Текст книги "Мастерская Шекспира"

– Куда ты так спешишь? – спросил сосед, считавший долгом, как все соседи, знать все, что вокруг, и более того.

– Домой! – ответил мальчик весело. – Хочу повидать моего крестного отца. Он должен сегодня приехать!

Сосед – нет, не покачал головой, хотя и промямлил невнятное. Но после (говорят) все же сказал наставительно:

– Ах, Уилл, Уилл! Ты – хороший мальчик! Зачем употреблять имя Господа всуе?

Почему слово «крестный» звучало «всуе»? Он не понял. Тупо помолчал, глядя вслед соседу – тот уже уходил, а потом вприпрыжку помчался домой. Только лужи чавкали под ногами, и чулки были совсем заляпаны. Там он встретился с крестным.

Крестного звали Уильям Шекспир…

Работа с Марло шла смешно и лихо. Это было как игра. Своебразная.

Лежа на кровати, Марло бросал с королевским жестом:

 
Все это пустяки в сравненье с тем,
Что время обнаружит в тихом Хемфри!..
 

Шекспир подхватывал:

 
Вот что, милорды: ваше побужденье
Убрать все тернии с дороги нашей
Похвально, но…
 

Марло. И что-нибудь дальше. Твои метафоры! (Небрежный жест: мол, давай!)

Шекспир

(за короля):

 
Наш дядя Глостер столь же неповинен
В измене нашей царственной особе,
Как голубь или безобидный агнец!
Он слишком добродетелен и кроток,
Чтоб мыслить зло, готовить гибель мне!..
 

Марло

Тут королева Маргарита встревает, естественно!

(Изобразил.)

 
Ах, что вредней безумного доверья?
На голубя похож он?.. Перья занял?..
 

Шекспир

(тоже за нее):

 
Он агнец? Шкуру он надел ягнячью?
На деле ж он по праву хищный волк,
Обманщику надеть личину трудно ль?
Супруг мой, берегитесь! Наше благо
Велит вам козни Глостера пресечь!..
 

– Прекрасно! – ободрял Марло и, свесившись с кровати, выдвигал из-под нее хозяйский ночной горшок. Потом слезал с кровати, шел в угол и делал стойку – помочиться. Отвернувшись, конечно, но не слишком стесняясь. Время было такое, не слишком стыдливое. А после толчком задвигал горшок под кровать, так что аккуратный хозяин, который писал за столом, наблюдал, насупясь, боясь, чтоб гость не расплескал горшок. Впрочем, он был тоже не очень смущен.

«Наверно, я не художник!» – думал он. Он ощущал себя в чужой, незнакомой стране. И если честно, завидовал тем, кто чувствовал себя в ней свободно.

Однажды после такой сцены, Кристофер вдруг спросил его:

– Ты никогда не пробовал это… с мужчиной?

– Что? – спросил Уилл. Он не сразу понял и растерялся. – Нет… – сказал он в итоге.

– Брезгуешь, стал-быть, нашим братом?..

Шекспир молчал.

– Ну, дальше будем? – спросил Марло после паузы, словно и не было разговора.

– Дальше? Является вестник. Поражение во Франции!

– А-а… Ну да, ну да. А кто там вестник у нас?

Уилл

– Сомерсет!

 
Вы всех владений в этом крае
Лишились, государь! Погибло все!..
 

Марло:

– А почему у нас молчит Йорк?..

Диктует:

 
…На все господня воля!..
Дурная весть и для меня. Ведь я
Во Франции оставил все надежды…
 

(За Йорка.)

Уилл:

 
Так вянет мой цветок, не распустившись,
И гусеницы пожирают листья…
 

Марло:

 
Но я свои дела поправлю скоро
Иль славную могилу обрету…
 

(Ударил в ладоши.)

– Ха! Славно!..

Уилл не раз боялся, что работа прервется. А он нуждался в ней сейчас более всего. Раз уж он пристал к этому странному берегу, который именуется «сочинительство».

Дальше по сюжету шел арест Хемфри, герцога Глостера – дяди короля и лорда-протектора.

 
– Взять герцога и крепко сторожить!
 

Думали, кому отдать эту фразу: Сеффолку или Кардиналу. Решили – Кардиналу.

Марло

(за герцога Хемфри):

 
– Вот так-то Генрих свой костыль бросает,
Когда еще он на ногах нетверд…
 

Уилл

(развивает мысль):

 
Увы, отторгнут от тебя пастух,
И волки воют, на тебя оскалясь.
Когда б напрасны были страх и боль!
Я гибели твоей страшусь, король!..
 

И правда, Хемфри был единственной опорой несчастного короля.

– Правильно! – сказал Марло.

Повторим: и он постепенно привязывался к новичку. Возможно, этот заносчивый, неуемный, уверенный в своей гениальности и точно уж дурно воспитанный молодой человек (он был сыном башмачника, как Шекспир – перчаточника, а Кид – дьячка иль кого-то другого: эпоха пыталась стать на ноги и выбраться в люди) ощутил вдруг присутствие рядом чего-то (кого-то) другого… Может, равного. И почему-то нужного ему самому. Многие потом, вспоминавшие его, догадывались (к ним принадлежали и Шекспир, и, поздней, Давенант): он втайне подозревал, что век ему отмерен недолгий. И кому-кому, а ему-то во всяком случае следует торопиться. И невольное желание передать что-то… послание, даже вырастить ученика могло посещать его даже без участия его самого. И присутствие Уилла в его жизни могло быть по душе. Тот для этой роли годился. Хоть они и были ровесники, Марло все равно покуда считался старшим.

– У моего «Тамерлана» на театре – успех. Слышал, должно быть?

– Как же! Сам видел. Поздравляю!

– Благодарю! Полный успех! Не знал, куда деваться от объятий! А наш Хенслоу – знаток! – пугал меня: «Кто пойдет на Тамерлана, кто пойдет?!» Тамерлан! Это ж личность, понимаешь? Сила! Мы страдаем оттого, что рядом – сплошь недоноски. Не то что в средние века! Тамерлан – победитель! Люблю победителей!

– А я – побежденных! – сказал Шекспир.

– Ты что, не читал Макьявелля?

– Склонись перед падшими и нищими, ибо никто не знает, в ком из них Христос!

– Кто это сказал?

– Не знаю. Монах какой-то. Давно. Нас учили в школе… Но верно!

– Мало ли чему вас там учили!.. – сказал Марло неприязненно. А потом спросил: – Ты не католик случайно?

– Нет, – ответил Шекспир как-то слишком быстро. Может, испуганно.

– А-а… Ну-ну, ну-ну!..

(Католическая религия, напомним, еще при Генрихе VIII была в Англии если и не совсем запрещена, то за распространение ее карали.)

Марло сделал непонятный жест – плечами, головой. Мол, что с тебя возьмешь?.. И вытеснился из комнаты. От него всегда было ощущение, что он занимает больше места, чем вроде должен занимать. И что ему тесно всюду.

А Уилл глядел ему вслед. Они были ровесники, но приятель больше успел к тому времени.

Что-то зашуршало в углу. Уилл оглянулся: большая крыса выползла из-под комода и глядела на него – так свободно, не отрываясь. Глаза в глаза. Он запустил в нее башмаком.

– Нет, нельзя сюда перевозить детей. Крысиный город!

Марло сказал ему уже на пороге: «И ты думаешь, тебе хватит метафор, чтобы выразить сей гнусный мир?!»

Уилл в ответ улыбнулся легко: он надеялся, что ему хватит!

Давенант остановился в гостинице «Лебедь», почти на самом берегу Эйвона. И дня два или три скитался по городу в поисках своего Шекспира, которого, может, он сам придумал. (Мало ли было, в конце концов, хороших авторов и хороших пьес? В древности хотя бы: Софокл, Еврипид… Сенека, у римлян.)

Но не встретил никакой настоящей памяти о нем. В ратуше Давенанту довелось узнать, что отец Шекспира был довольно долго олдерменом в городе, и даже некоторый срок – городским бейлифом. Отца помнили больше, чем сына: он был видный в городе перчаточник. Всего таких в Стратфорде числилось около двадцати, и их изделия славились в пределах Уорикширского графства. А Шекспир-старший еще и выделялся средь других собратьев по ремеслу. Он, кстати, перед смертью получил дворянство. Был ли сын у самого Шекспира или не было его – никто не знал, хотя в Лондоне Давенант что-то слышал про сына.

Про Шекспира, которого искал Давенант, только знали, что он умер то ли здесь, давно, то ли в Лондоне, что был некоторое время хозяином Нью-Плейс – одного из самых больших домов в городе и местным землевладельцем, что давал деньги в долг с процентами, как было принято, а что лечил его неизвестно от какой болезни местный врач доктор Холл, который лечил здесь многих и кого-то даже вылечил, а самому Шекспиру – сыну перчаточника приходился зятем. Что он, доктор, кажется, и стал душеприказчиком тестя. А его жена, старшая дочь оного Шекспира Сьюзанн, была необыкновенно умна (об этом написали на ее могиле). Но, как будто, не умела читать и писать. Как-то ее оклеветал некто из соседей, обвинив в прелюбодеянии с другим соседом. Муж вступился за нее (редкий случай!). Был суд, и клеветника отлучили от церкви. Но после родственник сего сукина сына, чуть не двоюродный брат, женился на младшей сестре Сьюзанн – Джудит… А жена Шекспира после его смерти еще долго жила вместе с дочерью. Конечно, со Сьюзанн. Младшая, Джудит, считалась в городе (и в семье) неудачницей.

Город был мал и воспоминания в нем были куцые и неспешные. А быстрое время успело многое зализать. Тем более после смуты, которая тушит все воспоминании.

Давенант посетил дом Джона Шекспира – отца, на Хенли-стрит (его впустили сегодняшние обитатели) – тот самый дом, где родился Шекспир Уильям. Правда, прямых родственников уже не было в живых, а тех, кто остался, было неловко спрашивать, кем они приходятся ушедшей в небытие семье. Да они и мало что могли рассказать. Но… Давенанту дали пройтись по дому и даже заглянуть в детские спаленки на втором этаже. Камышовые матрасы висели на веревках, прикрепленных к рамам кроватей. На таком и спал, наверное, в незапамятные времена некий мальчик, которому после удалось прославиться. Матрас, должно быть, сильно проседал под ним и искривил ему позвоночник – кой искривляло потом всю жизнь многочасовое бденье за столом. Впрочем, эта мысль вряд ли могла прийти в голову м-ру Давенанту: он все ж, был человеком XVII века, а не XX хотя бы. В первом этаже дома была когда-то мастерская отца-перчаточника. Отец забивал животных не здесь – в соседней деревне, а очищал и подготавливал шкуры здесь. Их обрабатывали солью, квасцами, а после вымачивали в горшках с мочой и экскрементами. Запах, верно, был ужасающий, если и сейчас чувствуется… Он въелся в стены и шел от темно-серой штукатурки стен… Давенант ощутил этот запах своими проваленными ноздрями. «Гнойный запах шкур, запах крови и бойни – вот что породило Шекспира! – вдруг подумал Давенант, и добавил еще: – Как зрелище травли медведей, должно быть!»

В знаменитый дом Нью-Плейс, в котором умер Шекспир, Давенант почему-то постеснялся войти. Даже постучаться не решился. Зато днем довольно долго простоял у ратуши, наблюдая, как со второго этажа, из грамматической школы, сбегают, скатываются по лестнице ученики, спеша домой на перерыв. И попытался заглянуть в их лица. Он даже хотел зайти послушать урок – во второй, послеобеденной части учебного дня, но побоялся напугать детей своим носом. Который он хотя и прятал тщательно, все равно почему-то обнаруживал себя…

Все равно: среди них нет Шекспира, и долго еще не будет!

Он был уверен в этом. Просто когда-то, открыв для себя Первое фолио 1623-го, сознал, что был в тот миг не читателем книги, а свидетелем акта Творения.

Под вечер он прогуливался по берегу, у самой кромки, у воды. Это было приятно и несколько опасно. Эйвон разливался часто, и у самого берега плескалась довольно глубокая вода: можно было не удержаться и провалиться. Осталось бы только цепляться за кусты… Ветер пригибал ветви к берегу, и в случае чего можно было схватиться за ветви. Впрочем, он был осторожен. Где-то на третий вечер своих блужданий он случайно обнаружил среди кустов на берегу некий камень с надписью. Ее было не различить. Он вернулся на следующий день в более раннюю пору и прочел: DOVN. Что это значит? «Утопленник»? «Утопленница»? Дальше было неразборчиво. Какая-то дата. Часть цифры удалось разобрать: «..79». Он не поленился и на следующий день отправился в ратушу справиться, что произошло на берегу Эйвона в каком-то 79 году? Как ни странно, ему быстро нашли. Там утонула девушка. Да-да, в 1579-м… И ее не хотели хоронить на кладбище и по христианскому обряду. Как самоубийцу. Хотя… возможно, она просто не удержалась, упала в воду. Во всяком случае, так доказывал адвокат ее семьи. Его звали, кажется, Роджер… или Роджерс. Дело тогда он выиграл. Как будто после у него помощником короткое время служил какой-то Шекспир. (Может, тот, а может, его младший брат?)

А девушку звали странно: Катарина Гамлет. 1579– й? Самому Шекспиру было тогда пятнадцать.

На четвертый день пребывания в Стратфорде Давенант решился наконец подойти к церкви Святой Троицы, где была могила его кумира, и увидел бюст, как бы выступающий из северной стены алтаря. Нет, он не ждал, что памятник на могиле будет походить на крестного – человека, которого он видел прежде и вспоминал часто по разным поводам, но, в сущности, знал мало и помнил плохо.

Но сам памятник и бюст (из голубоватого известняка) создавался тогда, когда были живы еще члены семьи Шекспира и многие, кто помнил его, и они соглашались с таким изображением!

Бюст принадлежал полноватому мужчине с отвислыми щеками и отсутствующим взглядом. Нет, глаза ему какие-то были приставлены. И в правой руке человека было гусиное перо, а из-под левой торчал лист бумаги… Вполне спокойный, добропорядочный бюргер (сказали б немцы) или буржуа (сказали б французы); его надутые щеки и самодовольный взгляд могли принадлежать кому угодно из обитателей Лондона, или Оксфорда, или Стратфорда. Вообще любому на рыночной площади – перчаточнику, колбаснику, землевладельцу средней руки. Только не…

Это было нечто вовсе чуждое не только его, Давенанта, воспоминаниям – это бы еще куда ни шло! – но тому самому фолио 23-го года!

Нет, на мемориальной доске под бюстом было сказано все, что требовалось: «Ум, равный Нестору, гений Сократа, народ помнит, Олимп приемлет…»

Но Давенант был смятен. С этим смятением он сел в экипаж, отправлявшийся в Лондон. Экипаж был почти пустой. Дул ветер, и экипаж покачивался под ветром. И м-р Давенант, забравшийся в самый угол кареты, в такт покачивался в своем углу…

Этот образ теперь будет мешать ему в поисках его Шекспира.

Человек, о ком тщился напомнить этот бюст, никак не мог написать «Гамлета».

Марло стал как-то исчезать, и притом надолго. И без предупреждения. А появлялся вновь без всяких объяснений. Возможно, ему наскучила вся затея с новичком. Впрочем, в театре поговаривали в пору отлучек, что его вообще нет в городе. Где-то носит. Город был большой, но, в сущности, маленький. (Мы уже говорили.) Почти все всё знали. Если не всё, то многое. Жену Тарлтона, покойного великого артиста и любимца королевы, не так давно провозили по городу в позорной телеге – за прелюбодейство или за содержание притона. Разве такое скроешь? Грин перестал писать – похоже, бросил Доротею и живет со шлюхой. Хозяйка квартиры из жалости подкармливает его, чтоб не сдох. А может, он нравится ей. А ведь недавно был ГРИН! И имя как звучало! Это ль не судьба? Во всяком случае, всем известно!

Шекспир нервничал: о приятеле всегда ходили дурные слухи. Пожалуй, хуже, чем было на самом деле. Есть такие люди, которые вызывают желание судить о них. Плодят это желание. Марло к ним принадлежал. Один из актеров труппы «Слуги лорда Стрейнджа» сказал Уиллу: «Не понимаю, что вас связывает. Я б на твоем месте опасался…» По правде сказать, Уилл тоже опасался, но он нуждался в Марло. Хоть тот и был ненадежный человек – человек скачков. Однако когда он исчезал, невольно вспоминались все слухи. Человек провинциальный по природе, Шекспир боялся страстей и тайн большого роя человеческих судеб, который и звался Лондон.

Ему теперь пришлось работать самому, но работа все больше увлекала его, и он переставал бояться. Сам удивлялся себе, но удавалось.

Однажды Марло исчез так же надолго и появился внезапно:

– Отдадим должное естеству! – сказал, войдя, в высоком штиле и сперва обратился к горшку. Потом плюхнулся на кровать: – Ну, давай!.. – протянул руку за листками. Шекспир потянулся сначала отдать листки, потом почему-то стал читать сам…

Поле сражения между Таутоном и Секстоном. Входит солдат, неся тело убитого врага.

 
Плох ветер, если дует он без пользы!
Быть может, кроны есть у человека,
Которого убил я в рукопашной.
А я, что обобрал его сейчас,
Могу отдать сегодня жизнь и деньги
Другому, как мне отдал этот мертвый.
Кто он? О Боже, то черты отца,
Которого убил я невзначай…
О, злые дни, когда возможно это!..
 

Входит другой солдат, неся другое тело.

 
Ты, что так храбро мне сопротивлялся,
Отдай мне золото, когда имеешь…
Его купил я сотнею ударов…
Но дай хоть посмотрю я враг ли это?..
Ах, нет, нет, нет! единственный мой сын!..
Ах, мальчик мой! Коль жизнь в тебе осталась,
Открой глаза! Смотри, смотри, как ливень
Прольется, принесенный бурей сердца!
 

Король Генрих

 
За горем горе! Выше меры скорбь!
О, смерть моя, им положи конец!
О, сжальтесь, сжальтесь, небеса, о, сжальтесь!
Я вижу на лице его две розы,
Цвета домов, что борются за власть…
 

Сын

 
Как станет мать, узнав про смерть отца,
Меня порочить в горе безутешном!
 

Отец

 
Как станет бедная моя жена
Рыдать по сыне в горе безутешном!..
 

Король Генрих

 
Как станет бедная моя страна
Клясть государя в горе безутешном…
 

– Стоп! – сказал Марло резко и сел в кровати. – Ты с кем работал это время?

– Ни с кем… – растерялся Шекспир.

– Хочешь сказать, ты все это сам придумал?

– Я же ждал тебя, но…

– У нас еще такого не было! Что ж! Бывает!.. – и прошелся по комнате. – Теперь ты можешь обойтись без меня. Да пора! У меня всякие дела в мире. И новая пьеса! Только дудки ее разрешит Тайный совет! Все-таки он слабак – твой король Генрих!.. Не люблю таких!.. И вдруг сорвался: – А это что такое? Так и знал: проболтаешься – и у тебя тут же стянут тему… Кто позволил тебе?

Шекспир даже не сразу понял, какой книгой, взятой с его стола, Марло потрясает в воздухе.

– А что это?

– Как же! Шпис! «Народная книга о Фаусте»! Это – моя тема! Я открыл эту тему для вас, безмозглых.

– Успокойся! Я не собираюсь писать на эту тему.

– Почему? – спросил Марло даже вроде с обидой.

– Просто – не моя!

– Врёшь! Это тема для всех! Человек продает душу дьяволу, чтобы больше постичь мир!

– Это интересно. Только – не мое! – сказал Шекспир.

– Ты что, католик?

Вопрос был в лоб. Вопрос был опасен.

– Нет. Не знаю… Не решил для себя… – ответил Шекспир с осторожностью. Он в самом деле не знал, как ответить по правде, да и боялся, как все в ту пору в Англии. Может, вспомнил все предостережения насчет Марло. А с другой стороны…

Он мог прибавить, конечно, что мать его – из Арденов, а это известная католическая семья, и головы кой-кого из членов семьи висят над лондонским мостом. (Опять же Соммервил.) И что в грамматической школе его учили тайные католики… Но, естественно, промолчал.

А Марло, как было свойственно ему, быстро успокоился.

– Ты не представляешь, какая это тема! Мой Фауст достигнет высот, каких не достигал никто!.. Одной из любовниц его будет сама Елена Прекрасная. «Так вот краса, что в путь суда подвигла – и Трои башни гордые сожгла!» (продекламировал он).

– Ты ж не любишь женщин! – усмехнулся Шекспир.

– Почему? Не всех! Я их боюсь… – добавил он вдруг с неожиданной застенчивостью.

– А чего ты боишься?

– Так… не знаю. Я им не верю. Ложишься с ней и представляешь себе, как она поддавала кому-то другому. Может, и сей момент – поддает… Мысленно.

– А ты не представляй! – бросил Уилл весело.

Этот наглый молодой человек перед ним, со всезнающим видом и непрошибаемой уверенностью в себе, на самом деле страдает боязнью мира, какой страдаем мы все! Интересно! И он тоже, Уильям Шекспир, грешный провинциал из Стратфорда в графстве Уорикшир, излишней верой в себя не обладал.

– Ладно! – сказал Марло примирительно. – Ладно! Пусть! Я буду твой Мефистофель!

– Да. Но я – не Фауст, – сказал Шекспир.

Где-то поздней осенью 1592-го, когда вышла уже на сцену дилогия «Генрих VI» и стяжала успех комедия «Укрощение строптивой» (и вообще «новичок» поднимался в общем мнении грязных залов в Шордиче, где попутно с театром травили медведей), Марло ввалился к нему, мрачный, как Мефистофель, и заорал чуть не с порога:

– Как тебе нравятся наши «подельнички»? Суки! Ну, как тебе нравится?

(Наверное, он употребил другое слово. Это уж слишком современное. Смысл того слова был: «люди нашей профессии», «наша лавка». Talkshop. Узко профессиональные разговоры. Но применен был термин тюремный. Марло средь прочих дел успел отбарабанить срок в тюрьме в Ньюгейте. И сам нередко, как бы нечаянно, переходил на особый язык Ньюгейта. Сокамерников, то бишь – это Шекспир знал за ним и не удивлялся.

– Что? Что случилось? – спросил он только.

– Ты слышал, что умер Грин?

– Роберт? Ну да. Конечно! И раньше говорили, что с ним совсем плохо. Отмаялся бедняга! Он был талантлив. Только… Уж очень боялся, что его забудут, и настаивал на своем первородстве в профессии.

– «Бедняга»! – передразнил Марло. – Нашелся человеколюбец!..

– А ты кто?

– А я – макиавеллист! – сказал Марло с гордостью и некоторым презрением. Чуть не выпятив грудь.

– Ладно! И так можно! – сказал Шекспир примирительно.

– Помирал, как собака, – прибавил Марло не без удовольствия. Представляешь? В объятьях какой-то шлюхи, с маленьким ее бастардом на руках и весь во вшах. Нэш его видел перед смертью. Ужасное зрелище. Его прикармливала хозяйка комнаты, которую они снимали. Она по просьбе его надела на него, мертвого, лавровый венок.

– Будет! – сказал Шекспир. – Никто не знает, как придется помирать нам с тобой.

– И то верно… – но добавил столь же беспощадно: – Свою Доротею он бросил, сам знаешь, а в письме к ней просил его простить и уплатить за него десять фунтов долгу.

Шекспир приуныл. Он сам оставил в Стратфорде свою «Доротею» с тремя детьми. Правда, заботился слать им деньги.

Марло понял, верно, и осведомился:

– Ты-то не собираешься переводить своих сюда? – он вечно перескакивал в разговоре с мысли на мысль.

– Нет, – сказал Шекспир. – Да мы уже и говорили об этом.

– И правда – говорили! – согласился Марло.

– Так что он натворил, Грин?

– Оставил что-то вроде завещания. Нам с тобой. Ну тем, кто пишет для театра. Его писанину Четтл теперь издает, то есть пытается издать… Но я сказал Четтлу, что это ему дорого обойдется! «На грош ума, купленного за миллион раскаянья» и так далее – название!

Он достал из кармана листки и стал зачитывать со вкусом, но морщась. Надо сказать, он умел читать текст. А с издевкой совсем здорово получалось!

– «Грин, хотя еще и способный держать перо, но глубже, чем когда-либо досель, шлет вам свою лебединую песнь»… Как тебе нравится? «Лебединая песнь»!

– Но ты ж не за то на него напустился?

– Не за то, разумеется! Тут еще такие перлы! «И вы все трое в помыслах низки…» – это он про меня, Нэша и Пиля! А дальше… «Ведь никого из вас, подобно мне, так не язвили нахалы эти, эти куклы, что говорят нашими словами, эти паяцы, разукрашенные в наши цвета…» Ну тут – про вашу братью, актеров…

– Ну и что? Я это и раньше слышал. От тебя в том числе!

– Я, сознайся, все-таки иначе говорил!

– Да. Немножко иначе. Но то же самое…

– Ты не католик, признайся? Ты слишком правильный! Услышь, в конце концов! – стал зачитывать: – «Не верьте им! Есть среди них выскочка-ворона, украшенная нашим опереньем, кто “с сердцем тигра в шкуре лицедея”»… Узнаешь, падре?

– Да, это из нашего «Генриха VI»…

– Из твоего! В этих сценах я вовсе не брал участия. Я был тогда в Нидерландах.

И Шекспир улыбнулся: невольно впервые Марло нечаянно проговорился, где он бывает… Закрытый человек!

– Я вообще этой пьесы не числю за собой, учти! – сказал Марло даже с жесткостию некой. Мы только вместе развели немного. Остальное ты сам.

– Спасибо!

– А про «сердце тигра в шкуре лицедея»… Узнаешь свою фразу?

– «О, женщина с сердцем тигра…» Конечно, узнаю. Даже приятно!

– Чего тебе приятно? – зачитал еще:

– «кто считает, что способен помпезно изрекать свой белый стих, как лучшие из вас, и что он чистейший мастер на все руки» – и в своем воображении – слышишь? – полагает себя единственным «потрясателем сцены» в стране…

– Ну да, про меня. Моя фамилия Шекспир – «потрясающий копьем»… «Потрясатель сцены» почти… Смешно! Бедняга! Наверное, ему очень плохо пришлось…

– Помолись за него! Поставь свечку! Про меня он написал, что я содомит! То есть пидор! За это можно угодить в Ньюгейт! А я больше не хочу в Ньюгейт! Я там бывал! И эта грязь бродит по рукам наших собратьев! Слава богу, покуда не напечатано. Я сказал Четтлу, что если что-то не выбросит про меня, в мой адрес, я его прибью. Мне все равно, за что сидеть в Ньюгейте!

Уилл хотел напомнить ему, что он сам, Марло, несдержан на язык и несет черт-те что, и о своей жизни в том числе – и в любой компании! Но промолчал. Марло все равно не стал бы от этого ни лучше, ни хуже.

Помолчали. Впрочем, недолго. Оба были задеты, хотя и по-разному.

– И ты все равно жалеешь его?

– Должно быть. Неприятно, конечно, но… Что делать, я – сын перчаточника. Мой отец ремесленник, и я ремесленник. Мне необязательно нравиться кому-то… Мне важно только, чтоб покупали перчатки.

– Странно! – вдруг сказал Марло. – Ты сын перчаточника, я – башмачника из Кентербери. А подлец Грин был сыном шорника. Странно!

Он хотел досказать еще, что пришел другой век, общество меняется и Англия меняется… Ремесленники бросились учить своих детей, чтоб они заняли в обществе достойное место. Посмотрим, что выйдет! Не досказал.

А Шекспир стал думать – ему начинают завидовать. Вроде приятно, чего-то достиг. А с другой стороны, был сам не рад: он всегда опасался зависти.

Марло озлился снова:

– Подельнички наши! Как в аду, ей-богу!

– Кстати, что у тебя с «Фаустом»? – спросил Шекспир. Может, хотел перевести разговор.

– Что – что? Не печатают, не ставят. Райт отказался печатать in-kvarto. Филд тоже боится.

– А что там такого страшного?

– Наивность вы все! Забыл, кто мы? – и зачитал наизусть, с торжественностью:

 
Мы те, что пали вместе с Люцифером,
На Господа восстали с Люцифером
И осужденье терпим с Люцифером!..
 

– Но это ж только народная сказка? Или не так?

– Это для тебя – народная сказка! А у меня Фауст спрашивает Мефистофеля: «Ты объясни, где, собственно, этот ад? И как тебя-то отпустили оттуда? Самого?» А Мефистофель ему:

 
О нет, здесь ад, и я всегда в аду!
Иль, думаешь, я, зревший лик Господень,
Вкушавший радость вечную в раю,
Тысячекратным адом не терзаем?..
 

– Так что, они Бога боятся? Печатники? – спросил Шекспир серьезно.

– Святая наивность! – бросил Марло покровительственно. – Бога давно никто не боится. – Только власти!

И быстро ушел. Он всегда так – сваливался, будто с небес, и так же быстро исчезал неизвестно куда.

Но Бог все же рассердился, должно быть, и в конце 92-го наслал на Англию чуму. Больше всего был поражен Лондон. Естественно – самый большой город, около шестидесяти тысяч… Теперь он таял на глазах. Люди мерли, как мухи.

На улицах пахло миазмами и какой-то вонючей жидкостью, которой поливали тротуары пред домами. Люди старались укрывать лица, пряча их в шарфы или шейные платки, особенно при встрече с другими. Они откровенно боялись друг друга.

Хоть это была не первая чума в Лондоне и, к сожалению, не последняя в те годы, все кинулись заново открывать причины, и, как всегда, в этих причинах было много новизны.

Считали, что чума приходит от крыс. Отдельно – только от крыс черных.

Отдельно от блох, живущих на крысах.

Кто посмелей, и в узком кругу, решался утверждать, что это – проклятие папы римского за то, что британцы при отце нынешней королевы отложились от папства и перестали быть католиками. (Не все, конечно, но перестали.)

И отдельно, конечно – проклятие папы, лежащее на самой королеве за казнь Марии Стюарт.

И отдельно так же – проклятье Испании за то же отступничество от католицизма.

И еще – будто Испания прокляла Англию за разгром в войне и гибель Великой Армады. («Там у них погибло очень много матросов, понимаете?») Почему-то эта причина в лондонской толпе считалась веской.

Не менее, чем другая: пуритане уверяли, что британцы мало молятся Богу и прогневали Всевышнего. (И более всего – развратным поведением своих женщин.)

И естественно, объясняли это приверженностью англичан к греховным удовольствиям, среди которых, разумеется, чуть не на первом месте был театр.

Но каковы бы ни были причины, следствия были страшней, и сперва муниципальный совет Лондона запретил сборища и закрыл театры в зоне, подчиненной муниципалитету. А потом Тайный совет, распоряжавшийся во всей Англии, закрыл вообще все театры в столице и пригородах.

Актеры оказались без хлеба насущного, и труппы, одна за другой, двинулись в путь – в те края, которые еще не посетила чума.

Так Шекспир и его товарищи, в один далеко не прекрасный день в августе оказались не на сцене, где они рокочущими голосами потрясают переполненные залы пышными монологами, а на открытых телегах, на которых они, свесив ноги, зажатые ящиками с театральными костюмами и реквизитом, покачиваясь на ходу и боясь свалиться, прутся неизвестно в какую даль. Со стороны поглядеть – буквально исход театрального Лондона.

Часть труппы шла пешком. Потом те, кто ехал на телегах, и пешие менялись местами.

Не доезжая Ковентри, куда направлялась труппа, Шекспир отпросился на пару дней: труппе все равно предстояли переговоры с властями города и репетиции, а он хотел навестить дом. Он сел на попутную телегу – с него спросили немного, – и поехал в Стратфорд. Прибыл уже в начале вечера.

Как он и ожидал, встретили его плохо – хуже не бывает.

– Явился? – сказала Энн. – Что-то давненько тебя не было!

– Я работал, – сказал он угрюмо. – Зарабатывал деньги. Я завернул по дороге. Мы едем в Ковентри.

– Ты со своими клоунами?

– Я – с моими товарищами.

– И что ты привез? Чуму?

– Нет! Пять фунтов и сорок шиллингов…

– Немало. Я говорила тебе: деньги в жизни – еще не самое главное.

– Но только без них не обойтись, к сожалению. Согласись! – он все еще старался быть мягок. Ну виноват, виноват – что скажешь?

– Как дети?

– Увидишь сам! Боюсь, они позабыли тебя!

– А Гамлет? Здоров?

– Ну конечно, Сьюзанн и Джудит тебя не интересуют. Только сын… Конечно!

– Почему? Я просто спросил… – он растерялся.

– Странные люди вы, мужчины. В детях вас волнуют только сыновья. Помню, как ты прыгал, когда узнал, что родилась двойня. И что не только девочка – Джудит, но и сын.

– Может, хватит, а? – попросил он.

– Почему же? Я только начала. Матушка моя говорила: «Уилл так радуется, так радуется… просто как дурачок!»

– Я и был – как дурачок! Честное слово!

– Вас же занимает только наследник. Имя! А будет ли, что наследовать или чего стоит это имя, вам все равно.

Они переругивались долго. И переругивались бы еще, если б домашний распорядок не заставил всей семьей сойтись за вечерней трапезой.

Отец сказал сразу, что ждет разговора наедине. Он хмуро кивнул в ответ на приветствие сына. Только мать была ласкова и спокойна. Она ткнулась щекой в небритую щеку сына и сказала:

– Ты похудел, по-моему! Тебе трудно?

Мать есть мать. Ладно! Хоть это….

За столом было не легче. Жена умолкла – но тут смотрели дети. И как смотрели!