Текст книги "Мягкая ткань. Книга 2. Сукно"

Убью я его, сказал он напоследок сухо, учти.

Слова эти были весомы и в общем даже в каком-то смысле справедливы. Она и сама не хотела больше так жить.

Не зажигая света, подошла к печи. Там, накрытые тулупом, спали мальчик и девочка. Она стояла и думала: кого в приют?

Свою девочку или его мальчика?

Возле печки было душно, тепло, спокойно, ей и самой хотелось туда забраться, на полати, к ним, обнять, прижать, может, поплакать и хотя бы на время заснуть, но было нельзя – надо было что-то решать: мальчика, девочку. Или как-то еще…

Утром, когда Матвей попросил чаю – оттуда, снизу – Матрена аккуратно отодвинула половик, открыла подпол за железное кольцо и кинула туда его весь, этот горячий, кипящий чайник. Он страшно закричал, завыл, потому что было больно, а она сказала звонко:

– Матвей! Все идут, и ты иди! – и закрыла крышку обратно, задвинула половик и пошла в огород.

И Матвей ушел на войну.

Глава вторая. Республика Светлое (1919)

Почему Даню Каневского не расстреляли тогда, в 1919 году, было никому доподлинно неизвестно, знал об этом наверняка лишь народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге), принимавший такое решение, но спросить его об этом Дане как-то не довелось, есаул взял да и отвернулся, понимай, мол, как хочешь. Однако участие в этом эпизоде Нади Штейн, разумеется, было совершенно бесспорным фактом, и факт этот, ставший потом семейной легендой, многое определил в его, Даниной, жизни.

Проезжая потом, примерно через год, станцию Светлое на агитпоезде «III Интернационал», Даня Каневский даже невольно закрыл глаза, чтобы не видеть очертания знакомой площади. С одной стороны, он был по-настоящему рад, что в последний момент маршрут изменили и решено было тут, в этом самом Светлом, не останавливаться и не делать никаких митингов, концертов, лекций, театральных постановок, дабы больше времени провести в других, более важных для агитационной работы местах. С другой стороны, наверное, он был бы внутренне удовлетворен, если бы Миля, его младший брат, начальник агитпоезда, и он сам (замначальника по административно-хозяйственной части) вдруг взобрались на трибуну, здесь, в этом самом Светлом, да, вот именно на трибуну, это были такие грубые свежеструганные доски на четырех или восьми столбах, врытых в землю, некий настил, который быстро делали плотники к их приезду, к прибытию агитпоезда, и на вот этих грубых свежеструганных досках всегда проходил первый митинг, и было бы очень неплохо увидеть Милю, да и себя тоже, пожалуй, вот на этом настиле, на площади, в большом этом селе под названием Светлое, где его когда-то хотели расстрелять. То есть увидеть Милю и себя на этом возвышении, временном постаменте, чтобы взглянуть сверху на этих людей, и чтобы эти люди тоже смотрели на них с почтением и даже некоторым страхом, чтобы убедиться в том, что это победа, окончательная победа. И, кстати говоря, Миля спрашивал его об этом: а не хочет ли он заехать в это самое Светлое, чтобы они (вот все эти) вспомнили, чтобы им там всем стало стыдно; он спросил его об этом как-то мельком, не настаивая, но Даня не хотел, он молча отрицательно покачал головой, нет, ему не хотелось вновь переживать эти мучительные мгновения, нет, не хотелось, ни за что…

Итак, агитпоезд «III Интернационал» спокойно проехал мимо станции Светлое, где еще полтора года назад располагалась столица народной республики, а главой республики был как раз вот этот самый народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге), низкорослый человек с густыми усами и как бы белесым, вроде бы даже совершенно пустым взглядом из-под темных густых ресниц.

В этой столице народной республики, которая охватывала аж два больших уезда плюс еще три волости, просидел Даня Каневский в 1919 году почти три недели в качестве заключенного в подвале бывшего городского банка, где, наверное, когда-то хранились немалые ценности и наличные деньги. Была в Светлом еще и нормальная тюрьма, при полицейском участке, но там отбывали срок обычные воры-карманники и прочие грабители, доставшиеся народной республике чуть ли не по наследству от царского режима. Однако тюрьму взорвали, и злодеев всех выпустили, сразу после революции; правда, неумело взорвали, так что пользоваться ею было все равно можно, стена, конечно, обвалилась, торчали пустые глазницы окон, но в целом, внутри, она была еще вполне пригодна к эксплуатации. Но Даня должен был сидеть отдельно от воров, карманников и шулеров, и насильников, и прочих фармазонов, которые тут же образовались вновь, именно отдельно, ибо судьба его была неясна и ожидала своего решения в высших сферах, а в каких именно, сказать было невозможно, ибо республика Светлое никому не подчинялась, ни от кого не зависела, ни к кому не старалась примкнуть, а желала жить исключительно своей, отдельной жизнью, то есть своим умом, а также честной торговлей с остальным миром. Что, впрочем, пока еще было не вполне до конца возможно в силу общей сложности происходящих мировых процессов.

Ясно было лишь одно: что судьба Дани Каневского, как очевидного большевика и к тому же еще шпиона, имела два простых решения – расстрелять сразу или же расстрелять потом, после показательного суда.

Никаких других решений она не имела.

Вообще в том 1919 году (как и в следующем, как и в предыдущем) расстреливали людей в России (то есть в бывшей Российской империи) очень много, очень часто и по совершенно разным основаниям, и иногда, откровенно говоря, даже случайно.

Расстрелять могли от скуки, из чувства долга, по глупости или от особого склада ума. Могли расстрелять по соображениям как идейным, так и административным, расстрелять, чтобы устроить праздник или заглушить горе, основания были разные, но конец все равно один и тот же…

Расстрелять могли даже из милосердия, если пленников, скажем, элементарно нечем было кормить, и вот, чтобы они не мучились животом, цингой, поносом, чтобы не мерли в жутких мучениях, их иногда расстреливали тоже (хотя и не должны были), даже и по этой вполне гуманной причине…

«Социальная справедливость» (или, по-другому, «мера социальной защиты») была, конечно, наиболее распространенной и важной мотивацией расстрела, но ведь и тут имелись варианты, оттенки и весьма сложные случаи – ну вот, в частности, как с Даней.

Таким образом, расстрел был тогда, если можно так выразиться, довольно распространенной формой жизни, поэтому Даня поначалу решил относиться ко всему философски, принимал пищу нехотя (а зачем?), попросил бумагу и карандаш, чтобы написать напоследок трактат о развитии будущей коммунистической промышленности, но с этим как-то не получилось, и вдруг унылое существование в ожидании грядущего расстрела показалось ему необычайно привлекательным, неожиданно ярким – ну, к примеру говоря, каждый вечер ему давали вареный картофель на ужин, немного, но давали, и вот он теперь ожидал этого момента целый день, глотая слюни и представляя себе эту разваренную дымящуюся картошку с щепоткой крупной соли. В картошке была какая-то смутная надежда – если кормят так по-царски, то, может быть, в его жизни видят смысл? Но лучше об этом было не задумываться, и он не задумывался.

Неожиданно вкусна оказалась не только эта ежевечерняя разваренная картошка, глубокий и нежный вкус обнаружился вдруг у многих самых разных вещей. Например, холодная вода – Даня нашел во вкусе чистой воды массу оттенков, которых раньше не замечал. «Вода – это чудо» – записал он на своей бумаге, предназначенной совсем для другого. В другой раз ему пришли в голову стихи: «Вставай, рассвет багровый, ты вечности глоток…». Но дальше этих двух строк дело не пошло. Поэтому очень часто он сидел и просто рисовал на этой бумаге, что тоже было необычно – никогда раньше он не рисовал и даже не пытался… Даня выбрал один листок, на котором выводил женские лица, а на другом он решил рисовать только природу – угольные терриконы Донбасса и пирамидальные тополя. Сочетание этих линий приводило его в восторг, так же как вода, картошка, воздух, косые лучи солнца на рассвете и всякие другие нежные детали жизни…

Конечно, Даня Каневский, как всякий образованный и разумный человек, заранее готовил себя к подобному повороту событий. Нужно было сформулировать в голове какую-то «идеологию» или даже «философию» своего расстрела, ведь в бою умирать не страшно, там волнение, там прыгает сердце, там даже испытываешь некоторый восторг, то ли ты сам убьешь, то ли тебя убьют, а вот смотреть в глаза хладнокровным палачам – это совсем другое, поэтому готовиться нужно заранее. И Даня был готов: «ну и что?» – убедительно говорил он сам себе, и, собственно, все дальнейшие рассуждения были уже не так важны, это знакомое ему чувство, которое он начал культивировать в себе давно, когда еще только встал на эту дорогу: сопротивления, борьбы, подвига, да, убьют – ну и что? посадят в тюрьму, отправят на каторгу – ну и что? казак разрубит шашкой напополам – ну и что? потону в проливе – ну и что? – он готов, он всегда был готов к такому, потому что в его сердце, в его душе находилось нечто большее, чем его физическое существование, чем все эти мышцы, нервные окончания и плавно перетекающие жидкости, он сам был намного крупнее, важнее, ценнее, чем все эти отдельные, частные, нелепые случаи физической смерти, то есть, другими словами, его личность, его человеческое «я» возвышалось над этими угрозами, как скала, нет, как огромная гора, нет, как грозовое облако в вышине неба, то есть как нечто величественное, что не может исчезнуть. Оно просто перейдет в иную ипостась, в иную сферу, и этого достаточно, чтобы встретить смерть спокойно, да, встретить спокойно. Но вот тут, в этой одновременно смешной и страшной «народной республике», в этом огромном, совершенно тихом селе, с этими белыми мазанками, с этими старыми купеческими домами с гипсовыми колоннами, Даня вдруг ощутил – что нет, не «ну и что?», он разжевал в картошке, распробовал в воде что-то такое, чего раньше как будто и не было в его жизни – смысл малейших проявлений своего тела, смысл простого качества (простых физических качеств) всего сущего и окружающего. Например, в этом подвале, бывшем подвале банка, где держали свои вклады местные купцы и мещане, имелась такая хорошая, мощная кирпичная кладка, и вот кирпич этот на уровне лестницы был такой прохладный, влажный, он будто слезился, как глаза старого человека, это было даже удивительно, простой кирпич, а он был живой, Даня гладил его ладонью, вспоминая все виденные в жизни кирпичные стены – например, стену старой крепости в Клермон-Ферране или кирпичные стены в родном Харькове. Все они будто стояли перед глазами, все они излучали эту влажную прохладу, и он сам плакал, глядя на этот дурацкий кирпич…

И так было буквально во всем. Однажды вечером вместо картошки ему принесли горбушку черного хлеба (вообще-то хлеба в «народной республике» почти не было), и вот он жевал этот хлеб и тоже почти плакал, до того было вкусно и сладко, он жевал этот хлеб медленно, благодарно, тихо, нескончаемо долго, как какой-нибудь библейский еврей…

Любая грязная лужа с плавающими кузнечиками привлекала его внимание, боже, как там всего было много, в этой грязной луже, как там была богато представлена фауна и флора нашей чудесной Малороссии, как все это было густо, наполнено, живо!..

А тут еще по какой-то непонятной причине народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге) велел конвою водить его по селу Светлое туда-сюда, показывая различные достопримечательности, и было жарко, да, очень жарко, и пот заливал глаза, но вместе с тем безумно интересно, Даня тихо задавал вопросы, а конвойный с винтовкой тихо ему отвечал: да, вот тут, видите ли, у нас базар, а вот тут гимназия была, а тут судебное присутствие, везде теперь над каменными домами (присутствие, банк, тюрьма, гимназия, купеческое собрание, торговые ряды) возвышался и гордо трепетал черно-сине-зеленый флаг народной республики, всюду были пришпилены к дверям и столбам и к стенам различных заведений приказы народного есаула. А почему он, собственно, народный, и что это значит? Сначала конвойный испугался, а потом начал тихо объяснять, пока они шли: ну то есть как, изволите видеть, вот есть казацкая сотня старого режима, но она как есть является войсковой единицей, однако наша сотня, она же ведь войсковая единица народной республики, и потому ее начальник, он по-старому есаул, а по-новому – народный. Между тем Даня под это невнятное журчание, под испуганный шепот конвойного впитывал в себя все запахи, блики, звуки, оттенки этого места, может быть, последнего места в его короткой жизни – но оттого не менее прекрасного, о да, это было совсем уютное, совсем украинское, не тронутое ничем: ни просвещением, ни гражданскими правами, ни идеями, ни войной прекрасное место, где ходили такие прекрасные женщины, и у них была такая прекрасная походка, такие прекрасные пышные бедра, и они смотрели на Даню такими прекрасными испуганными глазами, а по зеленой траве, которая заменяла собой тротуары, ходили такие прекрасные курицы и так прекрасно оставляли в этой пахнущей летом траве свой прекрасный куриный помет…

Даня попытался направить речь конвойного на другие темы, может быть, более простые и житейские, и тот послушно объяснял, что да, вот теперь в здании бывшей женской гимназии находится народный госпиталь, и врачи, которые раньше принимали больных исключительно за деньги, теперь вот лечат всех без исключения, борются с различными заболеваниями, бесплатно, правда нехорошо у них там с лекарствами, с бинтами, разными прочими медикаментами, с таблетками, порошками, мазями, но они все равно справляются, и народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге) даже обменивает их, не врачей, а лекарства, ха-ха, в соседних народных республиках на сало. А сколько же их, кого, а вот народных республик, сколько же их всего в здешних краях, а кто ж его знает, изволите видеть, кто ж их считал, ну ты попробуй, сердечный, – и, перекинув винтовку на левую руку, конвойный начал считать, загибая пальцы. Очень большая народная республика располагалась, по его мнению, в Александрове, другая в Юзовке, третья в Макеевке, четвертая в Елисаветграде, пятая охватывала пространство от Мариуполя и далее вдоль берега моря, была еще своя республика в Екатеринославе. Везде были свои атаманы, президенты, губернаторы, главы правительств, а то и целые парламенты, а то и верховные советы, а то и главнокомандующие. Чуднее других был атаман Бородайло, он установил в качестве правящей партии социалистическую крестьянскую, и у него высшим органом управления был сход. Но народный есаул Почечкин (ударение) всего этого не одобрял, он считал такой подход глубоко формальным и даже подлым, ибо что ж такого можно решить на народном сходе, когда люди маются, стоя враскорячку на жаркой площади, а тут тебе такие важные вопросы – и продовольственная проблема, и вопрос о своей валюте.

О чем? – спросил Даня, действительно не поняв с ходу важность темы, ну чтобы деньги свои были, напечатать, значит, наши деньги, нашей народной республики, а всех спекулянтов под расстрел, тут конвойный смутился, что затронул такую неприятную для гостя тему, но быстро оправился и продолжал: ну вот, короче говоря, народный сход – это, конечно, хорошо, но на самом деле у них в народной республике Светлое, пусть она маленькая и не такая известная, как другие, все устроено намного лучше, потому что существует представительное собрание. Это как, осторожно спросил Даня и немедленно получил ответ. Ну то есть это когда все сословия представляют от себя по два человека, и потом все эти представители собираются и решают вопросы вместе с народным есаулом во главе. Какие же сословия? – поразился Даня, и оказалось, что даже от купцов, не говоря уж об учителях, мещанах, рабочих, крестьянах, железнодорожных служащих, ремесленниках, лавочниках, цыганах, евреях, женщинах – от всех по два человека!

Итого получается… двадцать два.

А женщины-то при чем? – опять с не меньшей силой поразился Даня. И конвойный ответил, что как же так, они ж тоже сословие. И у них свое мнение по каждому вопросу. А если учителя от себя выберут женщину, может же такое быть? – не унимался Даня. Ну конечно может, спокойно и с достоинством отвечал конвойный, да только речь же идет не обо всех вообще женщинах, а лишь о тех, которые дома сидят и по хозяйству, а таких у нас большинство.

…Эти дни перед расстрелом были, наверное, лучшими в жизни Дани, как будто он заново родился, хотя, напротив, должен был вскоре умереть. Конвойный позволял ему есть зеленые еще яблоки. Стоял жаркий июль, а яблоки уже лежали в траве, с коричневыми бочками, напоминая о том, что когда они дозреют, его, скорее всего, уже не будет в живых. Он очень радовался, что конвойный попался такой милый. Кстати, по всей видимости, он его и расстреляет, вообще, об этом следовало бы узнать заранее, и в момент, когда все было особенно хорошо, они сидели на крыльце бывшей гимназии и пили квас, Даня спросил: а как тут происходят расстрелы и кто будет исполнять? Конвойный закашлялся, а потом спокойно ответил, что никак не происходят…

Слово за слово из него удалось вытащить интересные подробности. Оказалось, что глава местной власти Почечкин не любит расстрелы. Поэтому расстреливают в народной республике редко, только в случаях крайней нужды. За злодейства. Даня попытался выяснить, как можно более аккуратно, какова градация злодейств. Ответы были обнадеживающие. Злодейством считалось в народной республике бессмысленное смертоубийство одного, двух и более человек, изнасилование, в особенности групповое, воровство продовольствия в крупных размерах, ну и… оскорбление революционных чувств (срывание флагов, глумление над святынями, коими считались Конституция народной республики и ее Представительное собрание). Даня решил тогда выяснить, бывали ли случаи глумления и как часто. Да не часто, заметил конвойный, но все ж таки расстреляли злодея. Оказывается, еще в начале существования республики недовольный решениями новой власти купец Дементьев набросился не то с кулаками, не то с кастетом на главу Представительного собрания народного есаула Почечкина и был им застрелен в упор. Так это ж не расстрел, это самозащита, подумал про себя Даня, но вслух сказать отчего-то не решился. Невероятный гуманизм здешних порядков показался ему странным и оттого подозрительным. Возможно, людей в подвалах здесь пытают по ночам и закапывают живьем, такое ведь тоже возможно, и Даня внезапно задумался о том, что вряд ли он сможет получить ответ на все мучающие его вопросы в этой жизни, а в другой жизни, наверное, ведь и вопросы будут другие?

Дане не доводилось самому участвовать в расстрелах. Бог миловал, как сказала бы мама, расстрелы не входили в его функции ни в качестве руководителя уездных хлебозаготовок в Александрове, ни в грозном качестве консультанта реввоенсовета 14-й армии, всегда это делали какие-то другие люди.

Эти расстрелы, ну то есть когда несколько человек (минимум два или три) стреляют в безоружного, даже иногда со связанными руками, приговоренного, порой сильно раздетого, раненого, находящегося уже по ту сторону жизни и смерти, – они, конечно, были ужасны. Однако закрадывалась порой странная, но утешительная мысль, что такой вот расстрел, одиночный, как называл его Даня, был лишь небольшой частью огромного зла, которое в невиданных размерах распространилось по его земле. Например, Даня не мог забыть обстоятельства гибели одного из командиров «повстанцев», атамана Мохнаткина (то есть, в сущности, крестьянского атамана), который пытался реквизировать у крестьян же хлеб для нужд своего «революционного отряда». Мохнаткина крестьяне взяли в плен, а затем сожгли на костре, и эта жуткая казнь вовсе не была единичной или особенной в те годы. Не имевшие огнестрельного оружия повстанцы зачастую просто закапывали в землю коммунистов, которых они считали врагами, да и вообще всех, кто пытался реквизировать у них хлеб или скот в те голодные месяцы, забивали их до смерти кулаками, причем часто это делали женщины, дубинами, камнями, заливали кипятком, накалывали на вилы, разрывали лошадьми и так далее. Однако именно гибель крестьянского атамана Мохнаткина Дане часто снилась, хотя он ее лично не видел, а только слышал о ней, запах горелого человеческого мяса тревожил его даже по ночам, он ярко представлял себе, как умелые крестьянские руки быстро складывают костер, водружают кол, привязывают атамана Мохнаткина, и тот вдруг быстро осознает, что его сейчас сожгут. Он чувствует приятный запах древесины, и закрывает глаза, затем сознание его распадается на некие отдельные части – здесь Мохнаткин маленький, бежит по деревне, а тут он уже взрослый мужчина, раздевающий женщину, Мохнаткиных вдруг становится много, и огонь начинает весело потрескивать у его ног, много маленьких атаманов горят в костре, как спички, и этот огонь вдруг достигает ноздрей бога Саваофа, который недовольно щурится и глядит на землю сквозь дым. Даня часто думал об этом человеке, которого сожгли на костре, он, наверное, был большим грешником, как говорила мама, но все же он испытал такую смерть, которая избавила его от всего, от всего грязного. Так думал Даня, стыдясь этих мыслей как человек, глубоко сочувствующий коммунистической партии и идеалам мировой коммуны, но все же избавиться от них до конца не мог, они стояли прямо в горле, эти якобы мысли, не давая даже дышать и глотать.

Кроме того, существовали такие виды казней, о которых Даня вообще старался не думать. Это были, например, массовые расстрелы заложников, происходившие со всех сторон, и с белой, и с красной, и с повстанческой, в таком случае людей убивали не за то, что они были враги, а просто по статистическому принципу, совершенно ужасавшему Даню, в заложники очень часто попадали пожилые женщины, матери семейств, дети, совсем простые люди, сходившие с ума от ужаса в этих тюрьмах или лагерях, их выводили на рассвете, грубо толкая в спину прикладами, порой забивали до смерти еще до расстрела, поскольку они выли, этот вой был ужасен и перенести его было невозможно. Помимо всего прочего люди умирали в это время в массовых количествах от цинги, холеры, тифа, голода и трупного яда, поскольку голод был так силен, что приходилось вырывать из могил свежезарытые тела и потреблять их в пищу, что также уносило жизни все новых и новых людей. Людоедство, не фигуральное, а натуральное, еще только появилось, еще только набирало силу (пик его, как ни странно, пришелся на времена уже другие, гораздо более спокойные), и Даня иногда просыпался и думал, глядя в темноту, о том, как много в его стране людей, которые делали это.

Словом, это зло, распространившееся по земле с невиданной скоростью, выделяло благородный одиночный расстрел в какую-то особо мягкую категорию, когда человек по сути дела прощался с жизнью почти в идеальных условиях. Здесь был сценарий, ритуал, обряд – приговор, судьи, иногда даже что-то вроде народных заседателей, была торжественность, был момент прощания и последней просьбы, то есть наивысшего акта гуманизма, и Даня, кстати говоря, часто думал о том, какова же будет его последняя просьба, ведь он не курил, а пить перед расстрелом показалось бы ему малодушием. Есть? – ну а вдруг не будет аппетита, неохота давиться. Смотреть на рассвет или на закат – это было нереально, да и показалось бы чересчур лирическим, вызвало бы смех палачей. Поэтому все чаще и чаще Дане приходила в голову совсем уж простая и постыдная мысль: а что если бы он попросил их показать ему голую женщину, в любом виде, на картинке или живьем, это все равно, но именно голую (если не всю, то хотя бы грудь), причем Даня гнал от себя эту постыдную мысль, но она приходила к нему вновь и вновь, с силой пушечного выстрела и упорством паровоза, поэтому он заранее решил, что никаких последних просьб у него, конечно же, не будет, он от них гордо откажется, да и, скорее всего, такие нежности в «народной республике» не предусмотрены, просто выведут за край села, заставят выкопать яму, предложат покурить, а когда он не станет, равнодушно пожмут плечами и взведут курки… Что ж, и на том спасибо.

Примерно так предстояло умереть Дане: благородно, просто, однако с каждым днем обстоятельства его расстрела все усложнялись и усложнялись, пока не усложнились до такой степени, что ему, наконец, пришлось глубоко задуматься.

Народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге) вызывал у Дани все больший и больший интерес с каждым днем, проведенным в народной республике Светлое. Дней таких у Дани накопилось уже восемнадцать.

Он отмечал их черточками на дверном косяке, а черточки с большим трудом выводил ногтем, и это были единственные числа, которые он еще удерживал в сознании. Вообще же в эти дни, которые пришлось ему провести в плену, Даня старался не думать о цифрах – ни о месяце, ни о годе, ни о чем таком… Причина была простая – ему совсем не хотелось думать о том, что он прожил на земле всего двадцать шесть лет. С одной стороны, эти двадцать шесть лет были очень хорошими, насыщенными, полными. С другой стороны, их было очень мало. Поэтому всякими разными ухищрениями Даня заставил себя проскакивать (то есть проскакивать свое сознание, свою мысль) сквозь любые числа, не задерживаясь на них. Вот он шел по улице вместе с конвойным солдатом и начинал невольно считать дома: один, два, три, четыре… Но тут же перескакивал на другое и начинал думать о колодце, о бабах у колодца, о сапогах, что летом-то они еще ничего, ходить еще можно, но для зимы совсем дырявые и негодные. Постепенно Даня ввел себя в такое мутно-расслабленное состояние, где уже не было никаких чисел, вообще никаких формально-логических рядов, он пребывал нигде и никогда, а просто в какой-то абстрактной точке земли, довольно, кстати, симпатичной, где его иногда выводили гулять, а так он тут просто сидел, спал, думал и ждал обеда. Эта натуральность его положения нимало Даню не смущала, а что такого, просто жизнь, в различных ее формах, кто-то ждет свадьбы, а он вот расстрела. Но лишь об одном Даня не мог не думать, одно не могло выйти у него из головы, одно тревожило и цеплялось за края этого сырого, влажного, теплого болота, в которое превратился его мозг, – фигура народного есаула Почечкина во всем его великолепии.

Именно эти мысли и возвращали Даню в суровую реальность, где он уже восемнадцать дней находился в плену, ожидая неминуемого расстрела в свои двадцать шесть лет.

Было бы абсолютно неправильно считать, иногда напряженно думал Даня, как бы просыпаясь и вылезая из теплого полусна, что эти «народные республики», так удивительно густо, как лопухи или крапива, полезшие из украинской земли, начались в дни разграбления Одессы, то есть в тот день, когда атаман Григорьев вошел в Одессу в мае 1919 года, когда французы, англичане, греки, итальянцы срочно ее покинули, отплыли на своих красивых кораблях, дав прощальный гудок, оставив там из-за спешки и скорости отплытия несметные богатства – тонны продовольствия, вооружения, мануфактуры. Ведь они-то думали, что идут на постой, выполнять миротворческую миссию, в богатый, прекрасный, но немного обнищавший мирный город, в котором они будут торговать, будут жить, что сами их корабли принесут мир в Украину и Россию, что все остановится, прекратится, как по мановению волшебной палочки. Но ничего не прекратилось, реки крови продолжали проливаться каждый день, хотя мировая война была окончена, они никак не могли этого взять в толк – за что в них стреляют, откуда взялись эти полчища, это жадное воинство дорвавшихся до крови людей. И вот они, не желая воевать с этими непонятными «народными армиями», постыдно бежали, оставив в Одессе свои богатства, мешки, фуры, ящики, отрезы, своих женщин и свои еще теплые следы, и в город вошел атаман Григорьев, и вскоре по всем станицам и хуторам полетели эти повозки, эти обозы, эти эшелоны всего, что только могло бы составить счастье озверевшего от разнообразной недостачи крестьянства. Даня прекрасно помнил это дикое григорьевское воинство, эти расширенные от восторга грабежей глаза, эти широкие во весь щербатый рот кривые улыбки, Манька, смотри, чаво я тебе привез. Впрочем, для Дани тут все было понятно, просто, прозрачно, недаром Григорьев и его армия прославились на Украине второй после Петлюры волной еврейских погромов, тысячи убитых, изнасилованных, растоптанных лошадьми тел, изодранных в поисках мифических бриллиантов подушек, сожженных домов, зверские пытки евреев, поруганная навсегда честь смелых еврейских женщин, сколько их повесилось потом, но нет, нет, не с этого начались эти лопухи, эта крапива… Не с этого.

Началась ли она с эсеровского по духу декрета о земле? Велик был соблазн так думать, так исчислять эпоху, из этой точки, но Даня понимал, что нет, не с этого момента, хотя конечно, конечно, еще до Октября, до декрета, когда крестьяне стали занимать усадьбы, когда повсеместно учреждались эти коммуны (имени товарища Ленина, имени товарища Троцкого, Заря коммунизма, Великое освобождение трудящихся, имени товарища Кампанеллы, За советы, и так далее, и так далее), все эти крестьянские кооперативы, когда начала работать эта невиданная мечта, этот лихорадочный, экстатический дележ земли, теперь-то она точно была своя, а никакая не чужая, когда начались вот эти бесконечные пиры в помещичьих домах, когда тащили и днем, и особенно ночью мебель, картины, редкий для крестьянина в тот голодный совершенно год провиант (вина, настойки, колбасы), тащили кто себе, кто на продажу, тащили со стыдом, но жадно, тащили точно так же, как Григорьев грабил целые города, как уничтожал еврейские местечки, где десятилетиями, веками жили люди. Вот так же и крестьяне в этих благодатных краях не просто жгли, а растаскивали на части эти огромные, чудные, великолепные хлебные поместья, – вот тогда, наверное, пророс окончательно этот корень, это сорняк. Но нет, не тогда…

На самом деле, и Даня понимал это абсолютно четко, особенно тут, в Светлом, гуляя с конвойным мимо бывшей гимназии и бывшего суда, началось это ровно в тот момент, когда гражданин Романов Н. А. добровольно снял с себя, вопреки российской конституции, функцию верховной власти и верховного судьи, ровно в тот момент, к сожалению, и разверзлась эта бездна, это был постепенный, но быстрый процесс, когда заглохли электростанции, банки перестали выдавать кредиты, закрылись лавки, исчезали бесследно люди, дети не ходили в школу, не было уже ни правительства, ни полиции, и все, что должно было крутиться, вращаться, оборачиваться вокруг своей оси, повинуясь привычному ходу вещей, сначала встало, заглохло, а потом начало киснуть…