрести мощных союзников в борьбе с теми, которые хотят перекроить жизнь совсем по-новому.

Вот этой готовности на жертвы я не встречал ни у кого из сторонников старой экономики, а потому не видел у них плана действий, который мог бы в какой-либо мере удовлетворить широкие круги населения. Все планы сводились к захвату власти, захвату вооруженной рукой, силой, а силы-то этой у буржуазии хватить не могло без прочного союза с крестьянством.

Из целого ряда частных бесед с разными лицами в Москве я выносил те же впечатления, что из Государственного совещания.

Но помимо общих рассуждений о необходимости наведения «порядка», пришлось услыхать и план применения «силы», опять-таки без рассмотрения того, что будет делать «сила», когда захватит власть в свои руки.

О таких планах заговорил со мною Аладьин[128]128
  Аладьин Алексей Федорович (1873–1927) – член I Государственной думы от крестьянской курии Симбирской губернии. Был арестован и содержался до ноября 1918 года в Быховской тюрьме. Участник Белого движения.


[Закрыть]. С Аладьиным я познакомился год перед тем в Лондоне, во время моего пребывания там в составе нашей парламентской делегации. Аладьин был членом Государственной думы I созыва, где выступал как крайний левый и громил с трибуны царское правительство. После роспуска Думы первого созыва он как-то сразу исчез с политического горизонта. Незадолго перед началом войны появились его корреспонденции из Лондона, причем, к общему удивлению, появились они в полуофициозной газете «Новое Время». Когда наша парламентская делегация приехала в Лондон, Аладьин стал ежедневно появляться в нашей гостинице, и мне пришлось часто с ним беседовать. Проявление им неумеренных симпатий к англичанам вызвало у некоторых членов делегации подозрение, не является ли Аладьин английским агентом, используемым для политических разведок.

Вскоре после начала революции он появился в Петрограде, а затем перебрался в Могилев, где находилась Ставка главнокомандующего. По его словам, он бывал часто принят Корниловым.

После пространных рассуждений с оценкой политического положения в стране Аладьин конфиденциально сообщил мне, что в Ставке ведется подготовка к вооруженному выступлению для захвата власти и что выступление это предполагается произвести в ближайшем будущем.

О том, что подготовка к выступлению ведется, я знал уже по деятельности «Республиканского центра», но я ее считал далеко не достаточной, а потому выступление в ближайшем будущем несвоевременным. Однако Аладьин не внушал мне большого доверия, я считал, что на его слова особенно полагаться нельзя, нельзя и сообщать ему о том, какая подготовка велась в Петрограде.

Аладьин, по-видимому, говорил о возможном выступлении Корнилова не со мною одним, во всяком случае, говорил он об этом с членом Государственной думы, бывшим прокурором Синода Временного правительства Владимиром Львовым, и сообщение Аладьина произвело на Львова большое впечатление. Он приехал ко мне в Национальную гостиницу, где я остановился в Москве, и развил передо мною свой план действий.

В Государственной думе IV созыва состояли членами два брата Львовых. Они принадлежали к богатой семье помещиков Поволжья. Я был в хороших отношениях с обоими.

Старший, Николай, входил в партию прогрессистов и был типичным русским либералом. Некрасовский Миша в «Медвежьей охоте» говорит, что любит русского либерала за то, что «не спасал он утопающих, но и в воду не толкал…» Николай Львов был способен на большее, чем только не толкать в воду утопающих. Он искренне искал и добивался прогресса во всех проявлениях общественной жизни, но, конечно, прогресса в форме отнятия у него его имения не предусматривал.

В Николае Львове жили славянофильские взгляды прошлого века, он и к революции подходил с этой точки зрения. Он ждал от нее того, во что веровал сам, ждал возврата к русской национальной культуре. «Петербургский период Русской истории закончился, – торжествующе говорил он мне на третий день революции. – Мы возвращаемся к исконному Московскому периоду…»

Встретив революцию сочувственно, он потом усмотрел в ней лишь разрушение русской государственности и в конце концов оказался в лагере контрреволюции: на Кубани он издавал националистическую газету «Великая Россия».

Владимир Львов был в Государственной думе правее старшего брата: он состоял председателем фракции «Центра», в которую входил и я одно время.

Был он человек увлекающийся и порывистый. Когда вспыхнула революция, он как-то сразу полевел, полевел, не подделываясь к обстоятельствам, а искренне уверовав в то, что революция несет с собой обновление и укрепление Родины. Но это обновление и укрепление он понимал по-своему, без радикальной ломки всего старого, без серьезных перемен и переоценок.

В Керенском, к которому еще недавно он относился вполне отрицательно, он с первых дней революции признал человека, способного повести страну к лучшему будущему, и сделался его преданным другом.

В первом кабинете Временного правительства он занял пост обер-прокурора Святейшего Синода – В. Львов был очень религиозным человеком. Однако в дальнейшем Керенский не включил его в свою правительственную комбинацию. Это не ослабило во Львове веру в Керенского и не угасило в нем пылкого интереса ко всем политическим вопросам.

Приехав ко мне, Львов с волнением рассказал мне о том, что назревает в Ставке, со слов Аладьина и других, и о том, какую опасность это представляет для страны.

Кроме Аладьина, в Москве он виделся с чинами Ставки, неким Добрынским и адъютантом Корнилова Завойко[129]129
  Завойко Василий Степанович (? – после 1929) – прапорщик Текинского конного полка, адъютант генерала Л. Г. Корнилова, родственник банкира А. И. Путилова, крупный подольский помещик, уездный предводитель дворянства, нефтепромышленник, журналист. Один из главных проводников японофильской идеи в Белой Сибири. Сотрудник английской контрразведки, друг американского финансового семейства Морганов. Его деятельность при штабе Колчака после вмешательства самого Верховного Правителя предотвращена (Волков С. В. Белое движение: энциклопедия Гражданской войны. СПб.: Нева, 2003. С. 201).


[Закрыть], пользовавшимся большим влиянием на Верховного главнокомандующего.

Роль этого Завойко в Ставке вызывает большое недоумение.

Небогатый помещик Юга России, призванный на время войны на военную службу, он попал в адъютанты к Корнилову и после революции, оказавшись близким к лицу, возглавлявшему армию, повел в Ставке самостоятельную политику, пользуясь непонятным авторитетом в глазах Корнилова.

Завойко находился в тесной связи с Аладьиным и Добрынским, и они совместно разрабатывали план вооруженного выступления с целью свержения правительства Керенского.

Между тем, с другой стороны, Корнилов вел непосредственные переговоры с управляющим Военным министерством Савинковым относительно необходимости собрать конный корпус в районе Невеля на случай выступления большевиков в Петрограде. Были у Корнилова личные переговоры с Керенским по прямому проводу, и сам Корнилов, несомненно, имел в виду посылку войсковых частей к столице с ведома главы правительства. В своих планах о переустройстве власти он не предусматривал полного устранения Керенского.

Но за его спиной кучка безответственных политиканов собирается по-своему разрешить переворот и готовили не только устранение Керенского, но и уничтожение его.

Все это Львов вывел из бесед с Аладьиным, Добрынским и Завойко и решил вмешаться в дело с тем, чтобы послужить посредником между Корниловым и Керенским и объединить их усилия в борьбе с большевиками.

Во время моего пребывания в Москве я много наслушался разговоров о «большевистской опасности» и о том, что большевики действительно собираются захватить власть вооруженной рукой.

Я начинал думать, что все наши тайные организации «Республиканского центра» и подготовительные меры Ставки понадобятся не для наступательных действий, а в первую очередь для обороны от большевиков. При таких условиях тесный союз между главой правительства и главным командованием армии являлся необходимым. Поэтому попытка Владимира Львова содействовать установлению доверия и связи между Керенским и Корниловым казалась целесообразной.

Однако я опасался экспансивности Львова, боялся, что при своих симпатиях к Керенскому он слишком много ему расскажет о настроениях, царящих в ближайшем окружении Корнилова, и этим усилит подозрительное отношение Керенского ко всей Ставке: вместо доверия и соглашения может получиться полный разрыв. Я усиленно рекомендовал Львову сугубую осторожность в его переговорах с Керенским.

Львов собирался предварительно съездить в Ставку, с тем чтобы договориться сначала с Корниловым и явиться к Керенскому с конкретными, дружескими предложениями главнокомандующего.