Текст книги "Мощи святого Леопольда"

Глава 4

Игнасио Роха по кличке Скарафаджо вертел в руках кирасу солдата, имея при этом вид весьма кислый. А Ёган пошел отсчитывать шаги по мокрой от росы траве, солнце еще не разогнало обрывки утреннего тумана. А вот Яков Рудермаер и Виченцо Пилески были бодры и энергичны. Яков развернул тряпку, в которой находились мускетта и рогатка-держатель. Если поставить эту мускетту на землю, то высотой она оказывалась выше плеча солдата. Длиннющая труба из серого некаленого железа да с тяжеленным прикладом. Пилески достал кожаный мешок, приятели шептались, отмеряя черный порошок. Стали заряжать оружие.

– Хорошая у тебя кираса, – уныло сказал Роха, – с нахлестом да с крутым ребром. Каленая.

– Каленая, – кивнул солдат, усмехаясь, – каленая.

Он был уверен в своей кирасе до тех пор, пока не увидал оружие, которое длиной оказалось с полевую кулеврину. Но даже теперь он не думал, что на пятидесяти шагах свинцовый шарик пробьет каленое железо.

А вот двое дружков Скарафаджо почему-то не сомневались, что им броню пробить удастся. Пилески принялся раздувать фитиль, а рыжий Рудермаер пошел к Ёгану – понес кирасу. Вдвоем они набили кирасу камнями и комьями земли, чтобы не качалась во время попадания, и водрузили на старый пень.

– Запаливай! – крикнул Рудермаер.

Пилески установил мускетту на рогатку, стал целиться. Ёган и рыжий мастер отошли в сторону, чтобы, не дай бог, не зацепило.

Пилески поднес дымящийся фитиль к полке с порохом.

«Фффсшшпааа-хх!» – грохнуло так, что Волков невольно закрыл уши руками. Ветерок понес в сторону огромное облако белого дыма.

Ёган подошел к кирасе и крикнул:

– Нет дырок!

– Конечно, нет, – отозвался солдат, – дурень и близко не попал!

– Заряди-ка, я пальну, – велел недовольно Скарафаджо.

Рудермаер не поленился, прибежал, стал помогать заряжать мускетту, они снова шептались, а солдат только улыбался. Теперь стрелял Роха. Он целился долго и наконец приказал Пилески поднести фитиль:

– Запаливай!

«Ффссшш-па-хх!» На этот раз выстрел звучал по-другому, и Роха был заметно ближе к цели. Пуля вырвал маленький кусок земли вместе с травой в трех шагах точно перед кирасой.

– Сатана под руку толкнул, – зло буркнул Скарафаджо.

– Из арбалета я бы уже два раза попал, – заявил Волоков язвительно.

– Ну так попади из этой чертовщины, – сказал Роха, протягивая ему мушкет.

Волоков не взял и велел Виченцо Пилески:

– Ну, заряжай.

Снова прибежал Рудермаер, они кинулись вдвоем заряжать оружие.

– Сыпь больше, – говорил мастер аптекарю тихо, – оба раза не долетело.

– Разорвет, боюсь, – отвечал тот.

– Не разорвет, сыпь больше.

– Не сыпь больше, – остановил солдат, ему самому хотелось попробовать, – сыпь, как в прошлый раз. Я сам выстрелю.

Мастер и аптекарь посмотрели на него с удивлением и продолжили.

Теперь целился солдат, он учел расстояние, взял угол больше, чем Скарафаджо, все рассчитал, ну, насколько мог верно, а рядом с тлеющим фитилем в руках стоял аптекарь. Ждал приказа.

– Пали, – скомандовал Волков.

Тот поднес фитиль.

«Ффсс-шш-ппаххх!»

К грохоту солдат был готов, а вот сильного удара в плечо не ожидал. Пока он отходил от боли да пока рассеивался дым, Ёган уже проорал радостно:

– Попали, господин!

– Пробил? – спросил Роха.

– Кажется, пробил, – негромко сказал Пилески.

А вот солдату не казалось, он и сам видел, что кираса пробита. Рудермаер вытряс из кирасы землю и камни и торжественно принес ее хозяину.

Роха отнял кирасу, поковырял пальцем дыру:

– Прямо на ребре пробило, я говорил тебе, Фолькоф, а ты не верил. Ну, кто оказался прав?

– Ты бы стрелять поучился лучше, – отвечал солдат чуть раздраженно.

Да, он был раздражен, а еще удивлен… и даже подавлен. Да, именно подавлен. Случилось что-то невообразимое, о чем он и думать не мог. Случилось то, что разрушило его мир. Мир крепких лат, сильных арбалетов, алебард и пик. Теперь все это перечеркивало какое-нибудь хлипкое ничтожество с мускеттой в руках. Да еще этот Роха тряс дырявой кирасой, вопрошая:

– Знаешь, что это? Знаешь?

– Моя кираса, – ответил Волков зло.

– Нет, это не твоя кираса.

– А что же это?

– Твоя серебряная посуда, дорогие кони и дом с холопами, – говорил Скарафаджо радостно.

– Да? – все еще раздражался солдат. – Прямо дом с холопами?

– Это само собой, но я сейчас о другом. Друг мой Фолькоф, я держу в руках смерть благородных. Им конец, больше они не смогут прятаться за своими дорогими доспехами. Понимаешь? Это их конец. И конец этой сволочи из Хайланда, что слезают со своих гор. Теперь вся эта горская сволочь уже не станет кичиться своими латами, которые стоят сорок коров. И имперские ландскнехты тоже спесь поубавят. Понимаешь?

Солдат прекрасно понимал это и от души хотел дать Рохе в морду.

– Ты же сам болтал, что ты идальго, – зло заметил Волков, – говорил, что у вас в терции каждый четвертый идальго.

– Все наши идальго, и я в том числе, идут в терцию как простолюдины, потому что на коня и доспехи денег нет. А теперь и здешние благородные будут не важнее, чем нищий идальго. Понимаешь, о чем я? Эта штука всех уравняет.

Он продолжал трясти кирасой. Солдат грубо вырвал ее из рук Скарафаджо и сунул Рудермаеру:

– Заделаешь дыру, и чтоб красиво было.

Тот молча кивнул, принимая доспех. А солдат вырвал из рук аптекаря кожаный мешочек с порохом, пошел, хромая, к коню.

Роха запрыгал на своей деревяшке за ним:

– Ну что? Давай решай, дело верное. Ты не прогадаешь. Мы эти мушкеты будем продавать сотнями.

Волков молчал, Ёган помог ему сесть на коня.

– Ну, что ты молчишь? – не отставал Скарафаджо, хватая солдата за стремя.

Волков нащупал в мешочке с порохом пулю, достал ее, она была из свинца и величиной с большую вишню. Он подбросил ее на руке и произнес:

– Приходите к обеду в трактир, я подумаю.

И поехал в город.

– Что он ответил? – спросил Пилески, подходя к Рохе.

– Сказал, чтобы пришли в трактир к обеду, – со вздохом отвечал тот.

– Думаешь, он возьмется?

– Молись, коли знаешь молитвы, чтобы взялся.

– Да мы уже, почитай, год молимся, – вздохнул подошедший Рудермаер. – Да только все смеялись над нами.

– Вот и еще помолись, – зло посоветовал Роха. – Он не смеялся. Он думал. Он всегда думал, чертов умник.

Во дворец архиепископа ехать было рано, но Волков все равно поехал.

Оставил коня в конюшне, поднялся в залу приемов. Думал, дождется там назначенного времени, а там уже было много народа. И все важные господа. Не ленились, приходили рано, ждали. А вот ему ждать не пришлось. Монах у пюпитра сразу его заметил и побежал докладывать канцлеру.

Брат Родерик не поленился, вышел из-за стола навстречу солдату.

– Рад видеть вас, сын мой, – тихо заговорил он, улыбаясь, – и рад сообщить, что вопрос ваш решен положительно. Как только я рассказал Его Высокопреосвященству о ваших подвигах, он незамедлительно распорядился об акколаде.

– Об акколаде? – удивился солдат, он не знал, что это.

– Князья мирские посвящают в рыцари, пастыри Церкви совершают акколаду. Рыцари церкви принимают в объятия нового брата-рыцаря, – пояснил приор. – То есть служить вы станете не прихотям нобилей, а лишь во славу Господа и Матери Церкви нашей. А все остальное будет, как и у мирских рыцарей. И герб, и почитание. Ну так что, примешь ли ты акколаду?

Руки Волкова вспотели, он хотел сказать, что примет, да не мог. Сопел только.

А приор удивлялся. Не ожидал он, что этот простолюдин еще и раздумывать станет. Наконец солдат выдохнул:

– Да, приму, конечно…

– Что ж, раз так, то прими омовение сегодня. Ночь проведи в молитве, а утром будь у кафедрала нашего, на утреннюю мессу. После нее господин наш снизойдет к тебе благодатью и примет тебя в объятия свои.

– Я обязательно буду. – Солдат поклонился низко.

А приор сунул ему руку для поцелуя и произнес:

– Ступай, добрый человек, молись и очищайся.

Волков шел по залу, где было достаточно важных людей, которые с интересом рассматривали его, а он их даже не замечал. Он шел, глядя в пол, сжимая и разжимая кулаки. Волнение поедало его, опять, в который уже раз. Он понимал это и повторял себе снова и снова: «Угомонись, дурень, не мечтай, уже дважды такое было, и дважды тебе отказывали. Пока в разрядную книгу не впишут твое имя – все пустое». Но куда там. Он не мог остановиться. Как в тумане забрался на коня, как в тумане ехал по городу, чудом ехал правильно. А когда отдышался и волнение поутихло, так стал смотреть вывески: искал художника, искал портного. Думал, как будет выглядеть на щите герб, как пошить ливреи в его цветах из хорошего сукна, но чтоб не дорого. Думал, дать ли такую одежу Сычу. Думал, думал, думал. Так за думками доехал до трактира. Тут его волнение окончательно поутихло, и Волков решил ничего своим пока не говорить. Пусть завтра все окажется для них сюрпризом.

А в трактире его уже ждали. Первая пришла говорить Агнес.

– Серчает она на вас, лает вас дураком и вонючим хряком, и другим подлым словом, я такое повторять не буду, – шептала девочка. – И послала меня просить у вас денег семнадцать крейцеров.

– Зачем это ей столько денег? – удивлялся солдат. – И с чего это я вонючий хряк, я из ее знакомцев так самый не вонючий. Я моюсь, почитай, каждый день и в купели обмываюсь каждый месяц. И одежда у меня стираная. Дура она.

– Конечно, дура. Лается она от злобы, потому как вы с ее ухажера денег взяли, а она по любви с ним миловаться хотела, думала, что он ее замуж возьмет. А деньги нам на купальню нужны, для дам туда вход шесть крейцеров стоит.

– Шесть крейцеров! Рехнулись? А вы прямо дамы, – едко заметил солдат. – Не жирно ли вам? В корыте бесплатно помылись бы, Ёган вам воды натаскает.

– В корыте нехай поросята плещутся, – разумно заметила Агнес, – а нам надобно в купальню.

– И что вам там? – не понимал Волков.

– Да все, сидишь в купальне с горячей водой, а холопы тебе холодное вино приносят и музыка играет, – Агнес почти глаза закатила от предвкушения счастья, – тем более вы сами велели замарашкой не ходить, мыться.

– От холодного-то вина горло не заболит? – поинтересовался солдат.

– Не заболит, все городские девки, и бабы тоже, в купальни ходят, ни у кого не болит, и у нас не заболит. Давайте, господин, двенадцать крейцеров на купальни, да на полотно заворачиваться, да на мыло, чтобы розами тело пахло, да на вино, итого семнадцать надобно. Давайте, а то Брунхильда на вас серчает.

В другой раз он не дал бы, но сейчас… В этот день Волков просто не мог отказать. Полез в кошель, отсчитал и вручил деньги Агнес, та от радости быстро обняла его и убежала наверх за Брунхильдой.

– Разорят они меня, они и этот чертов город, дорогой он, дьявол! – злился Волков. – Ладно, пусть помоются, завтра нужно быть всем чистыми, – и теперь обратил внимание на ожидавшего монаха. – Ну а тебе что?

– Господин, прошу дозволения уйти до вечера, – сказал брат Ипполит.

– Вообще-то я тебе не хозяин, – заметил солдат, – а куда ты собрался, наверное, помолиться? Храм какой-нибудь знаменитый нашел?

– Нет, господин, тут в Ланне живет один великий врачеватель, Отто Лейбус, я читал его труды, он две книги написал, очень хочу с ним поговорить, есть у меня замечания к сращиванию костей, которые им описаны. Думаю, ему будет интересно.

– Хм, – солдат заметно ерничал, – конечно, ему будут интересны твои замечания. Ну, ступай, только смотри, чтобы тебя его холопы не отлупили, беги, как только выскажешь свои замечания.

Монах быстро поклонился и пошел. А Волков вдруг задумался и, когда монах дошел уже до двери, окликнул его.

– Погоди, поеду-ка я с тобой, замечаний к великому ученому у меня нет, а вот пара вопросов найдется.

– Вот как, – удивился брат Ипполит, – ну что ж, пойдемте.

– Ступайте, господин не практикует! – крикнул мордатый слуга из окна второго этажа и, как подтверждение, плеснул на улицу помои из таза.

– Мы приехали издалека, и нам нужен его совет, – не сдавался солдат.

– Уходите, господин не принимает, вас много таких приезжает издалека. А господину работать некогда из-за вас, – слуга держался твердо.

На монаха было жалко смотреть, видимо, он уже собирался смириться. Да вот солдат смирением не отличался.

– Эй ты, передай хозяину, что я дам ему талер, если он ответит всего на один вопрос! – крикнул Волков. – Всего один вопрос!

– Убирайтесь к черту! – заорал слуга. – Мой хозяин не нищий, сказал, что не примет – значит, не примет! Хоть пять талеров дай ему.

– Один вопрос – один талер, – не отступал солдат.

– Нет! – Слуга с грохотом захлопнул ставень.

Монах был готов зарыдать.

– Ну не штурмом же брать этот дом, – резонно произнес солдат, – хотя можно, конечно, подождать, пока дверь откроется. И тогда…

Брат Ипполит посмотрел на него с испугом. Солдат засмеялся:

– Нет, я не собираюсь вламываться в дом силой, просто можно подождать, пока этот ученый муж или его слуга выйдут на улицу.

И тут ставень окна отворился, и слуга спросил:

– А что у вас за вопрос к господину?

– Тебе, дурню, не понять, – сказал Волков. – То вопрос для ученых мужей. Ну так что, впускаешь?

– Впускаю, – недовольно буркнул слуга.

Бумаги, бумаги, бумаги, книги, бумаги. Все помещение оказалось засыпано бумагами. Они лежали повсюду, даже рядом с камином, в котором тлели головешки.

Отто Лейбус оказался не молод, он стоял посреди этого моря бумаг, опирался на палку. Было не холодно, но ученый не снимал меховой накидки до пола, на ногах его красовались войлочные сапоги, а на голове плотная шапочка с «ушами». Он внимательно, с чуть заметной улыбкой разглядывал вошедших. Гости поклонились. Монах почтительно, солдат вежливо. Ученый им ответил.

– Меня зовут Яро Фолькоф, а это мой спутник брат Ипполит, – представился солдат.

– Имя ваше восточное, северо-восточное, а говорите как южанин, как хайландец, долго воевали на юге? – спросил Отто Лейбус.

– Недолго, три-четыре года, но долго служил с ламбрийцами и хайландцами в одном отряде.

– Видимо, от них и переняли особенности их речи, – произнес ученый. – Вина, пива? Может, еды? Не стесняйтесь, коли вы готовы платить талер за один вопрос, на который я не обещал ответить, то угостить я вас обязан.

– Спасибо, не надо, – за всех отказался молодой монах, он заметно волновался и заговорил с жаром, – магистр, я прочел обе ваши книги о лечении переломов, я многому научился, но кое с чем согласиться не могу.

– Вот как. – Ученый предложил им сесть и сам сел в мягкое, солдат таких еще не видел, кожаное кресло. – Я, молодой человек, тридцать лет ездил от турнира к турниру, где сильные мужи и юноши калечили себя и своих коней, не было ни одного турнира, где бы мне не пришлось хоть одному из храбрецов сращивать кости. А чем можете похвастать вы?

– Ну, конечно, – замялся монах, – мне до ваших деяний не близко, я всего пять лет помогаю лекарю Деррингхофского монастыря, но вот что я заметил…

– Стоп, – прервал его Волков, – уж прости меня, монах, но я не для того пришел сюда, чтобы слушать о костях. Я хочу знать другое.

– Так, наверное, другое – это то, за что вы обещали заплатить монету? – уточнил старый лекарь.

– Да, я хочу знать, как мне заехать в чумной город, в котором вымерла чуть не половина народа, и выехать оттуда живым.

И монах, и ученый уставились на него с недоумением. И когда насмотрелись, ученый спросил:

– А так ли нужно вам ехать туда, иного пути нет?

– Иного пути нет, – твердо ответил солдат.

Ученый старец замолчал, подумал немного и заговорил:

– Еще Илинор Исилойский заметил, что чума всегда идет с юга на север. Всегда так, по-другому не бывает. Он предположил, и я с ним согласен, что это южные ветра приносят с далеких южных болот черные миазмы, которые рождают у человека нарывы. А другие считают, что это земля источает яд, некоторые думают, что это жиды распространяют болезнь. Теорий много. Но вас интересует, как противостоять болезни. Да. Как же не заразиться? Некто Жерар Иммуан написал трактат, что болезнь эта не что иное, как поток невидимых «скотинок», которые переползают с человека на человека и так заражают их.

– Блохи, что ли? – спросил Волков.

– Много меньше блох они. Думаю, это глупости, но факт остается фактом. Половина чумных докторов в городах пережили чуму, потому что предохранялись от этих «скотинок».

– И что ж они делали для предохранения? – поинтересовался монах.

– Наш доктор пережил чуму, схоронив тысячи больных. Я спросил его, что он делал. Как охранял себя от болезни. Он рассказал.

– Ты бы записал все, монах, – сказал солдат.

– Я запомню, – отвечал тот.

– Первое дело – вощеные перчатки. Он не снимал их. Второе дело – маска, но маску он снимал постоянно, в ней тяжело дышится. Третье дело – ежедневные омовения, он мылся дважды в день, и только горячей водой. Чистое тело и никаких гадов на теле, ни вшей, ни блох. Коли сидишь в доме зачумленного, не прикасайся к перинам и подушкам, чтобы клопы и вши на тебя не взобрались. Вода только кипяченая, еда только горячая. Он протирал лицо и руки после каждого больного сарацинской водой или крепким уксусом.

– Сарацинской водой? – переспросил солдат.

– Знаете, что это?

– Да.

– Вот, в общем-то, и все, что я могу вам сказать о чуме. Мало о ней знаю, я врачевал всю жизнь переломы и контузии. Наш чумной доктор знал о ней почти все, но он получил практику и кафедру в другом городе и переехал. В общем, чистота и крепкий уксус могут помочь. Я надеюсь на то.

– Ты все запомнил? – спросил Волков у монаха, а сам достал из кошеля монету.

– Все, господин.

Волков протянул деньги лекарю:

– Спасибо вам, может, ваши советы спасут нас.

Лекарь деньги не брал, он улыбнулся:

– Нет нужды. Я не беден. Я просто хотел поглядеть на человека, что платит талер за один вопрос. И не пожалел об этом. Но меня разбирает любопытство: вы странная пара, монах и солдат, и собираетесь забраться в чумные места. Что вы задумали?

– Я и знать не знал, что мы собираемся в места такие, – признался брат Ипполит, глянув на солдата.

– Вот и дальше не знай, – ухмыльнулся Волков. – Спасибо, что потратили на нас время.

– Не хотите ли отобедать? – неожиданно предложил ученый.

– Рад, но меня уже ждут, – ответил солдат.

– А вас, юноша?

– Меня? – монах даже удивился. – Меня никто не ждет, я свободен и хочу поговорить с вами о переломах и контузиях.

– Вот и прекрасно. Яков, накрывай стол.

Глава 5

Едва дверь за Волковым успела закрыться, а сам он едва успел скрыться за поворотом, как в эту же дверь настойчиво застучал неприятного вида человек. Яков, слуга господина лекаря, сразу открыл, думая, что гость зачем-то вернулся, но там был не гость. Незнакомец бесцеремонно притянул Якова за грудки к себе и тихо спросил:

– О чем солдат говорил с твоим господином?

– О болезнях, – испуганно отвечал Яков.

– Солдат хвор, что ли?

– На вид здоров как конь. Только хром. Говорили они о чуме.

– Чумы в округе нет уже почитай полгода. О какой еще чуме он говорил?

– Спрашивал, как чумой не захворать, коли в чумных местах окажешься.

– А что за чумные места такие?

– Вот и хозяин спросил, так он не ответил, даже его монах о том не знал. Сам удивлялся.

– Даже монах, что с ним был, удивлялся? Не знал, что задумал солдат?

– Так.

Неприятный человек помолчал, а потом, не прощаясь, быстро пошел прочь. А Яков на всякий случай осенил себя святым знамением и затворил дверь.

Игнасио Роха по кличке Скарафаджо, Яков Рудермаер и Виченцо Пилески сидели за столом в трактире хмурые и назло трактирщику ничего не заказывали, но трактирщик их не гнал, терпел этих оборванцев. Ведь они пришли к его богатому гостю. И когда гость появился, они ему кланялись, все, кроме Рохи. Солдат сел с ними за стол. Заказал пива. Пока напиток не принесли, все молчали. И только отхлебнув из кружки, Волков заговорил:

– Так сколько мне будет стоить ваша затея, если я возьмусь за это?

Ни Роха, ни Рудермаер не отважились заговорить, заговорил Пилески:

– Господин, мы все посчитали. Мы нашли место здесь, в городской черте, у стены. Очень дешевое место. Городской магистрат просит за участок со складом шестьдесят шесть талеров.

– Шестьдесят шесть? – солдат насторожился. – Что ж там за участок, большой, наверное?

– Не малый, – признался Рудермаер, – шагов тридцать пять на пятнадцать. У самой стены.

Волков в лице переменился от такой цены.

– Там еще сарай есть, – добавил Пилески.

– Ну, это все меняет, – заметил солдат. – Теперь этот клочок земли точно стоит таких денег. И это не все траты, как я понял?

– Нет, еще нужно сто шесть талеров на инструмент, наковальни, постройки, и нам жить негде, – произнес Рудермаер. – Хоть маленькую избушку себе сделаем.

– А еще мне нужны чаны под выпарку селитры, – добавил Пилески.

– Шестьдесят шесть и сто шесть, – подсчитал солдат, – сто семьдесят два талера.

У него были такие деньги, если считать вексель, который Рицци выдал Волкову в Рютте.

– То есть если у нас ничего не выйдет с вашими мускеттами, я потеряю сто семьдесят два талера?

– Меньше, у тебя же останется земля в городе, – заметил Скарафаджо.

– И инструмент с наковальнями, – добавил Рудермаер, – и крепкая кузница.

– И чаны хорошие, медные, – встрял Пилески. – Вот сто пятьдесят корзин угля, конечно, мы вернуть не сможем. Но если все получится… Один мушкет будет стоить меньше десяти монет. А продавать его можно в два раза дороже. Пятнадцать минимум. А при двух мастерах и еще паре подмастерьев осилим делать три в неделю.

– Сто семьдесят два талера, – повторил Волков, как будто не слыша, – я всю жизнь их копил.

– Фолькоф, я просто чую, что эта затея сделает нас богатыми, – убежденно заявил Роха. – Никто не делает подобного на обоих берегах Эрзе от гор и до холодного моря. Ни мы, ни еретики, ни хайландцы, ни ламбрийцы, никто.

– Это большие деньги, Роха, большие, это все, что у меня есть, – отвечал солдат.

– А ты – все, что есть у нас, – продолжал Скарафаджо, – ты наша последняя шеренга. Вся надежда только на тебя, и за тебя я буду биться, как не бился никогда в жизни. Мы все будем биться. Клянусь, я зарежу любого, кто попробует нам помешать. Давай, Фолькоф, рискни, ты не пожалеешь, что связался с нами.

– Вы не пожалеете, господин, – добавил Пилески. – Во всяком случае, даже если не выйдет с мушкетами, станем делать новый порох.

– А отчего это у нас не выйдет с мушкетами? – не согласился Рудермаер. – Все должно получиться.

– Я буду все считать, я люблю считать. И землю я хочу посмотреть, – глядя на них, объявил солдат.

– Значит, берешься? – уточнил Скарафаджо.

– Берусь, – ответил Волков, а сам подумал: «Если, конечно, выберусь из чумного города живым».

И молодой мастер, и аптекарь, и Роха вскочили с мест, стали орать и обниматься. Все немногочисленные посетители смотрели на них неодобрительно, особенно не одобрял их поведение трактирщик. Но молчал. А они лезли с объятиями к солдату. Тот отпихивал их, а они опять лезли.

– Угомонитесь вы, – чуть раздраженно сказал Волков, – сядьте. Денег на покупку участка я дам, но сначала мне нужно провернуть одно дельце, и для этого мне понадобятся добрые люди. Роха, знаешь таких? Есть добрые люди в городе? Человек десять-пятнадцать. На две недели надобны. Не для войны, для охраны. По полтора талера на душу дам за две недели работы.

– Конечно. Таких людей сейчас много. Работы все меньше, как еретики убрались за реку. Найдем, – согласился приятель.

– А еще мне нужна сарацинская вода. – Волков посмотрел на аптекаря. – Знаешь, где взять?

– Конечно знаю, – кивнул Пилески. – А вам простая нужна или двойной перегонки?

– Я так думаю, что двойной перегонки.

– Сколько нужно?

– Двадцативедерная бочка.

– Сколько? – удивился аптекарь.

Все с удивлением посмотрели на солдата.

– И еще мне нужна бочка крепкого уксуса. И перчатки провощенные – пар двадцать пять. Пара телег с меринами в обоз. И почини мою кирасу, она может пригодиться, – добавил Волков, указывая пальцем на Рудермаера.

– Все найдем, – заверил Роха, – но, видно, дельце ты затеял непростое.

– Еще какое непростое, – согласился солдат. – Да только не я его затеял.

– Расскажешь? – спросил Скарафаджо.

– Нет, – отрезал солдат и крикнул: – Эй, трактирщик, давай обед!

– Я думал, ты никогда этого не скажешь! – вздохнул Роха. – Сейчас поедим и можем посмотреть наш участок, вернее, твой участок.

– Нет, после обеда я иду молиться, а завтра приходите в кафедрал к утренней мессе.

– Ты стал набожным, Фолькоф? – удивился Роха.

– Помолиться пред большим делом никогда не повредит, – сообщил Рудермаер.

– Это верно, – согласился Пилески.

– Завтра будьте на утренней мессе, – велел солдат и закончил разговор.

На обед вскоре пришли Ёган и Сыч. Волков не скупился – трактирщик радовался. А когда трапеза подходила к концу, появился молодой Удо Бродерханс, булочник, он увидал солдата, подошел и без слов, но с поклоном положил на край стола новенький белый талер.

Так же без слов солдат достал из кошеля цепь и, забрав монету, вернул украшение владельцу. Юноша принял цепь, а потом наклонился к солдату и тихо, почти в ухо проговорил:

– А возможна ли скидка за свидание с госпожой Брунхильдой?

– Зачем тебе скидка, папаша-то у тебя не бедный? – так же тихо отвечал солдат, глядя на юношу с усмешкой.

– Уж больно много денег просите, мне не осилить столько. Могу двадцать крейцеров предложить.

– Шучу я, дурень, – чуть повысил голос солдат, – и деньгу я с тебя только за наглость твою взял. Иди сам с ней договаривайся.

– Правда? – удивился сын пекаря.

– Иди с Богом, – сказал солдат.

* * *

– Ну, можешь сказать что-нибудь? – Брат Родерик пристально смотрел на вошедшего.

Тот медлил, обдумывая, как подать информацию, ведь главного он не выяснил, но узнал многое, дающее представление о планах приезжего головореза.

– Что ты молчишь? – раздражался канцлер. – Через два часа вставать на утреннюю мессу. Я не могу ждать до рассвета.

– Не знаю, с чего начать, он затеял какое-то дело. Хочет с бродягами изготовлять большие аркебузы у нас в городе.

– Что за аркебузы?

– Большие, почитай, в два раза крупнее обычных. Утром испробовали одну такую, нашему головорезу вроде как понравилось. Думают мастерскую ставить.

– Это все? – в голосе приора звучало разочарование. – Аркебузы?

– Вроде все, что имеет значение. Человек наш, правда, еще ходил к нашему знаменитому лекарю, я думал, что кости полечить, а он все про чуму спрашивал.

– Про чуму? – приор оживился. – А что он спрашивал про чуму?

– Спрашивал, как выжить в чумном месте.

– В чумном месте? – приор задумался, откинулся на спинку кресла, потирая пальцы, словно они стали липкими, и заговорил сам с собой: – Так полгода как нет уже в округе чумных мест. Чума к еретикам на север ушла. Нигде чумы не осталось, – он замолчал.

И уже про себя стал рассуждать: «Ну разве что в Ференбурге. Конечно, Ференбург! Епископ Вильбургский решил поживиться чем-то в Ференбурге. Вор уже посылал туда людей, да никто не вернулся. Нашел нового наемника, а тот согласился лишь за рыцарское достоинство. Видно, и вправду не дурак и просто так в чуму лезть не хочет, готовится, по лекарям ходит. А в Ференбурге власти нет, принц Карл фон Ребенрее обложил город заставами: ни туда, ни оттуда никого не пускает, хотя формально город ему не подчиняется, город живет по Лиденгофскому праву, сам себе сеньор. Но это не значит, что принц Карл окажется доволен, если этот вор из Вильбурга что-нибудь там украдет. Карл и сам там хотел бы пограбить, да боится портить отношения со свободными городами, где полно еретиков. И нам нет нужды. Не дай бог еретики с севера начнут новый поход, так свободные города-сеньоры могут припомнить нам это воровство и встать на сторону еретиков. Нет, допустить этого решительно нельзя! Но угомонить вильбургского вора нет никакой возможности, он брат архиепископа, значит, придется убрать головореза, только по-тихому. Чтоб епископ не обозлился. И чтобы архиепископ не узнал».

Пока приор размышлял, человек, что приносил ему новости, терпеливо ждал. Не думал он, что весть о походе головореза к лекарю вызовет у приора интерес и повлечет долгие размышления.

– Ступай, – наконец произнес канцлер, – глаз с него не спускай. Каждый шаг запоминай.

– Доброго вам сна, господин, – человек поклонился и вышел.

А приор тут же забыл про него, как и про сон. Монаху, что стоял за креслом, он приказал:

– Ступай к протонотарию, тотчас; если прелат не почивает, проси аудиенции для меня немедля.

Монах с поклоном вышел.

Брат Родерик хотел помешать епископу Вильбурга в его воровстве, но так, чтобы, не дай бог, не вызвать гнева господина своего архиепископа Ланна, поэтому он и просил аудиенции у протонотария брата Антония, нунция Его Святейшества при дворе архиепископа Ланна. Брат Родерик был уверен, что нунцию папы нужно знать, что собирается предпринять епископ Вильбурга. И он поудобнее уселся в кресле, ожидая возвращения своего человека. Он помнил, что брат Антоний мало спит, так что еще до утренней мессы они смогут встретиться, если на то будет воля Божья.

И Божья воля на то была. Папский нунций был монахом, но кровать не напоминала монашескую, в ней могли уместиться четверо, а перины казались мягкими и теплыми, как лебяжий пух. Брат Антоний крепко спал, но умный прислужник не побоялся разбудить протонотария и сообщить, что пришел человек от канцлера. Брат Антоний долго искал сближения с приором, доверенным лицом архиепископа, но до сих пор их общение не выходило за рамки служебных обязанностей, а тут вдруг такая удача. Брат Родерик просил об аудиенции. Ночью!

Брат Антоний почти бежал на встречу. Встретились они на улице. Канцлер Его Высокопреосвященства архиепископа Ланна брат Родерик и нунций Его Святейшества папы брат Антоний говорили долго, и оба остались довольны. Умный нунций разделил опасения приора о недопустимости вредных действий епископа Вильбурга, а умный канцлер был рад услышать от нунция, что Церковь обязана сделать все, чтобы не допустить упрека Имени своему. Они разошлись, когда небо на востоке уже алело. Канцлер поспешил в кафедрал, там уже готовились к утренней мессе, которую должен был лично служить архиепископ. А нунций пошел к своим людям и разбудил одного из монахов-рыцарей, что служили Великому Престолу, и сказал ему:

– Человек один действиями своими принесет Матери Церкви упрек Имени ее. Такого случиться не должно.

– Мирянин, отец, нобиль? – поинтересовался монах-рыцарь.

– Солдат, а ныне станет рыцарем, архиепископ совершит акколаду сегодня. Имя его Фолькоф.

– Никогда не поднимали мы оружия на братьев-рыцарей, – отвечал монах-рыцарь.

Нунций был удивлен строптивостью брата, ему пришлось настоять:

– На то воля Божья, то во благо Святому Престолу и Матери Церкви нашей.

– То грех, брат, – заметил монах.

– То мой грех, брат, – решительно оборвал нунций.