Текст книги "Признание в любви"

Каждый день по нескольку раз звоню новому знакомому. Наконец он – мне: «Приезжай. Готово!» Мошенников арестовали. Они забыли классику: «жадность фраера сгубила». Чёрт с ними, я о другом. Сколько лет не одному поколению внушали: у нас общие ценности; помогая друг другу, мы строим светлое будущее. Дом двенадцатиэтажный, официально ещё не сдан в эксплуатацию, но почти весь заселён. В «нашем будущем» лифт не работает. Чтобы включить его на пару часов для поднятия вещей, нужно найти электрика и оплатить. Можно заплатить сразу за ввод лифта в эксплуатацию. С этим предложением активный сосед обошёл всех: «Давайте жить дружно». Кто поселился внизу – отказались: «Нам не нужно, мы и так поднимем».

Квартирные мошенники признались в подлоге, а с оценкой нашей действительности ошибся я. Каким приличным словом её назвать? Выбирал, выбирал… Подсказала Ира: «непростая». Мошенников отпустили до суда. Понятно ведь, что́ они сделают, – уедут за границу. Так и вышло, в итоге суда не было.

Через несколько дней засорилась канализация (связано ли это, не знаю). В подвале лопнула труба. Оттуда пошёл, мягко выражаясь, как и про действительность, запах, нужен срочный ремонт. Сосед обежал всех, чтобы собрать деньги: «У нас же всё общее… в том числе и то, что в подвале». На этот раз отказались верхние: «У нас не пахнет».

Дом новый, пустой двор отталкивает. Привезли мы из леса в багажнике машины малюсенькие берёзки. Рою ямки на газоне рядом с подъездом, Ира сортирует деревца. Останавливается мужчина, знакомимся – сосед.

– Бесполезно. Видите, ничего нет, – отговаривает он Иру.

– Когда я сажаю, всё вырастает.

Через день берёзками занялась весёлая женщина.

– Дурной пример заразителен, проверим на хорошем. – Продолжила ряды до своего, соседнего подъезда.

Ребята из фонда пригласили на Селигер:

– Мы далеко живём, а в общем деле нужно быть одним целым. Заодно отметим ваше новоселье. У нас там свой домик. Не забудьте серебряные стопочки. Они для торжества и скоро нам понадобятся. А в обычной выпивке – ты её поднимаешь и будто слышишь: «Поставь уже, это не тот повод. Достаточно».

– Для этого их Борису и подарили, – подтверждает Ира.

Там, в домике, и обсуждали планы. На нефтеперегонные заводы зарятся все. Большой начальник за нас, но борьба впереди. Сауна разогрела тела и планы. От бани сделаны мостки в воду. С них ныряли: «Осторожно! Там могут быть конкуренты» – охладили и то, и другое. В гостиной пели о маленьких планах: «На недельку, до второго, мы поедем в Комарово». Книжник играл на рояле, Ира пела, все подпевали. Стопки поднимали за долгую жизнь вместе.

Лакомый ресурс, нефть, у них один, а желающих много, нужно везде успеть. Наших выручает вертолёт. Рано утром звонят, я предупреждаю вопрос:

– С домом отдыха договорился, он на берегу, жаль мостков в воду нет.

– Комарово на недельку отложим, нужно срочно быть на заводе, прилетай.

– Раньше, чем завтра, никак.

– Ладно, сегодня без тебя.

Беру билет. Ночью звонок, вскакиваю к телефону. А это в дверь (видимо, не сразу услышал), кнопку нажимают и нажимают: дзинь, дзинь, дзинь. Подбегаю к дверям, на лестнице уже ругаются:

– Телеграмма!

В ней два слова: «Вертолёт разбился».

И^́рина мама хотела встать и не смогла: «Такие ребята…»

– Выхаживай маму, – заявляю я безоговорочно и лечу один, а сам думаю: «Ира ведь сомневалась, что дружба надолго, и ещё говорила… про небо».

Ира обижается, но остаётся.

Возвращаюсь, она утыкается в меня со слезами:

– Если бы ты был там… я бы не пережила.

Утешаю её, а сам думаю: «Всё равно ведь когда-то я буду „там“, а она останется».

Причины аварии не установили. «Исторические связи» остались в истории.

Звонит Саша, двоюродный брат Иры, из Израиля. Он всегда пытается чем-нибудь отвлечь, сейчас – чёрным юмором, анекдотом: «Что бы ни случилось, Изя всегда говорил: „Могло быть ещё хуже“. Встречает его Фима: „Ты знаешь, что случилось?“ – „Нет“. – „Хотел-таки Абрам сделать жене сюрприз и вернулся на день раньше из командировки“. – „Ну и шо?“ – „Застал Сару в постели с любовником. Убил его, жену и потом себя“. – „Ужасно… но могло быть хуже“. – „С ума сошёл! Что может быть хуже?“ – „Если бы он вернулся на два дня раньше, он убил бы меня“».

Осталась надежда на проект по космосу. Ездили в Москву, ездили, но министерство не разрешило работать с американцами. Мы с Ирой не захотели больше «сворачивать горы», спустились вниз. У Игоря после выставки завязались контакты с датчанами. На «Арсенале» есть оборудование для выпуска аналогичной продукции. Договорились организовать производство в Питере. Этот проект ни от кого не зависит, осталось найти деньги. Подсуетился я. Приятель, ещё с института, работает в правлении банка в Перми, под гарантии завода обещает кредит, намного выгоднее, чем в Питере. Лечу, привожу деньги, начинается спокойная работа.

От неё всегда можно отвлечься. Чем? Застольем, тем более что Виктор приехал. Сидим за большим столом, поём. Я аккомпанирую на гитаре, подпеваю, разумеется, вторым голосом, и не потому, что баритон. Ира тонко чувствует музыку, и подстроиться к её ощущению не просто приятно, а необходимо, иначе испортишь.

 
Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги – та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит.
 

Допели Окуджаву, и Виктор у меня спрашивает:

– Почему не пел куплет про «слёзы в разлуке»?

– К мужчинам это не относится.

Я отлучался в командировки, и дома тут же появилось розовое платье. Возвращался с приятелем вечером, проболтались целый день, по делам. Он смотрит на наши окна:

– Ира в розовом, чтобы издалека видно было?

– «Эта женщина в окне в платье розового цвета утверждает, что в разлуке невозможно жить без слёз».

– Да, чёрт возьми, не зря тебе завидуют. Правда, тут не чёрт, а ангел, но ведь не говорят «ангел возьми», а было бы кстати.

Заходим в квартиру и продолжаем вдвоём: «Потому что на земле две дороги – та и эта». Дальше пою один, утверждение в песне мы с Ирой опровергли: «Эти разные дороги к тебе обе привели». Получаю поцелуй от неё и аплодисменты от приятеля: «Вам обоим, но больше Ирочке: на ней всё держится».

– Лучше расскажу об авторе песни. – Виктор показывает на четыре тома, привезённых им из Москвы, «Антологию самиздата» в книжном шкафу: – С Марком Барбакадзе я долго занимался этой «Антологией». По писательским делам часто бывал в Центральном доме литераторов, там мы с Ирой как-то обедали. В слабо заполненный зал входит невысокий мужчина и оглядывает посетителей, у него отличительная особенность – большой лоб. Его знают, и не только здесь. Увидев меня, направляется к нашему столу, я встаю поздороваться. Он удерживает мою руку в ожидании ответа на немой вопрос: «Кто это с тобой?» Смеюсь: «Булат Шалвович, не завидуй, – жена моего друга, Ирина. Они, в отличие от других… – Делаю паузу с намёком на него. – …сумели изменить свою жизнь». – «Не завидую, а радуюсь чужому счастью. А про других – посмотри лучше на себя: сын увлекается пьянкой, причём сверх меры, отец – красивыми девушками». – «Про сына ты, к сожалению, прав, а про меня, тоже к сожалению, – ошибся». Булат склоняет голову в И^́рину сторону. Молчит. Потом голос понижается и ещё больше располагает к себе, – может быть, от того, что мы нуждаемся в его песнях, или, скорее всего, от того, что именно в этот момент он подумал о себе, о своих невоплощённых намерениях: «Особенно за тех, кто решается оставить прошлое и начать всё заново». Разговор о поэзии я перевожу на прозу: на жизнь, на то, чем сейчас занимаюсь, – ту самую конверсию. Для меня она – поэзия, а для страны – единственная возможность в перспективе выбраться из того, в чём сейчас находимся, в этом я был почти уверен. Пытаюсь убедить Иру и Булата. Но поэтическое ощущение будущего у Окуджавы, как и бывает у таких людей, оказалось прозорливее. Странно, что у Иры с техническим образованием берёт верх не столько аналитический склад ума, сколько интуитивное понимание действительности и какое-то необъяснимое предвидение. Она поддержала не меня, а его предсказание о нравах следующего поколения: «Зависть, ненависть и вражда взойдут над просторами их полей».

Время не успело стать плоским, ранний звонок Виктора.

– Обнаружил, что слово «родить» применимо и ко мне. Ночью родилась заманчивая идея по датчанам. Нужно кое-что изменить, вечером буду.

Как обычно, расположились на кухне, не за чаем. Луна смотрела на нас, смотрела – и ушла.

– Наверное, искать трезвенников. – И^́рина мама намекает, что и нам пора.

– Где она их ночью найдёт? – С Виктором никто не спорит.

Игорь задержался в Новгороде, звонит оттуда, извиняется. Подыскал он там хорошую базу отдыха, не для себя, естественно, а для рабочих завода, хотя в то время это было совсем не естественно, впрочем, и в наше время тоже. Мы обсуждаем на кухне, а Игорь перезванивает и перезванивает, дополняет предложение Виктора. Говорит, что новой идеей, как радостью, хочется сразу же поделиться с друзьями. В шутку попросил:

– Не допивайте, сделайте на бутылке надпись «За Игоря», будет для меня память. Вечером начнём с неё отмечать удачный шаг к нашей цели.

– А сумеете после этого подняться вовремя? Мы собирались к Ахматовой в Комарово. В прошлом году откладывали, откладывали, а послезавтра наш день, – напоминает Ира.

– Встанем. Где ещё заставишь тебя почитать стихи?

Мы спали, на столе ждёт недопитая бутылка. Звонок. В трубке слышу рыдания. Ошибся кто-то, хочу её повесить. Сквозь всхлипы еле узнаю голос жены Игоря. Вначале ничего не могу разобрать:

– Вспомнила только ваш номер… авария… Игорь… сердце.

А потом не хочу это принять.

Разбудил приятеля, который участвовал в автогонках, а у него машина в ремонте. Иру не берём: на обратном пути для всех места не хватит. Сели с Виктором, теперь уже в его машину, и несёмся в Новгород. Приятель ворчит, что не успел побриться, для него это священнодействие: подправить опасную бритву, взбить горячую пену… А я не дал.

– Куда спешить – поздно.

– Гони. – Виктор не допускает возражений. – Жене Игоря нужен я, ей некуда больше уткнуться со слезами.

В холле гостиницы она рассказывает:

– Перевернулись. После грохота страшная тишина. Игорь шёпотом спрашивал: «Живы?» Вылез из машины, вытащил сына, затем меня. Ощупывал, ощупывал: «Не болит? Не болит?» Убедился, что ничего не сломали, сел рядом, и впервые в жизни я от него услышала: «Слава Богу». Остановилась проезжавшая машина, оттуда побежали к нам. Он сказал: «Теперь всё. Прости меня». И повалился на спину. Я кричу: «Игорь, Игорь!..»

Виктор насильно сажает её с сыном в машину, торопит приятеля: «Увози быстрее». Мы ждём, когда они скроются, и идём в морг. Спортивное тело Игоря неподвижно, но кажется, что он сейчас встанет. Неверующий Виктор кладёт ладонь ему на лоб:

– Никогда у тебя не было такого спокойного лица. Ты уверен, что мы обо всём позаботимся. Так и будет.

Через несколько часов приезжает автобус с заводскими друзьями Игоря. Я встаю у его головы, Виктор – у ног, берёмся за специальную подстилку и вдвоём переносим его на тележку – последнее, что можем для него сделать. Отпевание было в Никольском морском соборе, и не случайно. Игорь страдал без моря, и ещё он любил Ахматову, её отпевали здесь же. Что нам с Ирой удалось – выхлопотать для него последнее место на земле, на Волковском кладбище, недалеко от Литераторских мостков (выручили старые исполкомовские связи).

Похороны всем заводом. Работники кладбища удивляются:

– Сколько людей! И все простые. Редко такое бывает. Хороший человек был, для них старался.

Рассказывая о своей жизни, Игорь говорил, что выйдет на пенсию, напишет, есть о чём, его обязательно напечатают. И добавлял: «Может быть, и я удостоюсь здесь места». Почему-то всегда он заканчивал Дольским:

 
А если бы жизни кривая
легла на ладонь, словно путь,
я смог бы, глаза закрывая,
в грядущее заглянуть.
 

Не дошёл он до Литераторских мостков. Оставил надпись на бутылке, мы и выполняем его наказ, стоя, молча. И опять серебряные стопочки, и опять ими не чокаемся. Ира кладёт руки мне на плечи, смотрит куда-то вдаль и прижимается, чтобы я не видел её слёз. Что она будет вспоминать обо мне? Опять её утешаю.

Все проекты окончились трагически и принесли одни страдания. Бросили мы, наверное, не своё дело. Приятели сокрушаются: «Денег совсем не заработали». Но разве можно о них рассуждать, когда ушли друзья? Правда, всё равно «кушать хочется». Оперативно выручила машина (Ира была против). Я несколько дней занимался извозом. Интересное с точки зрения психологии занятие. Если найдёшь за что похвалить клиента, то он соответственно и заплатит.

Везу симпатичную девушку за город, обсуждаем фестиваль в Каннах. У небольшого коттеджа останавливаемся.

– Мне нужно переодеться. Подождёте минут десять?

– Конечно, заодно отдохну.

– Идёмте в дом, угощу кофе. – Ожидаемое после интересного разговора приглашение.

– Спасибо… у меня клаустрофобия.

– Закроете глаза, я буду водить за руку.

Из машины не выхожу. Возвращается переодетая и накрашенная.

– Что делали?

– Глядел на облака. Их раскидали, словно куски ваты, чтобы не было соблазна увидеть наготу неба.

– Тогда напрасно не пошли.

Перед каким-то клубом она выходит. На сиденье оставила непривычно большую сумму, понимает: если бы дала в руки, то не взял бы. Какое неуважительное чувство возникает к себе – получать от девушки деньги, даже если они заработаны.

Удалось быстро наладить работу нашей фирмы, но такая нервотрёпка Ире ни к чему, тем более что её давно уговаривали пойти на работу в пенсионный фонд: «У нас спокойно». Взяли на простую должность. Сначала было как обещали. Но такой человек не может оставаться незамеченным. Её стали повышать и повышать, спокойствия не добавилось, наоборот, я даже начал возмущаться:

– Везде найдёшь из-за чего переживать.

А что со страной? Она захватила с собой то, из-за чего, собственно, и развалилась, – главное наступательное оружие – грабли, как тогда говорили. Результат очевиден, к сожалению, не всем. Простым людям, кто хочет сберечь руки чистыми и душу светлой, для нас это, как в математике, необходимое условие, нужно следовать Бродскому: «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

 
Мы и живём – престольный град.
Дороже всех земных наград
великолепие дворцов —
наследство дедов и отцов,
сердечность улиц, площадей
и лица гордые людей.
 

Архитектура – это мироощущение. Если она того стоит, то – удовольствие. Рядом легче дышать, по-другому смотришь на мир. Точно сказал Шлегель: «застывшая музыка». Когда хотелось подняться над суетой, мы спешили услышать симфонии Росси и Воронихина, Растрелли и Монферрана – одна мелодия ярче другой, мелодии душ тех, кто строил. Ими особенно наслаждаешься, когда рядом любимый человек, тогда «счастливые часов не наблюдают». Но часы не про нас – про тех, кто влюблён. Кто действительно любит, тот не замечает лет, тогда годы пробегают мимо, не трогая нас внешне (ну, почти не трогая), они обогащают души.

Есть и другая архитектура, в ней застыл звон лагерного колокола; проходя мимо, мы с Ирой поднимали ворот. Её отец часто пел популярную в своё время песню Александра Ткачёва: «А ну-ка, парень, подними повыше ворот, подними повыше ворот и держись! Чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон переехал мою маленькую жизнь». Простые аккорды гитары, как уходящие шаги тех, чью жизнь переехал этот ворон. Активисты группы «Война» выразили к этой архитектуре своё отношение: ночью, когда начали разводить мосты через Неву, они пролезли под ограждение, сумели за несколько секунд на пролёте моста нарисовать гигантский фаллос, и он поднялся напротив такого здания на Литейном проспекте.

Дети

Бегали они, бегали, играли в детские игры, и неожиданно выяснилось, что выросли. По детям только и замечаешь, сколько прошло времени. Чёрт, это значит, что мне столько же добавилось? Не может быть.

Не зря Володя рвался в Питер. Оказалось, что привлекал его не столько диплом института имени М. А. Бонч-Бруевича, сколько дочка второй жены. Разве можно такое придумать? Дети моих бывших жён полюбили друг друга. Интересно, было ли у кого такое? Моё подсознание ехидно отмечает, что груз ответственности будет лежать в одном месте. Радуются все, особенно мои родители, не знаю, кто сильнее.

Что им подарить, Ира не спрашивает:

– Невероятное событие нужно отметить особо. Ты, скорее всего, знаешь моё предложение. Оно доставит временное неудобство, но справиться с ним проще будет нам.

– Ты иногда сама на работу на машине ездишь.

– Иногда и не буду ездить.

Ребята выбрали лучший дворец бракосочетаний – особняк фон Дервиза на Английской набережной. Везу их туда на нашей «Ладе». Внутри особняка сказочно красиво, какой и должна быть семейная жизнь. Приняли у них документы, назначили дату регистрации. Я вынимаю из сумки ключи от машины:

– После регистрации они будут ваши.

– А как же вы?

– Мы долго без неё маялись, пусть у вас будет всё сразу.

Наконец-то Володе удалось наладить жизнь. Это не удача, он добился всего своими руками. Обидно, что столько времени потрачено впустую. С другой стороны, когда осознаёшь результат и понимаешь, что́ было бы в противном случае, тогда и радости больше, во всяком случае у меня. Ему предложили интересную работу в Питере, и он едет в Пермь поставить все точки над i. Быстро закруглиться не получается, звонит сюда, нервничает: его не отпускают. Дочке осталось сдать экзамен после второго года обучения в аспирантуре, она переживает больше. Мне нужно в Новосибирск. Рассчитываю посодействовать и лечу сначала к нему.

– Помогаешь чужому счастью?

– Почему чужому – своему.

Стоим в парке имени Горького, это центр города, ждём мушкетёров. Утреннее солнце предвещает тёплый день, зелёные листочки ещё небольшие, запах цветов приостанавливает вдох. Невдалеке остановилась стайка выпускниц – не специально ли они по очереди крутят расклешёнными юбками, у кого выше поднимется? Я смотрю на них из своей весны, она у меня в душе. Сколько уже лет… а для чего их считать? Девушек теперь сравниваю с Ирой. В их возрасте я её не видел, но уверен, что у неё выходило лучше (пластика от природы не всем даётся). Володька уставился себе под ноги:

– Первое же обещание «быстро вернуться» не выполняю.

Почему «мушкетёры»? Нас так звали с первого курса института, такими мы и остались, хотя, конечно, давно остепенились, но в другом смысле – получили научные степени (без них на работе не видать самостоятельности). Вчера они меня отругали: «Почему раньше не сказал?» Потом подняли бокалы: «Один за всех, и все за одного».

– Помнишь институтские неприятности? – возвращает в юность мушкетер.

– Когда в деканат таскали?

– За что? – оживился Володька (не всё его ругать).

Время было такое – оттепель. Одноимённую повесть Эренбурга мы читали и уж в критике себя никак не ограничивали. Нас по одному стали вызывать в деканат на взбучку. Мы удивлялись: откуда знают? Начали смотреть друг на друга косо, разговоров заметно поубавилось, а в отношениях появился вонючий душок. Вызвали и меня. Декан показывает на стул: «Садись». Большой список нашей группы у себя на столе закрывает журналом. В глаза успела броситься мало повторяемая между нами фамилия. Он допытывается: «Кто был такого-то числа, что говорили?.. А такого числа?..» Задаёт и задаёт вопросы, а я вспоминаю: везде присутствовала эта фамилия. Собеседника, как он ни старался, из меня не получил и отстал. В тот же вечер провели закрытое собрание группы – среди нас есть сексот! Возмутились все, вставал каждый и говорил ему: «Нет». На следующий день неприметный студент, каким ему и положено быть, исчез.

– А как ты пошёл по их вызову со сменой белья в портфеле?

– Посадить хотели? – Володька вообще опешил.

– Стояли мы у Большого дома и ждали, что будет с Борисом…

После окончания института получили распределения на работу и возмущались, причём вслух. Принесли мне повестку – явиться во столько-то. Прохожу в кабинет. «Здравствуйте. Садитесь». Молчит. Приносят папку. Оказывается, моё дело – не один лист. «Так, – думаю, – я договорился. Сколько, интересно, дадут?» Пробежал он её глазами быстро, похоже, что не первый раз. «Отец – инженер-полковник, война, ваши родители давно в партии». Замолчал. Жду, что спросит, а сын где. «Вы отличник военной подготовки, безупречная характеристика из института». И опять замолчал. Какое в этом доме отвратительное чувство, когда ждёшь. Почему-то больше переживаю за ребят, которые нервничают под дождём. «Мы хотим предложить вам работу». Я засмеялся, про себя, естественно (был у нас такой студент). Недовольство на моём лице, видимо, отразилось, и он заторопился: «Нашему институту нужны хорошие специалисты». (Декан, значит, не жаловался, зря я его ругал.) Убеждал меня не пять минут, но у «хорошего специалиста» есть аргументы, включая работу над диссертацией и договорённость с научным руководителем (всё это я наврал, конечно).

Ребята решили Володькины вопросы с кем нужно, и через день он уже получил документы. Ушёл вечером отмечать с бывшими сослуживцами начало семейной жизни, а мне самолёта нет, да и билетов в Новосибирск нет. «Все… одного» пытаются посадить на проходящий поезд. Идём вдоль состава – таких желающих много. Голос по радио уж больно противный: «Граждане пассажиры, билетов нет».

– Мы ему не товарищи, а граждане, – взываем к сочувствию одну проводницу, другую. Бесполезно.

У девятого вагона их двое. Которая ближе к нам – хрупкая, вторая – в теле. Над чем-то смеются. «Все» тоже навеселе после моих проводов, причём сильно, о чём девушки и говорят:

– В нетрезвом виде запрещено.

– Он просто расстроен, не успеет на работу! Важный проект сорвётся! Движение поездов без него перепутают!.. – изощряются мушкетёры.

– Время изменить нельзя, – отрезала хрупкая надоедливым мужикам и взялась за поручни.

– Почему? – спрашиваю я.

Она пренебрежительно глянула в мою сторону. Хорошо, что есть чем ответить:

 
Сквозь время тоже ходят поезда,
Садимся без билетов и квитанций,
Кондуктор спросит: – Вам куда? – Туда. —
И едем до своих конечных станций.
 

– Сейчас придумали?

– Симонов, до войны ещё.

– Не шатается. – Та, что в теле, пытается отодвинуть меня плечом. – Пьяный, а не спихнуть.

– Я в отца, он не пьянел. Мама говорила, что раньше выпивали много, но пьяным видела его единственный раз. Случилось это понятно когда – в самый долгожданный день в жизни, девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. К столовой подогнали студебеккер с высокими бортами. В кузов набросали сена, чтобы было помягче, а сверху – однополчан. Брали их за руки за ноги – и закидывали, ни один не шевелился…

Пьём чай в служебном купе. Стучат колёса, время идёт само по себе.

– Было, наверное, у отца не только страшное, расскажите, – просит хрупкая.

Война, Южный Урал; городок небольшой, госпиталь большой. Короткая дорога в войсковую часть через кладбище. Хоронят часто. Осень, днём был дождь. Возвращается отец со службы. Луну закрыло, не видно ничего – идёт осторожно, проверяет ногой. Ругает себя, что не сообразил взять палку. Вспомнил, что утром копали слева. Не попасть бы. Стал обходить справа. Щупал ногой, щупал, поскользнулся и рухнул: чёрт, и с этой стороны вырыли! Лежит в могиле и думает: «Рано сюда. Войну нужно закончить». До верха не достать, глина твёрдая, скользкая. Попробовал – не вылезти. Скоро конец смены, решил дождаться работниц. Негромкие голоса, четыре человека. Издалека не кричал – испугаются ещё. Подошли. Стало посветлее. Подумал, что увидят, и как можно спокойнее попросил: «Девушки, помогите выбраться». Мгновение тишины – крик ужаса и топот ног. В академии отец занимался лёгкой атлетикой, но чтобы так часто топали – не слышал. Представил себя на их месте и рассмеялся. Как бы сам поступил? Хорошо, у него сапоги новые. Снизу выбивал носком ямки, сверху выцарапывал пальцами. Подтянулся, соскочили пальцы, и он грохнулся на спину. Рассказывал, что матерился редко, а тут такое загнул – ни от кого не слышал. Понравилось, позабавит утром друзей. Опять смешно. Ползал на четвереньках в поисках пилотки. Лужа, на ощупь мокрую глину не отличишь от материи. Нашёл. Засовывая в карман, наткнулся на деревянный мундштук. (Бабушка работала в госпитале. Тяжелораненые. Не всех выписывали туда, куда они надеялись. Такой и оставил ей, на память.) Отец стал ковырять этим мундштуком глину вверху, делал ямки, чтобы зацепиться, и уже в самом конце сломал. Жаль было, не передать. Вылез. Перед домом слабый свет. Отец, в глине, лёг в мокрую траву и ползает, пытается отскоблиться. Идут врачи из госпиталя. «Где это успел нализаться?» – «Их обещали перекинуть на флот. Плавать не умеет, учится». На следующий день весть о голосе из могилы дошла до хозяйки дома. Поверила, но не отцу. А женщины ночью перестали ходить без провожатого.

– Полка верхняя. Не грохнетесь?

– Зато приставать никто не будет.

Утром кто-то пристаёт – хрупкая дёргает за руку.

– Вы Гриненко?

– Фамилия-то зачем? – продолжаю я, не проснувшись, вчерашний вечер. Откуда узнала?

– Телеграмма. – Разыскали безбилетного пассажира.

Я телеграмму ночью уже получал… Спрыгиваю на пол. Прочёл текст одним взглядом. Закрыл глаза. Спросонья не так понял? Вдохнуть не удаётся. Перечитываю адрес по буквам: «Вагон 9». Его знали только мушкетёры… Текст не читаю, он вонзился в память.

– Соболезную. Через час Тюмень. – Проводница останавливает мою руку (я инстинктивно ищу деньги, чтобы расплатиться): – Вам нужнее.

Ближайших по времени самолётов нет. На такси, на перекладных до Свердловска. Бегом, бегом. Знаю, что спешкой не поможешь, но поделать с собой ничего не могу, всё равно бегу. До отхода поезда совсем немного, к билетной кассе не подойти. Глядя на меня, расступаются. Протягиваю телеграмму, получаю билет.

Ехать шесть часов. Ногам не усидеть – подняли меня и топчутся в тамбуре у дверей. Смотрю, как убегают перелески, деревушки. Дольше всех продержалась со мной речка Сылва, Володьке здесь понравилось спускаться на байдарке. Теперь все они убегают, чтобы продолжить жизнь дальше, без него… Следом – Кунгур, знаменитые пещеры. Мы с ним на лодке переплывали подземное озеро. Высокие своды в радужном свете фонарей отражались в воде и рисовали сказочные картины. Очарованный Володя обещал: «Будет любимая девушка, привезу на озеро и скажу всего три слова: „Красота, она внутри“».

Дома, в большой комнате, сидят мушкетёры, стоит водка. Говорить не о чем – поздно. И слова бесполезны. В глаза мне не смотрят, будто в несчастном случае они виноваты. Вышел на кухню, облокотился на стол. Спешил, спешил… Всё, спешить некуда. Открыли кран (за пятьдесят лет забыл, что он есть), и потекли слёзы. Так бывало в детстве, когда незаслуженно обидят. Слышу, как часы напоминают и напоминают: не вернуть, не вернуть, не вернуть… Зачем-то размазываю слёзы по столу до того места, где Вовка сидел вчера… Тик-так, тик-так, тик-так. Так.

Родителям из Перми не звонил. Пришли мы с Ирой к ним домой, где всегда наготове выпивка и закуска. Я не знаю, как сказать. Они – родители, они же и друзья, поколение прошедших войну. Люди из другого мира, представить его можно, но до конца никогда не осознать. Мы смотрим на них снизу вверх.

Мама ходит на кухню за едой. Я останавливаю там отца, чтобы рассказать ему, когда останемся вдвоём. Дождался, говорю, что случилось. В руках у него поднос, я придерживаю – боюсь, грохнутся чашки, прибежит мама и всё откроется. Нет, он военный, видел разное. Так и остался стоять, только лицо напряглось и глаза погасли, совсем. Кажется, он меня не замечает:

– Я не выучился готовить человека к таким сообщениям, тем более маму. Попробуй ты.

Садимся за стол, он круглый. Мне, ещё ребёнку, отец говорил: «Не придумали иного, где можно сесть плечом к плечу и видеть друг друга». За всеми закрепили место на долгую жизнь. Они собирались и пели тихонько: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага», но слышно было каждого. Я спрашивал: «Почему тихо? По радио поют громко». Пояснили, что о войне громко петь нельзя. Когда вырос, то понял, похоже, что не все выросли. Я ездил вокруг стола на трёхколёсном велосипеде. И стол ездил с нами – в новую квартиру отец заносил его первым. С годами свободных мест за ним становилось больше, он начал раскачиваться и скрипеть. «Как суставы», – вздыхала мама. В Ленинграде я не выдержал – принёс им новый. Отец наотрез отказался менять: «За этим я вижу всех, и тех, кто здесь сидел и больше не придёт».

Теперь я смотрю на этот стол, на место, где был Володя, и молчу. Тишина становится зловещей, остальные тоже смотрят на пустое место, у мамы показались слёзы. Мои попытки что-то рассказать о случившемся в Перми не имеют никакого значения. Ира не знает, чем утешать. Отец не говорит: «Ещё одно место освободилось», не говорит о прошлом. Ничего не говорит, уходит в другую комнату. Приносит аккуратную стопку вырезок военных газет. Спрашивает у мамы:

– Помнишь, никого так не ждали, как почтальона? Встречали у ворот, вцепившись руками в изгородь.

И вот с такой вестью пришёл я. Мама не может оторвать руки от стола, она за него держится. Не может взять стакан и запить протянутые Ирой лекарства. Не видит ничего. Льются слёзы.

У отца голос из далёкого времени:

– Собирался показать внуку, когда тот наконец повзрослеет, рассказать о деде. – Он раскладывает жёлтые листы бумаги передо мной и Ирой: – Других слушателей у меня не будет.

И продолжает, больше для мамы, чтобы заставить её подумать о другом, хоть немного успокоить, пока лекарства не подействуют.

Дед был пасечником. Что такое мёд в войну – объяснять не нужно. За водой на речку бегала мама с вёдрами. Этим заканчивался день. Она падала без сил – поднимали: встать сама не могла. А кто будет ходить за водой в колхозе? Мужики на фронте, свёкру шестьдесят пять лет, у него пчёлы – двести с лишним ульев, это главное. Не оставишь, они тоже работают для победы. Чем ещё помочь фронту? На собрании колхоз решил купить боевой самолёт, истребитель. Решение есть, денег нет. Отказались все от всего, даже от того, от чего, казалось бы, отказаться невозможно. Собрали. Пришло письмо с фронта от Героя Советского Союза генерала Данилова, он благодарил, пригласил в часть. Опять собрание – послать деда с подарками, как умеющего рассказывать. Ему было что: в далёком 1916 году в составе казачьего полка под командой Ушакова он шёл в Брусиловском прорыве на Ковель.

Мама хотела встать и не смогла. Ира вспомнила о профессии плакальщиц:

– Когда скорбь разрывает душу, то от сострадания посторонних становится легче: они отстраняют от близкого человека. – Но тут все свои.