Текст книги "Признание в любви"

Сиртаки

Давно мы мечтали о Греции. Наконец собрались. Накануне поездки по какому-то поводу показывали фильм «Белое солнце пустыни», Ира собирала вещи и напевала:

 
Ваше благородие, госпожа чужбина,
Жарко обнимала ты, да только не любила.
В ласковые сети постой, не лови,
Не везет мне в смерти, повезет в любви.
 

У неё это хорошо получается, в смысле – петь. С вещами иначе – что-нибудь забывала (я так думал, но оказалось наоборот – не подумал). Моё дело – упаковать. Жалко, что это единственная сфера, где мне удаётся экономить, то есть, просто сложить всё в чемодан размером поменьше. Привычка, появившаяся, наверное, на работе – занимался решением задач по оптимизации. Получалось, что экономилось место как раз за счёт того, что Ира «забывала». Причём, моя одежда была в избытке, что-то даже ни разу не надевал, а вот ей не хватало. В семье (в любящей семье!), вопрос решился быстро. Стал укладывать в такой чемодан, где в итоге оставалось свободное место. Да, мне неудобнее таскать, зато Ира перестала «забывать» – заботиться не только обо мне, но и о себе. К чему я рассуждаю, казалось бы, о пустяке? Может быть, другие тоже подумают об экономии, в государстве все задачи на оптимизацию, за чей счёт – за наш.

– Какая чужбина? У тебя имя – греческое.

– Поэтому жарко и обнимет.

– Какие ужасы могут быть в наше время? – на этот вопрос ответ от Иры не получил.

Так куплет песни Исаака Шварца случайно появился в качестве эпиграфа. По большому счёту, всё – дело случая. Рассказ, может показаться растянутым, но ведь и счастливая жизнь никуда не торопится, мы её бег привычно не замечаем. Обидно только, что и само счастье тоже не особенно замечаем, воспринимаем его, как само собой разумеющееся. А зря.

Наконец мы в Греции. Чем «ваше благородие» нас пожалует? На «чужбине» дорога гладкая, по сравнению с домашней, петляет себе среди холмов, не спешит, в отличие от нас, хотя знает куда. Невысокие сосны плотно стоят группами, кое-где, к нашему удивлению, торчат обугленные стволы. Ира сидит рядом, голова у меня на плече, вместе наши руки и души. Мы не одни – с нами радость путешествия в знакомую-незнакомую страну. Подъезжаем к заливу в форме большущей буквы омега. Она последняя в алфавите (к чему бы это?) На берегу ждёт храм (храмы всегда ждут), но в Греции почти о любом месте можно так сказать – всюду развалины, просто они до сих пор не дождались своих археологов. Каменный пол, отлично сохранившаяся мозаика – радостные лица с большими удивлёнными глазами, место, должно быть, такое. Полуразрушенные колонны по периметру стоят и лежат, победители и побеждённые, в истории иначе не получается.

Гид просит внимания: «С тех исключительных времён» – следует долгая пауза. Таким образом выражается его и наша заслуженная признательность эпохе. Пока он в молчании демонстрировал свой античный профиль на фоне автобуса «Мерседес», турист, который всё спрашивал «когда же увидим Колизей?», нашёл занятие. Попытался, по нашей привычке, восстановить историческую справедливость, в данном случае – поставить длинный кусок колонны. Потёр ладони, присел, уцепился за её конец и закряхтел. Потуги завершились неприличным в обществе звуком. Такие попытки в итоге (в истории), этим и заканчиваются. Меньшая половина группы язвительно гоготнула (мужчин на экскурсиях всегда меньше), в истории наоборот – не смеются те, кто пытается трактовать её по-своему.

Иглесиас умиротворил всех голосом и прекрасной мелодией. Его готов поддержать ресторанчик, при всяком посещаемом месте они тут как тут. За ним кусты, оливковое дерево и опять сосны. В их хоровод зачем-то затесался деревянный столб с электрическими проводами. Одна сосна обняла его ветвями, поди из жалости. Несколько туристических автобусов стоят в сторонке.

Меню составляешь сам, показывая пальцем на шевелящиеся во льду рыбы и кальмары. Платишь, и через некоторое время садишься за накрытый стол для наслаждения трапезой и видом. Чехов, правда, подсказывал – нельзя наслаждаться пейзажем обожравшись. Спешим до еды: голубого цвета небо и море. Неподвижные белые чайки напоминают нам, северным людям, мелко раскрошённую льдину. У всех благодушное настроение, улыбаются, как на мозаике. Народ не знает, чем себя занять. К месту и к слову пришлась винная бочка. К сожалению, пустая, и на боку, я залезаю. Ира сгибает в круг оливковую ветвь, венок победителя надевает на голову, берёт длинную палку – копьё.

– Я – Александр Великий.

– А я – собака Диоген, кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю.

– Проси у меня чего хочешь.

– Отойди в сторону, ты загораживаешь мне солнце!

Смеются. Что Диоген может попросить? Ему хватает бочки. Что нужно Афинам – граждане разберутся сами. Разобрались – не зря до сих пор сюда ездят. Ира кладет палку, из венка делает плётку, у неё голос городничего из популярного фильма:

– Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!

Купаемся, я по привычке отплыл подальше. Отсюда видно – на столбе один изолятор искрит. Вспыхивает ветка. За ней соседняя. Мчусь к берегу. Ира суёт шмотки – быстро надевай. Горит вся сосна, огонь по траве и кустам подбирается к ресторану, он наполовину из дерева. Паника, иностранцы бегут в автобусы, одежда в руках, кричат, ругаются, каждый на своём языке, но понятно, будто по-русски.

Один за другим автобусы уносятся. Служащие ресторана, но их мало, рубят оливковые ветви, пытаются сбить пламя – очень сухо. Дыма нет, гарь. Беру ветки, присоединяюсь к «пожарникам», огонь не подпускаем. Надолго ли? Прибегает Ира с веткой, единственная женщина, начинает хлопать по горящему кусту, гоню прочь: «Ветер, пламя пляшет, длинные волосы, – с ума сошла!» Наш водитель переставил автобус ближе к заливу, так безопаснее.

Загорелась ещё пара сосен. Выстрел из пистолета заставил меня вздрогнуть – небольшой куст сбоку вспыхнул весь сразу, будто огненный шар. Обожгло лицо, кажется, загорелись волосы – тру голову, – нет, это от сильного жара. Ругаюсь, что не надел кепку. Отходим цепью, точнее цепочкой, я с краю, остальные наши выглядывают из-за ресторана – не пора ли сматываться? Ира появляется с другой стороны в платке. Я к ней:

– Огонь – мужское дело, уходи.

– Не могу оставить тебя одного.

– Я не один.

– А для меня – один.

Рядом метрдотель, по-русски прилично изъясняется:

– Пусть остаётся. Я жене расскажу.

Соглашаться или нет?

– К кустам не подходи.

Другой грек о чём-то с ним переговорил. Спрашиваю: «Что он сказал?» – с надеждой, что Иру удастся выгнать. Метрдотель смеётся:

– Сказал, что обязательно жене расскажет.

Пухленький пожарник, с кухни, предлагает Ире надеть его рукавицы.

– «Эфхаристо». (В переводе – «спасибо».)

Загорается ещё несколько сосен, от очередного выстрела не вздрагиваю. Пламя близко от ресторана, вовсю колотим ветками. Огонь по траве пытается пролезть – получилось, загорается сзади нас. Отступаем. Мелкие частички раскалённой гари попадают на кожу, жутко жгут. Не успеваешь стряхнуть.

Метрдотель кричит:

– Пожарных давно вызвали, нужно дотерпеть.

Что их нет то? Через несколько минут, кто ж время засекал, слышим завывание – примчались две пожарные машины. Быстро раскатали шланги, видим, что у них большая практика. Потушили, перемонтировали провода, поругались (на кого?), выслушали общее «спасибо» и укатили.

Во рту сухо и горько. На душе весело. Умываемся, Иру хвалят на непривычном языке, а я не знаю – ругать или нет… за любовь. Тех, кто тушил, разместили за один стол, её посадили с торца: «Вы – Гефест, обуздали огонь». Она напоминает, что испытание огнём – древнее средство дознания истины – кто есть кто, мы выдержали. Метрдотель ставит узо: «За такое событие пьют крепкое, чтобы наше единение было ещё крепче». Когда я сказал, что жену зовут по-гречески Эйрена, за столом зашумели, он перевёл: «Завидуют – в твою жизнь вошла богиня».

– Можно поцеловать нашу и твою богиню в знак благодарности? Я богинь не целовал.

Пьём за победу, общую победу, как на войне, русские и греки. Православные.

Наши пытаются ехидничать:

– Иностранцы деньги-то за еду не успели забрать, сейчас, наверное, жалеют.

Ира поворачивается к ним:

– Не жалеют, а благодарят Бога.

– За что?

– В таких случаях говорят: «Спасибо, Господи, что взял деньгами».

Кто о чём, мы за своим столом – о дружбе, которая, если и может родиться внезапно, то только в таких вот обстоятельствах. Также внезапно греки поставили бокалы – к столу подошёл, скорее, подбежал, седоватый грек. «Хозяин, – пояснил метрдотель, – хочет выразить благодарность».

После долгого пожимания рук, особенно Ире, зазвучала музыка сиртаки. Фильм «Грек Зорба» смотрели все. Пожарников поставили по одной линии боком друг к другу, руки на плечах, Иру с краю, головы повернули в её сторону. Короткий инструктаж. Медленным темпом – шаг в сторону, приставляем ногу сзади и слегка приседаем, вышли на середину, «к огню». Всплеск музыки, как тогда пламя, и мы в быстром темпе, вскидывая и выпрямляя ноги, «топчем» его: влево – вправо, вперёд – назад. От дружных хлопков под каждый шаг, конечно, Ирин, потому что не у всех слаженно, а у неё красиво, в ушах звенит. Музыка меняет темп, мы, таким же манером, уходим к столу и возвращаемся обратно.

Второй выход выглядит отлично. Тот, который пытался поднять колонну, норовит присоединиться, встал, потёр ладони, но ему не дали: «Сядь, опять испортишь».

Хозяин вручил Ире коробку с бутылкой узо. Метрдотель вспомнил Некрасова: «От греческих мужчин русской женщине – которая „в горящую избу войдёт“».

Уезжаем, за рестораном чернеют обманутые столбом стволы сосен, обнимать стало нечем. В автобусе активный, где не нужно, турист на своём месте: «Ирина, где вы танцуете?» Мы, как всегда, держимся за руки – нас ничто не разлучит.

На следующий день новый гид, Надежда, из Воронежа: «Снаряд не может дважды попасть в одну воронку». (Возникла неприятная ассоциация – «бомбить Воронеж»). Приехала она сюда к подруге, ставшей уже местной, в гости. Визу просрочила, решилась остаться, – будь что будет. Ире интересно:

– Довольна?

– Да. Дома закончила художественное училище. Зимой заказы по рекламному оформлению, в сезон с вами.

– А родители?

– Наведались в гости. Считают, что я тут, как сыр в масле катаюсь. Мама всё оценивает критично, в том числе свою фигуру. Спрашиваю у неё: «Что дома?» – отвечает одесским анекдотом. – Софа, как дела? – Полная жопа – А что, кроме проблем с фигурой, ничего нового?

– Мама с юмором, в городе все такие? Поэтому и назвали воронежский сыр «Надеждой»?

– Им ничего другого не осталось.

Есть люди – люди мечты. Они достигают её своей жизнью, вызывая добрую зависть. Я не о Надежде – о Шлимане. Мы в Микенах, бронзовый век, второе тысячелетие до новой эры. На невысоком скалистом холме циклопические стены крепости, жилые помещения, усыпальницы, всё из камня. Гореть нечему. Строили «навсегда». Мы вспомнили, конечно, и другую «здешнюю» историю, самую древнюю историю о любви, рассказанную Гомером. Про небольшой мост из каменных глыб ещё того времени Ира добавила: «Это не куча камней, а арочная конструкция с распределённой нагрузкой на опоры; сейчас по сопромату изучают».

В гробнице Агамемнона наш турист рассуждает: «Людям проще было – не нужно обдумывать решения, их принимали боги. Нас учили другому, и я в Бога не верю».

Вместительный ресторан, без него никуда. Разноязычный галдёж. На его фоне не сразу уловил непривычное ощущение – слегка покачивает, а не с чего: вчерашний вечер, как у нас говорится, прошёл впустую. Большая люстра в центре тоже слегка покачивается, люстры по бокам, которые поменьше, – побойчей, в такт позвякивают подвесками. Под ногами начинает подрагивать пол. В зале лёгкая паника.

Немка отрывает от еды большого ребёнка и тащит на улицу, тот вопит, ну точно, сигнал трубы – отход! Туристы подчиняются, нестройными рядами, поглядывая на потолок и пригнувшись, покидают заведение. В дверях никто никого не пропускает. Метрдотель, при полном параде, встал в центр зала, голос не дрожит, в отличие от пола, пытается остановить: «Господа, не волнуйтесь, такое часто бывает, ничего страшного, сейчас закончится».

Люстры тем временем продолжают сильнее раскачиваться, пол трястись, бокалы звенеть, клиенты убегать. Мы, русские, сидим. Греки-официанты подтянулись к шефу. Переглядываются. Ждут. Ждём и мы… Что? Рухнет или нет? Убеждённость в статистику или надежда на «авось», вера у нас с ними одна. Кто-то из наших не надеется и выскакивает наружу. Атеист, который ни во что не верил, крестится. «Подожди, гром ещё не грянул», – напоминает ему пословицу Ира. А я смотрю по сторонам: бежать или можно куда спрятаться, если начнёт валиться? Сбоку широкая ниша в виде арки. Пересаживаю Иру на моё место – отсюда до неё ближе. Продолжаем сидеть. Может зря?

Тянутся долгие секунды. Какие они медленные, чёрт возьми, всегда торопились (действительно, чёрт к месту). Ира взглядом показывает на часы – проверяем теорию относительности. Хорошо, что бокалы пустые, а то бы упали. Попрыгали, попрыгали ещё, позвенели и успокоились, вместе с нами, оставшимися. Вышедшие и выскочившие, теперь наоборот – вначале выскочившие, с опаской вернулись, греки разошлись по рабочим местам. Мы первым делом разлили по стойким бокалам, подняли их, поднялись сами и выпили до дна. Доели и уехали раньше иностранцев. В автобусе радостное недовольство: «Говорили, что „дважды не бывает“». Ира выручает Надежду:

 
«Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся»,
Кто из него воды напьётся,
А кто-то может дуба дать.
 

Вечерние новости по телевизору: в соседнем районе разрушения, обошлось без жертв. Некоторые дома пострадали, есть обвалившиеся. Метрдотель не ошибся, а ведь мог.

– Не напрасно ты пела Окуджаву.

– Повезло в главном.

26 Сентября. Мариинская больница.

Приёмный покой… какое безысходное название. Отдельное здание, Т-образный коридор, тусклый свет, вдоль стен стулья. Довольно много людей. Редко слышна речь. О чём здесь говорить? О непредсказуемости здоровья, которое желают при встрече: «Здравствуйте» – этим зачастую и ограничиваются. Выходит врач, называет нашу фамилию. Моё напряжение заставляет сразу встать. Он проверяет, что написано: пол женский – перепутал. Поднимается Ира.

– Сожалею, что не ошибся.

После быстрого осмотра ждём долго. Пробуем ходить – больше нервничаем, сели. Привозят носилки, на них мужчина. Приходит другой врач, санитары передают бумаги, что-то обсуждают и расходятся, каждый в свою сторону. Слышен стон. Ира сжимает пальцы. Я накрываю кулачки большой ладонью. Какие они холодные.

– У тебя имя – «мир» и «покой». Так и будет.

Народ в коридоре парами, есть по три человека. Привезённый один. Ухожу и возвращаюсь со смотревшим его врачом. Появляется второй, закатывают носилки в кабинет.

Получаем направление и уходим сами.

В лечебном корпусе, несмотря на позднее время, Протченков встречает сам, – похоже, дожидался, смотрит, что нам написали: «Не страшно, вылечим».

Семиместная палата, единственное свободное место. Нога болит, выдают глаза и сжатый рот. Кровать в углу. Тихонько разговариваем, точнее, пытаюсь я: успокаиваю, отвлекаю, – не помогает. Заходит дежурный врач, показывает на часы. Замолкаю. У Иры на глазах слёзы:

– Не оставляй меня. Пожалуйста… Не оставляй…

– Как ты такое можешь подумать? Я тебя никогда не оставлю.

С горечью осознаю, что у Иры близких уже нет. Только я… и я ухожу. Оставляю одну. Надеяться ей больше не на кого – никого нет… и не будет. И ничего не будет. Чтобы понять Ирочку, нужно войти в её ранимый внутренний мир, который сейчас рушится, весь. Юра рассказал, к сожалению, потом, что она, в детстве, лежала в больнице и с тех пор панически боится крови и врачей. Когда училась в институте, отец водил её на сдачу крови, держал за руку. А я? Я – последняя надежда… оставляю её.

– Мы всегда будем вместе. По-другому не может быть, ты для меня всё.

Наклоняюсь, прижимаю к себе. Дрожит, руки сжимают меня крепко-крепко. Губы холодные. Сколько проходит времени, не знаю. Её сердце стучит, моё тоже. Понемногу успокаивается. Я нет.

Заглядывает дежурный врач: «Собирайтесь, я же просил, давно пора». Двери в корпусе заперты. Пытаюсь договориться ночевать в коридоре – там больные на каталках, места нет. Просил разрешить посидеть – отругали: «Нам из-за вас в первый день попадёт, и так койку вам специально освободили».

Ире становится чуть легче, или она мне старается показать, не пойму.

– Иди… вызови такси.

– Метро до двенадцати, успею.

– Поезжай на такси.

В другое бы время улыбнулся: давно пора привыкнуть, – греческое имя, создаёт покой, – не для себя. Отворачивается к стене, глаза опять влажные. Наклоняюсь, целую.

– Хорошо, хорошо.

Поворачивается.

– Вызови сейчас.

– Машина будет через пять минут. Не успею отсюда выбраться, ещё не знаю, как. Не переживай за меня.

– Поздно уже. Иди.

Сижу. Сзади голос: «Вы ещё тут? Да что это такое». Извиняюсь: «Всё, всё, всё, убегаю». Встаю, отхожу.

Врача нет, я возвращаюсь. Опять дрожит, тщетно пытаюсь успокоить.

Рядом опять появляется раздражённое лицо, но молчит. Треплю Иру за ушко, грожу пальцем. «Так её, так её», – поддерживает врач. Общими усилиями вызываем подобие улыбки. Он кладёт руку мне на плечо. Поднимаюсь.

– Спокойной ночи. Сказал же Протченков, что нервничать даже повода нет. Рано утром приеду.

Целую. Губы стали теплее, но солёные.

– Не приезжай рано, выспись. Ты устал.

– Я устал? Тебе лечиться, тебе и высыпаться.

– Постараюсь.

В дверях оборачиваюсь, поднимаю руки, сжимаю ладони – мы вместе. Вижу шепчет: «Такси» – киваю. Врач доводит до служебного лифта, стоит, пока не закроются двери. Понимает, что я вернусь.

В ушах набат: «Не оставляй меня…» Разве можно уходить, если любишь? Любовь, прежде всего, – ответственность.

Хитрый служебный лифт, снизу без ответа не вызвать. Из машины – смс Ирине: «Еду». Минут через десять ещё одну, чтобы напрасно не волновалась: «Дома. Спокойной ночи. Привет от Бэтси». Киношное «наши люди в булочную на такси не ездят» – справедливо. На вокзал, в аэропорт, в крайнем случае из гостей, когда трудно бывает ногами дойти. Не мог раньше представить, что с этого времени непривычное словосочетание войдёт в мою, конечно же, нашу, жизнь: дом, такси, больница. Такой неравномерный маятник между домом и больницей, с сильным притяжением в одну сторону, притяжением любви. Автоматически отпала толкотня в транспорте и потеря времени, не один час в день. Осталась единственная забота: здоровье Ирины, всё остальное исчезло.

Ехали как-то на такси домой – успеть до разведения мостов. Хапуга, торговались о цене. Ира подсказывает дорогу. Водитель – абхазец, родом из Зугдиди, говорит, что вы вот большой Питер знаете, а я свою родину до мелочей изучил. Приезжайте, покажу. Ира спрашивает:

– Как ваш музей?

– Музей и музей, ничего особенного.

Ира не выдерживает:

– Во-первых, там археологические древности, во-вторых – есть три посмертные маски Наполеона. Одна в Париже, вторая в Лондоне, третья в Зугдиди.

– Не может быть.

– Ещё его личная шпага, вещи, мебель.

– Откуда?

– Грузинская княжна, красавица, вышла во Франции замуж за внука маршала Мюрата. Оттуда они и привезли семейные реликвии. Кстати, её мать из рода Чавчавадзе, была сестрой жены Грибоедова.

– Который «Горе от ума»?

– Обычно наоборот.

Таксист замолчал. Доехали, до копейки дал сдачу. Где прочитала?

Дома лежу с открытыми глазами, тревожно до ужаса. Как Ира? На её половине кровати Бэтси, полное имя Бригитта, британская короткошёрстная, благородных кровей. Кошки – не люди, чувствуют, кто им ближе по духу. Не спит, не мурлычет – ждёт хозяйку. В голове одно: «Не оставляй меня». Ничего не могу с собой поделать: «Не оставляй меня». Не пытаюсь избавиться от слёз – так её жалко.

Прошло меньше пяти лет после похорон Ириной мамы, онкология. Перед этим была операция, сказали, что всё нормально, не беспокойтесь. Четыре года так и было, об операции забыли. Всё лето она на даче, а потом резкое, неожиданное для всех, обострение. Лекарства. Сказали, что сделать ничего нельзя. Была дома. Спокойная, сама себя обслуживала, даже нам помогала, только иногда делали уколы. Со временем чаще и чаще. Никаких вздохов. Образец мужества. Ира сразу осунулась, глаза потухли. Врачи нас уговорили, а мама сама давно требовала отвезти её в хоспис. Там постоянное наблюдение, капельницы, уколы, когда сильно болит. Дома это затруднительно и, главное, не всегда сделают вовремя. Мы с Ирой не соглашались. Я поехал, посмотрел. Чистота, цветы, даже удивился, как хорошо устроено. Места много, палата просторная, на троих. Отвезли.

Каждый день ездили вечером туда, от нас минут двадцать на машине. Я приезжал и днём – работа позволяла. Захожу, улыбается, но не так, как раньше, – широко и радостно. От новой улыбки щемит сердце. И взгляд, словно бы оттуда, на меня, который зачем-то пришёл сюда – её здесь нет. Но, вроде ничего, нормализовалось. «Можно ли забрать домой?» – «Подождите».

Сообщили в Израиль её сестре Нине. Когда та бывала на даче в Эстонии, ездили в Пюхтицкий женский монастырь. Столько цветов можно увидеть разве что в ботаническом саду, поражают поленницы дров в форме цилиндрических башен высотой с двухэтажный дом. В соборе действительно ощущаешь, будто на тебя нисходит благодать. Две сестры стоят рядом, они вообще-то верующие, грустно смотрят на икону. О чём думают? О здоровье, которого не хватает. Можно ли ещё о чём мечтать? Ира оставляет меня, берёт их под руки и бережно выводит – мы с вами, мы вас любим, всё будет хорошо. Дома, за столом, у сестёр живые лица. Неизбежная грусть осталась в соборе. Намечаются планы, новые встречи.

Она прилетела сразу же. Днём сёстры обнялись. Потом – процедуры, мы уехали. Вечером все в хосписе. Изменений не видно, только голос у мамы стал далёкий. Врачи ничего не говорят. Уехали. Не рассвело – звонок, я вздрогнул – ночью звонить некому. Всё. Значит мама очень ждала, тем и держалась – дождалась. Простилась. Сестра прилетела проведать, получилось по-христиански – проводить… Иру не утешить. Напоминаю, что мама с нами была счастлива. И мы были счастливы. Двадцать лет. Они закончились. Судьба. Тебе не в чём себя упрекнуть – не то что винить. Когда ей делали операцию, ты брала отпуск, ночевала в клинике. Выписали, сказали, что всё хорошо, наблюдайтесь. Так и делали – регулярно возили к врачу… Разве могут помочь слова?

Красненькое кладбище, тётя Нина, для нашей маленькой семьи она теперь не обычная тётя, а самый близкий человек, друзья, сотрудники с маминой работы. Вечером дома. Вазы с двумя хризантемами. Кто был с нами, ушли в гостиную, мы с Ирой остались вдвоём, в маминой комнате… и в жизни. Прижимаю к себе: «Мы с мамой были вместе, мы её не оставили» – вместо моих неоконченных слов закапали Ирины слёзы.

Неужели она имела в виду именно это – не оставляй меня. Сна нет, впрочем, всё равно пора вставать.

Первое утро в Мариинской. Вид у Ирины ужасный – у меня сердце чуть не выпрыгнуло. Опускаюсь на колени, беру за руки, целую заплаканные глаза. Что случилось? Со слезами рассказывает: ночью стоны, крики, бабушка на соседней кровати. Врачи, санитары, процедуры, беготня. Не спасли. Для человека, впервые попавшего в больницу, впервые видящего смерть своими глазами – шок. Пытаюсь успокоить. Бесполезно.

Приходит Протченков, молодой, энергичный. Он у себя дома, садится на стул. Каким-то чудом раздаёт свою уверенность. Тон разговоров понижается. Проверяет пульс: «Валокордина достаточно». Деловито рассказывает, что будут делать и для чего. Да, тромбоз, но не сильный. Ничего страшного. Операция не нужна. Не переживайте, всё будет нормально – уколы, капельницы, лекарства. Через неделю выпишем, не вы первая.

Появляется ощущение, что врач хороший. Ире становится немного лучше, наверное, убедила его уверенность. Или она опять для меня старается, чтобы не переживал. Выхожу с ним, упрашиваю перевести в платную палату – нету, освободится завтра.

Возвращаюсь – сегодня тут последний день, дают новое место, можно будет начинать ходить. Строим планы, вернее, я строю, Ира иногда пытается соглашаться. Кормлю захваченным из дома, сам не ел, аппетита нет.

В палате не протолкнуться, ко всем приходят, сесть не на что. Между своими операциями нашёл время Ромэн: «Что у вас?»

– «Сказали, что резать не будут». Уже хорошо, можно было не торопиться. Для срочных операций у хирургов оториноларингологов (даже не выговорить) есть шутливый термин – «половая» трахеостомия. Неоднозначность названия обманывает, оно дано в прямом смысле, по месту проведения операции. Когда с опухолью гортани больной начинает задыхаться – нет лишней секунды, чтобы успеть помочь. Его сразу же кладут на пол: в клинике, в машине скорой помощи – в общем, там, где и был. И спасают жизнь. У медиков есть место для шутки, а если повезёт, то и время.

День съёжился между уколами, капельницами и убеждениями, что ничего страшного. Ночевать в коридоре опять не разрешили. Вечером несколько раз приходит врач, не ругается, а просит. Ухожу не с таким сердцем, какое было утром. Провожает до лифта, не верит (правильно делает), что уйду.

Утром, после завтрака с принесёнными из магазина вкусными мелочами в дополнение, нас переводят в двухместную палату, она пустая. Вздохнули с облегчением. Процедуры помогают. Накануне заказал в аптеке компрессионный трикотаж. Упросил побыстрее, оттуда сразу же пришла девушка, сняла мерку и через час принесла специальные чулки. Продавцы их надевают с помощью хитрого приспособления. Нам дают специальные шершавые перчатки, иначе чулки не натянуть, да и то нужны практика и сила. Она есть.

Сидим в коридоре, в палате проветривание. Появляются полицейские: двое понурых, третий – бравый. Все без бахил. Прикатили каталку с человеком. В таком состоянии мы людей не видели, разве что в кино. Торчат кости, синюшная кожа, местами жёлтая. Не шевелится, не то, чтобы встать. Одет, похоже, с помойки. Зачем их трое? Вызванный врач замирает, реакция такая же. Увозят. Мы уходим к себе (о чём я, о палате?) обалдевшие.

Маленькие радости – никого не подселили. Часто заходит лечащий врач, проверяет состояние, одобряет. Остаюсь ночевать, благо отделение смешанное. Ночью тихо и спокойно. Можно подойти, взять за руку и сидеть рядом, ждать, пока не задремлет, отходя, осторожно поцеловать. Как мало нужно на самом деле человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Мы вместе, и этого оказалось достаточно. Ирино настроение немного поднялось.

Дверь, словно живая, понимает, что недостаточно, и впускает Ромэна:

– Во-первых, отлично выглядишь, во-вторых, врач хороший, ещё Боткин говорил: «Если от врача больной выходит неубеждённый, то это не врач». В-третьих, как относиться к болезни? Мой коллега, Ральф Райкин, тоже Исакович, кстати, родственник того Аркадия, считает, что с юмором. Его профессия без этого не обходится. Он специализируется на лечении голосового аппарата. Народному артисту СССР Михаилу Водяному требовалось удаление миндалин: «Не станет ли голос хуже после операции?» Ральф успокоил: «Миша, не переживай, он у тебя такой, что хуже не может быть». У Михаила Боярского что-то случилось с горлом, испугался: «Ральф, у меня пропал голос… – Миша, а он у тебя был?»

Следом появляются цветы, коллеги с работы переполнены новостями.

– Твоего зама подменили. Приходит вчера после оперативки, сам бледный и нам – ледяной душ.

– Ты приходила, всегда был тёплый.

– Сколько ты с нами лет? Пытались вспомнить хоть что-нибудь неприятное и не смогли – не было!

– Девочки, начальству нужно уметь грамотно разложить всё по полочкам.

Почти нормальный рабочий день, только лёжа. Телефон не умолкает. Пытаюсь шутить:

– Опровергаешь поговорку «баба с возу – кобыле легче», сошла и – не утащат.

Хороший совет повторил забежавший после операций Ромэн – уметь посмеяться над собственными неприятностями.

Ира начальник управления информационных технологий в Пенсионном фонде в Питере. В подчинении несколько отделов, в центральном отделении больше пятисот компьютеров. Меняются задачи, программное обеспечение требует развития. Есть подразделения в каждом районе города и области. Всё должно работать, как часы.

Театр, захватывающий спектакль, у неё меняется выражение лица – телефон завибрировал. В антракте разбирается, кого-то отправляет «ремонтировать эти самые часы», дома отслеживает. Приходилось успокаивать: технику не успевают менять, специалистов не хватает (и зарплаты), всё возможное ты делаешь, твои люди не виноваты, тем более – ты. Уговаривал выйти на пенсию, но её просят поработать. Да и сама возражала: «Жалко, насядут на моих».

К нам вернулось спокойствие, делаем вместе упражнения для рук. Вверх – вниз, разводим в стороны – сводим, я создаю сопротивление. Для мышц шеи – сама. Заглядывает Протченков: «Дайте попробую». Оценивает силы, одобряет: «Молодец, так держать». Первый раз у неё улыбка, и мне полегчало. Гимнастика несколько раз в день, по расписанию. С каждым днём дольше и дольше. Если я куда-нибудь отойду, звонит – пора заниматься.

Здесь у всех одна забота – здоровье. Одни лечат, другие болеют. Одни ходят быстро, точнее – бегают, другие ходят медленно, но старательно. Мы – другие. Сегодня у нас пусть и маленькая, но победа – мы пошли. Нам есть чем гордиться, можно начинать говорить «спасибо». С каждым днём активнее ходим. Активнее, это значит – чаще выходим из палаты.

Стоим у окна, двор засажен деревьями, украшенными осенью, к подъезду подкатывает скорая. Быстрый взгляд друг на друга. Ира берёт меня под руку, кладёт голову на плечо, повинную голову. Успокаивающе её глажу.

С помощью опять же Протченкова договариваемся, чтобы искали причину тромбоза.

Консультируемся в соседнем отделении: «Закончите лечение и к нам, разберёмся». Усиленно занимаемся. Через неделю считаем количество пройдено коридоров. Скоро сбиваемся со счёта. Первый раз выходим на улицу – холодно, кажется, мы такие одни, но нам нужно. Доходим до главного здания с колоннами – то, что оставил Кваренги на память об Элладе. Поднимаемся, с усилием, конечно, по ступеням. «Зачем? – спрашиваю. – Передадим привет от их родоначальников». Гладит колонну: «Поедем в Грецию сказать „спасибо“ от вас».

8 октября.

Выписывают. Над неделей, проведённой в больнице, сотрудники потом смеялись – приходили сюда, как на работу. Последний «рабочий» день, сидим в палате, благодарим Протченкова, теперь он просто – Михаил, рассказываем про дачу, приглашаем. Договорились, что обязательно приедет, мы рады.