Текст книги "Философская антропология. Учебник для вузов"

Историки античности пишут об упадке полисов как автономных единиц и формировании более крупных государственных образований, таких как монархия Александра Македонского и Римская империя. В связи с этим прямая демократия, непосредственное участие граждан в принятии решений уходят в прошлое, и на смену представителям привилегированных групп общества приходят профессиональные политики и чиновники. С ощущением утраты личного участия в делах государства приходит разочарование в смысло-жизненном значении политики и, как следствие, культивируется идеал частной жизни. Именно его обоснование имело место в работах Марка Аврелия, Сенеки, Цицерона и других известных римских авторов. По мнению М. Фуко, было бы ошибочным оценивать процесс политической жизни в рамках Римской империи исключительно в терминах упадка общественности, захвата и отчуждения власти профессиональными политиками. Страх перед чрезмерностью и сложностью пространства огромной империи, состоящей из разнородных этносов, усиление государственной власти и неожиданные повороты судьбы в жизни ее представителей, инфляция традиционных добродетелей политика, таких как рассудительность, мужество и справедливость, на самом деле были реакцией старой политической культуры на инновации, успешные и эффективные в изменившихся условиях. Действительно, можно предположить, что прежние историки Античности невольно переносили в прошлое переживания собственного существования в рамках крупных бюрократизированных государственных образований Европы. Между тем национальные государства представляют собой весьма своеобразные формы единства, опирающиеся на «дух Афин», но реализующие его посредством государственной системы контроля над всеми сферами общественной жизни, в том числе над образованием и чтением. Государственная цензура находилась в противоречии с принципом свободы духа, и это порождало пессимистические настроения и либеральные надежды европейской интеллигенции. Очевидно, что перенос этих настроений и ожиданий в прошлое является неправомерным. Поэтому Фуко предложил модернизированный подход к реконструкции политической жизни Римской империи, которая действительно чем-то напоминает нашу эпоху упадка контролирующей и регулирующей функции национальных государств, становления транснациональных финансовых, экономических и информационных систем. Дело даже не в таких общих чертах повседневной жизни, как снижение роли интеллектуального воспитания, наставничества, основанного на передаче личного опыта от учителя к ученику и развития ориентированных на зрелища форм управления коллективным телом толпы, но и в самой пестроте и сложности общественной ткани. Фуко писал: «Уместнее говорить не об ограничении или прекращении политической деятельности в результате имперской централизации, а скорее об образовании сложного пространства, более широкого, не столь прерывистого и гораздо менее закрытого, нежели пространство маленьких городов-государств, – и одновременно более гибкого, дифференцированного и не так жестко иерархизированного, как в позднейшей авторитарной бюрократической Империи, которая складывается в ходе великого кризиса III века… Это пространство множественных очагов власти, бесчисленных форм деятельности, напряжений, конфликтов, которые развиваются во всех измерениях, уравновешиваясь разнообразными соглашениями».[16]16
  Фуко М. Забота о себе. Киев; Москва, 1998. С. 93–94.


[Закрыть]

Важным для оценки форм жизни в эпоху Империи кажется то обстоятельство, что Рим, в отличие от Афин, был в значительной мере политической фикцией, нежели неким органичным образованием, снабженным «почвой», «кровью» и «духом». Спектакулярность общественной жизни, столь характерная для нашего общества, весьма успешно была опробована еще в поздней Римской империи и потерпела крах от варваров, не охваченных политической семиотикой Рима. Похоже, в этом состоит слабость и современных стерильных обществ потребления, которые оказываются беспомощными перед лицом грубых форм зла, идущих с Востока.

Символические спектакли, разыгрываемые на экранах и страницах массмедиа, увлекают своих и позволяют манипулировать общественным мнением, но они не действуют на чужих. Упадок патриотизма, отсутствие интереса к политике, культ частной жизни и другие черты, сближающие жителей современных мегаполисов с просвещенными слоями Римской империи, было бы поспешно расценивать как разрушение общественно-политической ткани. В частности, как полагает Фуко, внимание элиты к личной этике, морали повседневных поступков и удовольствиям означает не разочарование и уход от общественной жизни, а поиск нового способа ее осмысления и конституирования себя как морального и ответственного субъекта в новых, изменившихся условиях.

Ад, чистилище и рай в католической теологии

Несомненно, эскалация представлений об Аде связана с распадом экклезиального единства, объединявшего ранних христиан, для которых Бог – это любовь. По мере феодализации Бог превращался в суперзащитника, и это постепенно рождало фундаментализм. Если с нами Бог и Он берет на себя ответственность за все, то и нам практически все дозволено. Но парадокс в том, что между нами и Богом пропасть. Как Он может защитить нас? Святые строили свою модель общения Бога и души через исповедь: Августин был родоначальником этой модели. Разговор души с Богом исключает ложь, а правда – лучшее лекарство от грехов. Но она не всем была по плечу. Поэтому естественным дополнением исповеди стала конструкция Ада. Ад – это зона для диссидентов, для тех, кто обманул первую любовь.

Если при жизни нас отделяет от Бога непроходимая ни для нас, ни для Него граница, если коммуникация между нами, несмотря на заверения Августина, невозможна, то конструирование Ада показывает, как, когда и где мы наконец встречаемся с Богом. Сначала общение с Ним протекает как духовный роман, где Он присутствует как невидимый собеседник. Но после смерти нам дано лицезреть Его. Он оказывается грозным судией, который не знает пощады. Итак, любовь предполагает суд, ее надо оценить и установить: не было ли обмана или измены, и если да, то тогда последует приглашение в Ад. Итак, любовь обретает заступника не на земле, не при жизни получит удовлетворение влюбленный, а после смерти. Справедливость оказывается достижимой лишь в потустороннем мире.

Фундаментализм – следствие трактовки Бога как абсолютного защитника. Но если я умер, то зачем мне защита? Ведь самое страшное уже случилось, и меня уже не нужно защищать. Парадокс, таящийся в конструкции Бога как суперзащитника, рождает парадокс: метафизическое, инфернальное зло, вынесенное за пределы мира живых людей, реализуется на земле. Адом станут концентрационные лагеря. Поиск суперзащитника в технологии исповеди и покаяния вызывает сначала у святых, а потом и у остальных верующих инфляцию страха перед ужасным. Такие люди перестают бояться страдания на земле. Теологи насаждают идею абсолютного полицейского: Бог как защитник разрушает изобретаемые человеком средства самосохранения и обороны. В этой связи в Средние века и распространяется образ Ада как места наказания для тех, кто не полагался во всем на Бога и на свой страх и риск хотел защитить себя сам. Это место для отступников и предателей, для тех, кто осквернил первую любовь. Одним из первых, кто это понял, был Данте, надписавший над вратами Ада следующие слова:

 
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
 

(перевод М. Лозинского)

Попытка коммуникации с предметом первой любви уводит его из города философов в страну, где похоронены атеисты. Там мы видим, что происходит с диссидентами первой любви. Бог любви интернирует туда всех, кто предал его чувство. Данте в поисках любимой попал в Ад. Не является ли эта эротическая и одновременно теологическая история намеком на мстительность женщин? На самом деле женщины ценят последнюю любовь. Поэтому мстительность Бога – чисто мужской синдром, мужчина, предавший первую любовь, переживает чувство вины, которая не дает ему забыть о предательстве. Книга Данте – это и теоретическая, точнее, феноменологическая психиатрия очищения пыткой.

В первой книге фрески Ада поражают удвоенной жестокостью: поражает широта мира страданий, поражает кругообразная структура этого мира, где отсутствуют какие-либо понятные сообщения или указания и вместе с тем соблюдается какая-то странная ареопагическая иерархия грешников. Геометрия защиты, которая прослеживается в строительстве человеческих поселений, имеющих круговой характер, переносится и на конструкцию Ада. Круги Ада – самое расхожее выражение. Концентрическая форма лагеря поражает воображение, но постепенно читатель понимает, что иерархия чертей и помощников дьявола повторяет иерархию Бога и ангелов. (Неоплатоники учили о трех кругах, а в Средние века – о пяти кругах внешнего и четырех кругах внутреннего Ада.)

Подземный мир Данте конструируется как ведущая от поверхности к середине земли гигантская воронка, в которую ураганом втягиваются души умерших. У отца западной теологии Августина мы видим образец видеокультурного понимания места для святых. Если полностью отвлечь содержание от формы, то Данте и Августин пользуются одинаковой техникой. Рай Августина – Божий Град – в формальном отношении устроен так же, как Ад Данте. И это не удивительно, так как у Рая и Ада один и тот же дизайнер. Или все-таки Бог и дьявол – это разные архитекторы? Но даже если это так, то вечные идеи геометрии действуют в умах того и другого.

Город веры, выстроенный в римском стиле, предполагает не только купол, но и подземелье. Тот, кто взывает к Небу, должен помнить об Аде. Но если он возможен по милости Бога, то ясно, что его построение является отражением божественной формы. Отсюда перенос принятой католицизмом гомогенной концентрической формы на архитектонику Ада, в которой отражается феодальная иерархия. Как возможно, что Ад повторяет Рай, где иерархия ангелов сливается в хоре вокруг Бога, располагающегося в центре? Очевидно, что Данте в своей конструкции сливает платонический идеализм круговых форм с иерархическим устройством мира. Господство круговой формы, воплощенной в Паноптикуме, сложилось задолго до христианства, и это означает, что Бог не является хозяином круга. Его монополия нарушена, ибо Ад тоже имеет концентрическую форму. Произведение Данте показывает, что творение дьявола также имеет круговую форму и там действуют универсальные законы циркуляции, рефлексивности и замкнутости. Так устроены все круговые сферы. Ад – это двойник божественной сферы. Но если божественная сфера – это протуберанец света, то Ад – это место тьмы. Ад – это черная дыра в космосе.

Круговая форма и количество кругов (девять, семь) позволяют сравнивать Ад и Рай по форме. Однако механизм циркуляции в этих сферах разный. Прежде всего отличаются центры. Сходство Рая и Ада оказывается поверхностным. Ни один сектор Ада не похож на участки мирового целого. Ад – это антисфера. Данте ошибочно полагал, что Ад и Рай формально похожи. Его предрассудок тот же самый, что лежит в основе догмы об абсолютном заступнике или догмы о сходстве космоса с божьим миром. Если Бог действительно таков, как это отражалось в господствующих понятиях, то его мир должен быть круглым.

На самом деле ни один сектор универсума не имеет значения для Ада, составляющего внешнюю границу мира. Только тот, кто сильно идеализирует Ад, может воспринимать его вслед за Данте как промежуточную кругообразную область мирового диска. Адский лагерь мыслится духом как безопасный только в случае, если он вооружен оптимистической мыслью о морфологическом сходстве. Однако если человек хочет явиться в Ад во всеоружии, то он должен защититься от убеждения, что порядок мира и Ада одинаков. Кто был бы Бог, если бы он не дал каждому свое?

В том, что у Ада отсутствует суверенный план, нельзя упрекать Данте. Хорошо продуманный план – свидетельство плохих намерений.

Убеждение, что жители адского города расквартированы по продуманному плану, – это, конечно, заблуждение. С подобным предрассудком поэт и спускался в Ад. Он не понимает, за что наказаны грешники, а когда узнает, что наказание будет длиться вечно, совершенно бессилен что-либо предпринять. Вергилий постоянно напоминает ему, что в Аду свои порядки, но Данте не удается понять своего хладнокровного умершего коллегу. Лишь относительно цели путешествия в подземный мир оба поэта не сомневаются. Только при посещении самого нижнего круга выясняется, что там делает Данте. Он путешественник, обязанный посетить этот прекрасный и одновременно ужасный город.

Итак, Ад – это часть божественного мира, его нижняя часть. Князь подземного мира занимает нижний покой, находящийся в самом центре Земли. Таким образом, дьявол живет в центре физического космоса и рефлексирует там о своей сущности. Здесь разоблачается истина нижнего, подлунного, земного мира и достигается окончательное прозрение относительно темного, бездуховного бытия на грешной Земле. Благодаря посещению князя тьмы оба поэта постигают абсолютную тьму, в которой боль превосходит любой наркоз. Проход через пыточные камеры похож на протокол аудиенции у короля, к которому проводят через многочисленные двери. Несомненно, это реминисценция восточно-персидских приемов посла иностранного государства. Поэтическое путешествие к нижнему полюсу мира отражает инферноцентризм католической космографии. Смысл путешествия в подземный мир в том, чтобы увидеть князя тьмы, Люцифера, восседающего на своем троне. Каков господин, такова и страна. Какова середина, такова и периферия. Цель путешествия в том, чтобы показать экстремум конца.

В космологическом смысле середина Ада наиболее удалена от Бога, который располагается в верхних этажах мироздания. В метафизическом и моральном смысле Ад моделируется как возмездие за отказ от коммуникации с Богом. Чтобы совместить метафизический смысл Ада и космографическую сферу, и используется геоцентрическая модель бытия. Более того, оказывается, что Ад обладает собственной сферопоэтической потенцией и поддерживается специфической антисферической циркуляцией.[17]17
  См.: Слоттердайк П. Сферы. СПб., 2005.


[Закрыть]

В ходе спуска оба поэта оказываются в преисподней депрессии, в которой отрицание образует своеобразный круг, круг конца и разрушенной перспективы. Ад открывается как апокалипсис эгоистичности. Низвергнутый ангел, отвернувшийся от Бога, ввергнут в самого себя; вихрем негативности он превращен в другое самого себя. Этот вихрь является адским следом просвещенно-метафизического смысла поэтического посещения Ада. Символом такой воли к знанию выступает прекрасная Беатриче, которая призывает поэта с небес и требует, чтобы он совершил столь рискованное путешествие. Но она, кажется, сама не очень понимает, что заставляет поэта пробираться к центру Земли. Не смущаясь непониманием, она берет на себя роль защитницы, хочет стать музой поэта, чтобы дополнять гениального мужа, чувствующего влечение погрузиться в самый центр несказанного, в его меланхолическую глубину.[18]18
  Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад. 2. Песня 83–84.


[Закрыть] Именно познавательный интерес заставляет поэзию опускаться в самое сердце мрака. Поэт чувствует необходимость постигнуть то, что ускользает от познания, – природу бесконечной негативности, которая бросает свою тень на жизнь. Отказ от коммуникации с Богом оставляет лишь опору на царство каузальности, он приводит в круг крушений – таково следствие инфернологии Данте. Первообразом такой позиции негативного отрицания является Люцифер.

Не только мыслители сохраняют невинность относительно идеи зла, сводя его к недостатку блага. Позднеантичные авторы – Прокл, Псевдо-Дионисий Ареопагит – также предполагали бессубстанциальность зла. Данте лишь поэтизирует эти представления монахов. Как портрет черта, так и онтология антисферного пространства поняты поэтом как отрицание и отказ от конкретного стерильно-компактного окружающего мира в пользу перевернутого.

Европейская теология – это медитация о сюрреалистическом центре мира, который расположен вне мира. Середина Земли, с населяющими ее грешными людьми, и духовная сфера Бога, окруженного ангелами, распались в христианстве. Этот раскол единого целого на две части привел к расколу дискурса на язык теологии и язык науки. Наука говорит о мировом целом – универсуме, теология – о духе, являющемся тайной Бога. Попытки метафизики соединить эти две сферы в одну, объединить язык науки и теологии оказались по своим последствиям еще более тяжелыми, чем раскол.

Теологи под влиянием Платона считали, что Бог охватывает и одновременно превосходит мир и все, что в нем существует. Он творец мира, который кроме физических вещей включает поэтическую, энергетическую, эротическую и сверхфизическую сферы. Сама сфера Бога задается как пространственная, но ее топология оказывается весьма необычной: что значит быть серединой сверхпространственного мира, как возможно, что Бог все окружает и одновременно никого не окружает? Если аристотелевский Космос имеет своим центром Землю и окружен небесной сферой, то духовный мир Бога есть нечто принципиально иное. По мере метафизических попыток совместить универсум и божественный мир становилось ясно, что эти миры не соизмеримы. Попытка Николая Кузанского гармонизировать обе сферы была, конечно, фантастической.

Наша постметафизическая культура озабочена децентрацией. Это вызвано тем, что две попытки утвердить центр – птолемеевская космология и теология – привели к деструктивным последствиям. Геоцентризм выразился в инфернализме, а теоцентризм – в конструировании удаленной, пустой и холодной сферы Рая. Сначала сфера Бога была небольшой духовной надстройкой над аристотелевским космосом. Но она была отделена от пространственного мира непроходимой чертой. Христианская метафизика пыталась соединить эти две сферы, но на деле они мыслились все более независимыми: земля – холодная и грязная, и в центре ее Сатана; небо населено бестелесными существами, плавающими в потоках света. Бог мистической теологии превратился в теоретического монстра: Бог больше любой позитивной величины, он везде и нигде, абсолютный минимум и абсолютный максимум. Теология превратила Бога в невидимого созерцателя мира. И хотя без его воли ничего не происходило, тем не менее его абсолютная ответственность превратилась в полную безответственность. Задуманный как заступник, он превратился в безжизненное холодное существо, спокойно наблюдающее за ужасными страданиями людей. «Легенда о великом инквизиторе» Достоевского как раз и описывает сложившуюся ситуацию: Бог ушел из мира, а когда вернулся, то на Земле уже властвовал Инквизитор по законам дьявола.

К чему же привела рационализация религии? Племенные, этнические, народные боги были более человечны и внушали чувство уверенности. Бог теологов и философов превратился в безжизненную логико-математическую сущность, уже никого не защищавшую, а, наоборот, отдавшую Землю вместе с населявшими ее людьми на откуп дьяволу. Так встретились абсолютное добро и абсолютное зло. Важно отметить, что все эти представления были не простыми фантазиями. Образ Рая вдохновлял утопистов, Ад стал прообразом мест заключения, а по образцу Чистилища было построено дисциплинарное общество.

В ходе различия царства негативности католическая теология отделила собственно Ад от относительного Ада (Чистилища) и этим открыла горизонт надежды для европейского человечества. В Чистилище Данте уже не чувствует себя посторонним наблюдателем. Он сам проходит очищение. Ангел наносит ему на лоб семь букв Р (peccata), символизирующих семь смертных грехов, и он должен ходить по кругам Чистилища до тех пор, пока они не исчезнут. Наблюдение в данном случае сочетается с покаянием, поскольку само созерцание Чистилища способствует покаянию. Подобно этому в ХХ в. лекции по психотерапии стали одновременно и сеансами терапии. Наоборот, чтение книги об Аде не вызывает никаких моральных переживаний. Разница в стилистике обеих книг вызвана тем, что книга о Чистилище превращает страдание в очищение, порок способствует покаянию. Чистилище обнаруживает экономический порядок божьего царства, основанный на различии между погашенными и непогашенными грехами. Рациональная эквивалентность греха и покаяния обнаруживает, что окончательный расчет производится по ту сторону жизни. Кто превысил свой счет на Земле, расплатится на том свете. Отсюда конфигурация Чистилища получает у Данте банковскую форму: там, где на сцену истории выходит буржуазия, начинают измеряться права человека. Даже на седьмом круге Чистилища, где горит очищающий огонь, это правило не знает исключения. Очищающий огонь, где поджариваются сексуально распущенные личности (речь идет об интернированных из сферы спасения классах), оставляет место для добрых намерений, от которых зависит как норма страдания, так и температура огня.