Текст книги "Промельк Беллы"

Работа с Анатолием Эфросом. Ростислав Плятт, Фаина Раневская

В 1969 году мне позвонил Анатолий Васильевич Эфрос и предложил делать с ним пьесу известного драматурга американки Вины Дельмар “Уступи место завтрашнему дню” для Театра им. Моссовета. (В дальнейшем пьеса получила иное название, которое ей дал театр, – “Дальше – тишина”, это последние слова в “Гамлете”.) Предложение было мне интересно не только потому, что это был Эфрос, а еще и потому, что в спектакле были заняты замечательные актеры – Фаина Раневская и Ростислав Плятт.

Я хорошо помню начало работы с Эфросом. Он спросил:

– Боря, какое у тебя впечатление от пьесы?

– Здесь отсутствует эффектный материал. Надо не врать, сделать это максимально достоверно.

Эфросу очень понравилась эта моя фраза, и он ее многократно повторял:

– Надо не врать!

Оформление спектакля было внешне неброским. На сцене был настлан второй уровень пола, на нем сделаны пять поворотных кругов, на каждом стояла конструкция. На одном – из трех образующих треугольник шкафов, на другом – какие-то шифоньеры, где-то стол и стулья, к нему примыкающие, и кресла, направленные в разные стороны. Круги поворачивались, перед зрителем возникали новый шкаф, новая кушетка, новый стул, и таким образом обозначалась смена места действия. Над каждым кругом висела люстра, которая тоже поворачивалась. В финале круги и люстры над ними вертелись в ритме общего ностальгического вальса, создавался зрительный эквивалент музыкальной теме спектакля.

Эфрос настолько был сосредоточен на решении психологических проблем, что малейший сценический эффект его раздражал. Да и творческое содружество выдающегося режиссера с выдающимися актерами было непростым: актеры так называемой старой школы не всегда соглашались с требованиями режиссера. Но в итоге вышел прекрасный спектакль, долго украшавший репертуар Театра им. Моссовета, сохранившийся благодаря телевидению.

С Ростиславом Пляттом я был хорошо знаком – незадолго до этого мы ездили в туристическую поездку в Англию, где жили в одном номере. В нашем с ним дружеском общении всегда царил юмор.

Плятт изумительно показывал Джеймса Бонда из модного тогда фильма. Он и одевался в чисто английском стиле. Носил темный костюм в полоску, белую рубашку с бабочкой-самовязом, который каждое утро собственноручно завязывал. Из верхнего кармана пиджака выглядывал платочек, гармонировавший по цвету с бабочкой. Его излюбленным головным убором был котелок, который он в помещении снимал и элегантно держал в руках вместе с длинным зонтом-тростью. Плятт крадучись входил в дверь ресторана, где мы завтракали, мгновенно заворачивал за угол, останавливался и обводил всех подозрительным взглядом. Этого было достаточно, чтобы английские официанты давились от смеха – настолько узнаваемой была повадка агента 007.

Наша новая встреча с Ростиславом Яновичем состоялась в театре в присутствии Фаины Раневской, и она с изумлением увидела, как Плятт, встретив меня, воссоздает образ секретного агента. Замечательная актриса мгновенно отреагировала, стараясь подыграть Плятту. Это было началом нашего дружеского общения, длившегося в течение всей работы над спектаклем.

Работая над декорациями, я громоздил на шкафы различный хлам – старые велосипеды, детские корыта, кресла-качалки, сундуки, фрамуги, рамы для картин, сломанные стулья – такой всемирный набор предметов, вышедших из употребления и хранящихся в коридорах и кладовых в старых запыленных квартирах. Фаина Георгиевна сначала искренне испугалась этих пирамид, но тут же с юмором заметила:

– Я признаю все виды любви, но чтобы на сцене совокуплялись качалка и велосипед – такого я еще не видела!

Через какое-то время второй режиссер стала меня ловить и при каждой встрече настойчиво говорить, что Фаина Георгиевна ждет меня у себя дома, чтобы обсудить ее костюмы в спектакле.

Я постоянно куда-то спешил и не придавал значения этим приглашениям. Наконец я понял, что дольше откладывать визит уже невежливо. Совершенно взмыленный – весь день по жаре, по раскаленным московским улицам, – я подъехал на своих “жигулях” к высотке на Котельниках и, найдя квартиру Раневской, позвонил. После значительной паузы дверь открылась, и я увидел Фаину Георгиевну с прекрасно уложенной прической, всю в черном, с бриллиантовыми серьгами и кулоном на груди. Она грациозным жестом предложила мне войти и пригласила за стол. Шторы в комнате были закрыты, царил полумрак.

На столе красовались графин с ликером, черная икра и другие закуски. Раневская сама налила две рюмки и предложила выпить. Конечно, я понимал, что я за рулем, но оценил изящество приема и махнул рукой на ГАИ.

Выпив рюмку, я ощутил резкую смену ритма – моя безумная гонка по Москве и степенное застолье с Фаиной Георгиевной. Я быстро понял, что костюмы ее не слишком интересуют, она просто хочет поговорить. Она стала рассказывать о своих встречах с Ахматовой и знакомстве с Пастернаком. Потом показывала мне те немногие картины, что висели на стенах, в их числе работы Фалька и репродукция автопортрета Рембрандта, выполненного в технике офорта. Я просидел у нее три часа, совершенно не замечая времени. Впечатление от встречи было значительным. Я понял, что передо мной очень одинокий человек, который ждет внимательного собеседника.

Первая поездка в Италию

После воцарения Хрущева стали разрешать туристические поездки по самым разным маршрутам. В 1961 году я съездил в Финляндию, а в 1962-м – в Тунис с заездом на четыре дня в Париж и на столько же в Рим.

В 1965 году появилась возможность попасть в состав группы, едущей в Италию от Всероссийского театрального общества. Мы с Левой Збарским и Татьяной Сельвинской записываемся в эту поездку и, что самое удивительное, мы в нее попадаем. Летим в Италию в очень симпатичной по составу группе. В нашей компании оказывается, в частности, Виталий Виленкин.

Виталий Яковлевич был замечательный человек. Личный секретарь В. И. Немировича-Данченко, он общался с Михаилом Булгаковым и вел с ним переписку. Много писал о театре, о художниках и поэтах. В частности, о Пастернаке и Ахматовой, которую хорошо знал и впоследствии издал книгу, ей посвященную. “Книжный человек”, он напоминал Сильвестра Боннара, персонажа Анатоля Франса. Жил вместе со своей сестрой на Остоженке, в Курсовом переулке в удивительной квартире, наполненной раритетами: окантованными фотографиями с автографами, полками с огромным количеством книг, картинами и стеклянными горками, где хранилось множество фарфоровых чашечек, блюдечек и фарфоровых статуэток, изображающих танцовщиц или клоунов.

Виленкин был профессором Школы-студии МХАТ, в начале становления “Современника” оказывал Олегу Ефремову большую помощь своими советами. Вместе с тем он был очень живой человек, и мы с Игорем Квашой, который дружил с Виленкиным многие годы, часто навещали его и замечательным образом выпивали рюмку-другую.

Одну из своих книг – “Амедео Модильяни” – Виталий Яковлевич написал после этой нашей совместной поездки в Италию. В предисловии он выражает мне благодарность – я много рассказывал ему о художественных принципах Модильяни и, возможно, подтолкнул к идее написания книги.

И вот мы уже прошли экзекуцию советского таможенного досмотра и летим в Италию…

Рассказ любопытен деталями: наша наивность, отсутствие денег. Боялись взять лишний доллар, так как за провоз валюты больше разрешенного снимали с рейса. На всю поездку нам выдавали по двадцать долларов. Сейчас это невозможно представить без улыбки, скорее даже гримасы, но этот штрих живописует время, еще одно проявление абсурда советской жизни.

Не веря в свое счастье, мы с Левой сели в самолет и в полете начали фантазировать, что ждет нас в Италии. Попытались вспомнить: а кого, собственно, из итальянских современных художников мы знаем, – в наивной надежде на возможную встречу. Ну так, навскидку. И получился крошечный список. Тогда еще был жив великий скульптор Альберто Джакометти. Еще мы набрали считаные фамилии, в том числе Карло Кары и Джорджо де Кирико.

Джорджо де Кирико – замечательный художник, расцвет творчества которого пришелся на 1920-е годы. Прожил он длинную жизнь, рисовал много, менял стили: был в каком-то смысле предвестником сюрреализма и основателем направления метафизической живописи, толкователем загадочных символов, снов и галлюцинаций. Карло Кара, друг и соратник Джорджо де Кирико, прошел свой путь от футуризма к неоклассике через период метафизической живописи.

Так мы с Левой фантазировали. Но у нас не было ни знакомств, ни денег.

Когда прилетели в Милан, группу встретили представители театральной общественности Италии и отвезли в гостиницу. Сразу после расселения Николай Александрович Бенуа, работавший в это время главным художником театра “Ла Скала”, пригласил нас посетить театр. Этот милый, изящный, чрезвычайно галантный человек, хорошо известный в Европе, работал в том числе в Москве и был у нас в фаворе.

Приехали в театр всей группой – режиссеры, критики, художники (это мы с Левой). Смотрим сцену, бродим, нам все любопытно – устройство планшета, движущиеся фурки и другие сценические механизмы. Для людей, работающих в театре, это всегда интересно.

Николай Александрович сказал:

– Я приглашаю вас вечером на спектакль. Только существует условие: мужчинам следует быть в черных костюмах и белых рубашках с галстуком, а дамам – в вечерних платьях. Таков этикет.

“Ла Скала” – изумительный театр, гордость Италии. У входа была торжественная обстановка, стояли навытяжку карабинеры с саблями наголо. Мы вошли, сняли пальто в гардеробе – и оказалось, что только мы с Левой в черных костюмах, белых рубашках, с галстуками… А вся остальная группа одета кое-как, абсолютно стихийно: мужчины – в каких-то цветных костюмчиках, дамы – в нарядах сугубо туристических. Бенуа с презрением оглядел всех и сказал нам с Левой:

– Вот вы, господа, пожалуйста, проходите в ложу бенуара, а все остальные – на пятый этаж, на галерку, будете смотреть балет оттуда.

И мы с Левой гордо прошли в отдельную ложу. В театре в тот вечер давали одноактные балеты. Один из них был “Федра” – по либретто и в оформлении Жана Кокто.

В антракте мы торжественно спустились вниз и попали в зрительский буфет, изобилие которого трудно было себе представить после нашего убогого театрального сервиса. Я уже сказал, что на всю поездку, сроком на две недели, нам выдали по двадцать долларов. И мы с этими деньгами отправились в роскошный буфет, встали в маленькую очередь, Лева купил кока-колу, а я, предположим, пепси-колу. И мы с удовольствием выпили прохладительные напитки. Сдачу мы, конечно, взяли не глядя, тем более что итальянские лиры были нам незнакомы на вид. Положив иностранные деньги в карманы, мы последовали обратно в ложу. Во время второго акта Лева, наклонившись за барьером, чиркая зажигалкой, начал считать деньги и спросил:

– Тебе сколько дали сдачи?

Я проверил свои, и получилось, что у нас осталась ровно половина. Лишиться денег, отпущенных на поездку, было серьезным ударом. Мы были в шоке – может это быть или нет, обманули нас или нет? Десять долларов стоила пепси-кола?!. По окончании спектакля мы вышли с этим переживанием.

Но тут Николай Бенуа сказал:

– Уважаемые дамы и господа, я и сеньор Герингелли приглашаем вас посетить наше артистическое кафе.

Сеньор Герингелли – многолетний директор театра, вписавший свое имя в историю “Ла Скала”. Мы пришли, сели за столики, и все было чудесно. Нам принесли выпить и угостили прекрасным ужином. Директор сказал приветственный тост, мы чувствовали себя очень хорошо.

Во время банкета я подошел к Бенуа и попросил:

– Дорогой Николай! Мы приехали на короткий срок – у нас всего две недели. Скажите, можем ли мы каким-то образом встретиться с синьором де Кирико?

Я знал, что он работал в “Ла Скала” как художник-постановщик.

Бенуа отнесся к моей просьбе очень сдержанно, сказал, что в принципе это реально, но сейчас невозможно – де Кирико живет в Риме. Иными словами, выслушав меня с симпатией, помочь не обещал. Мы сидели в кафе, выпивали, прошел примерно час, когда вдруг ко мне подошел Бенуа (он уже изучил, как кого зовут):

– Борис, вы знаете, я должен вас порадовать: сеньор де Кирико сейчас в нашем кафе с женой и сидит вон за тем столиком.

К еще большему восхищению нашему выяснилось, что жена де Кирико – русская (как и у многих великих художников эпохи: Пикассо, Матисса, Дали, Леже, Майоля). Бенуа говорит несколько слов синьору Герингелли, и вот уже мы – не два наивных русских с десятью долларами в кармане, а два великолепных синьора – подходим к столику де Кирико, и Герингелли говорит:

– Вот русские художники, приехавшие в Италию, они очень хотят с вами познакомиться.

Де Кирико в то время было около восьмидесяти, выглядел он величественно. Высокий старик с экзотической внешностью, волосы с боковым пробором и, уже от возраста, не белого, а какого-то бело-кремового цвета.

Де Кирико был любезен, его русская жена все прекрасно переводила, объясняла доброжелательно:

– Да, да, мы счастливы.

Какое-то короткое время мы посидели за их столиком, и она сказала:

– Мы приехали из Рима, завтра утром уезжаем обратно. Будете ли вы в Риме?

Мы ответили, что будем, поскольку Рим включен в нашу программу.

– Вот наш телефон, пожалуйста, звоните нам, и мы договоримся о встрече, мы приглашаем вас! – сказала жена де Кирико.

Восторгу нашему не было предела. Распрощались мы с ними в полном ощущении счастья…

По дороге в Рим мы побывали во многих замечательных городах: в Венеции, Флоренции, Парме, Виченце, Ассизи, Ареццо, Сиене. В годы обучения в институте я благоговел перед итальянским Возрождением, и, конечно же, мне хотелось увидеть места, которые я заочно знал досконально и очень любил.

Вспомнились смешные детали поездки в Венецию. Нашу группу поселили в очень хорошей гостинице в двух шагах от площади Сан-Марко. Там был прекрасный вид: справа – высокая башня Кампанилла и библиотека, построенная архитектором Сансовино, слева собор Святого Марка, а за ним – Дворец Дожей, между ними, при выходе к лагуне, – Пьяцетта с двумя колоннами. Голуби, лодки, полосатые столбы, к которым привязывают черные гондолы, бесконечные тенты немыслимых расцветок, изящные столики многочисленных кафе. И Лева, молодой, ловкий и прекрасный, вдруг полез к гондоле по мокрым, изъеденным временем камням что-то посмотреть и свалился в канал, и хотя там оказалось мелко и он тут же вылез на берег, но успел промокнуть весь, а советский паспорт, который он держал в кармане брюк, полинял, и все его страницы отпечатались одна на другой. А ведь при выезде из страны нас учили беречь советский паспорт как зеницу ока. Естественно, что по возвращении Лева претерпел муку общения с бдительными пограничниками.

Вся поездка проходила в ожидании Рима. В Риме жил наш друг, писатель и переводчик Коля Томашевский. У него был свой круг общения, и он познакомил нас с итальянским художником Акилле Перильо. Мы попали на его выставку. Перильо делал странные круглые столбы разного диаметра, разноцветные, с черными окантовками, и на столбах размещались его рисунки. Такая странная выставка из столбов. Картины его и эти столбы я увидел через много лет в Музее современного искусства в Риме – Перильо, так или иначе, стал классиком современного итальянского авангарда.

Когда мы с Перильо и Томашевским сидели в кафе и рассказали им, что с нетерпением ждем встречу с де Кирико, Перильо скривился:

– Да он совершенно отстал от времени, говорить о нем сейчас всерьез невозможно.

Мы были изумлены, потому что во всех монографиях мира картины де Кирико – замечательные метафизические композиции – потрясают. Скепсис Перильо был нам совершенно непонятен.

Тем не менее сразу после этого мы позвонили жене де Кирико:

– Мы приехали в Рим.

Она ответила:

– Я прекрасно помню. Конечно, конечно, приходите к нам в гости.

Мы должны были быть в Риме четыре дня. Она назначила встречу через день, и вот в причудливой компании – Лева Збарский, Виталий Виленкин, Татьяна Сельвинская и я – пришли к дому де Кирико. Это не больше не меньше как на углу площади Испании, где расположена знаменитая Испанская лестница, ведущая к храму Тринита деи Монти. На ступенях лестницы сидят сотни людей – там всегда праздник жизни: сюда все приходят с цветами, девочки, мальчики обнимаются и веселятся, в ларьках продают какие-то игрушки, фонарики, плакатики, флажки. А внизу – фонтан работы Бернини с тритонами и другими скульптурными деталями, характерными для мастера. Это гоголевские места, рядом находится кафе “Греко”, где бывал Гоголь. Он завтракал там и ругался из-за высоких цен.

Мы нашли роскошный дом, где жил де Кирико, на углу площади, прямо напротив фонтана и улочки. Надо было подняться на четвертый этаж, но консьерж нас не пустил, видимо, мы показались ему какими-то странными и неубедительными. Я снова позвонил из автомата с улицы, и мадам говорит:

– Да, да, я сейчас позвоню швейцару.

Мы вошли и поднялись в старинном лифте. Дверь открывает мадам де Кирико – величественная дама со следами былой красоты. Мы принесли в подарок четыре банки черной икры, на что она сказала служанке брезгливо:

– Заберите, заберите это туда, на кухню.

Служанка унесла нашу икру.

Войдя в квартиру, мы были потрясены роскошью обстановки. Меня поразило, что в квартире на четвертом этаже мраморные полы. На стенах огромные картины в золотых рамах, где изображены какие-то кони и обнаженные женщины, несущиеся куда-то на этих конях. Сюжеты, никакого отношения к метафизической живописи не имеющие. Совершенно другой Кирико – салонный, роскошный, абсолютно никаких авангардных идей. Мы идем, с изумлением рассматривая все эти картины, мраморный пол, инкрустированные столики. Проходим в гостиную, в кресле сидит де Кирико и разговаривает с высоким элегантным господином. Мы поздоровались. Мадам де Кирико представила нас этому человеку и сказала, что это синьор Мондадори – знаменитый итальянский издатель. Он величественно пожал нам руки. Разговор не вязался – шел обычный светский обмен любезностями.

Мы спросили:

– Дорогой синьор де Кирико, мы знаем ваши метафизические композиции, пустынные архитектурные пейзажи с тенями, аркадами, лежащими фигурами. Скажите, где они, можем ли мы их увидеть?

Мадам раздраженно сказала:

– Кирико здесь. Его картины на стенах. Вот он, вот что надо смотреть. Зачем вспоминать что-то другое?

Ну, один раз мы спросили, потом снова подобрались к этой теме, опять спросили:

– Скажите, пожалуйста, переведите…

И мадам переводила, но, видимо, так, как хотела. Она повторила:

– Я не понимаю, что вас интересует? Синьор де Кирико – вот он, картины его висят, вы все видите.

Синьор Мондадори внимательно слушал. Де Кирико молчал. В целом такое холодное ощущение – отсутствие контакта. Мы что-то о себе рассказали, что-то о Москве, разговор малозначительный. Вышли в переднюю, начали прощаться. Вдруг синьор де Кирико куда-то удалился и неожиданно вынес сначала одну картину – маленькую метафизическую композицию, потом вторую, третью, четвертую и поставил их просто так, на пол в передней. Он понял, о чем речь! Мы были потрясены…

Мы простились, обнимая де Кирико и повторяя, что мы тронуты. Жена его была очень недовольна всей этой ситуацией. А потом уже выяснилось, что она дружила с Фурцевой, и они говорили на одном языке, языке соцреализма. У них была дружба идеологического рода, и мадам не хотела знать никакого авангарда.

Поездка в Ленинград с Левой Збарским

Я часто ездил в Ленинград, завел там много друзей, выстраивалась уже своя история взаимоотношений. Быть может, самый замечательный сюжет восходит ко времени нашего с Левой Збарским приезда в Ленинград в августе 1967 года. Двое друзей-художников, ведущих в Москве довольно беспорядочный образ жизни, решились на определенный творческий акт: сделать рисунки, а может быть, и живопись, посвященные этому городу. Я всегда ощущал потребность рисовать городской пейзаж Ленинграда. К тому же впереди маячила большая художественная выставка, и заключались специальные договора с Худфондом на предмет закупки произведений, которые могли бы на ней экспонироваться. Кроме того, мы надеялись, что эта поездка будет неким шагом, знаменующим новый этап нашего творчества.

Почему я говорю “нашего”? Мы с Левой от длительного общения друг с другом и оттого, что много работали вместе, выработали сходный стиль и манеру рисования. К этому времени мы выполнили ряд крупных работ в области книжной графики: иллюстрации к книге балетного критика Николая Эльяша “Поэзия танца”, оригинальное оформление и цветные рисунки для книги “Советский цирк”. И начинали работать над оформлением советского павильона Всемирной выставки EXPO-70, которая должна была пройти в Японии.

Итак, погрузив в “Волгу” Збарского все необходимое художественное оборудование, мы выехали в Ленинград. Предполагали остановиться в гостинице “Европейская”, заручившись рекомендательным письмом, в котором содержалась просьба предоставить нам недорогой двухместный номер.

Расстояние от Москвы до Ленинграда преодолели успешно, и вот, оставив машину у входа в гостиницу, мы уже в “Европейской”. Портье был любезен и сказал, что с удовольствием выполнит просьбу, содержащуюся в письме, кроме одного – стоимости номера. Дальше я приведу цифры, которые повергнут современного читателя в восторг или шок. Мы просили о двухместном номере стоимостью 2 рубля 50 копеек в сутки. На это величественный портье сказал, что есть лишь люксовый номер в бельэтаже, предназначавшийся не приехавшему в срок мэру города Гавра. Стоимость его 7 рублей 50 копеек в сутки. Удар по нашему финансовому плану был чрезвычайно чувствительный, но мы его выдержали и согласились.

Когда мы вошли в номер, то были поражены богатством обстановки. Это был так называемый “Охотничий” номер – один из самых роскошных в гостинице. Особенность его убранства заключалась в обилии картин на охотничьи сюжеты в тяжелых золотых рамах, а также бронзовых скульптурных изображений медведей, державших в лапах лампы со старинными абажурами. Все пепельницы были тоже чрезвычайно массивные, в виде различных зверей. На стенах торчали оленьи головы с рогами и висели шкуры животных. Такие же шкуры лежали на полу. Довершали общую картину чучела фазанов и вальдшнепов с распущенными хвостами на шкафах. Здесь мэр города Гавра должен был наконец обрести спокойствие и душевное равновесие.

Мы относились к задуманному делу достаточно серьезно и предусмотрели аренду мастерской в здании Ленинградского союза художников, располагавшегося в старинном особняке, один фасад которого выходил на Большую Морскую (тогда улица Герцена), а другой – на канал Грибоедова.