Текст книги "Контрреволюция"

Однако революция разрешила аграрный вопрос по-своему. Она катастрофически ускорила процесс перехода земель в другие руки. К сожалению, она требует и ликвидации крупного культурного помещичьего хозяйства, и мы принуждены с этим считаться.

Крестьянство получило возможность немедленно разрешить земельный вопрос, не дожидаясь двадцатипятилетнего срока, и оно не отступится от этой возможности.

Мы хотим воссоздать Великую, Неделимую Россию. Мы не сможем это сделать без участия в этом деле крестьян.

Я сам помещик и имею все основания считать, что мне мое имение ближе и дороже, чем кому бы то ни было: ради хозяйничанья в имении я бросил карьеру, военную службу, поселился в глухой деревне и всецело отдался сельскохозяйственной работе. Теперь мне тяжело сознание, что я принужден поставить крест на всей этой деятельности. Но я ясно вижу необходимость такого решения. Поскольку мы считаем себя вправе, благодаря нашему образованию и развитию, играть руководящую роль в стране, мы должны учесть современную обстановку и ради достижения полного успокоения в стране немедленно, с полной искренностью признать необходимость передачи наших земель крестьянам в полную собственность.

Крестьяне хотят отнять у нас нашу землю, хотят нарушить право частной собственности, в то время как мы стоим за сохранение права собственности на орудия производства и землю в том числе. Но нам необходимо пойти на эту уступку, чтобы в дальнейшем иметь союзниками тех же крестьян: они ярые собственники в душе и, завладев землей, принцип частной собственности будут отстаивать прочно. Потому мы должны искренне и честно пойти им навстречу и помочь им закрепить за собой захваченную землю в привычных для них формах.

Никаких новых законов для сего издавать не нужно. Есть старый закон об экспроприации земли в случае государственной необходимости.

Вот и основание для разверстки помещичьей земли между крестьянами. Государственная необходимость налицо.

Есть и старые организации для проведения в жизнь этой экспроприации: землеустроительные комиссии. Сегодня занят губернский город, завтра образованы губернская и уездные комиссии, на следующий день начинается работа по разбивке какого-нибудь имения на участки для передачи местным крестьянам в каждом уезде.

Какое имение разбивать на участки? Во-первых, теперь найдутся охотники сдать имение под расписку, с обозначением забранных десятин, по которой владелец будет рассчитывать получить вознаграждение в будущем. В крайнем случае можно добавить и некоторое количество «колокольчиков» (так называли денежные знаки Добрармии). А не найдется охотников – брать любое, ближайшее, принудительным порядком.

Нам нужно не новое аграрное законодательство, а активная аграрная политика, заключающаяся в немедленной передаче земли новым владельцам.

Крестьянин должен получать на руки документ на толстой веленевой бумаге, с тиснеными печатями, одним своим видом внушающий доверие.

Вот когда мы разверстаем хоть по одному имению на уезд, то сможем, ссылаясь на примеры, развить настоящую пропаганду, которая привлечет к нам надежных сторонников.

А новые владельцы – крестьяне будут горой стоять за свои участки земли и за тех, кто помог им утвердиться в правах на них…

Так высказывал я свои убеждения того времени и планы аграрной политики, которая, по моему мнению, только и могла привести нас к победе.

Говоря, я разгорячился. Я чувствовал и даже видел, что моя речь сочувствия почти ни в ком не вызывает: Деникин на заседании в этот день не присутствовал, председательствовавший, Лукомский, чуть заметно скептически улыбался, поглядывая на Билимовича; Федоров и Астров хмурились, я шелслишком далеко, по их мнению, рекомендовал какую-то эсеровскую политику; Савич равнодушно чертил что-то на бумаге; Билимович демонстративно пожимал плечами и с возмущенным видом перешептывался с соседями. Один Романовский по своей привычке сидел, опустив взгляд книзу, но по временам поднимал глаза и, казалось мне, сочувственно смотрел на меня.

Прений после моего выступления не было никаких. Несколько слов сказал не то Астров, не то Федоров, не помню, о том, что вопрос, конечно, чрезвычайно важный, что он требует основательной разработки, но конкретных контрпредложений никто не внес. Билимович считал, очевидно, мои планы таким вздором, что даже не счел нужным возражать на них.

По окончании заседания ко мне подошел Романовский. «Ты горячо говорил на давно волнующую тебя тему, – сказал он, дружески улыбаясь. – К сожалению, главнокомандующий сегодня не мог приехать… Впрочем, я доложу ему о твоем выступлении, и я думаю, что Антон Иванович пожелает лично побеседовать с тобою».

Действительно, на следующий день Деникин вызвал меня в Таганрог, где находилась его ставка.

На докладе Деникину я воспроизвел почти полностью всю свою речь, сказанную накануне в Особом совещании. Я старался убедить его, что мы стоим на ложном пути, что все эти нормы, которые мы так старательно обсуждаем и вчера еще сокращали, думая этим порадовать крестьян, производят как раз обратное действие. Мы несем с собою в деревню не умиротворение, а разжигаем вражду. Крестьяне видят в этих нормах распределения урожая стремление закрепить за помещиками право на землю, а они хотят отнять ее и отнимут.

«И вам, Антон Иванович, надо помочь им в этом деле… Вы должны стать мужицким генералом, и тогда они пойдут за вами», – закончил я свой доклад.

Деникин задумался и с минуту сидел молча.

«Может быть, вы и правы, – тяжело вздохнув, сказал он. – Надо немедленно раздавать землю крестьянам, но скажите – кто мне выполнит эту трудную операцию? Правые не пойдут на это, а кадеты…» – и Антон Иванович безнадежно махнул рукой.

У меня в мозгу мелькнула мысль – сказать: «Дайте мне, я выполню…» Но я ничего не сказал. Почему? Может быть, потому, что где-то в глубине души у меня таилось сознание невыполнимости этой операции в условиях того времени в Добрармии. Уж если сам главнокомандующий Деникин, еще пользовавшийся в то время полным уважением всех общественных кругов белых, сомневался в возможности ее выполнить, то где же было мне браться за это дело, не имея полной уверенности в безусловной поддержке свыше, ведь Деникин говорил: «Может быть, вы правы», полной уверенности в моей правоте у него не было. Между тем даже моя небольшая роль в Таврическом дворце во время Февральской революции порождала враждебное отношение ко мне в Ростове, мешавшее мне спокойно работать, несмотря на то, что я вел дело в согласии с окружающими, а тут мне пришлось бы взяться за реформу, вызывавшую горячий протест целого общественного слоя.

О моей беседе с Деникиным по аграрному вопросу вспоминает К. Н. Соколов в своих записках, а сам Деникин почему-то ни слова не пишет, хотя часто упоминает о разговорах значительно менее серьезных в своих воспоминаниях о Гражданской войне на Юге России. Я напомнил ему о ней уже в тридцатых годах. В переписке мы с ним не состояли, а написал я ему по поводу его статьи в «Последних Новостях» (в эмигрантской газете Милюкова, издававшейся в Париже) о только что умершем в то время Гучкове. Деникин обрисовывал Гучкова чуть ли не как одного из виновников революции, а главным образом обрушивался на него за падение дисциплины в Русской армии в бытность его военным министром после революции.

Я не питал особых симпатий к покойному Гучкову. Мне он всегда представлялся политическим карьеристом, избравшим критику военного ведомства трамплином для своих политических успехов. Это позволяло ему, разыгрывая роль горячего патриота, обходить вопросы внутренней политики, значительно более щекотливые во всех отношениях. Он довольно ловко сумел приобрести в думских кругах репутацию знатока военного дела, хотя фактически являлся лишь рупором оппозиционно настроенной военной молодежи, которого хитрый Поливанов использовал для тайной борьбы с Сухомлиновым.

В Государственной думе он, как и другие либералы, часто выступал с критикой царского правительства, но, конечно, и во сне не помышлял о революции, а добивался лишь расширения значения народного представительства. Говорить нечего, что некоторые выступления либералов лили воду на колесо революции, но отсюда далеко до признания их революционерами. Что же касается до деятельности Гучкова как военного министра, то я мог бы отметить лишь его крайне упадочное настроение в то время, недопустимое для человека, взявшегося возглавлять военное ведомство в исключительно острый момент. Однако он не только не являлся сознательным разрушителем дисциплины, а как умел пытался бороться с этим явлением. В письме к Деникину я вступался за Гучкова не потому, что ценил еще его борьбу за сохранение дисциплины, а исключительно потому, что на меня производили отталкивающее впечатление эмигрантские запоздалые взаимные обвинения в поисках причин своего разгрома, которые они хотели видеть в мелких ошибках своих же товарищей по оружию, а не в сущности той позиции, которую они отстаивали.

Что же касается «ошибок», так в них грешен даже главный вождь контрреволюции Корнилов: он, горячо ратовавший за старую дисциплину, после Февральской революции собственноручно навесил Георгиевский крест на грудь первому нарушителю этой дисциплины – унтер-офицеру Кирпичникову, убившему своего ротного командира перед фронтом роты и этим положившему начало массовому переходу солдат Петроградского гарнизона на сторону рабочих.

В поисках «виновников» неудачи Белого движения Деникину следовало бы вспомнить в первую очередь о самом себе: ведь, возглавляя Белое движение, он не пошел на ту меру, которая единственная могла бы привести его к победе. Я напомнил ему нашу беседу в Таганроге о земле и о его безнадежном ответе.

В то время, когда я писал Деникину, я уже сам не верил в возможность успеха белых, даже при условии раздачи всей помещичьей земли крестьянам.

Вся моя аграрная программа являлась, конечно, ничем иным, как видоизмененной формой борьбы отживающего класса за сохранение старых производственных отношений.

Лозунг «Единая, Неделимая», способный воодушевить группу экзальтированной молодежи, оказался бессильным для привлечения на свою сторону широких масс.

Я искал другого лозунга и связанных с ним действий, которые легче могли бы быть воспринятыми широкими кругами населения, но цель-то моя сводилась в то время к удержанию революционного потока.

Жизнь заставила признать, что в белом лагере не оказалось сил, способных пойти на это. Много позднее я понял, что поток был неудержим.

Глава 17
Развал Добрармии

В результате разговора с Деникиным я утратил веру в нашу конечную победу. Я продолжал, как бы по инерции, работу пропаганды, но ближайшие события скоро превратили потерю веры в сознание неизбежности поражения.

Началось с обострения на Кубани.

После прекращения переговоров о создании Южнорусской власти самостийники-черноморцы усилили свою деятельность. Они стали добиваться смещения атамана Филимонова, сторонника соглашения с Добрармией, и выдвигали кандидатуру Быча[258]258
  Быч Лука Лаврентьевич (1870–1945) – казачий политик и общественный деятель, первый председатель Кубанского правительства в 1917–1918 годах, участвовал в Первом Кубанском походе (Ледяном походе), глава делегации от Кубанского правительства на Парижской мирной конференции, из-за разногласий с А. И. Деникиным остался в эмиграции.


[Закрыть], ярого самостийника, члена кубанской делегации в Париже, заявившего союзникам о полном отделении Кубани от России. Председатель Рады Макаренко поддерживал домогательства черноморцев. В связи с усилившейся агитацией настроение в станицах и на фронте становилось тревожным.

Для непосредственных переговоров с атаманом и с Радой Деникин командировал в Екатеринодар генерала Врангеля и Соколова, неизменного участника всех соглашательских комиссий. Они везли с собою предложения: верховная власть принадлежит Краевой Раде, Законодательная Рада упраздняется как главный опорный пункт самостийников. Исполнительная власть сосредотачивается в руках атамана и назначенного правительства; отдельной Кубанской армии не будет.

Между тем, на основании довольно неопределенных полномочий, Кубанская делегация в составе Кулабухова[259]259
  Кулабухов Алексей Иванович (1880–7 ноября 1919) – священник, казачий политик и общественный деятель, член Кубанского правительства, Кубанской Рады, входил в состав кубанской делегации на Парижской мирной конференции. Повешен по решению военно-полевого суда.


[Закрыть], Быча, Савицкого[260]260
  Савицкий Вячеслав Дмитриевич (1880–1963) – генерал-майор (был произведен в этот чин Кубанской Законодательной Радой), член Кубанского правительства Быча по военным делам, участник Парижской мирной конференции.


[Закрыть] и Намитокова[261]261
  Намитоков Айтеч (1885–1963) – управляющий делами юстиции краевого правительства Быча, участник Парижской мирной конференции.


[Закрыть] подписала с делегацией Союза Горских республик Кавказа в составе крупного нефтепромышленника, миллионера Чермоева[262]262
  Чермоев Тапа (Абдул Меджид) Арцуевич (1882–1936) – один из политических деятелей на Северном Кавказе в 1917–1919 годах, нефтепромышленник, сын российского генерала Арцу Чермоева.


[Закрыть], Гайдарова[263]263
  Гайдаров Ибрагим-бек Иса-бек оглы (1879–1949) – инженер-путеец, депутат III Государственной думы, в 1918–1919 году министр почт и телеграфа в правительстве Горской республики.


[Закрыть] и других договор о вечной дружбе с полным отделением от России.

Деникин признал в этом акте измену России и решил принять серьезные меры против самостийников. Он командировал в Екатеринодар генерала Покровского[264]264
  Покровский Виктор Леонидович (1889–1922) – генерал-лейтенант, первопоходник, командующий Кавказской армией ВСЮР.


[Закрыть] с воинским отрядом и приказал арестовать подписавших договор и вообще добиться прекращения агитации против Добрармии.

Из подписавших договор в пределах Добрармии находился лишь один Кулабухов, но Покровский, пользуясь предоставленной ему самостоятельностью, предъявил Кубанской Раде[265]265
  Кубанская Рада – политическая организация Кубанского казачьего войска, созданная в апреле 1917 года. В ноябре 1917 года создала краевое правительство. В 1920 году прекратила существование.


[Закрыть] ультиматум – выдать 12 человек, особенно враждебно выступавших против Добровольческой армии.

Решительный ультиматум произвел впечатление. Рада разбилась на два крыла: одно, возглавленное атаманом Филимоновым, готово было подчиниться; но председатель Рады Макаренко, во главе другого, не только стоял за отвержение ультиматума, а требовал свержения самого атамана-соглашателя и передачи исполнительной власти президиуму Рады.

Большинство Рады все же не решилось на полный разрыв с добровольцами и подчинилось требованию Покровского: все 12 человек, указанные в ультиматуме, в назначенный час добровольно явились в атаманскую квартиру. Одиннадцать человек были высланы из пределов Кубани, Кулабухов повешен как изменник. Председатель Рады Макаренко скрылся и в дальнейшем отказался от практической деятельности, но и Филимонов не счел возможным продолжать оставаться на посту атамана и подал в отставку. На его место был избран Успенский[266]266
  Успенский Николай Митрофанович (1875–1919) – генерал-майор, член Кубанского войскового правительства по военно-морским делам, войсковой атаман Кубанского казачьего войска.


[Закрыть], который вскоре умер, а Кубань была через несколько месяцев занята Рабоче-крестьянской армией.

Всю эту кубанскую драму мне пришлось наблюдать издалека, в Ростове, куда доносились лишь отрывочные слухи о происходящем. Позднее я узнал подробности дела от лица, принимавшего непосредственное участие во всех переговорах с Филимоновым и членами Рады, – от Соколова.

Добровольческая армия вышла из конфликта победительницей, но эта победа была равносильна поражению. Как Рада раскололась на два крыла, так раскололись настроения в кубанских станицах и на фронте. Утечка кубанских казаков с фронта усилилась, и тревожные предчувствия закрадывались в душу, когда случалось видеть все чаще и чаще всадников в черкесках, направлявшихся через город к югу. Слухи, приходившие с фронта, усиливали эту невольную тревогу. Расхождения в контрреволюционном стане становились все резче и глубже и начинали захватывать и отношения меж лицами старшего командного состава. Была середина ноября.

Итоги всех этих конфликтов, решений Особого совещания при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России, приказов Деникина, распоряжений начальников ведомств подведены были на полях сражений.

Первая половина 1919 года складывалась благоприятно для Добрармии. Весной Деникин, успешно проведя наступательную операцию от станции Тихорецкой в направлении на Торговую и Великокняжескую, обеспечил связь Донской области с Кубанской и Терской. Затем начались успехи на Северном и Западном фронтах.

Красные отряды были вытеснены из Крыма, добровольцы высадились в Одессе. Заняты были Харьков, Киев, Орел…

Это был момент наибольшего развития успеха белых. На выставке Отдела пропаганды Деникину был продемонстрирован фильм, наглядно изображавший на карте продвижение фронта к северу и последовательное очищение большевиками Крыма, Одессы, Киева. Деникин остался очень доволен, в его окружении царило оптимистическое настроение.

Между тем за Орлом наступательные действия белых приостановились. После короткого равновесия на фронте начались частные очищения позиций, потом, якобы для сокращения фронта, была отведена Донская армия, а вслед за тем весь фронт неудержимо покатился к югу.

Гласные и негласные руководители Белого движения заволновались. Стали искать объяснения столь резких перемен. Припоминая теперь это время, я должен признать, что все мы искали причины наших неудач в ошибках отдельных начальников, в неправильных решениях свыше, в отсутствии нужной пропаганды.

В пределах своего ведомства я сам старался разобраться, в чем же наши ошибки и упущения, и приходил к заключению, что большинство моих сотрудников работало старательно, я лично отдавал все свои силы работе, и, конечно, наши небольшие промахи не могли отразиться на успехе добровольческой пропаганды. Однако пропаганда наша меня далеко не удовлетворяла: я полагал, что не столь важно, «как» мы ведем пропаганду, много важнее, «что» мы несем массам в своей пропаганде. Но радикальное разрешение этого вопроса зависело не от меня, и мы несли то, что не могло удовлетворить широкие круги населения. В связи с этим очень скоро где-то в глубине души во мне зародилось сознание того, что причины всего происходящего на фронте лежат глубже, нежели случайные, частные ошибки.

На фронте мне лично бывать не приходилось, но в свое время я принимал участие в двух войнах и обладал достаточным боевым опытом, чтобы составить себе представление о происходящем на основании рассказов непосредственных участников боев.

Я подробно расспрашивал знакомых и незнакомых мне офицеров и казаков, приехавших с фронта, о том, что делалось в боевой линии, и понемногу у меня сложился определенный взгляд на общее положение дела.

На фронте друг против друга дрались русские люди, дрались с ожесточением, которое редко можно было встретить в боях с врагами чуждой национальности.

Качества бойцов на той и на другой стороне были, естественно, одинаковые: та же выносливость, то же упорство, та же способность войсковых частей, при наличии доблестного начальника, выдерживать процент потерь, который не выносила никакая другая армия.

Но на стороне добровольцев было преимущество лучше подготовленного командного персонала, прошедшего трехлетнюю боевую школу на полях сражений с немцами, во главе стояли опытные генералы, увешенные знаками отличий за их подвиги, войсковые части были одеты в добротные английские формы, недостатка в оружии не было, тучные нивы Кубани обеспечивали бесперебойное снабжение продовольствием… Все эти преимущества объясняли начальный успех Добрармии.

Чем же объяснялись последующие поражения?

Пока театр Гражданской войны был ограничен, против большевистских отрядов выступали офицерские полки добровольно решившихся бороться за какую-то свою «правду», плод личных убеждений или внушенную им – за «Единую, Неделимую Россию».

Рядом с ними сражались казаки Дона, Кубани и Терека, которых эта «правда» не увлекала. Они хотели у себя дома устраивать свою жизнь самостоятельно, без чуждого вмешательства, а потому если не все, то, во всяком случае, большинство готово было упорно защищать свои границы.

Так или иначе, на белом фронте бойцы вначале знали, за что они дерутся, их технические преимущества сказывались, и они имели успех.

Затем фронт расширился, протянулся поперек всей Европейской России от Волги до западных границ страны.

Добровольческих офицерских частей стало уже недостаточно, понадобилась принудительная мобилизация населения, которому были чужды и непонятны призывы добровольческого командования к «Единой, Неделимой».

Мобилизованные крестьяне и рабочие хотели не «Неделимой», а России с теми новыми порядками, о которых громко возвещалось на красном фронте. Добровольческие идеи растворились, растаяли в большой мобилизованной армии белых и утратили свою двигающую силу.

А казаки, со своей стороны, не собирались водворять свои казачьи порядки во всей России и идти на Москву никакой охоты не имели.

Таким образом, когда Гражданская война развернулась во всероссийское действо, на белом фронте бойцы в огромном большинстве своем перестали видеть перед собой цели дальнейшей борьбы.

А против них шли люди, объединенные лозунгом «Все для народа». Пусть лозунг этот массы переделали в вульгарный клич «Грабь награбленное!», но, во всяком случае, люди знали, за какую Россию они борются, и они сознательно шли за большевиками.

Во всех моих беседах с боевыми офицерами, вернувшимися с фронта, я неизменно сталкивался с фактом: покуда дрались молодые энтузиасты, способные идти цепью, не ложась, без выстрела, на огонь пулеметов, добровольцы имели успех, хоть против них дрались тоже энтузиасты, тоже умевшие проявлять исключительное мужество. Но когда пришлось мобилизовать народные массы, то войсковые части белых, хоть и наряженные в новенькие английские мундиры, снабженные оружием и продовольствием, переставшие быть «добровольческими», отступали перед подчас оборванными и полуголодными, но убежденными частями Красной армии.

В Гражданской войне победил РУССКИЙ НАРОД[267]267
  Выделено автором.


[Закрыть], решительно высказавшийся за тех вождей, которые звали его вперед к лучшему будущему.

В моем единственном не служебном разговоре с Деникиным, происходившем уже после оставления Ростова, на станции Тихорецкой, я задал ему вопрос, чем он объясняет наши неудачи и как оценивает командный состав наших противников и рядовых бойцов.

Деникин не хотел признавать своего поражения, он еще на что-то надеялся. Он заговорил о недостатке чувства долга и гражданского мужества у многих деятелей, на словах горячо ратовавших за Добрармию. Потом перешел к вопросу о бойцах и вождях противной стороны.

«Нужно признать, что эти черти коммунисты дерутся хорошо. Уж не говорю об их исключительном упорстве в бою, но ведь как они восприняли технику… – рассуждал Деникин, – ведь немало среди них людей, впервые подошедших к пушке или пулемету, а стрельбу ведут, как заправские артиллеристы».

В те времена в Добрармии охотно связывали имя Троцкого с командованием Красной армии, вероятно на том основании, что Троцкий – еврей, старались использовать антисемитические настроения, культивировавшиеся в стане белых. Я спросил у Деникина его мнение о Троцком. Он выразил сомнение относительно подлинности его воинских талантов, но признавал его искусным агитатором-демагогом.

Критически отозвался он и об офицерах Генерального штаба, примкнувших к большевикам.

«Все эти капитаны Каменевы[268]268
  Каменев Сергей Сергеевич (1881–1936) – советский военачальник, на 1918 год – капитан, начальник штаба 15-го армейского корпуса. С апреля 1918 года в РККА.


[Закрыть], полковники Егоровы[269]269
  Егоров Александр Ильич (1883–1939) – советский военачальник, на 1918 год – полковник. В РККА с декабря 1917 года.


[Закрыть] офицеры не бог весть какие, самые заурядные. У них выдвинулись свои люди, волевые, которым, может быть, поначалу не хватало технической подготовки, но в ходе боев они быстро восприняли ее», – сказал Деникин. Он назвал несколько имен – Фрунзе[270]270
  Фрунзе Михаил Васильевич (1885–1925) – командующий Южного фронта, организатор изгнания войск генерала П. Н. Врангеля из Северной Таврии и Крыма.


[Закрыть], Буденного[271]271
  Буденный Семен Михайлович (1883–1973) – командующий Первой конной армией РККА в годы Гражданской войны.


[Закрыть], Ворошилова[272]272
  Ворошилов Климент Ефремович (1881–1969) – командующий 5-й армией РККА, Царицынской группой войск, заместитель командующего и член Военного совета Южного фронта.


[Закрыть].

«Половник Носович в своих показаниях о красных командирах в Царицыне особенно отмечал Сталина, который, по-видимому, сразу разобрался в подрывной деятельности самого Носовича, потому тот и поспешил удрать…» – так закончил свои оценки Деникин.

* * *

Когда на фронте Добрармии начались неудачи, естественно, стали искать виновников. В первую очередь обвинения посыпались на командующего армией генерала Май-Маевского[273]273
  Май-Маевский Владимир Зенонович (Зиновьевич, 1867–1920) – военачальник Русской армии и Белого движения, генерал-лейтенант. Руководил Добровольческой армией во время ее наступления летом и осенью 1919 года на Москву, довел армию до Киева, Орла и Воронежа. После неудач второй половины октября и ноября, в результате выяснившихся личных недостатков генерал Май-Маевский был уволен.


[Закрыть], и не без оснований.

Май-Маевский был человек храбрый, но жестокий пьяница. Покуда он руководил боями на сравнительно небольших участках, его личная храбрость сказывалась, и он часто имел успех. Плохой работник вне боя, он выпустил управление армией на широком фронте из рук. Деникин отставил, не без сожаления, Май-Маевского и назначил командующим армией генерала Врангеля.

Врангель был одним из наиболее образованных генералов Русской армии. Он окончил Горный институт и был горным инженерам, когда, отбыв уже воинскую повинность в мирное время, он вновь надел военный мундир, как только началась война с Японией, с тем чтобы больше его никогда не снимать.

После войны он не захотел вернуться на дорогу горного инженера, а предпочел остаться на военной службе, но с тем, чтобы немедля пополнить свой небольшой военно-образовательный ценз. Он поступил в Академию Генерального штаба. Успешное окончание ее не представляло трудностей для человека, уже имеющего высшее образование. После Академии он опять не пошел по проторенной дорожке, по штабной линии, а вернулся в полк. Это было довольно редкое явление в те времена, но я допускаю, что Врангелем руководили в данном случае не столько принципиальные соображения – быть ближе к солдату, а расчет умного карьериста. Он еще в Манчжурии, во время Японской войны, добивался получения отличий не в виде орденов, а чинами, с тем чтобы сравняться с товарищами, младшими по годам, но старшими в чине, так как он поступил на военную службу и получил первый офицерский чин много позднее, чем кончающие военные училища. По окончании Академии он рассчитал, что в гвардейском полку, где производство было ускоренное, он скорее получит чин полковника, чем по штабной линии.

В 1914 году, в первом бою гвардейской кавалерии под Каушеном Врангель отличился: использовав благоприятный момент, он во главе своего эскадрона в конном строю атаковал и захватил немецкую батарею, причем под ним была убита лошадь залпом батареи, который немцы дали почти в упор атакующей кавалерии.

Врангель получил Георгиевский крест, был сделан флигель-адъютантом, т. е. личным адъютантом царя (награда, которая очень высоко котировалась в Русской армии). Вскоре был произведен в полковники, затем получил полк и в 1917 году, выступив на войну ротмистром, он был уже генералом.

Таким образом, помимо основательной теоретической подготовки, он на практике прошел военный стаж на полях сражений в войнах 1904–1905 и 1914–1917 годов. Когда началась Гражданская война, он явился к Деникину и отрапортовал, что готов стать под знамена Добрармии на любой должности, хотя бы во главе взвода. Это было так непохоже на претензии других генералов, являвшихся с требованием поста, соответствующего их чину.

В нашей единственной товарищеской беседе Деникин рассказывал мне, какое благоприятное впечатление произвело на него первое знакомство с Врангелем, но что в дальнейшем он убедился, что при всех его незаурядных данных он склонен к мелкой интриге.

Я познакомился с Врангелем во время Японской войны – мы находились в одном отряде и встречались часто. Реже встречались мы с ним в Петербурге. Последняя наша встреча была в 1917 году после революции. Его часть выразила ему недоверие, и он был не у дел. Мы довольно долго прогуливались по Б. Морской улице в Петрограде и очень дружески беседовали на контрреволюционные темы. Во время Гражданской войны я его ни разу не видал, но мне передавали, что он настроен по отношению ко мне нехорошо. К таким переменам отношения я уже привык в то время, и они меня больше не удивляли.

В Добрармии Врангель, начав с командования небольшим отрядом, действовал успешно, получал все большие и большие части и наконец получил в командование армию.

Став во главе крупных воинских соединений еще во время операций под Царицыным, у него, естественно, стали проявляться собственные взгляды на разрешение стратегических задач, а затем и на политику. Его не удовлетворял флаг, поднятый Добрармией, но при несомненных симпатиях к монархии он, по-видимому, сознавал, что до поры до времени монархического флага поднимать нельзя. Все же уже по составу лиц, которыми он окружил себя, приняв главное командование, можно судить, куда его тянуло.

Приняв Добровольческую армию в конце ноября, Врангель донес Деникину, что армии как боевой силы не существует, что она дискредитировала себя грабежами… отступление вызывается необходимостью. В отношении направления отступления у него возникли разногласия с Деникиным.

Деникин считал необходимым отступать на Кубань, так как надеялся найти в казаках Кубани и Терека те силы, которые позволят остановить наступление Рабоче-крестьянской армии. Он еще думал о продолжении борьбы.

Врангель стоял за отступление в Крым, предполагая создать на Перекопе непреодолимую преграду для красных, задержав на которой их наступление, можно получить возможность более или менее спокойно произвести эвакуацию гражданского населения и остатков армии. Он уже в то время усиленно рекомендовал Деникину начать переговоры с англичанами по поводу возможной эвакуации. По-видимому, он не рассчитывал на возможность продолжения борьбы с надеждой на успех.

Отступление армии, естественно, порождало тревогу в Особом совещании. Все члены правительства невольно сознавали, что есть какие-то недочеты в нашем политическом курсе, который не находит отклика в широких массах населения. В Совещании открыта была дискуссия о «политическом курсе». Но, строго говоря, о курсе речи почти не было. Причину наших неудач искали в частных ошибках руководителей ведомств и военачальников.

Астров произнес большую речь, подвергая суровой критике деятельность правительства. Он сравнивал Особое совещание с машиной, работающей впустую без приводных ремней. Все горе он видел в ряде неудачных назначений, а о разрешении аграрного вопроса сказал лишь несколько расплывчатых слов.

На этот раз критика Астрова не произвела обычного впечатления. И он, и Федоров присвоили себе в Особом совещании роль критиков, подающих советы и судящих исполнителей, но лично не ведущих никакого дела. Они обычно говорили длинно, обстоятельно, умно, и вначале их речи производили впечатление на Деникина. Но в дальнейшем он убедился в том, что они сильны лишь на словах, а действительной помощи от них не получишь. Этим объясняются те отзывы, которые я слыхал от него о кадетах.

Бессодержательность Совещания отразилась и на том «Наказе»[274]274
  «Наказ» генерала А. И. Деникина был издан приказом за № 175 от 14 декабря 1919 года, в котором Особому совещанию предлагалось принять в основание своей деятельности такие положения, как «Единая, Великая, Неделимая Россия. Защита веры. Установление порядка. Восстановление производительных сил страны и народного хозяйства. Поднятие производительности труда, борьбу с большевизмом до конца, также объявлялась военная диктатура. Вопрос о форме правления объявлялся делом будущего, а во внутренней политике предполагалась разработка аграрного и рабочего закона, закона о земстве» (Деникин А. И. Очерки русской смуты. Париж, 1926. Т. 5. С. 280–281).


[Закрыть], который был выпущен в результате него. Ничего нового в политическом курсе объявлено не было: опять провозглашена была «Единая, Неделимая», сказано было о «порядке», без указания, какой это будет порядок, о «восстановлении производительных сил», но, как они будут восстанавливаться, не было указано. Вопрос о форме правления – дело будущего, а пока – военная «диктатура, тесная связь с казачеством, решительная борьба с большевиками».

Таким образом, «политический курс» оставался без изменений, да надо признать, что изменить его было бы возможно лишь с переменой людей, руководивших Белым движением. Вскоре во главе движения и появились новые люди, но не такие, которые могли бы изменить политический курс. И при них все осталось по-старому, а если и наблюдалось некоторое колебание политического уклона, то лишь неизменно вправо.

Особое совещание доживало свой короткий век. Вскоре после издания деникинского «Наказа» в приказе за № 175 оно было упразднено. Количество ведомств было сокращено, между прочим, Отдел пропаганды был включен в состав Отдела внутренних дел. На укладе нашей жизни и работы эти перемены не сказывались никак. Перемены сказывались в том, что Ростов эвакуировался и все были заняты обеспечением средств передвижения для всех сотрудников ведомств. Значительную часть Отдела я погрузил в один из наших агитпоездов, туда же поместил запасы бумаги и все ценное имущество. Поезд был направлен в Новороссийск, где должны были быть собраны все правительственные органы.